ЛЮДИ И СУДЬБЫ

ДАНИИЛ ПЕТРОВ

Родословные детективы

Пособие по установлению и сохранению истории семьи

Национальность подданного —
повод для преследования

Я прихожу с работы, и домашняя работница сообщает, что забрали одного из наших
соседей. При этом добавляет такое: «Его арестовали по подозрению, что он — поляк».

Валентина Иоффе^[1]

 

В 1990-е годы указание национальной принадлежности гражданина России в документах стало необязательным. Однако, отчего это был такой важный вопрос для СССР, многие сегодня уже забыли.

Если заглянуть в любую из советских Конституций — 1918, 1936 и 1977 годов, — то увидим декларации о равенстве всех наций. В действительности советский режим чрезвычайно чутко и болезненно относился не только к сословной принадлежности предков гражданина, но и к национальной. Графа «Национальность» в советских паспортах и ряде других документов была обязательной. Нужно это было для учета тех людей, в отношении которых на каком-то этапе у советского режима появятся какие-либо планы, например выселить всех в Сибирь, или пополнить рабочую силу ГУЛага, или не принимать на квалифицированные должности. А как же это сделать, если нет учета по национальности?

Про преследование «бывших», особенно до конца правления Джугашвили, говорили открыто. Преследование граждан по национальной принадлежности в СССР, как правило, было под грифом секретности либо прикрывалось другими мотивами. Российские архивы уже рассекретили к сегодняшнему дню часть документов о том, как Коммунистическая партия и советские спецслужбы собирали данные о национальности жителей СССР. Недоверие советской власти к людям, чьи предки не принадлежали к «титульным нациям», порой доходило до того, что их в секретных документах называли «иностранцами», хотя это были вполне русские и более чем советские граждане, которые никакого отношения к загранице не имели.

Вот пример из архива ВМФ. В 1938 году начальник политотдела Первой бригады подводных лодок направляет в штаб Балтийского флота секретные списки, в том числе «Список краснофлотцев и младших командиров срочной и сверхсрочной службы <…>, являющихся иностранцами». В нем мы среди прочего находим:

«Гутченко Владимир Николаевич, п/л (подводная лодка. — Д. П.) „С-3“, по отцу — русский, по матери — немец, ст. группы электрик., 1912 г. р., кандидат ВКП(б), место рождения — Белгород. Краткая политическая характеристика: Срок службы 1933 г. По соц. положению — рабочий, по происхождению из служащих. <…> Образование — 8 лет. По национальности по отцу — русский, а по матери — немец, сын купеческой дочери. Дисциплинирован. Специальность знает хорошо. К служебным обязанностям относится в основном хорошо, но иногда проявляет апатичность. С подчиненными работает мало и груб. Авторитетом среди л/с п/л не пользуется. От парторганизации скрывал купеческое происхождение своей матери».

«Куркчи Борис Никитович, п/л „Щ-305“, ком. отд. штурм. эл., 1908 г. р., кандидат ВКП(б), место рождения г. Мариуполь. Краткая политическая характеристика: За время военной службы не имеет никаких замечаний. Прекрасный массовик. В 1938 г. вступил в кандидаты ВКП(б). Специальность знает хорошо и любит ее. Авторитетом среди л/с пользуется. Родители: мать украинка, отец грек — по деду. Куркчи рассказывает, что его отца дед был выходцем из греков, живших в Крыму. Языка грецкого (так в документе. — Д. П.) не знает. В семье сестры по национальности имеются украинки. За границей никого нет, не было и связи ни с кем. Куркчи является отличником боевой и политической подготовки. Подал рапорт об оставлении на сверхсрочную службу».

«Пилецкий Николай Ипполитович, подлодка „Щ-307“, краснофлотец мотор., 1913 г. р., б/п, место рождения г. Ленинград. Краткая политическая характеристика: По словам тов. Пилецкого, мать — русская, а отец как будто бы поляк. По всем документам числится как русский. Где родился отец, не знает. Тов. Пилецкий служит 3-й год, особенно себя ничем не проявил. Политически развит удовлетворительно. Имел в 1937 году антисоветские настроения во время выборов в Верховный совет СССР против кандидатуры в депутаты тов. Калинина».^[2]

Указание «не той» национальности в анкетах могло стать предметом внимания советских спецслужб. Так, в ноябре 1938 года Дорожно-транспортный отдел НКВД среди прочего компромата на руководство Октябрьской железной дороги сообщает, что «зам. Нач. дороги Вальтц С. В. скрывает в анкетах свое социальное происхождение (из дворян) и национальность — немец».^[3] Что следует из этих цитат? Во-первых, предполагаемое недоверие к коллегам, вся «вина» которых заключается в (возможном) наличии предков нерусского происхождения. Во-вторых, мы видим, что советская власть национальность подданного определяла порой даже по предкам на уровне прадеда. В-третьих, что особо важно, свою заинтересованность в знании национальных корней у своих подданных советская власть скрывала грифом «Секретно». И это неудивительно, ведь на поверхности, «для печати» были лозунги об интернационализме и дружбе народов.

