ПОЭЗИЯ И ПРОЗА

Михаил Кураев

Отец и другие плюс электрификация

Исторические свидетельства

 

ВСТУПЛЕНИЕ

Надо прожить и десять лет, и двадцать, и пятьдесят, чтобы понять простую истину: жизнь человеческого общества не сводится ни к политике, ни к борьбе за власть. История наша это не только житие царей, полководцев, политиков, не только заботы об укреплении или изменении государственного строя. Во все времена и при любом строе люди пахали землю, любили, растили детей, строили, добывали руду и плавили металл, открывали законы природы, учили, лечили… Как соотносится эта так называемая повседневность, это движение жизни с войнами, революциями, дворцовыми переворотами, со всем тем, что занимает в учебниках истории почетное место?

Труд людей талантливых, самоотверженных, труд созидательный, созида­ющий самую жизнь, оказывается в историографии чем-то второстепенным, в то время как именно повседневной работой великого множества людей, людей тысячи профессий как раз и возделывают поле жизни, где резвятся политики, блистают полководцы, властвуют цари и генеральные секретари…

В конечном счете, человеческая история — это история труда.

Мне посчастливилось расти в семье инженера, посвятившего свою жизнь отечественной энергетике. Ему и его коллегам выпало жить и работать в советское время. Какими они были? Попытаюсь в меру отпущенных сил рассказать. И, наверное, помнить их надо не только потому, что энергетика эта и через тридцать лет после крушения страны, в которой они жили, остается фундаментом, основой жизнеспособности нынешней России, но и потому, что они были во многом не похожи на тех, кто служил русской энергетике до них, и совсем мало похожи на тех, кто стал нынче ее хозяевами.

 

 

ОТЕЦ И КОМАРЫ

Конечно, отец убивал комаров, но с огорчением двойного свойства.

С одной стороны, он помнил, какую тончайшую и совершенную машину он разрушает.

Нет, здесь не было экологически чистых вздохов, или дамской ханжеской скорби о гибели божьей твари, живого существа.

Внутренний мир комара, уверен, отца не интересовал ни секунды, и к субъективным ощущениям комара он так же, смею предположить, относился без интереса. Впрочем, иногда он отдавал должное системе ориентации комара, предположительно включающей какие-то чувства или их подобие.

Иное дело комар как биологический механизм с высочайшим КПД!

Минимум энергозатрат при максимуме производимой работы!

Невозможность проникнуть в биомеханику этого ювелирного изделия природы вызывала легкое чувство досады.

Имея дело с механизмами, созданными человеческим гением и руками настоящих мастеров, он понимал, как несовершенны пока еще все эти изделия в сравнении с созданиями природы. Утешение находил в том, что у природы были миллиарды лет, человек сравнительно недавно слез с дерева и взял в руки палку, но за последние всего-то каких-нибудь четыре-пять тысяч лет далеко ушел и неплохо преуспел.

Он был инженер, энергетик, инженер-практик, строитель, постоянный подписчик журнала «Механизация трудоемких процессов», и биология была для него отдаленной территорией, куда он нет-нет и заходил со смиренным почтением, как входят в храм чужой веры. Тот же хоботок, капилляр, через который комар добывает жизненный ресурс, рисовался его воображению верхом совершенства.

Отец отдавал должное своему сопернику и помощнику — природе, сумевшей создать изделие, отличавшееся легкостью конструкции, жизненной стойкостью, завидной энергоемкостью при ничтожном весе, гармонией летательного существа, обладавшего всем необходимым, вплоть до пружинистых лапок, не мешавших полету и обеспечивавших посадку даже вверх ногами на любую поверхность.

И при этом еще и умение держаться в несметном сообществе таких же, как он, великолепных летающих тварей, способных летать как в одиночку, так и роем и тучей, не сталкиваясь и не мешая друг другу.

И все это одним шлепком — в никуда…

Он мог обстоятельно рассказывать нам с братом обо всем этом летней порой, когда на Севере от комарья не было спасения.

Во все остальные времена его занимали механизмы и оборудование, способные преодолеть сопротивление марены и основных пород Фенно-Скандинавского щита, где на глубине семидесяти пяти метров нужно было вырубить в скале огромный машинный зал на четыре гидроагрегата и обеспечить их работу подводящей и отводящей деривациями.

Нет, нам было далеко до восхищения совершенством язвящих нас кровососущих паразитов!

Мы вежливо слушали, шлепая себя по шее и обнаженным рукам.

«Придумать бы какой-нибудь газ, чтобы раз — и прикончить всех кровопийц!» — мечтал брат.

«Поосторожней, — предупреждал отец, словно спасительный газ уже был в руках старшего сына. — Прежде, чем что-нибудь делать, нужно думать!»

О, эти слова ему приходилось повторять нам с братом чаще, чем хотелось ему и нам, ломавшим, разбивавшим, портящим, как и все мальчишки, все, к чему тайком протягивали руки, от золотого дедушкинова хронометра с двумя крышками, открывавшимися нами отверткой, до патефона, маминой послевоенной радости.

«О комарах думать? Ну а зачем они?»

«Вопрос верный. Зачем? В природе, как правило, все связано. Часто мы этой связи не видим, но это не означает, что ее нет. Комар нас жрет, но ведь и комаром кто-то питается, рыбы, птицы. Пропадет одно звено в цепочке, глядь, и поправить уже не удастся. Мы не одни на земле живем, так что надо это брать во внимание…»

«Зачем эти паразиты?»

«Да хотя бы затем, чтобы поучиться. Ювелирная работа природы, тончайший механизм! Мы так не умеем. Когда еще научимся!»

Объяснить, почему именно комары будили воображение отца, невозможно. «Устройство» пчел, мух и стрекоз с их фасеточным зрением и всякой прочей летающей, скачущей и ползающей живности занимало мало. Впрочем, лошадь вызывала в нем эстетическое восхищение. А в подтверждение того, как мало мы еще знаем и как немощна еще бионика, инженерия, пытающаяся подражать живым «механизмам», он восхищался шмелями, летающими вопреки законам аэродинамики. По законам аэродинамики шмель, с его огромным мохнатым телом и несоразмерно крохотными крылышками, летать не может!

Отец умел воздать должное всякому добротному и остроумному изделию, кто бы ни был его создателем, Токарев из Тулы, Вестингауз из Нью-Йорка, или неведомо кем и для чего созданный в укоризну авиаконструкторам шмель!

Но «полет шмеля» отец мог не только оценить с инженерной точки зрения, но и сыграть на рояле. Мог ближе к концу в бессилии оторваться от клавишей с горьким признанием: «Техники, техники не хватает…» И все равно просил найти ему ноты «Чардаша» Монти и упорно его разучивал. Играл отец и Рахманинова, и Скрябина, и Шопена, но только «с листа».

…и подкрановые пути

С Сергеем Михайловичем Верещаком до войны родители друзьями не были, в гости друг к другу не ходили, так, как говорится, шапочное знакомство.

В тридцать восьмом году отец вживался в стройку, а Верещак был начальником цеха на 310-м заводе в Кандалакше, что в трех километрах от поселка строителей «Нивы-III».

На заводе случилась авария. Полетел мостовой кран, ходивший вдоль всего цеха. Подкрановые пути, вознесенные на стены цеха, не выдержали нагрузки…

Причина?

Ясна, как божий день, — вредительство!

Кто занимался подкрановыми путями? Кто занимался монтажом крана? Кто проводил испытания? Кто обманул руководство завода и партийную организацию?

Верещак!

Большевик?

Его тут же исключили из партии, и буквально на следующий день прямо в цех пришел сотрудник НКВД Мишка Бандалетов с наганом в кобуре и в сопровождении стрелка с винтовкой. Тот самый Мишка, с которым и водки выпито не одно ведро, и «пульку» расписывали, и Новый год встречали… Город-то маленький, все друг о друга терлись. Мишка был младше Сергея Михайловича, поэтому, как мог, напустил на себя строгости и непреклонности. Сначала, подойдя к Верещаку, в упор взглянул на него и строго спросил: «Верещак? Сергей Михайлович?»

Все понимавший, слава богу, судовым механиком ходивший в Сингапур, прокаленный и тропическим солнцем, и полярной стужей, повидавший на своем веку всякого, Сергей Михайлович нашел в себе силы сохранить достоинство.

«Нет, Мишка, я Клара Цеткин…» — басовито сказал Верещак.

«На вашем месте я бы не шутил!»

«Скорей бы ты, Мишка, действительно на моем месте оказался…»

«Гражданин Верещак, вы арестованы!»

«Давай хоть домой зайдем, мне что-то взять с собой надо… И Катю успокою, сам знаешь, ей сейчас нервничать нельзя».

Больше всего в новом своем положении Верещака тревожила Катя, жена на шестом месяце. При наличии двух девчонок, Люси и Белки, он сильно рассчитывал на мальчонку.

Отца вызвали по телефону в управление НКВД, размещавшееся наособицу, на краю города, как раз по дороге на «Ниву-III». Он сел на велосипед, это только после войны у него появится сначала мотоцикл DKW, а потом и персональная «Победа», и прикатил к длинному бараку с крыльцом, похожим на будку часового.

Отцу, как молодому советскому инженеру, как кандидату в члены ВКП(б), было дано ответственное партийно-государственное задание — дать техническое обоснование вредительской деятельности разоблаченного и обезвреженного органами врага народа гражданина Верещака.

За вредителя взялись с двух концов. Один, так сказать, технический, вручили отцу. Другой, специфический, подразумевавший, и не только подразумевавший, особые методы дознания, никому передоверять нельзя. Взяли на себя.

Обо всей этой истории я знаю отнюдь не от отца, мне все рассказал сам Сергей Михайлович, когда я был у него в Братске. Там снималась картина по моему сценарию, а Верещак был в ту пору директором Братского завода сантехнических изделий на правом берегу Ангары. Мы с ним даже из Братска слетали за триста километров в Железногорск к еще одному «нивцу», Тэсту Матвею Исааковичу, достроившему Железногорский ГОК и теперь им командовавшему. Вот и повспоминалось.

Заполярье каким-то неведомым образом роднит людей.

В школьные годы, разумеется, после войны, мы дружили с девчонками «верещачками», авантюрного склада Белкой и во всем положительной и строгой Люсей. Да и с Сергеем Михайловичем и тетей Катей на всю жизнь остались не чужими людьми, как и со многими коллегами отца, начиная с токаря Васи Баскова и кончая Иваном Ивановичем Наймушиным, о ком речь впереди.

Сергей Михайлович и тетя Катя смотрелись парой замечательной.

Они были монументальны, у Сергея Михайловича, как и полагается, крупные черты лица, чуть грубоватые; у тети Кати лицо строгое, не лишенное приятности, и даже притягательное какой-то особой строгостью человека, готового ко всему на свете. Таких врасплох не застанешь! Оба высокие, широкой кости, неспешные в словах и движениях, казалось, любые волны моря житейского ударят в них и отхлынут, как те, что били в скулы кораблей, на которых хаживал по молодости отец несокрушимого семейства.

Тюрьма была неподалеку от моста через Ниву. Белая, кирпичная, окруженная колючей проволокой на столбах в один ряд. Поскольку и огороды, особенно на Нижней Кандалакше, тоже обносили колючей проволокой, то и тюремная ограда не казалась чуждой городскому пейзажу.

Впрочем, этот кандалакшский «белый дом» верой и правдой выполняет свое историческое предназначение и по сей день.

Как рассказывал Сергей Михайлович, сначала допросы шли «бумажные», под протокол, но уже через месяц в общую камеру стали возвращаться избитые.

У первого же избитого поинтересовались, кто бил. Бил Бандалетов.

«С виду-то — тля, а как отделал…»

Когда вызвали Верещака, он уже твердо знал, что сегодня будут бить.

В комнате было четверо. Перед Мишкой на столе лежал наган.

Сергей Михайлович взял за ножку табурет, предназначенный для допрашиваемого, и отошел в угол.

«Ну, начинайте ваш допрос. Спрашивай, что вам еще надо? А кто подойдет, проломлю череп!»

Понятное дело — ор, мат, угрозы, размахивание наганом, а ведь подействовало, вернулся в камеру без единой царапины.

Но свое они взяли.

Советскому заключенному, как и всем заключенным в цивилизованных странах, полагается прогулка на свежем воздухе. Никакого специального прогулочного дворика, как водится в приличных тюрьмах, в бедной кандалакшской тюряге не было. Гуляли вдоль проволочной ограды под наблюдением с вышек и в сопровождении стрелка.

Зная о времени прогулок, к заключенным приходили жены. Стояли молча. В разговоры не пускались, были предупреждены, соблюдался порядок. Не на свидании!

Пришла Катя, радуя Сергея Михайловича вздутым животом.

Он не удержался, спросил: «Ну, как ты?» — и тут же получил винтовочным прикладом по хребтине. От неожиданности упал. Подоспели еще двое мастеров внутренних дел, стали избивать ногами…

Тетя Катя кричала, пыталась остановить, выла в бессилии…

Кричали женщины, пришедшие повидаться…

Сергей Михайлович не сопротивлялся, закрывался руками и кричал: «Катюля, уходи… Уходи, родная…»

Тетю Катю кто-то увел.

От пережитого начались преждевременные роды, выкидыш.

Тетю Катю спасли, а мальчонка появился на свет божий мертвым.

Отец никогда не рассказывал, как он готовил «техническое обоснование» вредительской деятельности гражданина Верещака. Надо думать, готовил его основательно с опорой на хранившиеся на 310-м заводе документы. Вывод из представленного «заказчикам» заключения был краток и, судя по всему, неопровержим: «Гражданин Верещак, начальник цеха завода 310, не был и не мог быть виновным в крушении подкрановых путей. Подкрановые пути были исполнены в соответствии с техническим заданием. Не выдержали, треснули и осели некачественно исполненные стены цеха, к возведению которых гражданин Верещак отношения не имел и не мог иметь, так как в эту пору на заводе не работал и в Кандалакше не проживал».

А вот о том, что на отца в этом энкавэдэшном бараке на краю Кандалакши орали, взывали к его партийной совести, «давали понять», давили, угрожали, урезонивали, он как-то припомнил уже после войны, когда ехали с ним в «Победе» мимо этого, так и стоявшего особняком учреждения, всегда готового со своими услугами.

«Вы, кандидат в партию, врага защищаете!»

«Я не защитник и не судья. Мне как специалисту в своем деле поручена техническая экспертиза. Ничего другого мне не поручено».

«Вы сеете сомнение в необходимости репрессий?»

«Я готов ответить на любой вопрос, связанный с порученной мне экспертизой».

Верещака «за отсутствием состава преступления» выпустили. Может быть, еще и потому, что после смены Ежова на Берию прошла недолгая и не очень высокая волна смягчения репрессий.

А что ж отец? А ничего. Через год, когда возобновился прием в партию, его десятилетний кандидатский стаж закончился и он был принят в ряды большевиков. И в том же тридцать девятом назначен в свои еще двадцать восемь главным механиком Нивастроя.

Чудеса? Что-то не так?

Но вот рассказ Владимира Николаевича Новикова, ставшего в тридцать два года директором Ижевского оружейного завода № 74, дававшего в день в мирное время две тысячи винтовок, а с началом войны — пять. Это, не считая другой продукции. Тот же тридцать восьмой год. Арестовали главного инженера завода. Судили. На суде Новиков давал только положительную оценку работы и политической лояльности своего главного инженера. Защищал, как мог. Не помогло, тому дали пятнадцать лет. А Новиков, так же, как и отец, в тридцать девятом году из кандидатов переведен в действительные члены партии. В сорок первом, тридцати четырех лет от роду, призван на должность заместителя Наркома вооружения. В сорок втором — Герой Социалистического Труда.

Или тот же Нарком вооружения Ванников Борис Львович, сын рабочего-неф­тяника из Баку.

Взяли его на этом высочайшем посту 7 июня 1941 года.

Как рассказывал сам Борис Львович, он признавался и подписывал все, что ему предлагали подписать любознательные чекисты.

«Вы готовили покушение на товарища Сталина?»

«Да, готовил».

«Как вы собирались его осуществить?»

«Хотел взять пулемет, залезть на крышу ГУМа и оттуда палить».

Можно себе представить этого небольшого роста, склонного к полноте, с голым черепом, характерной еврейской наружности человека на крутой крыше с пулеметом напротив заполненной вождями трибуны Мавзолея Владимира Ильича Ленина…

А 20 июля 1941 года тов. Сталин поинтересовался, как дела у тов. Ванникова с боеприпасами.

Прямо на Лубянке бывшего наркома переодели и привезли к вождю.

«Зачем вы всякую ерунду подписывали?» — поинтересовался вождь.

«Чтобы не били, товарищ… то есть гражданин… то есть… товарищ Сталин.
Я так решил, все равно убьют…»

«Вы зла на нас не держите. Мы назначаем вас народным комиссаром боеприпасов».

«Я бы попросил и моих четырех заместителей отпустить».

 «Мы решим этот вопрос, — сказал всесильный Председатель ГКО, друг детей и железнодорожников. — Вы куда сейчас поедете?»

«В тюрьму, товарищ Сталин, у меня вещи там остались».

«Езжайте домой, оттуда в Наркомат, а вещи вам привезут».

Пройдет десять лет, и товарищ Ванников, в ранге заместителя т. Берии Л. П., будет награжден второй «Золотой Звездой» Героя Социалистического Труда за успешное испытание атомной бомбы. Позаботился и о таком вот боеприпасе.

Что ни говори, жизнь сюжеты плетет похлеще прикольного сочинителя.

Получив освобождение «вчистую», Сергей Михайлович тут же подал заявление о восстановлении в партии, без чего реабилитация выглядела чем-то вроде помилования. Реабилитация — отсутствие вины, восстановление доброго имени и возвращение всех прав. Помилование — всего лишь прощение человека, совершившего нечто предосудительное. Разница очень большая.

Места на 310‑м заводе для Сергея Михайловича не нашлось. Он понимал, и нигде не найдется, пока не восстановится в партии.

Заводская первичная организация, где исключали, отказала. Кандалакшский горком партии — отказал. Поехал в Мурманск в обком, ждал решения особой комиссии. Дождался — отказать! И никаких мотивировок. Никаких ответов на самые простые вопросы. Никаких разговоров.

«Вы подали заявление. Мы его рассмотрели. Решение принято единогласно — отказать. Не согласны? Пишите в ЦККа».

Поехал в Москву, в Центральную контрольную комиссию…

Вернулся в Кандалакшу ни с чем. На тщетные попытки восстановить членство в рядах ВКП(б) ушло больше полугода и все денежные резервы семьи…

 Отец без году неделя как стал главным механиком строительства, с широкой зоной ответственности. Он объяснил начальнику строительства: если я считаю Верещака не виновным, если на основании моей экспертизы суд его освободил из-под ареста, почему я не могу взять его к себе в отдел? Мне нужны люди в электроцех, в механические мастерские, на компрессорное хозяйство».

«Конечно, можете. Но только под вашу ответственность. Пишите!»

А с начальницей отдела кадров Анной Ивановной Ивкиной отец был на «ты».

Верещака оформили сначала мастером в электроцех, а довольно скоро он стал и начальником цеха, состоявшего при отделе главного механика.

В поселке «Нива-III», как и повсеместно в ту пору, был свой «голубой Дунай», небольшая пивнушка. Почему-то это имя закрепилось и за нашим обшитым вагонкой павильончиком, выкрашенным зеленой краской. Там можно было получить «служебную с прицепом», то есть сто граммов водки, кружку разливного пива, бутерброд с селедкой «полярный залом» или кабачковой икрой. Для детей, сопровождавших отцов и старших братьев, а то и просто «мотавших» школу, были ириски, карамель «фруктовая», «батончики соевые», но редко, и чуть влажное от пивных паров печенье «Мария».

От дома, где мы жили, этот оазис, орошавший души заполярных тружеников, был сравнительно далеко, минут пятнадцать-двадцать ходьбы.

На дворе стояло лето пятьдесят первого года. День был воскресный.

Как удалось Сергею Михайловичу, скорее всего в эти минуты не совсем трезвому и впавшему в нежные чувства, принести в руке через полпоселка кружку пива и не расплескать?! Это говорит как о твердости его руки, так и характера. Он поднялся к нам на второй этаж, позвонил.

Открыла мама.

«Сергей Михайлович, что это?»

«Это не вам, Анна Петровна, это Николаю Николаевичу».

Кружка назад доставлена не была, так и осталась у нас с именем «верещачка».

 

 

«МУРМАНКА»

Суровый климат, строгий пейзаж, само слово «Заполярье», сообщают приезжающим сюда работать молодым людям чувство первопроходцев. И сверлящий одежду северный ветер, и беспросветный день зимой, летом комариное буйство и незакатное солнце ночью мобилизуют силы и поддерживают в приезжем народе романтическое чувство покорителей дикой природы.

Отец никогда не забывал и тех, кто жил здесь испокон веку, и тех, кто здесь уже подготовил плацдарм для главного дела его жизни, для строительства электростанций.

Для нас, мальчишек, железная дорога была привычной и неотъемлемой частью пейзажа. Густые, басовитые органные гудки электровозов прорезали незатухающий рокот кипящей на камнях Нивы, не замерзающей в самые лютые морозы. Голоса электровозов совершенно по-особенному звучали в полярную ночь, когда небо пламенеет и переливается полярным сиянием; кажется, что именно так и должна перекликаться Земля с Небом. Металлический клекот проходящих поездов доносился в поселок снизу, оттуда, где, чуть отступив от берега Нивы, повторяя повороты реки, легла железная дорога.

Железная дорога от Петрограда к Мурманску называлась «Мурманка». Отец рассказывал нам о строительстве как об инженерном чуде и человеческом подвиге. Нам цифры говорили мало, отец же представлял за каждой из них реальный тяжелейший труд. Работу изыскателей, проектировщиков, трассовиков и многих тысяч людей, пришедших в эти безлюдные неприветливые края, чтобы почти вручную, с помощью лошадок и самых бесхитростных приспособлений, проложить ровную и прочную дорогу там, где она проходит и по сей день.