Зная причины интереса власти к национальному происхождению граждан, люди часто скрывали свои национальные корни. 

Пик преследований советских поданных по национальному признаку приходится на правление И. Джугашвили (Сталина). В лучшем случае «не нравящаяся» советской власти национальность подданного могла скорректировать его карьеру, и, например, человек, планировавший служить на флоте, мог оказаться в стройбате: «В результате несерьезного отношения отдельных райвоенкоматов к отбору призывников, политической комиссией учебного отряда Черноморского флота из числа прибывших призывников в главную базу опротестовано 550 человек, из них <…> 200 человек задержаны политкомиссией для направления в рабочие батальоны. В числе их: <…> по национальным признакам — 23 чел.».^[4] К сожалению, этот секретный документ молчит о том, представителями каких национальностей были эти 23 человека. Впрочем, в свете рассматриваемой темы важно другое: сокрытие своего национального прошлого в СССР также имело свои корни в политике большевиков.

В другие моменты наличие предков определенного национального происхождения фактически приравнивалось к совершению того или иного преступления: от антисоветской агитации до шпионажа. Действительно, рассуждало Советское государство, ну разве может быть русский немец Поволжья не немецким шпионом в период Великой Отечественной войны? Трагические страницы советской истории — массовые высылки целых народов с мест их обитания. Преимущественно секретными решениями целые нации объявлялись преступниками и выселялись^[5]:

Национальность	Год депортации	Количество высланных (средняя оценка)
Корейцы	1937—1938	172 000
Немцы	1941—1942	905 000
Финны, румыны, другие национальности союзных с Германией государств	1941—1942	400 000
Калмыки	1943—1944	101 000
Карачаевцы	1943	70 000
Чеченцы и ингуши	1944	485 000
Балкарцы	1944	37 000
Крымские татары	1944	191 000
Турки-месхетинцы и другие народности Закавказья	1944	100 000
Итого:		2 461 000

Однако эти данные далеко неполные. Еще до Второй мировой войны НКВД проводил массовые секретные операции — фактически геноцид по национальному признаку (по инерции советской историографии ошибочно называемому даже сегодня «политкорректным» и сталинским (!) термином «репрессии»). Так, на основе уже рассекреченных документов отметим преследование по национальному признаку: в 1937 году — немцев, поляков, румын, латышей, эстонцев, литовцев, греков, болгар. В 1938 году — дополнительно малочисленных в СССР афганцев, иранцев, македонцев. Это не полный перечень. Десятки тысяч людей были расстреляны из-за своей национальности.

Вместе с ними страдали и люди совершенно иного происхождения, просто за связь с соответствующими «врагами народа» (ранее были приведены примеры, как советская власть рассматривала преступлением против себя даже простой контакт с человеком «неверного» происхождения). Так, в результате санкционированной ЦК операции НКВД против поляков в 1937—1938 годах «было осуждено 36 768 человек. Из них поляков — 20 147, белорусов — 5215, украинцев — 4991, русских — 3235, евреев — 1122, немцев — 490, литовцев — 396, латышей — 271, эстонцев — 112, чехов — 87, цыган — 76, австрийцев — 59, болгар — 53, венгров — 47, румын — 29, греков — 27, молдаван — 26, татар — 23, „прочих“ — 362»^[6], то есть 45 % пострадавших по этой «национальной операции» НКВД — люди других национальностей.

В марте 1938 года Политбюро ЦК ВКП(б) принимает постановление «Об очищении оборонной промышленности от лиц, принадлежащих к национальностям, в отношении которых проводятся репрессии». В том же году — директива Наркомата обороны «Об увольнении из РККА военнослужащих национальностей, не представленных на территории СССР».

Граждане Страны Советов знали, что есть «неполиткорректные» национальности, на которые обращают особое внимание советские спецслужбы. Выразительный эпизод из эпохи террора: «Он оказался одним из ведущих архитекторов Москвы, его уже допрашивали, но без применения физического воздействия и пообещали, что если он не признается, то ему покажут. Он готов написать все что угодно, чтобы его не били, но не знает, что писать. <…> И вдруг выяснилось, что его прабабушка была польской еврейкой и жила в Польше <…> еще до 1900 года. Так как никаких других данных не было, „консилиум“ (сокамерники. — Д. П.) решил поставить „диагноз“: шпионаж в пользу Польши. Ему рекомендовали написать, что он шпионил в пользу Польши и передавал информацию о жизни и настроениях в Советском Союзе. Архитектор успокоился и начал обдумывать свое „чистосердечное признание“».^[7]

Опальные нации в СССР нередко менялись. Так, в конце 1940-х и до смерти Джугашвили (Сталина) под разными предлогами начали активно подвергаться преследованию евреи: так называемая борьба с космополитизмом, «дело врачей».  

 После смерти диктатора до прямой борьбы против евреев уже не доходило, однако негласно советская власть их порой недолюбливала (несмотря на то что для водворения большевиков во власть евреи сыграли важную роль). Так, известно, что при Хрущеве, Брежневе и до самой перестройки для евреев могли возникать серьезные затруднения при приеме на работу.^[8] Существовали даже такие почти курьезные проявления партийного антисемитизма, как негласное ограничение на попадание евреев в кадры кинохроники. Сотрудники Ленинградской студии документальных фильмов, чьим основным заказчиком был Ленобком, знали, что «товарищ <Григорий Васильевич> Романов»^[9] не терпит в кадрах два вида изображений: бородатых людей (любой национальности) и евреев. Киношникам порой приходилась изворачиваться, чтобы минимизировать попадание в кадр таких людей, а те, что все же оказывалияь на пленке, нередко вырезались иногда вместе с ценными кадрами.^[10] Вот такое советское «документальное» кино.

В позднее советское время были и другие примеры, когда национальность граждан имела в глазах советской власти сугубо практические последствия. Так, известно, что Библия в СССР была полузапрещенной книгой. Ее не разрешали ввозить в СССР, порой прямо называя «антисоветской литературой».^[11] Из почтовых отправлений в СССР Библию, как правило, изымали. Интересны исключения, когда Библию все же пропускали в советскую Россию. Вот что об этом писал в 1976 году в секретном разъяснении Главлит в адрес своего подразделения в Ленинграде: «Что касается конфискованной Библии на немецком языке в адрес Казахской ССР, то мы пропускаем единичные экземпляры Библий на немецком языке в адреса советских граждан немецкой национальности, проживающих именно в этой республике. В указанном Вами случае по фамилии установить национальность адресата трудно».^[12] Помимо роли национальности в сохранности почтовых отправлений, адресованных советским гражданам, обратим в приведенной цитате внимание и на наивные попытки определить национальность человека по фамилии.

Таким образом, национальность в СССР не была безразличной для государства анкетной информацией.^[13] А что такое национальность в своих общественных проявлениях? Это в первую очередь информация о предках человека, о корнях его рода. Таким образом, для многих советских граждан появляется дополнительная причина для сокрытия своих предков, для забвения истории своих пращуров, для уничтожения семейных архивов, которые могли стать вещественными доказательствами их «вины».

 

 

УНИЧТОЖЕНИЕ фамильныХ ГНЕЗД

Ильф и Петров были в Вене. Там их возили по городу и показывали достопримечательности.

В частности, продемонстрировали один их дворцов и объяснили:

— Это особняк Ротшильда.

Петров, привыкший к реальностям послереволюционной России, спросил:

— А что здесь теперь?

— Как что? — удивились австрийцы. — Здесь живет Ротшильд.^[14]

 

В советский период нанесен был еще один удар по отечественному родо­словию — речь идет о массовой утрате фамильной недвижимости. Причем неважно, речь ли о барской усадьбе, либо о квартире в городе, или крестьянской избе на селе. В 1918 году декретом большевиков почти вся недвижимость была национализирована или муниципализирована, то есть перешла в собственность Советского государства. В дальнейшем, до 1990-х годов, само понятие недвижимости было упразднено, а строения лишь передавались из ведения одной (полу)государственной конторы в другую.^[15] Граждане в большинстве случаев стали лишь нанимателями государственного имущества. Квартиры уплотнялись: к профессорам Преображенским подселяли Шариковых. Наиболее инициативным дореволюционным владельцам квартир удалось не только не быть выселенными из них, но уплотнить их не посторонними людьми, а часто знакомыми и родственниками.

Для деревень советская власть придумала свое идеологические пугало — кулаков, которых к 1930-м годам уже почти не было. До революции так назывались, как правило, в единичном числе существующие в деревне самые богатые крестьяне, если они злоупотребляли своим богатством и через дачу денег в долг под большой процент могли закабалить односельчан. Царское правительство боролось с кулаками экономическим методами — на селе создавались кредитные и ссудосберегательные товарищества, которые составляли кулакам конкуренцию.^[16] Советская власть использовала понятие кулака для борьбы с любыми успешными крестьянами-хозяйственниками, которые были или лишь могли быть не в восторге от большевистских изъятий заработанного, от насильственной коллективизации, от непомерных налогов и т. д.: «жупел кулацких происков стал удобным объяснением неудач экономической политики страны, страданий и голода рабочих масс».^[17]

Важнейшим советский критерием отнесения к кулакам, то есть к «социально чуждым», был достаток в недвижимости. Недаром в анкетах 1930—1940-х годов спрашивалось: «Владели ли недвижимым имуществом, каким именно и где?» Так, в личном деле 1940 года деда автора, назвавшегося середняком^[18], ответ на этот вопрос звучит так: «дом, двор, сарай, амбар, баня в г. Горки». Другой дед автора в 1945 году утверждал, что происходит из крестьян-бедняков и так перечислил, чем владела его семья: «дом, двор, надворные постройки в деревне Рыжково».^[19] Наличие в дореволюционные годы у человека двух и более домов (даже на большую семью) или, того хуже, мельницы либо лавки неминуемо влекло бы отнесение человека к «чуждым» и «бывшим».