О необходимости построить железную дорогу, связывающую центр страны с незамерзающим портом на Севере, на берегу Баренцева моря, говорили давно. Были предложены проекты, не получившие одобрения со стороны чиновно-бюрократических мудрецов, всегда всё знающих лучше тех, кто умеет считать и строить. Если слушать этих вельможных всезнаек, глядишь, и не было бы до сих пор и железной дороги между Москвой и Питером. Предложение и обоснование ее строительства было составлено еще в 1830 году. Понадобилось десять лет, прежде чем Николай I приказал создать комиссию для составления проекта. В апреле 1841 года трасса будущей дороги была нанесена на карту, а в сентябре того же 1841 года Кабинет министров отклонил проект! Царь же повелел дорогу строить. По рассказу отца, взял линейку и прочертил прямой путь от Санкт-Петербурга до Москвы. Лишь в одном месте, где карандаш задел выступающий за край линейки кончик царственного пальца, получился небольшой изгиб. Очень на месте оказался государев палец, там как раз был такой подъем местности, что пришлось бы расчленять составы и маломощным паровозам парой тащить их половинки в гору.

«Мурманке» повезло, разумеется, меньше. Первый проект дороги от Петербурга до Сороки на Белом море и дальше до Баренцева был подан еще императору Александру II в начале 1870-х годов. Так что до декабря 1914 года, когда государь император Николай II предписал безотлагательно строить дорогу к Баренцеву морю, прошло минимум сорок лет. Война не позволяла рассусоливать. 1 января 1915 года царь одобрил строительство самой северной в мире железной дороги за счет казны, и оно началось.

Выбор трассы определили стратегические интересы на этот раз дальновидно угаданные, о чем надо сказать с удовлетворением. Часть пути проектировщики предлагали провести по территории Великого княжества Финляндского, входившего в состав Российской империи. И этот маршрут обещал существенные экономические выгоды. Но часть дороги проходила бы слишком близко к шведской границе. Несмотря на финансовые издержки, было решено проложить путь исключительно по российской территории. Таким образом, предоставление Финляндии независимости в 1918 году оказалось вполне безболезненным, выход к океану был сохранен.

Сознавая стратегическую важность северной магистрали в пору революцион­ных потрясений в России, на нее с вожделением смотрели и финны, и шведы, и немцы. Маннергейм признавался в желании всех иметь Мурманскую дорогу в своем собственном «надежном владении». Слова барона не расходились с делом. 14 ноября 1921 года отряд белофиннов напал на железнодорожный мост через реку Онду на 546 версте Мурманской железной дороги. Многопролетный мост был сожжен. В течение нескольких дней диверсанты уничтожили еще четыре моста. Движение поездов прекратилось. Железнодорожникам III участка, базировавшегося в городе Петрозаводске, поставили ответственную задачу: восстановить путь в течение 24 суток. Железнодорожники справились за 18 суток, что по тем временам было чудом.^[1]

Советское правительство уже в конце 1921 году нашло средство положить предел посягательствам Маннергейма.

Маме не без труда удавалось уложить нас с братом вечером в постель. Нам казалось, что день не закончился, а оборвался, если мы не услышим по черной «тарелке», по домашнему радио шум Красной площади, шум Москвы, гудки автомобилей, разумеется, въезжавших в Кремль и выезжавших из ворот Спасской башни. Голос Левитана, голос страны, подводил черту под прожитым днем: «Говорит Москва. Слушайте Красную площадь. Бой часов Кремлевской башни». Почему-то в этих ежедневных объявлениях башня с часами не называлась своим собственным именем, но мы знали, что это Спасская башня с рубиновой звездой… Куранты переливчато исполняли «четыре четверти», и с первым из двенадцати ударов мы делали первые двенадцать шагов в кухню к умывальнику.

Зато отец умел уложить нас в постель в две минуты. Он доставал свои карманные часы, и мы уже знали, что сейчас будет сказано. «У вас есть ровно тринадцать минут!» За это время нужно было уложить школьную сумку (у меня она была матерчатая, из-под противогаза), стремительно умыться, снятую одежку аккуратно сложить на стул перед кроватью, нырнуть под одеяло и положить сверху руки, как бы приняв лежа положение смирно. Отец входил в нашу комнату, гасил свет и садился на приготовленный ему стул. И начинал рассказывать. Мне долгое время казалось, что и «Песнь о вещем Олеге», и «Бородино», и «Генерал Топтыгин», и повесть про Жилина и Костылина, оказавшихся в плену у горцев, были сочинены отцом. А история про никогда не существовавшего стрелка из лука Вильгельма Телля^[2] была рассказана отцом так, словно он сам присутствовал при выстреле в яблоко, установленном на голове сына гордого швейцарского крестьянина. Запомнили мы и негодяя Гесслера, требовавшего поклонения его шляпе, установленной на шесте на городской площади.

Отец любил и знал Некрасова — и «Генерал Топтыгин», и «Дед Мазай», и «Княгиня Волконская» были рассказаны нам перед сном. Вот так же, перемежая стихи собственным рассказом и пояснениями, отец посвятил нас в некрасовскую «Железную дорогу».

Понятное дело, отец рассказывал про первую магистраль и злоключения с ее строительством, быть может, для того, чтобы мы даже детским умом могли оценить невероятность строительства «Мурманки». А железная дорога — это не только насыпи и пути; это вокзалы, разъезды, депо, ремонтные службы, путевые обходчики и будки для путевых обходчиков, семафоры, сигнализация, вода, уголь…

С особым чувством отец говорил о ста восьмидесяти четырех мостах от Москвы до Питера, как будто все были им пересчитаны лично. Да, мосты были для него изделием высшего порядка.

Так или иначе дорога Петербург—Москва, проходившая в местах, обжитых, населенных, не сравнимых с нашими тундрами, была построена за десять лет. И 18 августа 1851 года, после того как по магистрали прошло девять пробных поездов с войсками, царский поезд двинулся из Северной столицы в Москву. Путешествие со всеми остановками длилось девятнадцать часов. Даже Петр I, любитель быстрой езды, не щадивший ни себя, ни кучеров, ни лошадей, покрывал это расстояние лишь за трое суток.

Русская инженерия — не собрание бескорыстных талантов. Бурное строительство железных дорог в царствование Александра III явило немало примеров беззастенчивого расхищения казенных средств. Сам государь с удивлением рассказывал императрице о не укладывающихся в его уме несообразностях. «Под моим наблюдением идет строительство железной дороги в Карпатах. Там, ясное дело, горы, трасса трудная, и выходит пять тысяч за версту. А у Посьета, моего министра путей сообщений, в Донбассе, в степях выходит по двенадцать тысяч за версту. Минни, друг мой, как же так?» — «Воруют, Саша, воруют у тебя из кармана», — с милым датским акцентом говорила освоившаяся в российских реалиях принцесса Мария София Фредерика Дагмар, императрица Мария Фео­доровна, в домашнем кругу — Минни.

Но рядом с инженерами, строившими собственное благополучие, были и те, кто строил новую Россию. Отклоненные высоколобыми бюрократами проекты строительства железной дороги от Петербурга до Романова-на-Мурмане, как в ту пору именовался Мурманск, не остановили, к примеру, инженера по фамилии Романов. В 1895 году, за двадцать лет до начала реального строительства, он уже провел предварительные изыскания.

«Ребятки, вы представьте себе на минуту этого человека… Поставьте себя на его место. Изыскательские работы — это не прогулка в лес за грибами… Снаряжение, инструмент, продовольствие… Гиблые места, тропы вместо дорог… Вьючные лошади, которых надо кормить…»

Отец пытался, призвав наше воображение, представить нам, что значит предварительные изыскания; что значит пройти трассу будущей дороги по топям, лесам, переправляясь через множество порожистых рек; что значит идти тропой первопроходца. Бессчетные болота, озера, реки и речушки, тяжелый для земляных работ каменистый грунт, бездорожье и безлюдье — все было против строителей.

Я, конечно, не помню всего, что рассказывал отец, но, не один десяток раз проезжая из Ленинграда в Кандалакшу, из Кандалакши в Мурманск, из Мурманска в Ленинград, глядя в окно на мелькающий чахлый ельник, покрытые белым пушком болота или придвинувшиеся к самому полотну скалы, слушая гул мостов над бурными речками, всегда вспоминал тех, кто прошли здесь первыми.

На Руси уж так повелось: пока гром не грянет, мужик не перекрестится.

В 1914 году грянул гром. Страну втянули в тяжкую и совершенно не нужную войну. Чтобы не объяснять, кому нужна эта война, поспешили назвать ее «великой». Причастность к великой глупости или великому преступлению освобождает от сомнений. Ликование, бесконечное «Боже, царя храни!», хоругви, молебствия, «Держись, немчура!..» Но ни к «великой», ни к «невеликой» войне почему-то оказались не очень-то готовы. А ведь еще в 1894 году С. Ю. Витте потрудился посетить мурманский берег, откуда вернулся в убеждении о необходимости строить порт, тянуть сюда железную дорогу. Да не в чести у нового царя оказался фаворит его батюшки. Николай II опасался, и не без основания, оказаться в тени сильных личностей; оттого и Витте, и его оппонент Столыпин не вызывали в нем расположения. Недаром же Коковцев вспоминал, как после трагедии в киевском театре при назначении его председателем Совета министров царь спросил прямо: «Надеюсь, вы не будете заслонять меня так, как это делал Столыпин?»

Наконец, с началом войны необходимость торговых сношений с союзниками через северный порт стала жизненно важной.

Балтика и Черное море были «бутылками» с заткнутой пробкой в горловине проливов.

Архангельский порт был открыт для приема и отправки грузов лишь пять месяцев в году, с мая по октябрь, когда Белое море и Двинская губа освобождались от льда. А Баренцево море, Кольский залив, хотя и севернее, были и зимой пригодны для плавания.

Итак, гром грянул, государь перекрестился…

В спешном порядке в 1914 году началось строительство частной Олонецкой железной дороги от Петрограда до Петрозаводска протяженностью в 263 версты.

И только в 1915 году началось строительство «Мурманки».

Отец рассказывал об этом строительстве с восхищением. Умная организация производства работ позволила построить дорогу в тысячу верст за два года.

Десять лет строительства шестисотверстной железной дороги из Петербурга в Москву, почти в параллель шоссейной дороге, и тысячеверстная дорога через лесные чащобы, болотные пустыни, в обход озер и сопок на Севере — за два года!

«Правильная организация — половина дела в строительстве!» — напоминал отец, приучая и нас, прежде чем начать любое дело, обдумать и организовать его наиболее быстрое и качественное исполнение. Будь это изготовление воздушного змея или колка дров, сваленных во дворе с грузовика.

По воде, по Белому и Баренцеву морям, по Онежскому озеру и Имандре в намеченные узловые точки подвозили материалы, оборудование и подвижной состав поближе к местам, примыкавшим к участкам строительства. Не обходилось и без серьезных потерь. В 1916 году ледокольный пароход «Садко» с грузами для строящейся дороги на подходе к Кандалакшской пристани наскочил на скалистую коргу и затонул. «Садко» и на этот раз удалось выбраться из морского плена. Но подняли его эпроновцы только в 1936-м, после чего он еще долго бороздил северные моря.

Строить «Мурманку» начали на трех участках разом, продвигаясь от одного участка навстречу другим в двух направлениях. Каждый из этих трех участков был разбит на несколько мелких дистанций, откуда также шла прокладка путей в двух направлениях — на север и на юг.

260 километров, четверть всего пути, проходила через болотные массивы. Сколько не сыпь грунта — тонет! Стелили пути поверх болот!

110 километров скальных выходов. И сейчас ими можно любоваться, особенно на участке от Кандалакши до Мурманска. А огромные валуны убирали или вручную, или рвали динамитом.

Первый участок Петрозаводск—Сорокская бухта в 356 верст начали строить в марте и закончили 17 декабря 1915 года.

Кандалакша—Мурман, тяжелейший кусок в 260 верст (а были ли легкие?!), строили с июня 1915-го по апрель 1916 года. 23 версты в месяц! В июне 1915-го из Кандалакши двинулись на север, а в сентябре — на юг.

«Южное плечо»: Кандалакша—Сорокская, протяженностью 361 верста, начали в сентябре 1915-го и 3 ноября 1916 года соединились с Сорокским участком.

Этот день, на перегоне между станциями Боярская и Амбарный, близ полярного круга, встретились строители, шедшие на встречу друг другу с севера и с юга. После укладки последнего звена рельсов был вбит в шпалу специально для этого случая изготовленный в Петрограде серебряный костыль. 3 ноября 1916 года и считается днем открытия сквозного движения по всей Мурманской железной дороге.

Дорога в тысячу верст была построена сквозь непроходимые дебри за 20 месяцев^[3]

50 верст в месяц!

На отдельных участках движение начиналось сразу по завершении работ. Так от Кандалакши к станции Зашеек, туда, где из озера Имандра вырывается река Нива, поезда двинулись уже в августе 1915-го. Там же, у станции Зашеек, чтобы не задерживать укладку пути, через Ниву был построен временный трехсотметровый мост.

Дорога прокладывалась вдоль рек и берегов озер, что определило извилистость пути; он и сейчас имеет 60 % кривизны разного радиуса, что для современной магистрали слишком много.

Местами подъем пути достигал 15 метров на километр вместо допустимых 6. Радиус кривой на повороте — 255 метров вместо обеспечивающих безопасность скоростного движения 640. В дальнейшем предстояло заменить временные деревянные мосты металлическими и железобетонными, выстроить станционные мастерские, обеспечить станции постоянным водоснабжением, укрепить железнодорожное полотно на некоторых участках. Пропускная способность дороги составляла 60—90 вагонов в сутки; средняя скорость движения составов — 11—12 км/ч.

В полном объеме достроечные работы были завершены уже после окончания Гражданской войны.

В наскоро оборудованном порту в Семеновской бухте, строившемся одновременно с дорогой, скапливались в ожидании разгрузки десятки судов союзников из Англии и Соединенных Штатов. Лишь в октябре 1916 года здесь будет основан город с гордым названием Романов-на-Мурмане, перекликаясь именем с Николаевым-на-Амуре.

Оборудование, оснастка железнодорожных станций, необходимые материалы — все покупалось в Европе и Америке. Из Америки же доставили по морю в разобранном виде и подвижной состав.

Для строительства такого размаха местного населения, разумеется, не хватало. С рабочим людом не церемонились, везли пароходами из Архангельска завербованных в средней полосе России и Поволжье. Когда море замерзало, доставляли рабочих через Финляндию. От финского городка Рованиеми до Кандалакши шли пешком. Вот и Кандалакша из поморского села едва ли в тысячу душ стала опорным пунктом стройки. В 1915 году на строительство дороги было доставлено 30 тысяч человек. Еще столько же в 1916-м. Со второй половины 1915 года на Мурманскую линию были под охраной кавказцев доставлены несколько тысяч пленных немцев, чехов, австрийцев и венгров. Успешные бои 1916 года на Юго-Западном фронте прибавили еще почти 7 тысяч пленных. Это только на Мурманскую линию, а всего на строительство дороги было направлено 35 тысяч военнопленных. Цифры, соразмерные с числом вольнонаемных рабочих. Сохранились фотографии бараков, построенных для работавших на строительстве дороги пленных, выглядят даже лучше тех бараков, что были выстроены перед войной у нас в поселке «Нива-III».

Было интересно узнавать, как враждебно друг к другу относились пленные. Чехи не хотели жить рядом с немцами. Не проще было и с охранявшими их кавказцами. Татары-магометане не хотели есть мясо коров, убитых русскими. Даже для своих продуктов требовали отдельный транспорт — телеги, разумеется. А Рамадан! Мусульманин должен соблюдать летний пост и не есть, пока не зайдет солнце. А если оно летом не заходит? Пришлось мусульманский контингент «сдвигать» на юг, где солнце хоть ненадолго, но пряталось за лес или сопки.

Среднемесячный состав строителей — 70 тысяч человек, а всего за без малого два года через стройку прошли 170 тысяч человек. Работа на «Мурманке», при всех своих тяготах имела и привлекательную сторону, давала отсрочку от призыва на фронт. А что на фронте? И копай, и мерзни, и голодай, только еще и стреляют, и газом травят. 100 тысяч крестьян-отходников, тех, что уходили из деревень в поисках работы, были привлечены к строительству. Рабочих рук все равно не хватало. Вспомнили о… китайцах! В Китае в ту пору жизнь пошла такая зыбкая, что охотников поработать в России оказалось предостаточно. Партиями по 600—700 человек после надлежащего медосмотра их везли беспересадочно из Харбина в Петрозаводск. Китайцам платили почти в два раза меньше, чем нашим. Да и с нашими не очень церемонились. При подписании трудового договора выдавали от одного рубля до десяти, отбирали паспорт и выдавали расчетную книжку.

Отец вспоминал, что северный участок, имеющий в тылу морской порт и потому более комфортный, чем остальные, взяла на подряд английская фирма лорда К. Френча. Только время потеряли. Строителей из Канады не устроили условия труда, они отказывались работать в сырую погоду, рассчитывали на привычные удобства и качественную пищу… Те 10—12 километров из 210, что они успели наковырять, пришлось переделывать.

Об условиях, в которых люди жили и работали по двенадцать часов в сутки, щадя наши детские души, отец не рассказывал, хотя, конечно, знал. И здесь для него в необъяснимое противоречие вступала высокая организация, продуманность производства работ и скотское отношение к людям. За время строительства было эвакуировано 10 тысяч заболевших. От болезней и травм на стройке умерло больше шестисот человек; сколько умерло из эвакуированных, неизвестно.

В Кандалакше помнили, как в 1915-м сгубили 3 тысячи пудов муки, вывалив этакое богатство под открытое дождливое небо на причале. Что толку, что рабочие конторщика избили. Будешь ли от этого сыт. Продукты доставлялись несвоевременно, портились или просто где-то лежали забытыми. В Петрограде на складах так и ждали отправки в Кандалакшу тысяча пудов сахара, две тысячи пудов крупы… А на стройке люди голодали. Тысячи случаев цинги, тифа, даже холеры…

Но не будем спешить обольщаться быстротой постройки железной дороги в полторы тысячи верст. Строилась дорога, как бы сказать, вчерне, «облегченного типа», с расчетом на последующую достройку, каковая и будет завершена лишь при советской власти. Еще при Ленине Совнарком двадцать три раза рассматривал проблемы «Мурманки», повышения пропускной и провозной способности. Пропускной — число пар поездов в сутки; провозной — тоннаж перевозимых грузов.

Дорога была жизненно необходима, а ресурсов для ее реконструкции не было. Пошли по пути создания концессии. Мурманская дорога стала самостоятельным экономическим предприятием, получившим возможность заниматься не только перевозками. Жизнеспособность предприятия государство могло обеспечить только своими природными ресурсами. Железная дорога получила в свое пользование лес и рыбные промыслы, заготавливала, перерабатывала и самостоятельно торговала даже с зарубежьем. За счет прибыли шли развитие и реконструкция, создание того, что называется нынче инфраструктурой. «Заявочные столбы» на разведку кольских апатитов подали Академия наук РСФСР и Мурманская железная дорога. Были найдены высокой концентрации апатиты и прямо из карьеров, без обогащения, дробленкой поставлялись потребителю. Изрядная прибыль шла не на обогащение совета директоров, а в первую очередь на исполнение взятых обязательств по развитию Мурманской железной дороги.

16 мая 1934 года между Ленинградом и Мурманском полетела «Полярная стрела», фирменный поезд высокого класса, обеспечивавший и скорость и комфорт. В меню вагона-ресторана традиционные мурманские блюда. Рыбные: палтус, семга, треска; из мясного — оленина. В купе ковровые дорожки, на столах салфетки, в коридорах висели фотографии с видами Мурманска. Поезд отправлялся из Мурманска ежедневно в 8:40 утра, прибывая в Ленинград на следующий день в 12:20. И сегодня, спустя 85 лет, экспресс «Арктика» идет тем же маршрутом лишь на полтора часа меньше.

Странное дело, почему за 85 лет скорый поезд не стал ходить быстрее?

Первый пассажирский поезд из Санкт-Петербурга в Москву в 1851 году шел без малого 22 часа. Представим себе, что в 1933 году экспресс «Москва—Ленинград» тащится 20 часов. А дело, скорее всего, в начальственной хитрости. Интенсивная эксплуатация повышает возможность каких-то инцидентов. На устроение небольших аварий, обрыва, к примеру, контактной сети, нужно два-три-четыре часа. Вот они и запрятаны в расписании. Когда-то еще оборвется где-то контактная сеть, а каждый день тысячи пассажиров проводят в поезде лишние два-три-четыре часа, а то и больше. Так сказать, столкновение интересов. Вот и тащится экспресс «Арктика» восемь часов четыреста километров от Петрозаводска до нынешнего Санкт-Петербурга. За это же время уже не самая быстрая нынче «Красная стрела» проходит от Северной столицы до Москвы свои 660 километров.

Железная дорога в советское время вела комплексное освоение территорий. Октябрьская железная дорога, включившая в себя «Мурманку», располагала 193 детскими садами, 60 средними школами, 40 больницами на 5 тысяч коек. 6 специализированных железнодорожных школ, с ориентированным методическим обеспечением, готовивших специалистов, были только в Бологом! 12 техникумов. Свои санатории и профилактории. И разумеется — интенсивное жилищное строительство. Это сегодня глава РЖД считает единственной своей задачей — возить, а вокруг хоть трава не расти. И это называется государственный деятель… Впрочем, какое государство, такие и деятели, с логикой не стратегов, а лавочников, живущих сиюминутной поживой.