Обобщить процессы, важные для родословных поисков, в области родовых мест, происходившие как результат политики советской власти, можно следующим образом:

1. Насильственное изъятие фамильных домов и иной недвижимости у «социально чуждых» слоев, в том числе у «кулаков».

2. Вынужденное самостоятельное отчуждение семейной недвижимости гражданами и проживание в более скромных жилищах.

3. Вынужденный переезд в кажущиеся более безопасными местности СССР, что также связано было с потерей исторической семейной связи с «фамильным имением». Иллюстрация из воспоминаний советских граждан: «Моя бабушка Тая, дочь бабы Нюры, родилась во время войны. Она вспоминает, что в послевоенное время они часто переезжали из города в город, из республики в республику, потому что боялись, что их семья пропадет так, как внезапно пропали другие семьи, к которым по ночам приезжали люди и эти семьи исчезали навсегда по неизвестным причинам. Так бабушка с семьей оказалась в городе Фрунзе после Плавска, Саратова, Риги и др. городов».^[20]

4. Массовое самостоятельное переселение со времен Хрущева и Брежнева колхозников, которым стали выдавать паспорта, в города, то есть туда, где снабжение было на порядок лучше, а равно переезд горожан из перенаселенных коммуналок в отдельное жилье.

5. Выселение из больших городов «социально чуждых» и инакомыслящих граждан.

6. Насильственное массовое переселение жителей советской властью с насиженных родных мест: от переселений в связи с затоплением территорий для со­здания водохранилищ^[21] до массового переселения крестьян с хуторов в 1939 году.

Последний процесс (сталинское уничтожение хуторов) не так широко известен. Его можно использовать как иллюстрацию к теме уничтожения связи наших предков с родовыми местами. 27 мая 1939 года постановлением ЦК ВКП(б) и СНК СССР принято решение о выселении из хуторов. Их жители должны были переехать вместе со своим скарбом в поселки. Речь шла фактически об уничтожении столыпинского детища — ферм-хуторов, где отдельно от деревни, самостоятельно и более независимо живут крестьяне. Столыпин считал, что основа благосостояния России и ее кормильцев — крестьян — в избавлении от опеки общины, в выделении крестьянского хозяйства в самостоятельную единицу, в том числе в создании территориально обособленной фермы — хутора, которым владеют собственники-крестьяне. Создание хуторов царским правительством всячески поощрялось, что и дало свои положительные экономические результаты.

Для советской власти существование территориально и тем более экономически обособленных хуторов было недопустимым по очевидной причине: управлять народом, согнанным в одно место, намного легче, чем разрозненным по хуторам. Не спасло хутора и то, что многие их жители давно стали членами колхозов и были лояльны советской власти. Слишком большую опасность, очевидно, чувствовал режим в тысячах ферм, разбросанных по стране, имеющих больше возможности вести свое приусадебное хозяйство и находящихся далеко от бдительного ока репрессивных и иных государственных органов. На удивление человеконенавистнические тоталитарные режимы похожи друг на друга — до мелких деталей: ведь те же меры по сселению жителей мелких деревень и не уничтоженных большевиками хуторов в поселения побольше и тем самым по концентрации подневольного населения проводили нередко и нацисты в период оккупации ими ряда областей России.^[22]

Так же как это происходило с выселением «кулаков», советская власть столк­нулась с неприятием хуторянами принятого решения о переселении граждан с территорий, отведенных под водохранилища: кто-то отказывался переезжать, кто-то даже кончал жизнь самоубийством. Агенты НКВД массово фиксировали недовольство людей насильственным перемещением с родины: «Островский район: Единоличники хуторяне братья Петровы из дер. Сигово Скадинского сельсовета в группе колхозников говорили: „Советская власть перед смертью взялась собирать крестьян в поселки, но мы никуда с места не сдвинемся, потому что скоро придут немцы. Вот только Польша мешает, а то бы они уже были бы здесь давно и тогда опять жить станет легче“.