Естественно, возникает вопрос: какая экономика важнейших отраслей на Севере эффективней — государственная или частная? Если думать о прибыли хозяев предприятия, вопроса нет, только частная! Если думать о людях, не участвующих в прямом дележе прибыли, ответ непрост. И скорее всего, нельзя его рассматривать вне конкретной исторической ситуации в стране. В стране с развитыми структурами доступного для массы населения образования, медицины, жилья, наверное, частные железные дороги, металлургические и лесоперерабатывающие комбинаты, электростанции могут существовать как бы сами по себе, спихивая то, что именуется социальной инфраструктурой, на государство. Но пока государство не научилось обращать в бюджет сверхприбыли, получаемые с бывших государственных же предприятий и от эксплуатации недр. Пока счастливые хозяева бывших государственных электростанций, вагонного и локомотивного парков на железных дорогах, ведущих предприятий машиностроения и металлургии, пока «хозяева жизни» препятствуют принятию закона о прогрессивном налоге, частная экономика может лишь питать эгоизм, питать пренебрежение интересами большинства, способствовать чреватому тяжкими последствиями социальному расслоению общества.

Только государство может строить дальнесрочные, среднесрочные и оперативные планы развития ведущих отраслей народного хозяйства. Частнику, лавочнику они зачем? Вот мы и имеем в последнее время вместо планов развития то, что болеющие за дело практики именуют «хотелками», никого ни к чему не обязывающими пожеланиями высшего руководства.

Но вернемся в Романов-на-Мурмане.

Крайнюю обеспокоенность выходом России к океану, естественно, проявили немцы.

Для обеспечения безопасности северных рубежей возникла необходимость создания военно-морской базы для учрежденной летом 1916 года Флотилии Северного Ледовитого океана. В ее состав вошли потопленные в русско-японскую войну, поднятые и восстановленные крейсер «Варяг» и линкор «Чесма». Такая вот эстафета.

Уже в Первую мировую немецкие подводные лодки атаковали шедшие в Романов-на-Мурмане корабли союзников и наши. Были потери, два наших корабля и семь британских. Удалось, правда, и две немецкие подводные лодки утопить. С боями и потерями были обеспечены проводки транспортов Северным морским путем с военными грузами для России. Эти короткие схватки на море были вроде как предисловием, пробой сил перед той войной на море и на суше, что ожидала эту землю, эти сопки и бухты, эту тонкую ниточку стальных путей всего через двадцать лет.

Вокруг поставок по соглашению между союзниками, поименованными «ленд-лизом», десятилетиями не угасают дискуссии. И дискуссии эти носят вовсе не теоретический характер. Речь в конечном счете идет о деньгах.

Но, прежде чем считать деньги, надо вспомнить, что` же было поставлено в воюющий Советский Союз союзниками.

Поставки шли по трем маршрутам. Через Северную Атлантику — Мурманск, Архангельск. По этому пути, занимавшем у конвоев 10—14 суток, прошло 22,7 % всех поставок. Через Иран — 23,8 % и через Дальний Восток, наиболее безопасный, но весьма удаленный от фронта — 47,1 %.

По Северному маршруту союзники отправили около 4 млн тонн груза. Его доставил 41 конвой в Советский Союз. З7 конвоев прошло из Советского Союза. Уже в ходе войны мы расплачивались за поставки стратегическим сырьем, хромовой и марганцевой рудами, пушниной, золотом. Из 540 торговых судов было потеряно 100 (82 английских и американских, 9 советских и 9 из других стран). Немцы потопили 87 транспортных судов; несли потери и силы сопровождения. ВМС Великобритании потеряли 2 крейсера, 16 эскортных кораблей, 1 подлодку; Советский Союз потерял 2 эсминца, 20 подводных лодок и большое число самолетов.

Чтобы сравнить поставки нам и в Великобританию, достаточно сказать о потерях союзников во время перевозок грузов по ленд-лизу через Атлантику. По подсчетам историков, США и Великобритания лишились (только лишились!) 5140 торговых судов, а ВМС стран содружества — 180 боевых кораблей. При этом потери составили 5 % процентов от участвовавших в поставках и их сопровождающих кораблей.

Впрочем, когда хотят преуменьшить значение ленд-лиза для нас, называют цифру в 4 % от продукции Советского Союза. Разумеется, мы приняли на свои плечи всю тяжесть борьбы с фашистской Германией. Но, если увидеть за этими 4 % участия в нашем вооружении, снабжении топливом, продовольствием, медикаментами, специальным оборудованием, в том числе радиолокационными станциями, то перед нами откроется реальная картина.

20 % самолетов были поставлены союзниками. 12 % танков. Наш автомобильный парк еще до войны не обеспечивал нужды Красной Армии, а потери 227 тысяч автомобилей только за 1941—1942 годы усугубили положение. К тому же наша промышленность вообще не выпускала специальных автомобилей для армии, все те же полуторки и трехтонки. Почти полмиллиона автомашин высокой проходимости, «Студебекеров», армейских «Доджей 3/4», 50 тысяч командирских джипов — «Виллисов-МР», это была существенная помощь. Поставки продовольствия — 25 %. В годы войны СССР получил по лендлизу 630 тысяч тонн авиабензина из США, а из Великобритании и Канады — более 570 тысяч. Общее же количество поставленных нам бензинов светлых фракций составило 2586 тысяч тонн — 51 % отечественного производства этих сортов в период 1941—1945. Так что, считай, каждый второй самолетовылет шел на лендлизовском горючем. Столь же существенными были поставки взрывчатых веществ и пороха. Для наших бойцов весьма нелишними стали 15 млн пар обуви и 69 млн кв. м шерстяных тканей.

Поставка из США 328 тысяч тонн алюминия (что превысило наше собственное производство), поставки меди (80 % от своей выплавки) и 822 тысяч тонн химпродуктов имели, конечно же, большое значение, как и поставки стального листа и артиллерийского пороха. Ощутимое влияние на повышение технического уровня отечественного машиностроения оказали поставки высокопроизводительного оборудования. 38 000 станков из США и 6500 из Великобритании еще долго работали и после войны.

Вот такие 4 %.

Поставки Советскому Союзу оценивались в 11,3 млрд долларов США.

Много это? Много.

Англия, чьи потери в войне приближаются к полумиллиону человек, Англия, не знавшая оккупации, не имевшая фронта от Баренцева моря до Кавказа, получила по ленд-лизу помощь в три раза больше, в размере 31,4 млрд долларов.

Lend — давать в долг. Liase — сдавать в аренду. Неиспользованное в ходе войны вооружение и оборудование следовало оплатить. Своим британским союзникам всё поставленное во время войны — подарили. Нам выставили счет. И переговоры по долгам за поставки велись в 1947—1948, 1951—1952 годах и в 1960-м.

С учетом снижения покупательной способности доллара США за период с 1945 года все выплаты СССР/России по долгам ленд-лиза вряд ли составят более 1 % от объема поставок. Первоначально США тре­бовали компенсаций в сумме 1,3 млрд долл., уплачиваемых в течение 30 лет с начислением 2,3 % годовых. Но Сталин отверг и эти требования, сказав, что «СССР сполна расплатился по долгам лендлиза кровью».

Для нас и для США Вторая мировая война — разные войны. Достаточно хотя бы вспомнить признание профессора Канзасского университета Уилсона: «То, что Америка пережила во время войны, в корне отличается от испытаний, выпавших на долю ее главных союзников. Только американцы могли назвать Вторую мировую войну „хорошей войной“, поскольку она помогла значительно повысить жизненный уровень и потребовала от подавляющего большинства населения слишком мало жертв…»

Нет, недаром у нас говорят: «Кому война, а кому мать родна».

Расчеты по ленд-лизовским долгам завершились лишь в начале нынешнего века.

В 1995 году в Россию, принявшую от СССР все долги по международным обязательствам, приезжали британские ветераны Второй мировой войны. Один из участников Северных конвоев, Джим Тэйт, живущий ныне в Глазго, печально констатировал: «О нашей дружбе, к сожалению, молодежь знает плохо. Послевоенное поколение Британии вскормлено на диете грубого антисоветизма, а также искажения истории». Он рассказал, как на встрече с учениками колледжа в Шотландии был искренне огорчен: молодые англичане не знали, что в годы борьбы против фашистской Германии Россия была союзницей Англии.

Как говорится, комментарии излишни.

Пусть рассказ о лендлизе побудит воображение читателя, поможет представить, что значила «Мурманка» в годы войны. Притом что из Мурманска шла лишь пятая часть союзнической помощи, это был самый краткий маршрут до фронта. А как говорили еще древние римляне: «Вдвойне дает тот, кто дает быстро». А в ходе войны, быть может, это даже и не вдвойне.

Кандалакшский железнодорожный узел и морской порт с 1942 года по май 1945-го будут в прифронтовой Кандалакше зоной ответственности отца.

Невозможно уже представить, с какой интенсивностью, с каким напряжением, под бомбами, под атаками истребителей и штурмовиков работала однопутная (!) железная дорога. Вынесла всё…

В 2013 году я ехал на празднование 75-летия присвоения Кандалакше, селению с пятисотлетней историей, наименования и статуса города. Главой нашей питерской делегации был Анатолий Александрович Зайцев, человек замечательный, ленинградец и по рождению, и по складу души. Носитель высокой культуры как технической, так и гуманитарной.

Биография типичная для советских наркомов, для высокого ранга советских руководителей промышленности, транспорта, энергетики.

Деревенька Калинино в Ленинградской области. Железнодорожный техникум в Лодейном Поле. 20 тысяч населения городишко, а три техникума — медицинский, педагогический и железнодорожный. Уже с 3-го курса Зайцев — тепловозник плюс 3-го разряда слесарь, и 3-го разряда литейщик. А работать начал в Кандалакшском депо кочегаром. Не было тепловозов, спасибо мудрому наркому т. Кагановичу Л. М. Из кочегаров — в помощники машиниста, потом — мастер, а дальше — бригадир. Учили хорошо. Став мастером, уже сам в депо преподавал устройство автоматических тормозов. А дальше — Институт путей сообщения и снова Заполярье. Заместитель начальника, начальник локомотивного депо в Кандалакше. Партийная работа — девять лет во главе Кандалакшского горкома КПСС. И снова железная дорога: начальник мурманского отделения, заместитель начальника Октябрьской дороги, с 1988-го по 1996 год во главе управления Октябрьской магистралью.

С 1996 года — министр путей сообщения Российской Федерации.

Мы стояли у окна. За окном текло полотно второго пути, а время летело. Было что вспомнить. Прошло что-то около часа, и вдруг я услышал негромкое: «Убита дорога». Я недоуменно переспросил: «Это отчего же?» — «Сколько мы с вами стоим? Почти час. Вы видели хоть один встречный?» Действительно, встречных поездов не было. «Когда я был начальником мурманского участка, главная головная боль, как распихать поезда, как найти щель в перегруженном графике, чтобы вписать лишний маршрут… Час стоим… Убита дорога. Раньше у меня два рыбных поезда из Мурманска только в Москву ежедневно шли. Один на Ленинград. И еще шестьдесят вагонов россыпью по разным адресам». — «А сейчас, — спрашиваю, — рыбу ловить перестали?» — «Ловят. И за границу. А оттуда уже к нам, но по европейским ценам». — «А куда же правительство смотрит?» — «Да вот, похоже, что у нас не правительство страной управляет, а правительством управляют».

 

 

АВТОМАТ НА МЕДАЛИ

Среди многих наград отца у нас с братом c детства вызывала особое чувство медаль «За оборону Советского Заполярья». Даже золотая медаль лауреата Сталинской премии первой степени, полученная в 1950 году за сооружение подземной гидроэлектростанции (кстати, там же, в Заполярье), не была так интересна, хотя мы и понимали ее весомость.

Дело в том, что медаль с солдатом в yшанкe и автоматом на груди — именно папина, лично папина. Еще бы! На груди воина был папин автомат.

После адовой работы на Оборонстрое, когда за считанные месяцы, практически под огнем врага, на подступах к Кандалакшe было возведено три главных рубежа обороны, cтaвшиx для фашистов неодолимыми, отца «бросили» на З10-й завод — начальником цеха № 2 и заместителем главного инженера одновременно.

Именно в эту пору, в первых числах декабря 1941 года, на завод был доставлен приказ военного совета 14-й армии, предписывавший приступить к изготовлению автомата ППШ…

Но здесь надо сделать маленькое отступление, не выходя из военной темы.

Отец был замечательным рассказчиком, русский язык у него был точен и красив, без «мусорных словечек», и память у него была удивительная.

Однажды, когда за примерное поведение меня взяли на вокзал встречать приезжающую из Ленинграда маму, дело было году в 1946—1947-м, а старшего брата оставили наводить лоск в нашей «кремлевской» квартирке на краю поселка, папа в ожидании прибытия поезда вспомнил две картинки из журнала времен Первой мировой войны.

На одной картинке была изображена платформа станции «Кисловка». На платформе господин в картузе обращался к начальнику станции в красной фуражке: «А поезд вовремя придет?» — «Трудно сказать. Сами понимаете, война…» — чесал в затылке железнодорожник. На другой картинке на платформе с немецким названием господин в котелке с тем же вопросом обращался к немецкому начальнику станции: «А поезд придет вовремя?» — «Безусловно. Сами понимаете, война!»

Увы, война служила оправданием всяческого кавардака и беспорядка. Мне, мальчишке, запомнился этот лихой рефрен: «Война спишет!», уж больно часто его приходилось слышать в самых неожиданных коллизиях.

Нельзя сказать, что для Кандалакши война была событием совсем неожиданным.

Еще не остыли воспоминания о советско-финской войне, коснувшейся и этих мест. Здесь готовились обороняться, отражать врага и громить.

Не готовились разве что к эвакуации населения и промышленных предприятий.

А война началась именно с этого.

Возводились оборонительные рубежи, и одновременно Кандалакша стала узловым пунктом для потока эвакуируемых и по железной дороге, и морем. Небольшой, в сущности, городок, никогда и портом-то серьезным не считавшийся, стал главными спасительными воротами для покидающего Кольский полуостров населения, для вывоза в тыл оборудования заводов, строек, рудников, электростанций. Причальная стенка в порту со ста пятидесяти метров была увеличена до шестисот, что позволяло принимать под погрузку пять кораблей одновременно…

Чего стоила эта работа!

Селение, известное с ХI века и ставшее городом лишь в 1938 году, Кандалакша никогда за всю свою историю не знала вражеского порабощения. Верны этому незыблемому закону остались северяне и в ХХ веке.

В незабываемом 1919 году англичане предприняли попытку высадить десант в Кандалакшу — награбленного в Мурманске и его окрестностях показалось мало. Из Романова-на-Мурмане, уже в апреле 1917 года переименованного в Мурманск, пришли авиаматка (Какая честь поморскому селу!) и пара миноносок. Из-за большого уровня приливов и отливов к берегу подойти не смогли. Встали на рейде. Дядя Павлик Кяльмин, Павел Корнилович, дед моего друга с 1945 года Славика Лопинцева, солдат Первой мировой и делегат I съезда Советов «от окопов», кликнул бывших фронтовиков. Было Павлу Корниловичу в 1919-м ровно тридцать. Пошедший на лодках десант встретили таким грамотным огнем пулеметов, что вторично лезть благородные мореплаватели передумали. Подняли пару авиеток, покидали бомбы, напугав до смерти местных старух и собак. Надо думать, для очистки совести построчили из пулеметов и гордо покинули негостеприимный берег.

«Благородные мореплаватели» заглядывали сюда и в пору Крымской войны. В 1854 году в июле английский трехмачтовый пароход-фрегат встал на якорь в девяти верстах от Кандалакши и высадил десант на шлюпках и баркасах. Долгонько им пришлось махать веслишками, девять верст не шутка. Может быть, в предвидении не скорой обратной дороги поспешили. Визит англичан длился около двух часов. Доблестные моряки Ее Величества с церкви стащили медный крест, отловили 15 кур, прихватили молодого бычка, из амбара помора Антона Жидких утащили 15 пудов семги, из питейного дома взяли три ведра вина, в становой избе прихватили 10 фунтов сальных свечей, кожаные упаки, обувку поморскую, а заодно и сборник циркуляров и инструкций Министерства внутренних дел.

«Сбор цветных металлов» благородные мореплаватели продолжили и в Ковде. Там два колокола с церкви сняли и медный крест. Во славу короны обобрали и кладбищенские могилы, стащив все медные кресты и иконки. Из питейного дома унесли шесть ведер вина, и по мелочам — шесть кос, топор и 35 кур.

Надо думать, богатство села Кандалакша произвело на заморских гостей такое впечатление, что через год, также в июле, они снова притащились на грабеж. Теперь пароход встал в 150 саженях от устья Нивы, метрах в трехстах с небольшим. По старой памяти отправились на трех баркасах к берегу, но были встречены дружным ружейным огнем. То-то Кандалакшу назовут строптивой! Противник понес реальные потери убитыми и ранеными. Разбойничий десант повернул обратно. Понимая, что ни курами, ни вином, ни медными крестами на этот раз не разжиться, джентльмены открыли артиллерийский огонь по селу. Стреляли великолепно! Европейцы! Сожгли 46 домов, 29 амбаров и убрались восвояси. Людских потерь Кандалакша не понесла.

Да, конечно, сама земля здесь щетинилась против незваных гостей. Но без человеческого труда, без организованной военной силы, без умения драться и Эльбрус не защитишь.

Только в Заполярье сохранился единственный на Западной гpaнице СССР, не повергнутый врагом пoгpaничный столб № 127.

Он хранится теперь в Мурманском музее.

В кровопролитнейших боях на подступах к Мурманску и Кандалакше летом и осенью 1941 года фашисты обломали зубы.

То, что приносило успех на Центральном и Южном фронтах — массированное использование техники, танковые прорывы, даже действия авиации, — здесь оказывалось малорезультативным.^[4] Для наступления без поддержки главной ударной силы сухопутных войск, танков, нужны значительные людские ресурсы, а их у немцев на Северном фронте не то чтобы не было, просто не ожидали такого сопротивления.

Враг продвинулся на нашу территорию на 50—70 километров и был остановлен.

Теперь нужно было в интересах фронта возобновить работу, в первую очередь промышленных предприятий, уже отправивших в тыл все, что смогли за время бурной эвакуации. Попытки вернуть хотя бы станочный парк оказались бесплодными.

Впрочем, не было бы счастья, да несчастье помогло.

Немцы перерезали Кировскую дорогу в Карелии, и эшелон с оборудованием гидроэлектростанции «Нива-II» пришлось вернуть. Организовали хорошее зенитное прикрытие, и вновь запущенная гидростанция дала ток и Кандалакше, и электрифицированной еще до войны железнодорожной ветке Кандалакша — Мурманск.

6 декабря 1941 года директор 310-го завода Павлов пригласил отца и объявил, что он как начальник цеха и заместитель главного инженера назначается ответственным за исполнение задания особой важности.

Военный совет прочно удерживавшей оборону 14‑й армии предписал 310-му заводу к 1 января 1942 года изготовить чертежи, а также приспособления и штампы для выпуска автомата ППШ.

Двести пятьдесят единиц этого грозного оружия фронт рассчитывал получить уже в январе.

Казалось бы, приказ военного совета должен быть подкреплен необходимой документацией на производство военного изделия.

Почему же речь идет об изготовлении чертежей?

О чем думали отцы-командиры, прикладывая к приказу экземпляр автомата! производством которого следовало заняться заводу?

Почему завод, получив это задание, не обратился за разъяснениями в Главное артиллерийское управление Красной Армии, ведавшее производством оружия? Ответить на эти вопросы уже некому.

В результате совершенно закономерно вместо двухсот пятидесяти автоматов в январе 1942 года появляется «Докладная записка» за подписью начальника кандалакшского НКВД сержанта Госбезопасности Грабчука и старшего опер­уполномоченного сержанта Госбезопасности Ладынева «О невыполнении приказа Военного совета 14-й армии от 6 декабря 1941 г.».

Стало быть, на подготовку выпуска автомата генералы дали ровно двадцать пять суток!

Докладная записка лаконична, толкова и, что самое удивительное, технически совершенно грамотна.

Оказывается, завод в январе 1942 года все-таки выдал на божий свет сто автоматов! Не двести пятьдесят, но выдал.

Первые опытные образцы, писали сержанты, «делались не по чертежам, а методом индивидуальной подгонки деталей вручную и на глазок». Надо ли удивляться, что каждый автомат из первых ста имел свое особое, индивидуальное лицо, был по-своему неповторим, поскольку взаимозаменяемость деталей отсутствовала.

Отец, любивший точность в определении технических параметров изделий, называл эти неповторимые орудия «самопалами».

Технический отдел выдавал в цеха чертежи со множеством огрехов. Штампы и приспособления для изготовления деталей автомата воспроизводили, а часто и усугубляли допущенные в чертежах ошибки.

Поразительно: технически грамотные сержанты Госбезопасности Грабчук и Ладынев точно указывали на изготовленные по неверным чертежам детали — коробку переводчика, узел № 3 и основание переводчика с одиночной стрельбы на автоматическую. Указывалось, например, и на то, что «штифт коробки переводчика создает дополнительный люфт, из-за чего получается плохая работа рычага по вине технического отдела, допустившего ошибку в чертежах на 2,5 мм».

А еще выяснилось, что завод приступил к выпуску «изделия № 86» из немаркированной стали, и ОТК, справедливо предупреждая риск, бракует целые партии заготовок до четырехсот штук разом.

В романе сержанты Грабчук и Ладынев должны были бы разоблачить инженера Кураева, саботировавшего работу над «изделием № 86» и не выполнившего в военное время приказ Военного совета 14-й армии со всеми вытекающими последствиями. Вместо этого, едва ли сами, они дают грамотный технический анализ работы завода, цеха и ответственного за выпуск «изделия» инженера.

Я держал эту записку в руках, как оправдательный приговор отцу, пусть и с некоторыми стилистическими изъянами. Надеюсь, она и по сей день хранится в архиве Управления госбезопасности по Мурманской области.

Оказывается, эти сержанты ГБ знают и выход из положения, а потому предписывают: «Для избежания указанных фактов завод имеет возможность организовать лабораторию хотя бы механических испытаний сталей».

И вскоре такая лаборатория действительно была организована. Способ испытания простой, но, увы, не очень точный: металл продавливают специальным шариком с определенной нагрузкой и в зависимости от следа исчисляют единицы «по Роквеллу».

Положение с металлом, как-никак основным исходным материалом, было во многих отношениях неясным.

С одной стороны, металла на заводе практически уже не было — все, что могли, отправили в эвакуацию; с другой стороны, не было ясности и относительно того, какой металл, в конце концов, нужен. Где-то раздобыли котельной стали торгового качества ОСТ 28—97. Наделали из них деталей на 650 автоматов…

Записка ушла по предписанным адресам: оригинал в Управление Мурманского ГБ, копия — обком партии.

А работа не остановилась. Правили чертежи, искали материал, ломали голову над работой «втемную», словно этот автомат не отечественной конструкции, а выкраден из-под подушки у Гитлера.

И наконец, только 23 марта 1942 года завод получил от Артуправления 14‑й армии технические условия и чертежи на изготовление главных элементов оружия — затвора и ствола…

Можно представить, сколько напряжения, нервов, человеческих сил требовала каждая производственная коллизия. Найти ту же котельную сталь, наделать заготовок — и все в брак, «коту под хвост», как говорил отец. Так и не имея полного комплекта чертежей, утвержденных ГАУ, завод из приложения к техническим условиям, полученным 23 марта, вычислил наконец-то, что ППШ изготавливаются из качественных конструкционных сталей ОСТ 71—23 и ОСТ 42—42. Вот гора-то с плеч свалилась!

Было выяснено, что потребное для «изделия № 86» железо на заводе полностью отсутствует.

Металл собирали буквально по сотне килограммов. Но все нашлось после того, как стало ясно, что нужно искать. Теперь можно было сделать реальный расчет расхода материалов на изготовление 5000 автоматов! Пять тысяч — это уже сила.

Вместо начала января — конец марта, но дело двинулось и пошло… если бы не очередной пень-колода.

К каждому автомату полагается магазинная коробка, да не одна. Чем больше, тем лучше. И наштамповать этих коробок труда не составляет. А вот для автоматической подачи патронов в патронник нужна пружина из ленточной стали…

Нет ленточной стали! Нигде! Ни грамма!

Так были поглощены разгребанием технических дебрей в изготовлении самого автомата, что про магазинную коробку, вещь бесхитростную, просто забыли, а в ней-то и сидел последний гвоздь, не позволявший шагнуть навстречу врагу с «изделием № 86».

Инженерного опыта у отца после окончания Ленинградского политехнического было немного, всего четыре года, но это были четыре года непрерывного поиска путей на нашем техническом бездорожье, и, судя по его росту от первой должности («инженер для технических занятий» — звучит!) до главного механика уникальной стройки, эти пути он находить умел.

Здесь самое время и место отдать должное всей русской инженерной школе.

Русская инженерия не могла себе позволить взращивание узких специалистов. В стране крестьянской, технически крайне отсталой, испытывался острейший дефицит в просто грамотных людях, не говоря уже о грамотных рабочих и техниках среднего звена. Сама наша жизнь требовала от инженера универсальности и воспитывала универсала. Как первопроходец должен владеть и боевым оружием, и разнообразной охотничьей и рыболовной снастью, строительным и горным инструментом (только так он мог выжить и добиться цели), так и наши инженеры не могли иначе создавать индустриальную Россию. Они не только умели сами, но должны были учить, растить рядом с собой технически грамотных рабочих.

Если в отечественной энергетике Александров, Винтер, Веденеев, Графтио были действительно первыми, то отец и его сверстники были вторым поколением, и у них были блистательные учителя. Имена участников разработки и воплощения плана ГОЭЛРО произносились отцом с тем же глубоким почтением, как и имена любимых им Рахманинова и Скрябина, Толстого и Чехова.

В тот день с раннего утра у отца было отвратительное настроение. В «Полярной правде», главной областной газете, появилась большущая статья заведующего промышленным отделом обкома с дежурными призывами экономить материальные ресурсы и сберегать топливо и электроэнергию. «На одну лампочку в доме меньше, и в области хватит электроэнергии на целое предприятие!» Этот «молебен», как называл отец ритуальные публикации, был бы невинной болтовней, если бы не фамилия т. Кураева, начальника цеха № 2 Н-ского завода, где директором т. Павлов. Оказывается, в дневное (!) время у отца в цехе горел свет. Статья требовала призвать к ответственности таких вот расхитителей электроэнергии по всей строгости военного времени. Обвинение было бредовым, без света в цехе у станка не только в феврале, в полярную ночь, но и в ясный майский день работать невозможно. Но какое это имеет значение. На заводе, разумеется, все уже о статье знали, знали и о том, что после таких выступлений партийной печати следуют непременные санкции.

На столе в цеховой конторке лежали автоматные диски, годившиеся без подающих пружин разве что для хранения ниток.

Телефон в конторке с утра молчал. Нужно было думать о том, где искать ленточную сталь, а все мысли возвращались, естественно, к статье, призывавшей обратиться к своду других статей…

У отца была склонность называть людей ему несимпатичных исключительно своими определениями (как правило, с перцем, реже — с крепкой солью). Среди невиннейших был «партийный патефон». Начальство накрутило ручку, завело пружину, и — пошло-поехало, пока пружина не раскрутится.

Устройство патефона отец, конечно, npeдcтавлял во всех его нехитрых подробностях, и вот бездыханные автоматные диски на столе напомнили ему патефонный барабан, куда прячется заводная пружина. А из чего делается пружина для патефонов? Из ленточной стали!

Как ни заботились толковые сержанты Грабчук и Ладынев о соблюдении строжайшей секретности в военное время, все-таки им пришлось согласиться с тем, что самым широким слоям населения под секретом, но доверительно будет сообщено о том, что некоторое изделие Н-ского завода не может обойтись без диска с патронами. А диски с патронами не могут обойтись без ленточной стали, то есть без патефонной пружины…

О! что такое патефон в довоенное время в деревне, в глухой провинции! Он стоял в жилище на самом видном месте, он был непременно покрыт красивой вязаной салфеткой. Он был сердцем любого праздника. Он был радостью и символом достатка. Под патефон танцевали не только дома, но и во дворе. За испорченный патефон пороли нещадно…

Если в прифронтовой Кандалакше был немецкий резидент, то можно представить его тревожное изумление и недоумение, когда он увидел непрерывный ручеек граждан, несущих на Н-ский завод патефоны!

В апреле первые пятьсот автоматов с успехом выдержали испытания и были переданы в 14-ю армию.

В братских могилах в Кандалакше, ближних окрестностях и на рубежах обороны покоятся останки более восьми тысяч защитников Заполярья. Наверное, погибших было бы больше, если бы не автомат ППШ с куском патефонной пружины в подающем механизме диска.

А может быть, их было бы намного меньше, попади автомат с патефонной пружиной на фронт на полгода раньше…

«Калькуляция изделия № 86

Основные материалы: сталь, сталь хромоникелевая, железо листовое, древесина (береза), кожа, фибра, проволока.

Производственные затраты:

по цеху № 1 — 21 руб., по цеху № 2 — 91 руб., по цеху № 3 — 81 руб.,

120 человеко-часов — 275 руб. 23 коп. Специнструменты, штампы — 5 руб. 61 коп. Накладные расходы: цеховые — 592 руб., общезаводские 309 руб.

Налог с оборота — 59 руб. 12 коп.

Отпускная стоимость 1240 рублей (одна тысяча двести сорок рублей).

Начальник технического отдела Завода № 310 Амбаров А. И.».

 

 

НАКОНЕЦ-ТО ПАПА ВЕРНУЛСЯ С ВОЙНЫ

Война с Японией давным-давно кончилась, наступил сорок шестой год, а отца все держали и держали на другом краю света. Мы уже легко находили на карте Чаньчунь, Гирин, Харбин, даже Пхеньян, откуда приходили письма. Наконец пришло долгожданное известие — возвращаюсь в мае, что привезти? Не помню, что попросил брат, а для меня было только одно желание — барабан!

Был май, днем и ночью вовсю светило солнце. В нашей с братом комнате окно завешивалось старым одеялом. Надо думать, шторы, как и посуда, остались в другой жизни.

Поезд приходил ночью. О том, чтобы ехать в Кандалакшу на вокзал, и речи быть не могло. До станции было недалеко, всего три километра. Мама уложила нас спать и поехала на вокзал одна. Именно поехала, поскольку для встречи Николая Николаевича была предоставлена Управлением стройки дежурная полуторка.

Жизнь в заполярном поселке гидростроителей не предлагала большого выбора в воскресных развлечениях.

Чаще всего в летнюю пору семейными компаниями в десять-пятнадцать душ отправлялись к реке, где на той стороне можно было по камням пройти на остров, заросший огромными елями и с закрытой от ветра обширной поляной. А раз или два за лето выезжали на пикник по военной дороге на Алакуртти, к водопаду.

Это было настоящее путешествие, на студебеккере, с откидными сиденьями вдоль борта в кузове и рельсами, спрятанными заподлицо по дну кузова, для погрузки-выгрузки каких-то, надо думать, особых грузов. На стройке этих грузовиков высокой проходимости было штук пять-шесть, и отношение к ним было самое почтительное.

Мы не знали тогда, что это наше счастье для американцев было как бы побочным продуктом, изготавливавшимся как раз для нас. С сорок первого по сорок пятый год их только и выпускали, сделали 230 тысяч, из них — 187 отправили через Мурманск и через Иран к нам, 152 тысячи до нас дошли.

По американским меркам машина так себе, двигатель 90 сил, скорость до 70 км в час, грузоподъемность 4—5 тонн… а для нас, да еще на Севере, где полноприводная машина на трех ведущих чувствовала себя на наших горе-дорогах хозяйкой, это же — будьте любезны!

Машины, доставленные в Мурманск по ленд-лизу, разумеется, на стройку приходили из вторых, а то и третьих рук. И поэтому мы только по рассказам знали, что к каждой машине полагались роскошный комплект гаечных ключей, домкрат, воздушный компрессор, а самое главное — непромокаемая шоферская куртка из нерпичьей кожи! Ни на одном водителе студебеккера никто этих курток не видел. Заботливые интенданты награждали за свой непосильный труд этими куртками себя, а также применяли их в качестве презента для любимых военачальников.

Выезд на пикник для взрослых был полон разнообразных удовольствий, и таскание хариусов под водопадом, и уха и все, что полагается к ухе, для нас же с братом и двумя-тремя приятелями, конечно сам студебеккер и путешествие на нем, — само по себе незабываемая радость. Взрослые «дышали свежим воздухом», а мы, набившись в кабину, дышали бензином, умеренно крутили руль и придумывали боевое применение каждой кнопки и рычагу.

Однажды, недели через три после возвращения из Маньчжурии, ясным воскресным днем отец предложил сходить за реку.

От нашего «кремля» вниз к реке, да еще чуть вниз к мосту всего-то километр с небольшим. За мостом дорога расходилась. Налево — к взрывскладам, двум баракам, обнесенным оградой из колючей проволоки. Туда вела гать, дорога, выложенная из уложенных поперек бревен. А направо — какая-то проезжая разве что для лошадок, превращавшаяся через полкилометра и вовсе тропу. Тропа эта шла к Медвежьей пади, распадку между двумя сопками.

День летний, но было прохладно. Отец был в сапогах и шинели.

Сапоги были и у нас с Сергеем, настоящие сапоги, сшитые на заказ в сапожной мастерской в Кандалакше. Когда мы ходили на примерку, мастер почтительно обращался к маме: «Товарища Кураева», — разумно полагая, что к даме надо обращаться в женском роде.

Обычно в воскресные прогулки мы ходили, снаряженные бутербродами, картошкой для костра, и привал с костром и закуской как раз и был целью прогулки. А тут, как-то странно, идем в лес, а с собой никакого припаса.

Тропинка шла по краю небольшой поляны.

Отец остановился, подошел к сосне, прикрепил на обломанный сучок припасенный лист газеты и расправил его вдоль ствола.

«Посмотрим, орлы, на что вы способны», — сказал отец и, к полному нашему изумлению, достал из внутреннего кармана шинели спрятанный там маузер.

Тут перехватило дух.

«Делается это так. Вот здесь у нас будет огневой рубеж. — Воткнул две валежинки шагах в пятнадцати от сосны с газетой. — Стоите за моей спиной. Без моей команды не двигаться».

Нет, не зря эти вещи называют «пушка», с виду не такой уж и большой, а грохнет так уж грохнет.

Отец попал в край газеты.

Первым стрелял Сергей. Отец показал, как положить длинный ствол на согнутую в локте левую руку, куда смотреть, что нажимать.

Брат бабахнул. Газета не шелохнулась.

«Прорезь, мушка, газета…»

Я все понимал и ничего не видел. Сердце ходило ходуном, и руки было не унять. Но надо же все-таки стрелять… Грохнул.

«В молоко! — объявил отец, поскольку газета не пострадала. — Попробуешь?» — обернулся к маме.

Мама спокойно взяла маузер с взведенным курком, выкинула руку вперед и влепила чуть не в середину газеты. Оглянулась на отца.

«Стреляй еще…»

Сколько раз я видел маму, когда она бывала нами крайне недовольна, но такого строгого ее лица я никогда не видел. Мне казалось, что она даже не дышит, и не разговаривает, чтобы не сбить прицел.

Подняла руку, чуть прищурила левый глаз и шархнула. И снова дырка в газете.

Нет, от мамы мы такого не ожидали. Не ожидал и отец.

«Бей еще», — не веря свои глазам, проговорил отец.

Перезаряжать маузер не надо, он на самовзводе.

Я помню, как мама с «огневого рубежа» оглянулась на нас и в лице ее как-то замерла почти улыбка, словно спрашивала нас: «Ну что, не верите?»

Повернулась к сосне с газетой, вскинула руку, удар по ушам, и в газете новая дырка.

Мы такой маму еще не видели.

Наверное, и отец тоже.

Надо думать, отцовское нетерпение, желание поскорее увидеть нас если не взрослыми, то хотя бы постарше заставило его поспешить приобщить нас к боевому оружию. Но и забот о выработке в нас характера он тоже не оставлял.

Однажды он приехал на обед домой. Мамы и меня дома не было, я увязался за ней в магазин в расчете на хлебный довесок или что-нибудь более существенное.

Отец на кухне чувствовал себя уверенно. Самостоятельно подогрел что-то на плитке, перекусил и допивал чай. Дело было зимой. Вдруг из кухонного окна он увидел, как во дворе его старший о чем-то спорит с Юркой Турковым, мальчиком из седьмого класса, за солидность и школьный портфель, единственный во дворе, прозванным «профессором». Сережа учился в третьем.

Разговор или спор, сквозь заделанное на зиму окно, естественно, слышно не было, но все было понятно и без слов. Сергей, видимо, сказал что-то такое, что совсем не понравилось Юрке, и он толкнул Сергея рукой в грудь так сильно, что тот отлетел в сугроб. Отец увидел, как Сергей поднялся и решил тоже перейти от слов к делу, толкнул в свою очередь Юрку и тут же отлетел обратно в сугроб. Прихлебывая чай, отец смотрел, как сын вылез из сугроба и уже просто бросился на обидчика. И снова поверженный отлетел в снег. Лишь после четвертого тычка, явно развлекавшего Юрку, Сергей заплакал и двинулся домой. Отец поспешил открыть дверь со словами: «Ну, ты ему дал!»

Слезы замерли на удивленном лице брата. Ведь все было наоборот…

«Я все видел в окно, — сказал отец, помогая снять вывалянное в снегу пальто. — Ты видел, как он пошел?»

«Нет», — сказал брат, вытирая лицо рукавом.

«Да ты ему так дал, он запомнит», — уверил отец.

«Да?» — переспросил сын, плакавший только что, конечно, от обиды, а не от боли.

Вечером за ужином отец объявил: «Сейчас я вам расскажу о битве русских с кабардинцами». Почему-то этот лубок отец частенько вспоминал в веселую минуту, а уж когда мама рассказывала о наших с братом драках, всенепременно.

«Стою у окна, пью чай…» И дальше — все как было.

Мама пришла в ужас:

«Как ты мог? На твоих глазах избивают твоего сына, а ты попиваешь чай?»

«Не просто „попиваю“, а с чувством гордости вприкуску. Я вижу, как мой сын поднимается из снежного праха и кидается на врага! Ты бы видела. Это лев… Нет, снежный барс! Молодец, Сергун. Четыре раза в сугроб летел…»

«Сердца у тебя нет, чтобы стоять вот так и смотреть, как бьют ребенка…» — сокрушалась мама.

«Нет, Аник, это уже не ребенок, если четыре раза после нокдауна поднимается и идет в схватку, это боец!»

Сергей чувствовал себя смущенным победителем.

А я готов был бежать во двор немедленно и толкаться с Турковым, и отлетать в сугроб хоть десять раз, только чтобы услышать такие слова отца.

Как же ему не терпелось, чтобы старший скорее подрастал, чтобы можно было дома видеть близкого не только по родству человека.

 

 

НОМЕНКЛАТУРНАЯ СЕЛЕДОЧКА

Совершенно очевидно, что это памятное для нашей семьи событие произошло летом 1944 года. Я запомнил, что секретарь горкома был в домашних тапочках. Отец вышел из «эмки» с деревянным бочонком в руках, Елисеев открыл переднюю дверку, чтобы с отцом попрощаться. Я увидел тапочки, домашние шлепанцы без задников на ногах секретаря горкома. По молодости лет и трепетном отношении к легковым автомобилям мне казалось чем-то совершенно невозможным езда в «эмке» в домашних тапочках. «Эмка», не говоря уже о ЗИСе-101, каковых в Кандалакше отродясь не было, даже «эмка» была в моем представлении чем-то столь же высоким и почетным, почти как трибуна! Сверкающая черным лаком легковушка была не меньше, чем конь принимающего парад или командующего парадом. Невозможно же представить себе человека на трибуне или на коне в домашних тапочках.

Вот эта неожиданная подробность наряда самого главного человека в городе отвлекла от бочонка в руках отца.

Дату этих событий можно было бы определить с астрономической точностью, поскольку передвижение самых важных лиц по территории государства и за его пределами, где надо, уверен, четко зафиксировано.

Дело в том, что накануне дня, о котором идет речь, через Кандалакшу проследовал спецпоезд с заместителем Председателя Верховного Совета СССР Николаем Михайловичем Шверником. Он ехал в Мурманск на переговоры с англичанами, а заодно и для вручения советских орденов и медалей английским морякам, отличившимся в проводке полярных конвоев из Великобритании к нам.

Король Георг VI не хотел остаться в долгу и решил назначить т. Сталина кавалером Большого Креста самого почетного в Великобритании ордена Бани. Начальник Генштаба маршал Василевский и 180 советских военнослужащих были представлены к другим высоким наградам. В этой связи английский посол в Москве обратился с соответствующим письмом к министру иностранных дел т. Молотову. Молотов ответил послу тоже письменно, дескать, по сложившейся традиции, установленной еще при Ленине, не принято, чтобы председатель Совнаркома, его заместители и наркомы, то есть члены правительства, награждались орденами иностранных государств. В отношении же маршала Василевского и других военнослужащих ответ был дан положительный.

Разумеется, поездка тов. Шверника проходила под страшным секретом.

Но подготовка к этому визиту была столь ответственной и напряженной, что не знали о предстоящем событии, быть может, только мы с братом, потому что отец умел хранить государственные тайны. Мама тоже.

В связи с визитом столь высокого лица и редкого гостя предполагалось провести митинг в паровозном депо на станции Кандалакша. Поскольку гостей не принято отпускать с «пустыми руками», Кандалакшскому рыбоконсервному заводу, не прекращавшему свою деятельность во время войны, было поручено приготовить два бочонка селедочки спецпосола. Отец как заведующий промышленно-транспортным отделом горкома ВКП(б) был назначен ответственным и за встречу вице-президента СССР, и за митинг в паровозном депо, и за селедку, поскольку консервный завод, как промышленный объект, также был в зоне его ответственности. Разумеется, общее руководство принадлежало секретарю горкома, и каждому от заведующих отделами до инструкторов были даны конкретные поручения.

Поезд Николая Михайловича Шверника был коротким, но тем не менее внушительным. Два могучих паровоза «СО» везли салон-вагон, два классных вагона для охраны и сопровождающих лиц и две платформы с зенитками, в голове и хвосте состава.

В Кандалакше готовы были предложить путешественнику перезапрячь состав в электровозы.

Как показала практика работы железной дороги по ходу войны, электрическая тяга оказалась более надежной и менее уязвимой, чем паровозная. Редкие обрывы контактной сети легко восстанавливались. Повреждения самих электровозов не приводили к таким последствиям, как попадания в паровозы. Электровозы не повязаны водой и углем. Заправка и водой, и углем опять же требует времени… Водопроводы при бомбежках уязвимы. В конце концов, и ремонт электровозов легче, их не надо по крайней мере остужать.

А возможности сохранить электротягу на участке Кандалакша — Мурманск, как говорится, помогло несчастье. Недаром же говорят, не было бы счастья, да несчастье помогло.

Одновременно с эвакуацией оборудования и коллектива еще не достроенной электростанции «Нива-III» шел демонтаж и подготовка к эвакуации уже работавшей с довоенных времен электростанции «Нива-II». На «Ниве-II» работа подзатянулась, и немцы в Карелии перерезали Кировскую дорогу. Теперь срочно налаживался в обход Карелии путь через Обозерскую на Котлас и Вологду. Эшелон с оборудованием «Нивы-II» пришлось вернуть. А к этому времени стало понятно, что спешно воздвигнутые рубежи обороны на подступах к Кандалакше немцам не пройти. Как демонтировали гидростанцию, так же героически и смонтировали оборудование двух гидроагрегатов снова. Организовали плотное зенитное прикрытие, и станция, заново введенная в строй, дала энергию и железной дороге, и Кандалакше.