Член колхоза „Пограничник“ Скадинского сельсовета Петров заявил: „Советская власть всех мужиков замучила: сначала силком загнали в колхоз, теперь сгоняют в поселки, но мы сселяться не будем, т. к. нам ждать осталось немного, скоро будет война и придет новая власть, она-то уж хуже этой не будет“».^[23]

Новгородский район: «Председатель колхоза „Юбилей Сталина“ Рогозин И. при сборке своего свезенного хутора говорил присутствовавшим при этом колхозникам Матросову, Пузыреву: „Если бы я был не председатель колхоза, то сжег бы свой хутор и скрылся из района“».^[24] В этой же докладной фиксировались специфические способы сопротивления против политики советской власти по сгону крестьян в агропоселки: «По некоторым районам зафиксированы случаи, когда отдельные хуторяне-единоличники категорически отказываются переехать в поселки, свои дома продают и переселяются на жительство в производственные организации (леспромхозы, железнодорожные мастерские и т. д.) и рабочие поселки, что объясняется стремлением их организовать под прикрытием этих организаций свое единоличное хозяйство, экономические не менее мощное, нежели было у них ранее». Масштаб проблемы виден из следующих строк той же секретной бумаги: «Из имеющихся в области 34 738 хуторских хозяйств на 25 июля с. г. было разобрано 28 570, а перевезено только 22 753 хутора». Рассматривая тему в призме источников родословных данных, важно понимать, что каждый из указанных 34 тысяч хуторов только лишь в Ленобласти (в ту пору в нее входили и нынешние Новгородская, Псковская, Мурманская, а также Республика Карелия) — это носитель семейной памяти, хранилище семейных архивов. Насильственные и срочные переезды с таких мест неминуемо влекут потерю семейных реликвий, ценных документов, утрату важных воспоминаний об обжитом месте, семейных традициях и пр.

 

 

Боязнь чужих воспоминаний и биографий

По согласованию с ОК КПСС не разрешено к печати стихотворение

«Я ностальгией не болею», в котором автор свои воспоминания о революции

и Отечественной войне подает через призму боли и утрат и не видит

пафоса наших побед, героизма и трудовых подвигов советских людей.

Из изъятий советской цензуры, Ленинград, 1979 г.^[25]

 

Притом что Советское государство проявляло живейший интерес к биографиям своих подданных, оно резко отрицательно относилось к самостоятельным ссылкам граждан на свое прошлое и прошлое их рода, равно как на сборы информации о нем. В крайних случаях это могло доходить до уничтожения документов, содержащих историю жизни граждан.

Вот характерный пример партийного покаяния перед С. М. Кировым за то, что не возразил против идеи сбора воспоминаний участников партий, канувших уже в Лету: «В моей статье в Литучебе № 3, выпущенной с дополнениями брошюрой „За большевистскую историю заводов“ допущена грубая политическая ошибка, выразившаяся в том, что я не дал сокрушительного отпора меньшевистской контрабанде рабочего Власова о роли революционной печати и недопустимости практиковать метод созыва отдельными заводами бывших меньшевиков, соц.-револ., быв. черносотенцев для записи их воспоминаний».^[26] Даже ветераны уже не существующих партий и их воспоминания были страшны большевикам. Право писать историю коммунисты в СССР считали своей монополией, более того, монополией первых лиц: как мы помним, Джугашвили (Сталин) лично правил учебник советской истории «Краткий курс истории ВКП(б)».

В том, что написано простыми гражданами (уже смирившимися с властью ВКП(б) и не представлявшими никакой угрозы режиму), советская система видела потенциальную угрозу пропагандистским мифам. Правдивая биография каждого отдельного гражданина рассматривалась как нежелательная. Это склоняло граждан к сообщению недостоверных сведений. Помимо непоправимого ущерба семейной биографии, истории рода такой подход Коммунистической партии нанес страшный урон и отечественной исторической науке в целом. Ведь воспоминания граждан, особенно участников исторических событий, — важнейший исторический источник. Нет источника — нет правды о прошлом, или как утверждает известный автор: «К сожалению, в советские времена многие страницы нашей истории были искусственно вырваны, переписаны в угоду примитивным и упрощенным идеологическим схемам…»^[27]

Боязнь ссылок на биографии в ряде случаев принимала совершенно анекдотичные формы. Вот цитата из того, что в 1936 году изъяла советское секретное цензурное ведомство Главлит: «„Стахановцы города Ленинграда“ (авторы Вейц и Леонидов): Мотивы задержания: наличие формулировок и аналогий, снижающий идейный уровень книги о стахановцах. Так, например, „Корни стахановских методов работы, примененных Голубевой, надо искать в ее биографии“ (стр. 108)».^[28] Современнику, наверное, и непонятно, почему ссылка на биографию ударницы снижает идейный уровень ура-пропагандистской советской книжки! Однако советские граждане творческих профессий, помнящие партийный подход к литературе, искусству и прессе в СССР, без труда поймут, что же возмутило цензуру в приведенной цитате. Нет главного!.. «Руководящей роли партии» и «личного (примера, вдохновения от…) тов. Сталина» и т. д. и т. п. Разве можно объяснять трудовые подвиги биографией простого советского гражданина? Все хорошее в стране — от партии и правительства, или как шутил об этой советской особенности сам народ: «Прошла весна, настало лето, спасибо партии за это».^[29] Кто работал в архивах с материалами советской цензуры, наверное, не раз сталкивался с ситуациями, когда произведение не выпускалось не потому, что было антисоветским или ошибочным, а потому, что недостаточно хвалило «родную партию и лично (имярек)».