Не успели у деревянного вокзала, башенками напоминающего дворцы времен государя Алексея Михайловича, встретить дорогого гостя, как местная ПВО сыграла воздушную тревогу. Митинг отменили. Народ разбежался, кто по рабочим постам, кто в бомбоубежище. Николай Михайлович приказал двигаться дальше, не дожидаясь беды.

Немцы, уделявшие очень большое внимание Кировской дороге, едва ли не заметили крохотный состав с двумя паровозами, в голове и в хвосте, да еще и с платформами с зенитками. Так что налет на станцию едва ли был случаен.

Николай Михайлович Шверник так быстро покинул Кандалакшу, что не представилось возможности вручить высокому гостю бочонки с нашей нежнейшей «беломорочкой» спецпосола.

Немцы отбомбились и улетели, а бесхозная селедочка осталась в полном распоряжении секретаря горкома ВКП(б) тов. Елисеева. Он и принял мудрое решение — один бочонок взять себе, второй отдать немало потрудившемуся накануне встречи важного гостя зав. отделом промышленности и транспорта, стало быть, отцу.

В тот же вечер бочонок был вскрыт и селедочка, очищенная от прилипших к кожице черных перчинок, освобожденная и от самой тонкой кожицы, снимавшейся легко, как шелковый чулочек, была подана на ужин и опробована. Мама, и после голодной блокады, когда съедобным считалось все, что можно разжевать и проглотить, не утратила способности ценить тонкие гастрономические достоинства продуктов. Оценив продукт по достоинству, она тут же объявила: «Зовем гостей!» Есть такую селедочку в узком семейном кругу из четырех едоков мама считала непозволительным.

На следующий день, когда первая из гостей, коллега отца, увидела, как мама снимает чулочком кожу с третьей, четвертой, пятой селедки, не сдержала удивления: «Анна Петровна, куда же столько?!» — «Боюсь, что еще попросите», — в предвкушении очевидного эффекта сдержанно сказала мама.

Говорить о секретарях и заведующих отделами горкомов, говорить о начальниках строительства, директорах заводов, заместителях министров и самих наркомах и министрах — значит говорить о номенклатуре, номенклатурных работниках. Именно номенклатура была признана обличителями советской власти тяжким и губительным порождением нового строя, провозгласившего отмену сословного деления общества, а на деле породившего новое привилегированное сословие, преследующее свои, разумеется, корыстные интересы.

Только что мы видели, как два бочонка селедочки спецпосола, предназначенные для высокого гостя, секретарь горкома и зав. промышленно-транспортным отделом взяли себе, используя свое служебное положение. Секретарь горкома — номенклатура ЦК ВКП(б), зав. отделом — номенклатура областного комитета ВКП(б).

 

 

НАЙМУШИН

Вернувшись из Китая после краткой войны с Японией лишь в сорок шестом году, отец привез приобретенную в Маньчжурии настоящую немецкую «лейку» с настоящим эльмаровским объективом, операторы и фотографы оценят. Сохранилась фотография размером в две почтовые марки, снимал отец. На диване у нас в комнате мама, Иван Иванович Наймушин и я, лет семи от роду.

Увы, эта фотография напоминает о событии крайне огорчительном, в первую очередь для меня, ну и для родителей, разумеется.

Иван Иванович был плотной комплекции, широк в кости, широк и лицом. Лицо, как у большинства людей, склонных к полноте, почти добродушное, но неулыбчивое, с малоподвижной мимикой, лицо человека, внутренне сосредоточенного, не расположенного к необязательным разговорам, предпочитающего слушать.

После того как отец убрал свою «лейку», я спросил гостя: «Иван Иванович, а почему вас зовут „медведем“?»

Взглянув на оцепеневших родителей, я, конечно, понял, что этот вопрос будет мне дорого стоить. По тому, как отец покачал головой, а мама, как говорится, не знала, куда деться, было ясно: влетит так уж влетит…

Опешившие родители не успели и слова вымолвить…

«Это кто ж так меня зовет? — спокойно спросил начальник строительства, вовсе не в ожидании ответа. — А я и не знал. — И тут же обратился к отцу: Николай Николаевич, сыграйте что-нибудь».

Только отличного воспитания человек не замечает у других бытовые оплошности и даже бестактность.

Иван Иванович был из беспризорных.

Когда отец садился к инструменту, Иван Иванович обычно подвигал стул и садился рядом. На этот раз он остался на диване.

«Иди погуляй с собакой», — сказала мама, надеясь, что я пойму, какой компании только и достоин.

Отец играл исключительно с листа. Помню, как он просил найти в Ленинграде и прислать ему «Чардаш» Монти. Нашли, прислали. Фотография нот была размером девять на пятнадцать сантиметров. Отцу приходилось чуть ли не носом водить по листочку, а зрение у него было отменным — до того, как при монтаже распредустройства на «Ниве-I» перед глазами не полыхнул «коротыш». Пускал отец «Ниву-I» практически вслепую, в глухих очках сварщика. Но это к слову.

Наймушин не был особенно пристрастен к музыке. Но слушать в исполнении отца те же прелюдии Рахманинова, бетховенские фортепианные сонаты, Мендельсона мог, сколько позволяло время.

За долгие годы и общей работы, и общих праздников, и общих бед отношения между Кураевым и Наймушиным сложились в сердечную привязанность. Свидетельств товарищеской преданности друг другу накопилось так много, что отец однажды предложил перейти на «ты», тем более что они были почти ровесниками. Наймушин чуть старше. Ответ был неожиданным: «Николай Николаевич, я с таким количеством сволочи на „ты“, что хочу с Кураевым быть на „вы“».

Отец располагал к себе людей своей естественной интеллигентностью, не разученной, не умением вести себя «как надо», всегда отдающим принужденностью и фальшью. Конечно, бездомное детство, скитальческая юность лишили Ивана Ивановича того, что он видел в нашем доме. Поэтому он так ценил общество приветливой и красивой молодой хозяйки и хозяина — образованного, умного, честного, надежного в работе и непринужденно доброжелательного.

Основные сооружения «Нивы-III» были близки к завершению. В подземном машинном зале полным ходом шел монтаж гидроагрегатов. Предстояли пусконаладочные работы. В Минэнерго на этот случай существовала почтенная и высококвалифицированная организация. Отец знал, разумеется, и эту организацию, и ее ведущих сотрудников. Наконец стало известно, что руководителем пусконаладочных работ будет назначен, скорее всего, С. Отец знал этого специалиста таскать из огня каштаны чужими руками. Все взвесил и принял для себя крайне непростое решение, с чем и направился к начальнику строительства Ивану Ивановичу Наймушину.

Отец, главный механик строительства, заявил, что пусконаладочные работы берет на себя.

Наймушин тоже знал этого С. как пенкоснимателя и понимал, что Кураеву роль подносчика снарядов при этом «наводчике» никак не подходит.

Доверить отцу пусконаладочные работы было не так-то просто, начальник строительства фактически брал ответственность на себя. И, когда все вопросы были согласованы, вдруг приходит распоряжение из Москвы о переводе отца на новую работу в Башкирию. Должность начальника строительства Уфимской ГЭС была вполне приемлемой, но не сейчас!

Уходить с уникальной стройки пусть и на первую роль, но на заурядной «вертушке»?

Уходить со стройки, которой отдано десять лет жизни!

Уходить за год до пуска станции?!

Наймушину пришлось в полной мере проявить свой твердый нрав и актерские способности, каковые трудно было предположить в этом человеке, не склонном ни к позам, ни к восхищенному взгляду на себя со стороны, что свойственно средней руки дарованиям.

Сначала Наймушина доставали по телефону…

Отец рассказывал, как во время войны два моряка с английского лихтера, пришедшего в Кандалакшу за лесом, забежали на водокачку погреться. Даже не на саму водокачку, а на утепленный насосный пост, вынесенный метров на семьдесят в залив поближе к устью Канды. К этой насосной с берега были проложены дощатые мостки. Во время прилива воду качать нельзя — соленая, а в отлив подходила пресная из Канды и можно было качать. На утепленном насосном посту сидели два старичка, принимавшие ответственное решение: качать или погодить. В каком-то смысле они были еще и лаборантами, призванными оценивать качество воды. Для принятия решения старички были оснащены прибором — пивной кружкой. Пускали воду и пробовали на вкус. «Солона», — объявлял один. Пробовал другой и вторил: «Солона». И так, пока рецепторы старых поморов не давали нужный сигнал. «Хороша», — объявлял один. «Хороша», — подтверждал другой. «Качнем», — объявлял один. «Пожалуй», — соглашался второй. Столь лаконичные производственные совещания могли бы послужить образцом для многих! И хотя приливы и отливы в Белом море изрядные и происходят по часам, качество воды у насосной зависело еще и от ветра, который, как известно, дует, где хочет и как хочет, и от сейшевой волны. Отец был на насосной, когда туда по дощатому настилу заскочили иззябшие англичане в шапочках, как у Микки-Мауса, и курточках, подбитых рыбьим мехом. Увидев на стене телефон, глухой, без наборного диска, один схватил трубку и закричал: «Ливерпуль! Ливерпуль! Мне нужен Ливерпуль!» Отцу пришлось объяснить благородным мореплавателем, что они имеют дело, к сожалению, лишь с аппаратом узко региональной связи, не уточняя, что эта связь ограничивалась одним абонентом, дежуркой на городской водокачке.

Вот и между Москвой и «тундрой-мундрой» связь была тоже не очень хорошей, а тут, когда потребовалось вызвать Кураева за новым назначением, она, как назло, стала совсем негодной.

И хотя после войны междугородняя связь была намного лучше, чем «прямой провод» между насосной с водокачкой во время войны, однако Наймушин ну никак не мог понять, чего от него хочет Москва.

Но длиться эти «Не слышу… Перезвоните… Не понимаю…» могли неделю, не больше. Главк пошел бомбардировать начальника НиваГЭСстроя телеграммами.

Одна у меня сохранилась: «Кандалакша. Мурманской. Нивастрой. Наймушину. Требую немедленно командировать Кураева распоряжение Главка. Неисполнение объявляю вам выговор. Начальник Главка Дмитриев».

Ответной телеграммы я не видел, она в архивах Минэнерго, но содержание ее известно. Смысл ее такой: Кураев находится то ли под судом, то ли под следствием — в общем, подписка о невыезде препятствует немедленной командировке в Москву. Нужно было и любить отца, и ценить его инженерный дар, чтобы пойти на такой совершенно авантюрный, даже артистический шаг. Было это в Иване Ивановиче!

Наймушин отбил Кураева от начальственной должности, поскольку тот взял на себя помимо основных немалых обязанностей, от которых его никто не освобождал, и неподъемную ношу пусконаладочных работ. Для материальной компенсации отцу при сохранении должности главного механика добавили еще должность — заместитель главного инженера строительства.

Без инженерного образования невозможно ни охватить, ни оценить объем и сложность монтажа и пусконаладочных работ глубоко под землей.

Работа была выполнена в срок и качественно.

И тут возникла проблема, не решив которую можно было отправить насмарку многолетние усилия многотысячного коллектива.

Тучи зашли откуда не ждали.

На дворе декабрь, станция готова к пуску… а электроэнергию девать некуда! Занятые своими делами, как-то не оглянулись на соседей. Алюминиевый завод, в интересах которого строилась ГЭС, еще ведет монтаж оборудования. Колэнерго, ведающее сетями, еще не подтянуло свои ЛЭП к подстанции ГЭС.

 Что делать? Куда девать ни много ни мало десятки тысяч киловатт энергии? А станцию надо пускать в запланированную дату!

Счастливые мысли приходят, когда человек за всем окружающим не видит ничего, кроме занимающей его проблемы. Помните, Менделееву приснилась его периодическая таблица! Приснится, если о ней годами думать.

Взглянув на домашний кипятильник, отец понял, что нужно делать.

Нужно сделать «большой кипятильник», то есть реостат, подключить его к генератору и… опустить в воду! Ну хотя бы в верхний бьеф подводящей деривации, в канал. Пусть греет воду и души строителей — станция работает!

Собственно, первые лампы накаливания, Яблочкова и Лодыгина, лишь демонстрировали свои возможности. Вот и мы продемонстрируем: станция готова работать на коммунизм!

Заместитель главного инженера Кураев поручил главному механику Кураеву незамедлительно изготовить «реостат-кипятильник» и, не по должности проведя пусконаладочные работы, обеспечил его нагрузкой.

Станция «Нива-III» работает и по сей день, радуя новых хозяев отечественной энергетики в первую очередь, а во вторую — счастливых новых хозяев Кандалакшского алюминиевого завода, устойчиво повышая благосостояние и тех и других.^[5]

С того злосчастного для меня вечера, запечатленного на маленькой фотокарточке, прошло лет пятнадцать. Иван Иванович, возглавлявший в ту пору Братскгэсстрой, и отец, командовавший в Ленинграде своим Оргэнергостроем, приехали в Москву в командировку. Встретились в министерстве в Китайском проезде. Иван Иванович тут же сообщил о том, что получил двухкомнатную квартиру в Москве. В советское время случай почти невероятный: одна квартира в Братске, а еще одна аж в Москве!

«Вечером — ко мне. Записывайте адрес».

В условленный час отец пришел к Наймушиным в гости.

Клавдия Георгиевна и Иван Иванович уже ждали у накрытого стола.

Первое, что удивленно увидел отец, — пианино! Такой же, как у нас, немецкий инструмент «Ernst Kaps».

Отец знал, что ни Клавдия Георгиевна, ни сын Толя, ни сам хозяин не музицируют.

«Иван Иванович, это кто же у вас играет?»

«Вы, Николай Николаевич, вы… Мы тут и ноты для вас немножко собрали. Знали, что приедете, куда ж вы денетесь! А пока к столу».

Клавдия Георгиевна будет пытаться вытащить Ивана Ивановича из рухнувшего и загоревшегося вертолета, там, под Братском, 1 сентября 1973 года. Сгорят оба. Это случится осенью, в тот самый год, когда летом в Братске будут снимать первый фильм по моему сценарию.

А я ждал, когда мы приедем в Братск, когда покажем фильм и еще раз поблагодарим всех, кто нам помогал. Я жил предчувствием непредсказуемой реакции Ивана Ивановича, когда он увидит себя в исполнении великолепного артиста Юрия Владимировича Толубеева, и манерами, и комплекцией, и даже немножко лицом походившего на свой прототип… Встреча не состоялась.

А артистом Иван Иванович был замечательным.

Когда в Братск приехал член Политбюро Алексей Николаевич Косыгин, Иван Иванович для домашнего гостевого приема приготовил маленький спектакль. К концу ужина сообщает гостю: «Мне тут одну вещь подарили, замечательную. Вон стоит, с зеленым глазом. Магнитофон. Приходится ездить, я тут разговоры с местными немножко записал. Хотите послушать?» Воспитанный гость, как и следовало ожидать, согласился.

Завертелись катушки.

«Здоров, хозяин!»

«Здоров, паря, здоров».

«Заночевать пустишь? Я вдвоем. С шофером».

«А чего, паря, и с шофером пустим».

«У тебя как насчет этого…»

«Чего такого этого?»

«Ну, тараканы там… клопы…»

«Да ты чё, паря, гадость-то каку´ говоришь!»

«Ну, нет ничего, и слава богу…»

«Как это уж ничего? Вшички-то есть…»

Андрей Николаевич, на улыбку не щедрый, здесь почти улыбнулся.

«Ну, рассказывай, как жил, как живешь?»

«А чё, паря, рассказывать? Как жил? Семь доил, пять запрягал. А ноне это не потянуть. Одна корова, а налогу, паря, как со стада».

«Ну и как ты налог платишь?»

«А маслом! На гэсу поеду, масла куплю, им же и сдаю, вот тебе и налог».

— Допланировались, — мрачно произнес Председатель Совета министров и член Политбюро, так и не догадавшись, что и «гость», и «хозяин» с его «паря-паря» — одно лицо: начальник Братскгэсстроя Иван Иванович Наймушин.

— Алексей Николаевич, будете дальше слушать? Может, хватит?

— Нет уж, дайте дослушать…

И дослушал:

«И чёй это, паря, деется? Чё деется с лесом! Не рубят, а выгрызат, выгрызат, как волки, чё послаще… Кедровку берут, сосну ангарску, а сколь брошено… Море-то они сделат, ишь силища, а потом в том море острова еловы всплывут, помяни мое слово…»

Невдомек было Алексею Николаевичу, что не таскал же с собой по деревням неподъемный ящик любитель поговорить с сибирскими мужиками о жизни.

Косыгин был человеком серьезным, интеллигентным, в данном случае техническая сторона дела его не интересовала. По существу же, узнал много нового о том, как живут в неразличимой из Москвы глубинке, где крестьяне не только масло покупают на «гэсе», чтобы «рассчитаться» с государством, но и капусту, целыми грузовиками опять же, для сдачи по налогу сельхозпродукции!

В магазине капуста — гривенник за килограмм, а вырастить ее — пуп надорвешь, одной воды натаскаешься…

Не знаю, эта встреча была до или уже после того, как Косыгин объявил Ивану Ивановичу выговор за появление на Совете министров после обеда, где пили, похоже, не только нарзан.

А среди наград Героя Социалистического Труда и лауреата Сталинской и Ленинской премий Ивана Ивановича Наймушина помню еще одну.

В Братске, вернувшись с рыбалки, решили покоптить пойманную рыбу.

Иван Иванович грузно отдыхал, а я занимался дровами и коптильней.

В сарае увидел черное драповое пальто, поношенное и какого-то фасона, лет сорок как вышедшего из моды, покрой «колокол».

Спрашиваю: «Иван Иванович, а зачем в сарае пальто?»

«Тебе оно что, мешает?»

«Кто же этакую красоту носит?»

Иван Иванович не любил рассказывать о себе. Рассказывать, как в три года осиротел? Рассказывать, как до десяти лет рос у тетки? Как потом сбежал, беспризорничал, привязался к кухне какого-то «хозполка», два года при нем прожил. Сам выучился читать. Переписал от руки «Мертвые души» Гоголя. Работал крепильщиком и забойщиком на шахтах в Сумгаите, где и получил премию — пальто! Ударнику Первой пятилетки! Лет десять носил, а потом еще двадцать возил с собой со стройки на стройку. Награда!..

Помню Ивана Ивановича у нас в Ленинграде, куда он приезжал в последние годы, как правило, из Москвы.

«Поселили в новую гостиницу. Уборная, извини, — не повернуться! Штаны в коридоре спускать — и задом туда, что ли? Проектировщики!»

Но это так, чтобы мама не слышала.

Помню их разговоры с отцом.

— Проблема сельского хозяйства! Проблема! Нет никакой проблемы, — горячился отец. — Мальчишки во дворе батоном в футбол играют. Частники в Парголово и Юкках коров хлебом кормят. Сделайте за буханку хлеба — рубль, а не четырнадцать копеек, и все проблемы сельского хозяйства решены. Не из деревни, а в деревню народ побежит.

— Четырнадцать копеек за буханку, Николай Николаевич, это не экономика, это у нас называется политика!

— Вот именно. Мы на Кубу поставили завод сборного железобетона. Дефицитнейший. Знаете, стройки за них в драку. Полетел посмотреть, как он в тропиках работает. Прилетел. Смотрю. Не то что не работает, а, как с корабля сгрузили, как на какую-то чуть отгороженную площадку вывалили, так он под дождем второй год лежит. Я к послу. Думал, он сейчас в кресле подскочит, будет Фиделю звонить… Нет, сидит, слушает мои филиппики, вижу — откровенно скучает. Спрашиваю: «Мне кажется, мой рассказ вам не очень интересен?» Он на вопрос вопросом: «Кто вы, Николай Николаевич, по профессии?» Отвечаю: «Инженер». — «Вот видите — инженер. А здесь — политика. Нужно будет, еще десять заводов привезем… И будут под дождем ржаветь». Что я мог на это сказать? «Благодарю. Разрешите откланяться».

— Нас с вами, Николай Николаевич, как учили? Политика — это в конечном счете концентрированное выражение экономики. А если политика сама по себе, а экономика сама по себе? Ничего хорошего не жди ни для политики, ни для экономики.

Только они уже не узнают, насколько же были правы.

 

 

ППГ-18

Второе не то чтобы огорчение, но вроде как сожаление в «комариной» теме у отца было связано с тем, что комар, конечно, не сознает своего совершенства.

Вот и ППГ-18 не может оценить свои немалые достоинства, а в чем-то и совершенство, это понято любому. Экскаватору, «полноповоротному, гусеничному», с ковшом в полтора куба, высокой конической трубой над машинным отделением, напоминавшим громоздкий дощатый сарай, этого не дано.

Довоенной постройки, рассчитанный на работу в любых условиях, были бы рядом дрова или уголь, он был еще и паровым.

Экипаж состоял из кочегара и машиниста, как на паровозе, хотя паровой котел у него был горизонтальный, пароходного типа.

В своем отношении к ППГ-18 никогда не признавался, экскаватором не восхищался, но отношения у них были серьезные, глубокие и, пожалуй, даже больше, чем деловые.

В конце лета 1936 года отец с дипломом инженера-электромеханика с интеллигентной молодой женой прибыл в Заполярье. С легкой руки и от горячего сердца Сергея Мироновича Кирова край начал оттаивать после тысячелетней заморозки и теперь вскипал пафосом освоения несметных богатств Кольского полуострова. Нужда в электроэнергии была крайняя.

Уже «пахала» Туломская ГЭС.

Только что ввели в строй первую гидростанцию Нивского каскада — «Ниву-II»,
с деревянными трубами, направляющими воду на рабочие колеса турбин. Если вспомнить, что деревянные трубы, продукт высшего плотницкого искусства, использовались и в устройстве петергофских фонтанов при Елизавете Петровне, то нивские водоводы, надо думать, были последним в историческом смысле словом, соединившим эту старинную технологию на грани искусства и гидроэнергетику ХХ века.

Пуск «Нивы-II» позволил электрифицировать северное плечо Октябрьской дороги «Кандалакша—Мурманск».

Разворачивалось строительство первой в нашей стране подземной гидро­электростанции «Нивы-III» под Кандалакшей.

Ни в отделе кадров, ни в Управлении НиваГЭСстроя, естественно, понятия не имели, на что пригоден новоиспеченный инженер, работавший, судя по трудовой книжке, до института кочегаром, а во время обучения на вечернем отделении Индустриального института — электромонтером на знаменитой ленинградской «Электросиле».

В трудовой книжке появилась новая и отчасти диковинная запись — «инженер для технических занятий».

А какие еще, казалось бы, занятия могут быть у инженера с дипломом электромеханика?

Раз электромеханик, вот и иди служить в отдел главного механика стройки под начало инженера старой школы Думлерова; имя-отчество этого великолепного человека, глубоко почитавшегося отцом, увы, не помню.

Однажды по каким-то служебным делам отец зашел к Думлерову домой и застал странную картину. На полу лежали разобранные на части перфораторы трех моделей. Немолодой человек с округлой бородкой, без пиджака, в подтяжках поверх рубашки с засученными рукавами перебирал разложенные детали перфораторов с пронзительной внимательностью. Так, наверное, энтомологи, или, строго говоря, лапидоптерологи, перебирают свою коллекцию бабочек.

«Видите ли, Николай Николаевич, — не поднимаясь с пола, проговорил главный механик стройки (обращение к молодому инженеру могло быть только по имени-отчеству), — я не очень силен в буровом оборудовании, а у нас впереди скальные работы. Что ждать от этого оборудования, где у них слабые места, к какому ремонту готовиться?.. С чем пожаловали, Николай Николаевич? Что у вас?»

«Для меня это был один из первых уроков того, как надо осваивать незнакомую технику», — вспоминал отец.

«Николай Николаевич, жара такая, вы бы хоть пиджак сняли… Господи, да вы еще и в джемпере…»

Лето тридцать шестого года в Заполярье выдалось, как назло, жарким. Народ ходил в рубашках. И отец бы ходил, да вот рубашка была единственной, и та требовала джемпера для прикрытия штопки на груди. А сверху тайну костюма молодого инженера прикрывал пиджак, опять же единственный. Не то чтобы зарплата была мизерной, нет, даже и подъемные выплатили, инженеров ценили... только мать-пенсионерка, две сестры-студентки и младший брат, это у отца, и у мамы старенькая мать, оставшаяся без мужа. Все нуждались в поддержке.

Элегантная молодая женщина, с гладкой прической, не скрывавшей античных черт лица, стройная, естественная и легкая в общении сразу же расположила к себе итээровских дам. Они наперебой готовы были стать наставницами неопытной жены инженера для технических занятий. Все были готовы передать свой богатый семейный и хозяйственный опыт. Однако в глазах коллег, не испытывавших бытовых сложностей, молодая семья казалась несколько странной. Мужа никто не видел без пиджака, а молодая хозяйка редко появлялась на общей кухне. Почему-то предпочитала варить и жарить на керосинке в комнате.

«Анна Петровна, почему вы не готовите обед на кухне? В комнате же неудобно».

Мама вспоминала всегда со смехом, как не могла признаться заботливым соседкам, что ей как раз было неудобно рядом с изрядными кулинарками варить супчик из дешевой рыбы и эту же рыбу, заявлявшую о себе изрядным ароматом, готовить на второе. Стройка снабжалась продуктами хорошо, и дамы постоянно рекомендовали маме приобрести свежайшую паюсную икорку^[6]< или копченый балычок, не залеживавшиеся в продмаге.

Вскоре Думлеров (надо думать, оценив возможности молодого коллеги) подсказал начальнику строительства отправить отца в командировку на Ковровский экскаваторный. Нужно было «выбить» полуторакубовый ППГ. Начальник строительства Роман Медведев (после войны он возглавит строительство Куйбышевской ГЭС) согласился попытать счастья «на новенького». В отделе оборудования в синей папке с тряпичными тесемочками скопилась бесплодная переписка с заводом. Молодого, но уже начинающего лысеть ходатая снабдили кипой прошений и отношений, украшенных благоприятными резолюциями как от начальства только что созданного Наркомата энергетики и электромышленности, так и из партийных органов Мурманской области. Оформили в отделе кадров и «первом отделе» допуск на режимное предприятие. Разумеется, отец был удивлен, почему бы это экскаваторному заводу быть секретным. Ему разъяснять ничего не стали. Все узнал сам позднее.

Нужда в экскаваторах была столь остра, что Ковровский завод на два года передали из Наркомата путей сообщения в НКВД. На должности ведущих специалистов были назначены как сотрудники НКВД, так и спецы, осужденные по «делу Промпартии». И завод, работавший до этого ни шатко ни валко, представьте себе, начал ритмично и с перевыполнением плана выпускать экскаваторы. Шли они по большей части как раз на стройки НКВД и в печально известное Главное управление лагерей.

Нивастрой к НКВД отношения не имел, и заключенные там не работали.

Как удалось отцу, без году неделя инженеру и всего лишь кандидату в члены ВКП(б), вырвать дефицитный механизм из цепких рук «чекистов», он никогда не рассказывал. Но, надо думать, этот символ его первой производственной победы стал ему по-человечески дорог.

После войны на стройку стали поступать великолепные трехкубовые карьерные «Уральцы», было получено даже два шагающих четырехкубовых «драглайна» для русловых расчисток, а старенький ППГ-18 все коптил и коптил бескрайнее заполярное небо и ковырял какие-то канавы. Говорят, мамонты за жизнь три или четыре раза сменяют зубы, вот и ППГ-18 грыз заполярную морену четырьмя трижды смененными зубьями ковша.

Однажды экскаватор сумел отплатить отцу за верность, за то, что он не подписывал уже третий раз поданное отделом оборудования предложение о списании старого изношенного трудяги.

Дело было после войны, году в пятьдесят первом-пятьдесят втором. Отец из «инженера для технических занятий» еще перед войной в свои двадцать восемь стал главным механиком. В пятидесятом году, сменив на этом посту Ивана Ивановича Наймушина, уже был начальником строительства Нивского каскада. Доводил до ума, готовил подземную гидростанцию «Нива-III» к сдаче Правительственной комиссии и одновременно вел полным ходом строительство «Нивы-I». Пронумерованная «первой», поскольку располагалась в верховье реки Нивы, истекавшей из крупнейшего на Кольском полуострове озера Имандра, «Нива-I» завершала возведение каскада из трех гидростанций.

Сразу после войны техники на стройке все-таки не хватало, помогала делу взаимовыручка с военными.

На окраине Кандалакши, в Лупче-Савино, был расположен, пожалуй, самый северный в Европе танковый полк. Отец легко нашел общий язык с командиром полка полковником Голиком, Героем Советского Союза, трижды горевшим в танках. Кстати, этим он выгодно отличался от литературных «танкистов», умудрявшихся участвовать в «танковых сражениях» и выходить из них без единой царапины и сколько-нибудь внятных воспоминаний.

Танки в танконепроходимом Заполярье могли воевать, разумеется, только наши. У немцев здесь танков не было — надо думать, ходовая не выдерживала, не была рассчитана на каменную тундру. А наш полк, орденов Красного Знамени и Александра Невского, освобождал Печенгу и Киркенесс.

В ходе послевоенных учений случалось всякое.

Провалилась сорокчетверка по башню в болото, каким чертом ее оттуда вытащишь? «Запрягали» и по два танка — и ни в какую!

Голик звонит отцу: «Николай Николаевич, у меня очередной утопленник».

«Понял, Алексей Иванович. Люди целы?»

«Бог миловал, Николай Николаевич».

«Ну и славно. Найду, где у меня Моисеев, и перезвоню».

Моисеев — бог! Бог такелажного дела. Бригадир такелажников. Блоки, полиспасты, стропы, домкраты, проушины, зажимы, лебедочки в его руках делали то, что не под силу и двум танкам. А еще подбор многроликовых блоков, это уже не техника, а искусство!

Стоявших в укоризненном бессилии на краю болота два танка моисеевцы развернули поперек и завели на них тросы, как на якорь. А мо`лодцы из экипажа, забывшие, что по болоту нельзя идти след в след, лезли в болотную жижу и накидывали на лобовые клыки утопленника серьги.

Такелажники провели снасть через блоки подвижные, заякорили блоки неподвижные… Запрягли!

«И этими тросиками ты его вытянешь?» — недоумевают танкисты со своими бессильными сотнями лошадиных сил.

«Попробуем», — привычно отвечал Моисеев, приглядываясь своим единственным глазом к оснастке. Левый глаз оставил на войне.

В такелажном деле глазомер не последнее дело, но талант мастера оказался выше увечья. К примеру, летчик-испытатель Анохин с одним глазом успешно испытывал наши первые реактивные самолеты.

Потом мастер сам встал к лебедке и начал качать рукоятку на манер ручной помпы.

«За мою спину на тридцать метров», — командовал Моисеев, когда тросы начали натягиваться в струнку. Система блоков и расчет такелажника «от Бога» делали свое дело. На глазах изумленных экипажей бессильных танков, зампотехов и внимательно наблюдавших аварийную ситуацию политработников нос танка стал приподниматься. Наконец показался из трясины люк механика-водителя, и, незаметно для глаз, почти по сантиметру, на зубчик лебедочной шестеренки, раздвигая болотную жижу, тридцатипятитонная махина, по башню в тине, как дядька Черномор, сомнамбулически медленно поползла. Казалось, что Моисеев просто манил ее пальчиком.

На натянутых тросах, готовых гудеть от любого прикосновения, можно было играть Баха!

И танкисты не оставались в долгу.

«Алексей Иванович, это Кураев. Ко мне шандорные затворы пришли. Надо со Станционного узла на Головной тащить. Моим „сталинцам“ это не по плечу».

Где ж трактору с дизелем в шестьдесят пять «лошадок» сравниться с пятисотсильным танком, да еще и облегченным, со снятой десятитонной башней.

«Сколько надо, Николай Николаевич?»

«Пару „тридцатьчетверок“ на денек».

На станционный узел, куда приходили платформы с оборудованием, «гремя огнем, сверкая блеском стали», в назначенный час пришли танки.

Паровой железнодорожный кран аккуратно снял с танков башни и опустил их на приготовленную клеть из шпал рядом с путями.

О, это был счастливейший день! Танки, освобожденные от лишнего веса, уходили тащить на специально устроенных «салазках» пятнадцатиметровые металлические затворы для строящегося водосброса, а мы с братом получали в свое распоряжение две танковые башни.

Горизонтального вращения у стоящих на шпалах башен, разумеется, не было, но рукоятка вертикальной наводки ствола была в нашем полном распоряжении. Мы по очереди вели «воздушную разведку», и по команде «Воздух!» ствол поднимался на максимальные двадцать два градуса. «Огонь!» — и спусковой механизм масляно лязгал металлом. «Есть попадание!» — докладывал наводчик, он же завывал и взрывался, как подбитый фашист. Не менее успешно, опустив ствол, были отражены все танковые атаки немецких оккупантов…

Мама заставила победителей самих стирать рубашки и штаны, замызганные мазутом шпал и пушечным маслом.

11 сентября в полку отмечался День танкиста, отец был среди самых почетных гостей. Русские люди по тем временам и на праздниках умудрялись говорить в основном о работе. Вот и командир полка пожаловался отцу: дескать, не успеваю до снега прорыть траншею под теплотрассу.

Отец, наверное, даже обрадовался; как раз для его ППГ-18 нашлась подходящая работенка.

«Я вам, Алексей Иванович, дам экскаватор. Не смотрите, что ветеран, свою сотню кубов в час наковыряет».

Сотня кубов в час! Для командира полка день стал во всех отношениях праздничным. И если бы не обгорелое лицо, полковник, может быть, и расцеловал бы отца, да знал, что не всем его поцелуи по душе.

«Есть одно „но“, — предупредил отец. — Ходовые возможности ППГ скромные. База у него малоопорная. Не танкистам объяснять. Так что ход у него — один километр в час; если расстарается, по нашей грунтовке даст полтора от силы».

«Да не надо ему стараться, Николай Николаевич, да мы его на руках до расположения полка донесем!»

На руках экскаватор все-таки не понесли, а пригнали танк. Заарканили, развернув стрелу с ковшом назад, и…

Если у отца не случился в эту минуту инфаркт, так только потому, что Бог здоровьем не обидел, а Заполярье его только еще подгрызало. Инфаркты придут в свое время.

Разумеется, отец присутствовал при передаче ППГ воякам, и то, чему стал свидетелем, повергло его в отчаяние.

Механик-водитель запустил двигатель, громко похаркал дымным выхлопом, воткнул первую передачу и бесцеремонно дернул «старика» за стальную узду. Казалось, что от одного такого рывка прокопченные доски с обшивки экскаватора осыпятся, как чешуя, но они удержались, только вздрогнули, как шерсть на отряхивающейся от воды собаке.

Но самое страшное началось потом.

Механик перевел кулису на вторую передачу и покатил с ветерком, под пятнадцать километров!

Отец тут же бросился к своей «Победе».

«Что он делает?! Он же угробит… Обгони! Надо остановить!»

Водитель у отца был великолепный и машину умел беречь на заполярных горе-дорогах. Водил безупречно. Гриша Вартанян был из репатриированных, то есть после плена освобожденный, но с предписанием пожить на Севере.

Пожил. Съездил к себе в Нахичевань, и опять вернулся к нам на Ниву. «Дядя Гриша, а у вас дети есть?» — «Нету». — «А чё так?» — «Просил-просил, не дает, а выпросил — не встает», — хохотнул дядя Гриша. Сказать, что я все понял, было бы преувеличением. Но на всякий случай запомнил.

Обогнать на «Победе» танк — дело нехитрое. Да только как его объедешь на неширокой грунтовке? Да особенно и приближаться к летящему мастодонту нельзя, в любую минуту могли не выдержать мелькающие гусеницы, не рассчитанные на гонку, и можно было получить отлетевший трак в лоб или, чего доброго, напороться на отвалившийся ковш или завалившуюся стрелу.

Когда навстречу попадались редкие грузовики, они прижимались, сколько могли, к обочине, дивясь несущемуся на них безбашенному танку, волокущему на прицепе огромный сарай на гусеницах, да еще и с раскачивающейся и чуть дымящей трубой. Танкист поворачивал вправо и тут же возвращался на середину дороги.

Как его обогнать?

Мигали дальним светом фар. Без конца гудели клаксоном! Да где ж за таким грохотом что услышишь, а зеркальцем заднего вида танк не оборудован. Оружие наступления!

Отец с болью в сердце мог только смотреть, как летают по направляющим гусенички, как раскачивается стрела, готовая в любую минуту от такой гонки отвалиться, да и труба на крыше вздрагивала и хмельно покачивалась.

До расположения полка было добрых три километра! Три километра му´ки, боли и пытки…

Сколько раз за это время отец попрощался со своим «другом» — впрочем, скорее коллегой.

Сколько бед и несчастий пожелал за это время отец лихачу-танкисту, а может быть, и его ближайшим родственникам…

Отец ждал все эти мучительные, пыточные минуты в бессилии и отчаянии. Он знал, что за грудки вытащит из люка механика и… скажет этому дуболому… Пятнадцать лет! Пятнадцать лет он длил жизнь этой достойной машины, и сейчас на его глазах она вот-вот рассыплется, станет грудой горящих обломков. Топку и котел на экскаваторе не глушили, все было под парами, никто не готовил экскаватор к участию в скоростном пробеге!..

Наконец у КПП танк с экскаватором на поводке из перекрестных двух тросов остановился.

Отец выскочил из машины, но у КПП гостей встречал сам командир полка.

«Вы видели?! — протягивая руку вместо „здрасьте“, спросил еще не остывший от переживания отец. — Алексей Иванович, вы видели?!»

«Что я должен видеть, Николай Николаевич?» — пожимая руку, спросил полковник.

«Какая ходовая! Какая у него ходовая!»

Да, если бы не эта пытка, не это смертельное испытание, не эта гонка, отец так никогда бы и не узнал, что на Ковровском заводе, надо думать, зная, к какой жизни готовили свое детище, ходовую своему питомцу сделали на совесть.

Когда очередной раз в реестр на списание изношенного и непригодного оборудования включили ППГ-18, отец придумал какую-то полуинвалидную команду для подправления дорог и дал им кроме носилок и тачек в придачу паровой, полноповоротный, гусеничный…

Стройка шла к завершению, агрегаты «Нивы-I» без семидесятидвухчасовой прокрутки дали промышленный ток в кольскую энергосистему.

По регламенту, на строящейся электростанции пуск считался состоявшимся, если агрегаты проработали семьдесят два часа. После этого можно было их остановить и доводить до ума хоть два месяца. Календарный пуск будет точкой отсчета для премий и наград.

В каждой профессии есть пункт, где мастер своего дела не удержится от щегольства, что ли.

Мне довелось слышать, как рассказывал знаменитый разведчик Рудольф Абель, в общем-то ни Рудольфом, ни Абелем не бывший, как его сразу после ареста в гостинице в Нью-Йорке посадили в зашторенный лимузин, привезли на аэродром, не давая оглядеться, завели в самолет — и тут же взлетели. По тому, как менялось положение солнца в иллюминаторах, к которым его, естественно, не подпускали, и хорошей ориентации во времени, он смог дать понять удачливым эфбээровцам, с кем они имеют дело и как напрасно крутили его чуть не три часа в небе. Когда самолет совершил наконец посадку, арестант, назвавшийся впоследствии Абелем, на голубом глазу спросил: «А что мы будем делать в Далласе?» Ответа от огорошенных эфбээровцев он, конечно, не услышал.

Пустить электростанцию так, чтобы она с первых часов работы дала промышленный ток, — это высший пилотаж, это нужно уметь. Отец, стало быть, умел.

А вот держать на балансе строительства не столько «музейный», сколько почти утильный экскаватор уже не было никакого смысла.

Это понимали все, кроме отца.

Начальник отдела оборудования, почтенный Николай Александрович Мигаловский, внешне был даже похож, как я потом убедился, как раз на Абеля. Тот же рост, такие же усы, очки, мягкие, благородные черты лица; глаза спокойного, знающего свое дело человека.

«Бывают странные сближенья».

Николай Александрович, по-домашнему «дядя Каляй», как прозвал его мой старший брат, будучи трех ли, четырех ли лет от роду, был преданным и любимым другом семьи. Домашний стихотворец и прекрасный аквалерист, в свои шестьдесят, с очками в круглой черной оправе и чуть седеющими усами, казался нам настоящим стариком. Отбывая в отпуск, он, как правило, присылал в наш «курятник» стихотворное послание, хоть из Ахали-Афони: «Любимым искренне Кураям / Отсюда шлю большой привет!.. / Как я жалею, что с Коляем / Вас никого здесь рядом нет…» Или из Подмосковья: «Из санатория „Подлипки“ / гипертонический привет! // Шалит немножечко аорта, / не рассосалась где-то кровь… / Ну человек второго сорта, / а сердце не получишь вновь…» Когда у нас дома появилось пианино, Николай Александрович на ужине в честь этого события преподнес отцу «Прелюдии» Рахманинова с начертанием: «Ура! Пьянино вам досталось, / примите ноты для разводки. / Без нот пьянино мне казалось, / как будто бы графин без водки!»

Как на Севере оказался стихотворец?

Отец как-то сказал, что у Каляя было «мрачное прошлое», в гимназическую пору он состоял в меньшевиках! Порвав не только с «мрачным прошлым», но и с родным Череповцом, он разумно выбрал для работы Крайний Север. Начальнице отдела кадров «Нивастроя» Анне Ивановне Ивкиной и ее мужу, награжденному в Гражданскую войну орденом Красного Знамени за номером из первой десятки, гимназический «меньшевизм» Николая Александровича, о котором только они и знали, не мешал поддерживать самые дружеские отношения.

В декабре 1941 года на заминированной на случай вражеского вторжения недостроенной электростанции «Нива-III» оставались и отец, и зачем-то начальница отдела кадров. Долгим зимним вечером, «когда валил снег и завывала вьюга», отец и Анна Ивановна решили, что не только сооружения ГЭС не должны достаться врагу, но и документы, компрометирующие сотрудников стройки. Была проведена работа по «санации личных дел» и составлен акт об уничтожении документов, каковые не должны были достаться врагу. Что` нужно было убрать из «личных дел» главным образом инженерно-технического состава коллектива стройки, Анна Иванна легко себе представляла, поскольку знала каждого как облупленного. Вот и «дядя Каляй» лишился своего меньшевистского прошлого.

Стихотворчество было не только досугом интеллигента старой закваски и прекрасного специалиста.

Однажды он написал в плановый отдел заявку на оборудование в форме сонета! Начальник планового отдела Кучер, в жизни двух строчек не зарифмовавший, понимал: брошена перчатка и ответить надо достойно. Сонет Николая Александровича, ставший недели на три бестселлером НиваГЭСстроя, в моей памяти не сохранился, а ответ (он же первый и последний в жизни стихотворный опыт начальника планового отдела, он же резолюция на заявке) в памяти застрял:

 

Великовозрастный поэт,

На твой волнующий сонет

Могу лишь дать один ответ:

У НиваГЭСа — денег нет!

 

Итак, «великовозрастный поэт» Николай Александрович, «дядя Каляй» пришел к начальнику строительства, чтобы поставить наконец точку в биографии ППГ-18.

Отец, неплохо игравший в шахматы, просчитал все возможные ходы и нашел единственно приемлемый для него выход из патовой ситуации:

«Уйду в отпуск… и решайте…»

Не поднялась рука подписать приговор своему соратнику.