В позднее советское время сбор биографических данных о предках также редко поощрялся. Власть продолжала чинить гражданам разные препятствия в сборе родословных данных. Лучше всего это проявляется в закрытости советских архивных учреждений. Последние сами решали, кого пустить к их фондам, а кого нет. Общее советское правило требовало специального документа (отношения) от организации, направившей исследователя в архив, с обоснованием необходимости его трудов. Свободный доступ в публичные архивы всех желающих начался лишь после 1991 года, когда рухнула власть Коммунистической партии.

Однако поздний СССР боролся с сохранением и сбором данных для биографий граждан (в том числе, воспоминаний) и в иных формах. Например, органы советской цензуры (Главлит и его подразделения) нередко под разными предлогами не разрешали издание воспоминаний граждан: «Отклонен как непрофильное издание сборник статей „«Гипроцемент» в годы Великой Отечественной войны. Воспоминания сотрудников института“, представленный институтом Гипроцемент Минстройматериалов СССР (объем 4 уил, тираж 50 экз.)».^[30] Сохранились ли собранные для этого сборника воспоминания для потомков? Другой пример: «Сняты воспоминания В. Милашевского о Ходасевиче, Мандельштаме, Волошине ввиду непомерного восхваления и преувеличения роли этих поэтов в истории оте­чественной литературы».^[31]

В целом воспоминания рассматривались советской властью как один из наиболее опасных для нее жанров: «Трактовка мемуарных источников советской исторической наукой диктовалась требованием все оценивать с позиций „единственно правильной“ „марксистско-ленинской“ идеологии и методологии, не доверяя высказываниям современников былых событий».^[32] Была создана жесткая система согласования публикации мемуаров и вообще выступлений на исторические темы. Особо болезненной для советской власти была тема выступлений и воспоминаний о тех исторических периодах, когда советский режим проявил себя не с лучшей стороны. Так, особо жесткой цензурной проверке подвергались воспоминания военноначальников, особенно о Великой Отечественной войне.

Существовала система секретного советского законодательства, которое регулировало, в каких издательствах и с чьего согласия могут издаваться воспоминания. Образцом таких советских актов является, например, секретный приказ начальника Леноблгорлита от 24. 08. 1977 № 5с «О мерах по усилению контроля за соблюдением установленного порядка публикации материалов мемуарного характера».^[33] Он частично дублировал требования документов вышестоящего Главлита (что любопытно, последние еще не все рассекречены^[34]), частично вводил дополнительные правила. Например, чьи бы то ни было воспоминания о центральных партийных и советских ведомствах, о лидерах общесоветского масштаба разрешалось осуществлять лишь в Издательстве политической литературы. Делать это можно было только «по согласованию Института марксизма-ленинизма при ЦК КПСС и с соответствующими отделами ЦК КПСС». Чем ниже уровень предмета воспоминаний (допустим, о региональных партийных начальниках), тем ниже был и уровень согласования.

Из этого приказа следует, что как потенциально опасный жанр мемуары могли быть вообще не разрешены к публикации: «Вопрос о целесообразности публикации мемуаров партийных, государственных и военных деятелей в газетах, общественно-политических и литературно-художественных журналах и других изданиях решается по согласованию с соответствующими отделами ЦК КПСС, Институтом марксизма-ленинизма при ЦК КПСС, Главным политическим управлением Советской Армии и Военно-Морского Флота».

Еще в 1970 году Главлит определил секретным распоряжением порядок публикаций материалов (в том числе воспоминаний), если авторами таковых являются крупные советские военачальники. Такие материалы должны были направляться «на консультацию в Главную военную цензуру Генерального штаба Вооруженных сил СССР».^[35] В 1979 году была отвергнута идея К. Симонова о создании при ЦАМО отдела, который собирал бы неопубликованные воспоминания о войне ветеранов, тружеников тыла и пр.^[36]

Как потенциальная угроза советскому режиму воспринимались воспоминания блокадников: слишком много горя и мало бравурного пафоса. Последнее издание «Блокадной книги» дополнено Даниилом Граниным материалами о том, как трудно, с какими значительным цензурными изъятиями в советские годы выходила эта книга.^[37] А ведь «Блокадная книга» — это не художественное произведение! По сути, это художественно обработанный сборник письменных и устных воспоминаний на заданную тему. Одновременно недавно была рассекречена и оборотная сторона борьбы советских цензоров против выхода правды о блокаде: в фондах Леноблгорлита находим его тайные отчеты в Москву о том, что и почему из «Блокадной книги» не подлежит публикации: например, не допускалась публикация данных о том, что ленинградцы ели кошек и собак^[38] (о людоедстве, случавшемся в блокадном Ленинграде, Гранин и Адамович в советские годы, естественно, не могли даже пытаться написать).