 

 

…и старый анекдот

Есть такой старый армейский анекдот. Приезжает в полк, как водится, генерал, разумеется, с инспекций. Ну, первый день прием и застолье в честь приезда. На следующий день рыбалка. Потом — охота. Четверг — баня. И в пятницу наконец собрание офицеров полка, подведение итогов проверки. Генерал устраивает разнос. Учебный план не соблюдается! Тактическое поле не оборудовано! Форма одежды нарушается! Новая техника на складах и в парке в масле, не осваивается! В медчасти некомплект инструментария и лекарств!.. На продскладе — крысы! Выдал всем по первое число. Суббота. Обед в честь отъезда генерала. Командир полка после шестой рюмки не удержался и спрашивает: «Товарищ генерал, я всю неделю был рядом с вами… когда же вам удалось все это увидеть, так глубоко проникнуть, познать, постичь, и технику в парке, и непорядок в медчасти, и все ни в бровь, а в глаз, я восхищен!» — «Эх, полковник, — вздохнул генерал, — да по этой схеме еще мой дед вас гонял и разносы устраивал».

За пуск уникальной гидростанции авторы проекта и группа ведущих инженеров строительства были удостоены Сталинской премии первой степени.

А через полтора года предстояло завершить весь объем работ полностью и сдать станцию Правительственной комиссии.

Главой комиссии был назначен профессор Кандалов. С виду похож на Молотова, и усы, и очки, и высокий открытый лоб, даже ровесники с ближайшим соратником недосягаемого вождя. Даже в одно время учились в Санкт-Петербургском политехническом, тогда еще имени не Калинина, а Петра Великого. Отец, никогда с Кандаловым не встречавшийся, имя главного инженера Верхне-Свирской ГЭС, главного инженера восстановления Днепрогэса, произносил уважительно. Да коллега был и на двадцать лет старше. А уж обо всех, кто работал с Генрихом Осиповичем Графтио на Волхове и Свири, а Кандалов на строительстве Волховской ГЭС работал почти семь лет, отец говорил с почтением и немножко с завистью. После восстановления Днепрогэса Кандалов ушел в науку и заведовал кафедрой в МЭИ, и уже не раз назначался в Правительственные комиссии по приемке гидростанций.

Сооружения Нивской ГЭС растянулись на пять километров и в схеме выглядела так. В верхнем бьефе — Головной узел с плотиной и водосбросом. Перегороженную реку направили в сопку, сквозь которую пробили тоннель шестиметровой высоты и шириной метров в двадцать. Через два километра, на выходе из сопки, начиналась открытая часть подводящей деривации, Средний канал. Он уже ровным свободным потоком вел взнузданную бурную Ниву непосредственно к гидроагрегатам, расположенным на глубине семидесяти пяти метров. Машинный зал был вырублен в основных породах, в скальном монолите Финно-Скандинавского щита. Раскрутившая рабочие колеса до двухсот оборотов в минуту вода уходила в подземный тоннель, уже отводящей деривации. И вот этот тоннель, где вода шла с сумасшедшим напором, был высотой метров в пятнадцать и двадцатиметровой ширины. Еще полтора километра под землей. В пору строительства по нему могли ездить машины. Выйдя на свет божий, вода шла в открытый Морской канал, тянувшийся до Кандалакшского залива.

Вот такое в самых общих чертах сооружение.

Строгий и неулыбчивый Кандалов, не только короткими усами, очками и высоким лбом напоминавший Молотова, но и безапелляционностью человека высшего ранга, без лишних слов начал знакомство с электростанцией с главного объекта, с машинного зала.

Четыре огромных прямоугольных окна на стенах, по окну напротив каждого агрегата, и пятое, такое же окно в торце зала заливали ровным дневным светом все помещение с мостовым краном под потолком.

«Это что такое, Кураев?» — грозно спросил ученый и указал на двухрожковые бра между окнами. Лампочки в них за ненадобностью не горели.

Многочисленная свита, то есть Правительственная комиссия, строго и сочувственно посмотрела на отца: вот ведь как неразумно строят люди электростанции!

«Это, Иннокентий Иванович, бра, двухрожковые… Эстетически неважнецкие, но брали то, что дают».

«Меня не эстетика интересует! Это что — освещение? Освещение машинного зала?!» — Профессор видел, что этот то ли инженер, то ли клубный работник, ишь, эстетика ему важна, понять его не может! А еще лауреатская медаль на лацкане! (Кандалов тоже получит сталинское лауреатство, но двумя годами позже и только второй степени). По лицам в своем окружении непреклонный профессор видел, что его все понимают, кроме этого… Ну что ж, придется объяснить, как школьнику. Может быть, поймет.

«Послушайте, Кураев, сейчас день, а ночью что, эти двухрожковые ваши фитюльки осветят машинный зал?»

«Здесь нет ни дня ни ночи, Иннокентий Иванович. Мы на семьдесят метров под землей, — спокойно доложил начальник НиваГЭСстроя. — А эти бра — аварийное освещение».

«А, черт бы вас побрал!» — не сдержался профессор.

 Действительно, подвел надежнейший, проверенный способ говорить с этими «кураевыми». Найти, чем можно сразу огорошить, устроить разнос, а потом великодушно простить. А строгости лишними не бывают. Недаром же народ говорит: «На то и щука в море, чтоб карась не дремал», «За одного битого двух не битых дают» и т. п. Вот и выработался тип изготовителей столь необходимых в любом деле «битых людей».

А станцию, второй год дающую промышленный ток, как не принять?

Нет, ученый, конечно, ни на минуту не забывал о том, что он находится на изрядной глубине, в помещении, вырубленном в скальной породе.

«Да, за стенками-то у вас скала, скала… — придя в себя, напомнил профессор. — Жаль, что уже не увидеть, не потрогать».

Сказано было строго. Действительно, о геологии Кольского полуострова профессор, конечно, знал все, но, конечно, лучше все увидеть своими глазами, а еще лучше потрогать.

«Если есть такое желание, Иннокентий Иванович, можете и увидеть, и потрогать», — сказал отец.

«Откололи кусочек на память?» — иронически спросил высокий гость небольшого роста.

«На отметке „минус пять“, ниже спиральной камеры, на уровне всасывающей трубы, мы сохранили небольшой грот в скале, так, на память».

«Романтично, — хмыкнул профессор. — Ну что ж, покажите».

«Спуск туда довольно тесный», — предупредил отец.

«Но мы-то с вами пройдем?»

«Конечно, пройдем. Можете пригласить еще двух-трех товарищей».

«Пусть подождут. Вдвоем быстрей будет. Знакомьтесь, товарищи, с машинным залом», — распорядился председатель комиссии и двинулся за отцом в шахту под вторым гидроагрегатом, оглянувшись на пятиметровые прямо­угольные «окна», светившие ровным ярким светом, словно за ними стоял вечный солнечный день.

 

 

ОТЧЕТ

Как и следовало ожидать, Правительственная комиссия во главе с профессором Кандаловым, неделю посвятившая изучению комплекса всех сооружений, единогласно поставила подписи под генеральным актом и сопровождающими его документами. Замечания и рекомендации, разумеется, были, как же без них! но станцию приняли.

Однако на этом процедура окончания строительства не была закончена. Предстояло сдать в Министерство электростанций и энергопромышленности финансовый отчет о строительстве.

Ни знаний, ни воображения не хватит, чтобы представить себе, что значит создать финансовый отчет о строительстве, длившемся пятнадцать лет! Сюда же надо включить эвакуацию коллектива и оборудования на Чирчик в сорок первом году под бомбежками и реэвакуацию в сорок четвертом… Недаром же говорится: три раза переехать, что один раз сгореть. Как посчитать, что было утрачено в дороге? Что осталось на Чирчике? А деньги? В каких деньгах, в каких ценах считать? Что брать за эквивалент?

Чуть ни полгода дома только и было разговоров об этом отчете.

Главным бухгалтером был Ломоносов Николай Георгиевич, он жил с нами в одном доме, только в другом подъезде. Был вдовцом при троих сыновьях. Со старшим, Лешкой, мы учились вместе в пятом, шестом и седьмом классах. Ругательства у этого мальчишки, ни на минуту не забывавшего, что он москвич и что Москва-река во много раз шире Невы, чем он гордился, были исключительно интеллектуальные, из ботаники: «Зигота!» «Хламида монада!» «Инфузория!..» Средний, Борис, ходил в начальную школу, а «ваманосик мавенький», как именовал себя Мишка, младший из Ломоносовых, и вовсе был лет четырех-пяти. Помню, как он вставал вместе со старшими братьями, собиравшимися в школу. Закаляя характер, делал гимнастику, почему-то стоя на письменном столе отца (может быть, потому что на полу было холодно), и ложился спать, когда я заходил за Лешкой и мы уходили в школу. Помню их полупустую квартиру, из которой тащили все, что только было можно, менявшиеся не реже раза в полгода, а то и в квартал, домработницы. Лешка звал их всех «тетя Паша», о чем я сразу вспомнил, когда услышал у Вампилова: «Можно я буду звать тебя Алик?»

Конечно, все отделы управления участвовали в подготовке многотомного финансового-производственного отчета. Сегодня уже никто не скажет и не подсчитает, сколько человеко-часов было затрачено на этот документ.

В те времена слов «множительная техника» в нашем обиходе не водилось. Впрочем, в бухгалтериях и производственных отделах держали чудо-машинку «Феликс». Набрал округлыми штырьками нужные цифры на барабане, крутанул ручку — и получай умножение трехсот пятидесяти восьми кубов на две тысячи триста семнадцать рублей. И разделить можно! Но тогда ручку надо покрутить не «от себя», а «на себя»!

А текст отчета печатался на пишущих машинках на широкий лист, на «ундервудах» и «континенталях». Все печаталось и помногу раз перепечатывалось исключительно четырьмя машинистками в машбюро управления. Машинистки были опытные, могли печатать «по-слепому», то есть глядя только в текст и не глядя на машинку. Но бесконечные цифры, таблицы, специальная терминология приводили в отчаяние.

Если отец в повседневной работе не подписывал ни одной бумаги, не читая и не правя орфографию, то здесь прочитывался каждый лист, разумеется, после плановиков и главного бухгалтера.

Наконец пятнадцать фолиантов, страниц по шестьсот-семьсот каждый, были переплетены в темно-синий коленкор.

Отец и Николай Георгиевич Ломоносов отправились в Москву.

С заголовками, исполненными серебряными тиснеными буквами, тома были покружены в три неподъемных баула.

В Минэнерго на Китайский проезд, выходивший к Москве-реке вниз, и на площадь Ногина — вверх, приехали прямо с поезда, еще до начала работы и расположились в вестибюле, в ожидании пока здание примет в свое лоно всех тружеников стола и бумаги.

Гадали, сколько времени придется провести, пока отчет сдадут по отделам, там изучат в свободное от текущей работы время, напишут запросы, замечания, потом сведут в один документ… Вот и решали, уезжать — не уезжать в ожидании вердикта. Скорее всего, по ходу рассмотрения отчета будут возникать вопросы. Стало быть, уж лучше задержаться, сколько понадобится. На «Ниве-I» полным размахом шли предпусковые работы, отцу нужно быть на стройке. А вот Николаю Георгиевичу, пожалуй, лучше остаться, благо сестра живет в Текстильщиках, так что нет проблем с гостиницей…

С начальником главка Дмитриевым, к которому надлежало явиться и доложить о цели визита, отношения у отца были сухо-деловыми. История с его отказом от Уфимской ГЭС хотя и не была уж чем-то чрезвычайно важным, но задела самолюбие человека, привыкшего к тому, что его распоряжения исполняются неукоснительно. Впоследствии против назначения отца начальником строительства Нивского каскада Дмитриев не возражал. Может быть, потому, что кандидатура Кураева была предложена Наймушиным, уходившим строить Камскую ГЭС, и поддержана замминистра Логиновым и министром Жимериным. Так что история с Уфой ушла в прошлое, но не забылась.

Не то чтобы отец сомневался в своих и Николая Георгиевича способностях защитить каждую позицию отчета, просто не было никаких гарантий того, что Дмитриев не «выспится» за Уфу, и то, что прием отчета будет строгим и тщательным, сомневаться не приходилось. Конечно, и речи быть не могло о мести, злопамятстве, для этого поколения на первом месте было дело. Но по-человечески понять не трудно: одно дело, если человек вызывает приятные воспоминания, и другое, если лучше что-то, связанное с ним, не вспоминать, забыть, и при случае «поставить на место».

Коротая время, отец рассказал, как его однажды, как он выразился, подвело тщеславие.

«Николай Георгиевич, а вы знаете, я один раз в жизни выдал себя за бухгалтера. И за тщеславие был наказан! Отдыхаем с Анной Петровной в Ялте, в санатории „Энергетик“. Порядки в санатории были строгие. Главным врачом была этакая гранд-дама. Такая не то что санаторием, конной армией могла бы командовать и с шашкой скакать впереди конной лавы. Фамилию помню, Базанова, имя-отчество куда-то провалилось. Редкий день, когда у столовой на доске объявлений об экскурсиях и вечерах отдыха не появлялся приказ об отчислении „больного“, в санатории же все „больные“, за нарушение режима. И, судя по разговорам на пляже, такие порядки в начале пятидесятых были в большинстве санаториев.

Прямо на улицах и на набережной стояли квасные бочки на колесах с прекрасным „Таврическим“ портвейном.

Крымские вина, может, и не только крымские вводили „больных“ в неодолимое искушение. Одни знали меру, другие еще были, как говорится, на пути познания.

Мы с Анной Петровной по дороге с пляжа на обед по стаканчику „Таврического“ и ребятам по пятьдесят граммов, так сказать, в целях антиалкогольной профилактики. В санатории несколько корпусов по трем улицам — на Гоголя, на Пушкинской и на Кирова. Административный корпус на Гоголя. Уже не помню, почему сидим после обеда на лавочке с Анной Петровной и ребятами перед самым входом в административный корпус, похоже, кого-то ждали. Появляется сильно выпивший субъект. Подходит и сразу вопрос: „Скажите мне закон Ома“. Вижу, что товарищ не в форме, убраться бы ему подобру-поздорову. „Товарищ, вам бы пойти отдохнуть“. — „Нет, любезный, скажите мне закон Ома“. Я ему опять, идите отдыхать. Тогда он спрашивает: „Извиняюсь, это санаторий «Энергетик»“. — „Да, «Энергетик», но вам все-таки лучше отдохнуть“. Тогда он снова: „А вы энергетик?“ — „Да, энергетик“. — „Вот и скажите мне закон Ома“. — „Я его не знаю“, — говорю, чтобы отвязался. „Как же так, энергетик и не знаете закон Ома?“ — „Я — бухгалтер“. Тут он уставился на меня с открытым ртом, постоял, постоял и выдавил: „Какая гадость!“ Оскорбленный в лучших чувствах, утратив надежду узнать „закон Ома“, пошел восвояси. Еще оглядывался и головой качал».

Посмеялись.

А тут и народ стал появляться.

«Николай Николаевич, что вы здесь?» — к отцу подошел приехавший на работу министр Жимерин.

«Вот, привезли по «Ниве-III» финансово-производственный… Ждем Дмитриева».

«Давайте ко мне… Нет, нет, со всем багажом», — сказал министр, увидев, как отец и Ломоносов смотрят, куда бы пристроить свои баулы.

Приглашение было полной неожиданностью. Министр человек суховатый, официальный, временами жесткий и лаконичный, кремлевской школы нарком, отвечавший за энергетику и электропромышленность огромной страны во время войны и поныне, не был предрасположен ни к лирике, ни к экспромтам. На совещаниях и в деловых разговорах со строителями, главной тягловой силой в энергетике, не раздавал похвал и шлепков, давал людям высказаться, терпеть не мог пустословия, но всех выслушивал и предлагал свое решение.

Приглашение министра отца несколько озадачило, отчет о завершении строительства одной из десятков гидростанций не его ранга забота.

Переименованный из наркомов в министры Жимерин сменил одежду, вместо полувоенного «наркомовского» кителя с отложным воротником теперь на нем был обычный костюм «под галстук». Сапоги, косоворотки, френчи, кители к пятидесятым годам остались в прошлом. В свое время коснулась мода и тех, кто приезжал в министерство со строек. Раньше сапоги, гимнастерка под ремнем были знаком человека «с передовой». И отец ходил после войны в командирской гимнастерке без погон и тоже ездил в министерство в сапогах. В пятьдесят втором, через семь лет после войны, о ней напоминали лишь наградные колодки на мирных пиджаках. У отца был один орден Ленина, у Жимерина к этому времени — три.

«Показывайте, Николай Николаевич… Нет, нет, дайте мне первый том», — сказал министр, увидев, что гости готовы вывалить на примыкающий к рабочему столу министра стол для совещаний весь груз.

Изучение первого тома заняло минут семь-десять.

На стене за креслом министра висел портрет Сталина. Говорили, что Сталин обращается к Жимерину на «ты», что считалось как раз знаком известного расположения…

Казалось, что министр знает, какие страницы ему нужно посмотреть, именно эти страницы и искал. Быстро листал, потом останавливался, пропускал какой-то раздел целиком, и снова читал страницу-две. Захлопнул. Отодвинул.

«Последний том, пожалуйста».

И снова перелистывание, большие пропуски, погружение в отдельные страницы. Несколько раз он останавливался, отрывался от чтения и, чуть пригнув голову, смотрел поверх очков на сидящих в ожидании визитеров, но видел скорее не их, а историю стройки в ее реальных чертах, привычно встававших перед глазами министра за цифрами отчета.

Отец ждал вопросов, но их не было.

Министр снова начинал листать пухлый фолиант.

Длилось это чтение, может быть, минут двадцать.

Захлопнув последний том, подвинул к себе первый и открыл на титульной странице.

«Отчет принят», — сказал Дмитрий Георгиевич и в подтверждение этого взял «вечное» перо и начертал свой приговор на титульной странице.

«Оставьте ваше „собрание сочинений“ в приемной. Зайдите к Дмитриеву, скажите, что отчет принят. — И, откинувшись на спинку кресла, уже в другой интонации: — Собираетесь, Николай Николаевич, Ниву-первую досрочно пустить?»

«Как говорится, Дмитрий Георгиевич, не говори „гоп“, пока не перепрыгнешь. Постараемся к Новому году».

«Уже в предпусковом? — спросил министр. Ему ли не знать мучительные болезни пуска, аварии и сбои пусконаладочных работ. — Нужна помощь?»

«Спасибо, Дмитрий Георгиевич. С масляными выключателями тянут, по пульту комплектацию задерживают… Но с такими вопросами к министру не ходят».

«Что русловые расчистки?»

«До зимы закончим. Очень выручают „шагающие“».

Министр вышел из-за стола.

«Желаю успеха».

Вот они — «коммуняки»! Вот они «совки»! Вот она — «административно-командная система»! Вот она — власть номенклатуры!

Это как же так, многомиллионные расходы народных средств, использование оборудования, механизмов, материалов в течение пятнадцати лет, вот так, за пятнадцать минут, подмахнуть и — можете быть свободны!

Это же не стадион на Крестовском, это же не «Зенит-арена», которую строили на глазах пятимиллионного города. Все знали и видели, как бережно и рачительно уходили миллиард за миллиардом в воду и в песок Маркизовой лужи. Десять лет не прошло — и вот вам красавец-стадион. И все все видели! И сколько раз смету пересматривали, по сколько миллиардов всякий раз добавляли. И сколько в воду ушло, и сколько закопали. Все на виду! А тут какая-то «Нива-III», да еще подземная. Это же черт знает где! Да там же полгода — ночь! Вот где можно «княжеством-то поправить»!

Судя по тому, что ни у отца, ни у Ломоносова не появилось дач ни на Кипре, ни в Испании, ни в Швейцарии и даже под Москвой и Ленинградом, и мебель у них в квартирах была с бирками коммунального отдела Нивастроя, а не антиквариат из комиссионки, и оба сына, придет время, купят себе квартиры на собственные деньги, министр был прав.

Страшно подумать, но не говорит ли этот росчерк пера о нарочито забытых сторонах советской жизни и советских людях больше, чем обличительные филиппики в адрес «совков»?

Они были порядочными людьми без набожности и благочестия. Это нынче без возвышенного богопочитания самые большие начальники боятся выглядеть подозрительно, да и простым гражданам того гляди, если к причастию не ходят, откажут в праве жить своим умом и просто по совести.

Нет, мои записки вовсе не о полной благополучия и радостей жизни в стране «всеобщего счастья».

Это попытка воссоздать неоспоримую жизненность прошедшего, даже хотелось бы сказать произошедшего с нами, и не подсказывать выводы.

Это всего лишь слабая, да еще и изрядно запоздавшая попытка отдать должное людям, только людям! совершенно особого склада, особой породы, прожившим жизнь так, как считали для себя нужным.

Не всегда бывает просто понять другого человека. Для этого нужна определенная внутренняя свобода. Как в наших глазах выглядит монастырь, монашеская жизнь? Для большинства это кажется жизнью в неволе, чуть ли не в узилище. Но в монастыре экскурсант, зевака видит лишь внешний покров жизни, не имея глаз для того, чтобы увидеть, почувствовать и понять движение внутренней жизни обители и ее насельников. Ему кажется эта жизнь монотонной, даже остановившейся, в то время как для искреннего монаха монастырь — территория свободы, где пролегает его духовный путь.

Людям, очарованным предвыборным «слоганом»: «Счастье — это сейчас!», едва ли дано понять тех, кто жил будущим. Они не только верили или молились о приближении светлого будущего, они приближали его своим трудом, талантом, энергией, работали не за страх, а за совесть. То «будущее», что не ясно рисовалось их воображению, исчезло, как сон, как утренний туман…

И невдомек им было, что они сами и были этим будущим!

Талантливые. Самоотверженные. Бескорыстные.

Душу, сердце, ум отдавшие стране и, как они верили, грядущим поколениям. На их красных боевых знаменах рядом с серпом и молотом значилось: «За нашу советскую Родину!».

На созданное ими огромное материальное наследство набросились новоявленные диадохи, с пальбой и кровью стали растаскивать по республикам и карманам то, что семьдесят лет именовалось всенародной собственностью, народным достоянием.

О том же, кем были те, кто создал народное хозяйство великой страны, стали говорить сквозь зубы: «совки», «коммуняки», «рабы», чтобы оправдать свое стервятничество. А самое бесценное, что явил невиданный в мире эксперимент, попытка прожить сообща хотя бы и семьдесят лет без власти денег, без власти частной собственности, об этом, в сущности самом главном, не вспоминают, а оглядываясь, стараются изо всех сил не видеть.