Те же органы цензуры изымали из вложений почты, направляемой в Советский Союз, порой всю информацию о гражданах, о которых следовало забыть, как о Герострате. Так, подлежали изъятию книги, журналы, газеты, где упоминались эмигранты. В результате советский подданный мог лишиться возможности узнать даже о своем родственнике. Вот характерный пример. Из отчета Леноблгорлита за 1981 год: «Из мелких пакетов № 10239а и 10329а (из США), адресованных П. Половко (Ленинград, Левашово, ул. Трансформаторная <…>) изъяты брошюры со статьями об эмигранте Н. Половко-Медниковой».
Из данной цитаты следует, что советскому гражданину были направлены материалы, очевидно, о родственнике-эмигранте, однако они не дошли до адресата, тайно (под грифом «Секретно») изъятые из корреспонденции.^[39]

В опале мог оказаться и советский писатель — лауреат Сталинской премии, если он был вынужден эмигрировать. Его биографии с этого момента становились государственной тайной: «В хрестоматии приводится биографическая справка о Викторе Некрасове, дается отрывок из его повести „В окопах Сталинграда“. Принятые меры: по согласованию с партийными органами эти сведения изъяты, указанная страница перепечатана».^[40] Впрочем, запрещались воспоминания и о тех, кто не эмигрировал, но негативно воспринимался властью: «По согласованию с ОК КПСС не разрешены воспоминания об Анне Ахматовой, изобилующие бытовыми подробностями. Автор публикации сосредоточил внимание читателя на том, что в послевоенные годы он был единственным, кто способствовал Анне Ахматовой легче перенести годы испытаний, которые якобы незаслуженно были взвалены на ее плечи» (1978 г.).^[41]

В СССР запрещалось даже в аннотации упоминать революционеров и бывших лидеров советской России, попавших в опалу при Джугашвили (Сталине): «По согласованию с ОК КПСС <…> не разрешена к печати аннотация, в которой говорится о том, что в сборнике собраны воспоминания родных и друзей В. И. Ленина и в качестве таковых оказываются троцкисты, зиновьевцы, меньшевики».^[42] Но и внимание к биографиям революционеров, никогда не терявших веса в советском пантеоне, в некоторых случаях могло оказаться недопустимым: «При рассмотрении статей тт. Старцева и Ткачева было установлено, что в издательстве без необходимой тщательности и внимания отнеслись к публикации материалов о В. И. Ленине. Так, статья В. И. Старцева <…> акцентирует внимание не на том, насколько воспоминания А. В. Шотмана обогащают наше представление о ходе революционной борьбы и чем эти воспоминания дополняют уже известные источники и исторические факты, а на самой личности А. В. Шотмана. <…> Признана невозможной публикация статей тт. Старцева и Ткачева».^[43]

В этой связи возникает философский вопрос: что лучше, советские запреты на публикацию воспоминаний или же прямые искажения, которые советские цензоры вносили в мемуары, которые все же были разрешены к публикации? Вновь выявленные примеры такой исторической политики в СССР неоднократно приводятся в литературе после 1991 года.^[44] Такая ситуация представляет собой фальсификацию исторического источника, создавая у читателей, в том числе исследователей, неверное представление о предмете исследования, направляет его по ложному пути в родословных поисках. Использовать источники советского периода, не засекреченные в свое время, следует с чрезвычайной осторожностью.

Чуть выше шла речь о болезненном отношении советской власти к правде о войне, в том числе о ленинградской блокаде. Оно отразилось и на политике изъятия почтовых вложений. Изымались «неканонические» публикации о блокаде Ленинграда, такие как книга Солсбери, насыщенная многочисленными воспоминаниями о трагедии города на Неве в 1941—1944 годах: «Из посылки № 12166 (из Голландии), адресованной гр. Куликовскому В. (Ленинград, Б. Зеленина, 11/1 <…>) изъята книга H. E. Salisbury „The Siege of Leningrad“».^[45]

Таким образом, воспоминания и биографии граждан, особенно простых людей, могли рассматриваться советской властью как угроза самому режиму и его лидерам. Это было еще одним источником демотивации граждан в области сохранения и изучения собственной семейной истории.

 

 

СССР и архивы — трагедия российского родословия

Каждое утро во время получасовой прогулки по забетонированной площадке

на крыше Лубянки я смотрел, как из трубы вылетали куски

горелой бумаги… Задачи историка и судей окажутся не простыми.

Никита Кривошеин^[46]

 

Помимо демотивации на изучение истории своей собственной семьи советская власть внесла свою печальную лепту в российское родословие через засекречивание архивных фондов и через их прямое уничтожение. Как показывают современные исследования, процесс целенаправленного уничтожения архивных фондов в советской России происходил на протяжении всего ее существования с 1917 по 1991 год. Подробнее об этой малоизвестной, но не менее трагической странице советской истории в главе 8 «Особенности источников после советской власти. Что следует знать родословному исследователю». Кратко же стоит отметить, что уничтожались, как правило, следующие материалы:

1. Дореволюционные фонды, особенно могущие в позитивных красках показать жизнь до 1917 года, а также связанные с правами на имущество (в силу массовой национализации, проведенной большевиками в начале советской власти, видимо, эта информация представлялась не имеющей практического значения, бесценность же ее для родословных поисков не учитывалась).