Товарищ.

Товарищи.

Этим старым словам люди особого покроя души сообщили всю полноту и высоту смысла.

Их время прошло и никогда не вернется. Хочется верить, конечно, что никуда не денутся люди честные, совестливые, даже бескорыстные, но тех, какими они были, уже не будет. Не будет такого ощущения необычайной сближенности исторического и личного, с каким жили и работали они.

Почему бы не отдать им должное, и только?

Или, господа, вы ничего им не должны?

Дамы и господа рабочие! Дамы и господа крестьяне! Эта страна и все ее богатства принадлежат отныне…

Министр знал, кто вместе с ним тянет лямку советской энергетики, знал, что и в голову не может прийти этим людям поживиться за счет государства.

Они были такими же, как он, не хуже и не лучше. А воровская терминология — «откат», «войти в долю», «пилить пирог», «надо делиться» и тому подобное — принадлежала в ту пору только уголовной среде, но не описывала процессы в экономике и повседневной финансово-хозяйственной практике государства.

Были воры? Были. Особенно среди снабженцев. Были растратчики? Были, особенно в торговле. А приписки? А как же! И многие годы существовала целая служба по борьбе с расхитителями социалистической собственности. А взятки? Конечно, были, но, когда взяточника «брали», он лишался партбилета, если таковой имел, и получал реальный «лесоповал» с конфискацией имущества.

Едва ли из страха за партбилет Дмитрий Георгиевич Жимерин все гостинцы, что случалось, привозили ему из разных мест, отправлял либо в министерскую столовую, либо в детский сад.

Но были, как и во все времена на Руси, «наблюдательные» или, в терминологии того времени, «бдительные» люди, и они — сигнализировали!

Жена Дмитрия Георгиевича — Нина Владимировна вспоминала: «Однажды к Шкирятову Матвею Федоровичу в Госпартконтроль пришел „сигнал“ на Жимерина. Кто-то там, надо думать, под „честное-партийное“ доносил о том, что Дмитрий Георгиевич „за счет министерства за месяц выпил ящик коньяка, съел два килограмма сливочного масла и выкурил невероятное количество папирос «Казбек»“.

Шкирятов пригласил Жимерина к себе и спросил:

„Дмитрий, ты пьешь коньяк?“

„Нет, никогда“.

„Дмитрий, ты, по-моему, не куришь?“

„Нет, Матвей Федорович“.

„И, конечно, не ешь килограммами сливочное масло?“

„А в чем дело?“

„На тебя пришло донесение. Нужно установить, действительно ли воруют коньяк, папиросы и масло. И если да, то кто“.

Нечистым на руку оказался начальник столовой министерства, который прикарманивал продукты, оформляя их как заказ для приема Жимериным иностранцев».

Нина Владимировна вспомнила и другую историю.

«В годы ленинградской блокады двенадцать сотрудников Ленэнерго были вывезены в Москву. Это были исхудавшие, много перенесшие, плохо одетые люди. Семьи их находились на Урале. Дмитрий Георгиевич договорился с Наркоматом (!) легкой промышленности, чтобы им сшили костюмы, выделили обувь, рубашки и по два комплекта белья.

Сразу же пришел донос М. Ф. Шкирятову, и он вызвал ленинградцев, чтобы выяснить обстоятельства приобретения вещей.

„Матвей Федорович, — сказал один из них, — все, что вы видите на нас, — результат усилий Жимерина, а оплатило это финансовое управление и управление делами министерства. Это единственная одежда, которую мы имеем, ничего другого нет. Все самое дешевое и простое, смотрите“. — С этими словами он расстегнул пиджак и показал на тонкую ситцевую рубашку.

„Ладно, ладно, милок, не раздевайтесь, идите, я все вижу“.

На этом история и закончилась, но и Дмитрию Георгиевичу, и ленинградцам нервы потрепали изрядно».

Жимерин оставит пост в министерстве энергетики после второго инфаркта.

Может быть, рассказы близких родственников частенько тяготеют к жанру рождественских сказок?

«А нет ли документика, на документ хотелось бы взглянуть!»

Есть у меня документ, собственно, я его видел и списал текст в Мурманском областном архиве, где искал как раз материалы, имеющие отношение к отцу.

 

«Строго секретно.

ПЕРВОМУ СЕКРЕТАРЮ МУРМАНСКОГО ОБКОМА ВКП(б)

Тов. СТАРОСТИНУ М. И.

ДОКЛАДНАЯ ЗАПИСКА

За время войны многие работники Горкома совершенно обносились и не имеют в чем ходить на работу, ввиду этого прошу оказать помощь в приобретении одежды или материалов на одежду для следующих работников:

КУРАЕВ — зав. Промышленно-транспортным отделом — пальто, костюм.

РОМАНОВ — зам. секретаря по промышленности — костюм.

ХОМИЧ — зав. Военным отделом — костюм.

АРОНОВ — зав. Отделом агитации и пропаганды — пальто.

ВАКАТИМОВ — инструктор Горкома — пальто, костюм.

Для них же 10 пар нижнего белья.

Первый секретарь Кандалакшского Горкома ВКП(б)

Г. Елисеев

12 апреля 1944 г.».

 

Командующий Карельским фронтом генерал-лейтенант Валериан Александрович Фролов, воевавший здесь еще в Финскую, приехал в Кандалакшский горком к Елисееву. Увидел председателя ГКО (Городской комитет обороны) в одежде, вызывающей сострадание, и буквально на следующий день прислал в горком двух интендантов. С Елисеева прямо в кабинете сняли мерку и сшили по указанию командующего за два дня утепленную шинель.

А если припомнить, какой властью в прифронтовой Кандалакше располагал секретарь горкома, да еще при этом и председатель ГКО?

Все магазины, склады, продовольственные и промтоварные базы, госпитали находились в его ведении, и при этом своим сотрудникам он не считал себя вправе «организовать», как нынче выражаются, по паре нижних рубашек и кальсон.

 

 

Часы под мостом

Строители, может быть, самые полезные на земле люди, из века в век живут, будто взявшись за руки.

Кто-то придумал рычаг, он и сегодня в руках строителя. И блок тоже ведь кто-то первым увидел своим умным глазом, глядя на перекинутый через бревно канат. Кто колодезный «журавль» придумал, тот, считай, подъемный кран изобрел.

Конечно, история ритуалов, священных для строителя от бога, восходит к языческим временам. Да простят им исповедующие более совершенные и научно обоснованные верования.

Во времена расточительные целого человека могли, превратив его из живого в не живого, преподнести то ли в благодарность, то ли в виде подкупа Высшему существу, словно оно их об этом просило. Во времена более экономные уже не человека преподносили, а ограничивались кусочком крайней плоти. Потом и вовсе перешли на животных, птиц, деньги и устные благодарения.

Путейцы знают, что, не забив серебряный костыль, не жди добра на новой дороге. А если в мостовой ферме, скрепленной заклепками, не будет золотой заклепки, потом не взыщи. Не случайно же за все девятьсот дней осады и нещадных обстрелов и бомбардировок не было ни одного попадания в унаследованные Ленинградом питерские мосты!

Строители знали, что делали, когда вбивали серебряный костыль и ставили золотую заклепку.

Знали, что не все можно рассчитать на логарифмической линейке.

Вон, у одного стоит скособоченная башня три века и еще три века простоит, а у другого… Успенский собор сколько раз в Кремле строили? Не стоял, пока не пришел мастер, знавший не только земную науку.

У всякого ритуала, да еще и сохраненного с незапамятных времен, можно отыскать много смыслов. Смысл же серебряного костыля или золотой заклепки совершенно очевиден: «Не корысти ради строим! Не ради поживы! Вот же!..» — и приносили малую жертву, начинали дело со свидетельства бескорыстия.

Отдать дань традиции — все равно что перекликнуться со всеми, кто строил до тебя и будет строить после…

Да вот только не на каждом мосту фермы, да и не все фермы на заклепках.

Тут как быть?

По правде говоря, внук Никандра Акимовича Кураева, мой отец, Николай Николаевич, не собирался строить электростанции. Окончив «Единую трудовую школу» в родном ему городке Фатеже, что в пятидесяти километрах от Курска, он направился в Ленинград, чтобы учиться на мостостроителя.

Мост в представлении отца являет собой наглядное соединение техники и музыки!

А музыка всегда жила в нашем доме. И мой отец на рояле аккомпанировал своему отцу, Николаю Никандровичу, земскому врачу, очень неплохо для любителя игравшему скрипичные сонаты Бетховена, особенно любил седьмую, посвященную Александр Первому, и «Крейцерову», с этим «проклятым presto»!

И в технике, и в музыке отец видел осуществление лучших человеческих способностей.

Мост — это замершая в полете музыка!

Мост — это символ единения. Вот и призыв «Пролетарии всех стран соединяйтесь!» звучал для него, коммуниста, как обещание всемирного братства.^[7]7

Мост — рукопожатие противоположных берегов, воплощенное единство противоположностей.

Мост — это еще и музыкальный инструмент.

Фермы мостов поют!

И у каждого моста только свой голос.

И у деревянных и даже у каменных мостов в Ленинграде отличный слух отца отличал «ксилофонную» музыку Тучкова моста, Биржевого или Гренадерского под копытами лошадок, тогда еще в изобилии служивших горожанам.

В Ленинграде в Технологическом институте был мостостроительный факультет. Отец подал документы, на всех экзаменах получил оценку «сдал», но принят не был. Это сегодня соискатели студенческого билета набирают на экзаменах «баллы», присовокупляют к ним результаты школьного ЕГЭ, ищут ходы в приемную комиссию, и все такое. Тогда, в 1927 году, все было проще. Сдал — не сдал. А там уже приемная комиссия сама решит, кого из выдержавших вступительные экзамены брать на учебу, а кого не брать.

Отец отнес свой «провал» на счет неизбежной случайности.

Вернулся домой, пошел работать кочегаром в домовую котельную. Там можно было спокойно готовиться к следующей попытке покорить приемную комиссию Технологического института. Особенно налегал на тригонометрию, считая, что в ней он не чувствует себя так же свободно, как в математике, физике и химии.

И на следующий год он снова сдавал экзамены на мостостроительный в Технологическом институте.

И снова все сдал. И снова не был принят.

Пошел в приемную комиссию. Там сказали прямо, без всяких выкрутасов: «Не подходите вы нам, молодой человек, по социальному признаку. Кто у вас отец?»

«Врач».

«А матушка ваша?»

«Учительница».

«Вот. Сами видите. Чего ж вы хотите?»

Пошел на Биржу труда, где спрос на грамотного рабочего был постоянным. Выбор представлялся широкий.

Он выбрал — Аэрофотосъемку!

Каково же было его удивление, когда оказалось, что организация под этим названием более чем земная. Триангуляционная съемка местности предполагала как работу квалифицированных топографов, владевших практической тригонометрией, так и простецких разнорабочих. В обязанности последних входило сооружение из бревен и досок вышек над точкой земной поверхности, до астрономической точности рассчитанной и свинцовой капелькой в бетонных тумбах запечатленной.

В Аэрофотосъемке сошлись два мира. И оба прошлых. Один верхнего порядка, другой нижнего разбора. Инженерный персонал был представлен такими именами, как Бенуа, Штюрмер, Голицын, потомки и наследники титулованных семейств, а в рабочие шли самые отпетые хитрованы, знающие, что там дают «полевые», это при том, что возможность уклониться от нежелательных нагрузок зависит от опыта и таланта. Это не у станка стоять или кирпичи класть с утра до вечера.

Естественно, у отца такого таланта не было, а таким опытом не обогатился и за всю жизнь. Исхожены были с нелегкой ношей на спине все леса, пригорки и болота вокруг Павловска, Славянки, Колпино, Тосно.

Почему-то Штюрмеры—Бенуа решили, что у толкового парня из Курска должен быть кроме способностей по части тригонометрии еще и коммерческий талант. Наверное, именно поэтому он был командирован «с поля» в Ленинград для приобретения дубовых блоков и полиспастов. Выдали деньги, и в путь. Пришлось обойти не один рынок, прежде чем на Малом проспекте Васильевского острова, на рынке неказистом и немноголюдном, он увидел необходимый товар. По всему было видно, что товар был не очень-то ходовой. Но вот, надо думать, доверие начальства заставило и самого отца поверить в свои купеческие способности. Он рассказывал, как, делая вид, что проходит мимо, задержался у вожделенных деревяшек, взглянул скользящим глазом и небрежно спросил: «Что за это дерево хочешь?» Продавец был поопытней покупателя, сразу спросил: «А тебе надо?» — «Может быть, и пригодится…» — как мог отец изображал равнодушие. «Смотри. Товар надежный, не изношенный. Ни трещин. Ни сколов». Хоть и не внушал покупатель доверия, но и упускать не хотелось, других-то не видно. Чем черт не шутит! Наконец заговорили о цене. Услышав названную сумму, вполне укладывавшуюся в «смету», отец, как и полагается, горько вздохнул и сделал шаг уходить. «А твоя какая цена?» — остановил продавец. Начался торг. Продавец немножко уступал, отец понемногу накидывал, чувствуя себя на высоте положения. Наконец, продавецпроизнес: «Давай пятнадцать рублей, и без трепотни!» И в ответ услышал: «Нет уж, даю семнадцать, но с трепотней». То, что он после этого услышал от продавца, он нам воспроизвести не мог, но полагался на наше воображение. Только что в него не полетели эти дубовые блоки. Пришлось бежать. Откуда это вылетело: «Семнадцать, но с трепотней»? Отец так вошел в роль крупного специалиста по такелажному оборудованию, что решил почему-то, что «трепотней», наверное, называются канаты и тали. Вот и решил накинуть пару рублей «на трепотню». Рассказ этот завершался признанием: «Не родился я коммерсантом, видно, так и помру. Сказано же:
„Не суйся в ризы, коль не поп“».

Сезонная артель собирала публику пеструю и неожиданную.

Запомнился отцу какой-то мрачный коллега, любивший приговаривать, таская бревна и строя вышки: «Ничего, погодите, прилетят наши избавители… Попьем вашей кровушки, коммунистики…» Поскольку «коммунистиков» в артели не было, его то ли пророчество, то ли угроза повисала в воздухе на разной высоте, в зависимости от уровня вышки, где он стучал топором. Уж не мечта ли о «прилете избавителей» повлекла этого романтика и забулдыгу именно в Аэрофотосъемку.

С особой охотой шли на строительство вышек те, кто боялся высоты. Убедив доверчивое начальство, Штюрмеров—Бенуа, в том, что боязнь высоты присуща их организму с детства, они спокойно смотрели снизу на тех, кто корячился с бревнами наверху. Один из таких «боязливых», все время говорил о себе в третьем лице: «Некоторые». «„Некоторые“ высоты боятся. „Некоторые“ устали. „Некоторые“ покурят. „Некоторые“ топор ищут», и все в таком роде. По завершении сезона он вполне безбоязненно залез на самую верхотуру последней воздвигнутой вышки, предупредил стоявших внизу: «„Некоторые“ отселева сейчас… зачнут!» — и победительно справил малую нужду, подав пример молодым коллегам, как надо в жизни ловко устраиваться!

Топограф Бенуа часто отлучался в город. Болела жена. По возвращении всякий раз объявлял: «Не живет и не умирает». Ему сочувствовали.

Поздней осенью отец возвратился в Фатеж, снова котельная, снова алгебра, тригонометрия, физика…

Естественно, рассказал отцу о причине своего фиаско.

Николай Никандрович, врач, прошедший три войны, Японскую, Германскую и Гражданскую, был возмущен до глубины души. И не только возмущен. Он поехал в Москву, добился приема у самого Симашко, Наркома здравоохранения, и получил-таки справку о том, что заслуги доктора Кураева перед Красной Армией известны и должны быть приняты во внимание при определении гражданских прав его самого и членов его семьи.

С бумагой, подписанной самим наркомом, отец отправился в Ленинград в третий раз. Сдав все экзамены и не дожидаясь, когда вывесят списки принятых, направился в приемную комиссию.

«Бумажка от Симашко? — остроумно пошутил председатель в косоворотке. — Вот с этой бумагой идите, молодой человек, в клистирный институт!»

Все, кроме отца, разумеется, от души посмеялись.

Может быть, отец и в четвертый раз попытал бы счастья стать мостостроителем, но всерьез заболел Николай Никандрович.

Времени на новые попытки больше не было. В семье он становился опорой.

Пошел работать на «Электросилу» монтером.

Без особых размышлений, теперь «все были жребии равны», поступил на вечернее отделение Политехнического, именовавшегося в ту пору Индустриальным институтом, на электромеханический факультет.

Прошло всего-то двадцать лет, двадцать один год, для точности.

Отец после окончания института пришел перед войной на строительство каскада Нивских ГЭС. Пришел свежеиспеченным инженером. В 1951 году он уже был начальником строительства Нивского каскада, сдал Правительственной комиссии и готовил к пуску «Ниву-I». Строились станции не по порядку номеров, сначала «Нива-II»,
потом «Нива-III», и завершалось строительство каскада станцией «Нива-I». В проект «Нивы-I» было заложено сооружение моста через канал, по которому из озера Имандра вода должна идти вертеть рабочие колеса турбин.

Мост железнодорожный. Линия от станции с ироническим названием Зашеек на Мурманск. Мост не большой, канал не судоходный, так, подводящая деривация.

Вырыли экскаватором с ковшом «обратная лопата» котлованы под будущие опоры моста, и наступает самый главный в начале строительства и плотин и мостов момент — закладка первого куба бетона в основание будущей опоры. Обычно ритуальный жест поручают передовику или почетному гостю. Отец как начальник строительства, естественно, прибыл на этот торжественный акт.

Кран поднял бадью с бетоном над котлованом и начал медленно опускать.

Удостоенный высокой чести передовик дернул тросик, створки горловины на бадье распахнулись, и кубометра полтора бетона шлепнулось вниз.

Грянул оркестрик. Кто хлопал в ладоши, кто поздравлял передовика, кто кричал «ура!»...

И вдруг кто-то крикнул: «Николай Николаевич, часы уронили!»

Все с сочувствием смотрели на начальника строительства, который один был совершенно спокоен, даже в губах была зажата улыбка.

На ахи и охи он никак не реагировал.

Кто-то предложил спуститься, достать.

Часы по нынешним временам вещь обычная, а в начале пятидесятых, не то чтобы знак богатства, но все-таки… да и смотря какие.

«Давай вторую!» — скомандовал отец, и бадья опять зависла над котлованом, и новая порция бетона рухнула вниз.

У русских инженеров-мостовиков был обычай, под основание моста кидали золотой.

Откуда у отца мог взяться золотой. Были только часы — золотая «Победа».

 

 

---

1. За самоотверженность и героизм железнодорожников Северного отделения МурЖД наградили орденом Трудового Красного Знамени РСФСР — второй наградой Российской Федерации, утвержденной за год до описанных событий. Позже награда за этот подвиг будет утеряна, но в 1990 году ее удастся вернуть в Петрозаводск.

2. Предание о Вильгельме Телле появилось в Швейцарии в начале XIV века, но сказаний о легендарном стрелке с античных времен и до Средних веков насочиняли бездну. В Швеции еще в VI веке превосходный стрелок Эйгиль сбил по приказу жестокого короля Надунга (что значит Завистливый) яблоко с головы своего трехлетнего сына. У норвежцев и того раньше храбрый воин сбил стрелой орех с головы брата. Нашлись такие отчаянные мастера стрельбы из лука и у венгров, и у жителей Трансильвании, и у датчан, и даже у персов, скорее всего, познакомившиеся с этой историей у Геродота. Впрочем, финны могут показать и гробницу Вильгельма Телля, и развалины его замка, который, конечно, в Финляндии.

3. Нынешние напряженные отношения с Украиной потребовали железнодорожной связи Центра и Юга в обход украинской территории. Указ о начале строительства обходного пути из Воронежской области в Ростовскую был подписан в сентябре 2015 года. В сентябре 2017 года двухколейный электрифицированный участок обходного пути длиной в 137 километров был введен в эксплуатацию.

4. Осенью 1944 года в Заполярье готовился последний «Десятый удар», очищающий территорию СССР от немецко-фашистских захватчиков. Отец принимал войска, разгружавшиеся на станции Кандалакша. Рассказывал, как весело оглядывались солдаты Украинских фронтов на сопки, камни, лес: «Да у вас тут два года воюй — не убьют!»

5. Как обрел настоящих хозяев спроектированный до войны и давший первый металл в 1950 году Кандалакшский алюминиевый? Очень просто. Сначала всем рабочим раздали ваучеры, сделав их «настоящими собственниками» своего завода. Потом новые хозяева перестали платить «новым собственникам» зарплату. Чтобы выжить, кормить хоть как-то семьи, рабочие и служащие были вынуждены продавать свои ваучеры. Завод на совершенно законном основании перешел в ловкие частные ручки. Когда Кандалакша отмечала 70-летие присвоения статуса города, хозяева КАЗа под угрозой увольнения запретили своим рабочим и служащим участвовать в общегородском праздничном шествии. Нужно наконец выбить из свободных и счастливых людей память о коммунистическом рабстве.

6. Мама любила именно паюсную икру. В середине тридцать восьмого года за статью в местной газете «Кандалакшский коммунист» отец, к полному своему удивлению, получил гонорар. Несмотря на дыры в бюджете, на весь гонорар (шальные деньги!) были куплены и преподнесены маме четыреста граммов паюсной икры.

7. В знаменитом призыве коммунистов обращение-то было вовсе не к «пролетариям». Вот и на могиле Карла Маркса на гранитном постаменте начертано по-английски, но немецкими товарищами, ставившими надгробие и знавшими тексты своего великого соотечественника в оригинале: «Workers off lands unait!» «Работники всей земли…», а вовсе не «пролетарии», т. е. — «неимущие». Думаю, что в оригинале не только отцу лозунг коммунистов был бы еще ближе, чем в переводе на русский.