2. Советские фонды, связанные с преступлениями советского режима: особенно материалы, связанные с гражданами, пострадавшими от советского государства (в том числе так называемые «репрессированные»), а также с «оперативной разработкой» советских граждан спецслужбами: материалы проверки биографий, подслушивания разговоров, перлюстрации, информация об агентах и пр.

3. Советские фонды, которые могли дать иной взгляд на историю Отечества, в том числе воспоминания частных лиц, переписка с гражданами по социально-бытовым проблемам.

4. Советские фонды, не представлявшие интереса для советской власти, но имеющие непосредственное отношение к историям предков, в том числе личные дела граждан.

Могли уничтожаться даже документы, могущие быть полезными для советской власти. Здесь играло свою роль в том числе указанное преобладающее отрицательное либо пренебрежительное отношение к истории и к архивным документам. Вот пример от апреля 1940 года. В своем инициативном обращении в Обком ВКП(б) младший лейтенант НКВД Гитеренштейн Борис Авсеевич, побывавший в захваченном Красной армией Выборге, описывает «…беспощадное и невежественное уничтожение архивных материалов, представляющих колоссальную ценность, как для освоения города, так и для изучения много полезного для нашей промышленности, а также для нашей разведки. Ценнейшие проектные материалы выбрасываются на улицу, и все улицы Выборга наполнены мусором архива. В то время как необходимо было сохранить все до мельчайшего документа (как сделала Германия в бывшей Польше и все это подверглось пересмотру и изучению)… Исторически известно, что закрепление завоеванных территорий определяется их правильным, умелым и быстрым освоением, а особенно это ценно в ситуации нынешнего международного положения, в перспективе наших будущих побед во всем мире и восторжествовании коммунизма…»^[47] Если уж «восторжествование коммунизма» не всегда прельщало большевиков в вопросах сохранения архивных фондов, то что говорить о фондах дореволюционного периода, которые этой цели помочь, как правило, не могли.

А вот несколько говорящих цитат о положении в архивном деле из докладной начальника Архивного отдела Ленинграда и области, направленной руководству города и области уже в мирное время — в 1956 году: «В большинстве учреждений, организаций и предприятий различных ведомств документальные материалы находятся в неупорядоченном состоянии, в сырых подвальных помещениях, подвергаются гибели. <…> Например, почти полностью погибли материалы периода индустриализации и коллективизации…»^[48]

Преступное или пренебрежительное отношение Советского государства к архивным фондам в той или иной степени передалось и гражданам. Последние во времена прямого родословного террора уничтожали свои семейные архивы. Когда же этот страшный период закончился, у многих не осталось никакого пиетета к семейным фотографиям, семейной переписке, семейным документам и т. п. После смерти старших родственников эти семейные архивы и сегодня порой выбрасываются на помойку. В больших городах некоторые документы из семейных архивов оказываются в антикварных лавках, где в последние десять лет старые (в том числе советские) документы стали предметом интереса коллекционеров. Однако документ, оторванный от своей семьи, от потомков, для которых он был бы частью истории их рода, имеет на порядок меньшую ценность. Та же дореволюционная антикварная фотография, с которой на нас смотрит семья или отдельные ее представители, — как листок, срезанный с дерева и высушенный. Такие документы могли бы быть реликвией, наполненной ценнейшей информацией о каждом изображенном. Ведь имена изображенных на таких фото, как правило, можно установить, только если фотографии сохранились у потомков, а не пошли путешествовать по рукам коллекционеров.

Закон не позволяет руководителям организаций уничтожать большинство документов по личному составу (то есть максимально интересные в родословных поисках) до истечения 75-летнего срока хранения этих документов. Но из-за низкой культуры, из-за безразличного отношения к предкам, привитых, как изложено выше, в XX веке, они также нередко грешат уничтожением своих фондов, которые не нужны им в текущей деятельности. Действительно, передача дел в архив может стоить времени и средств. Намного легче сдать все документы в макулатуру. Вот такой советский подход. Последний раз автор столкнулся с ним в 2012 году. Искал личное дело двоюродной бабушки. В нем могла оказаться автобиография, в которой могла идти речь о прародителях и о бабушке. Однако, в ОАО «Услуга» (преемник нужной организации) сообщили, что искомый комбинат «Трудпром №…» «купили не очень порядочные люди» и что все документы «пропали». О том, что архивные личные дела наших предков часто сдают в макулатуру, вместо того чтобы передать в архив, лично автор слышал не раз от работников пунктов по приему макулатуры. Радует хоть то, что часть этих дел не будет переработана, а «всплывет» в антикварных лавках. Автор лично имел возможность приобрести там личные дела сотрудников органов власти 1920-х го­дов. Очевидно, эти дела были признаны «не имеющими научной ценности», не подлежащими передаче в публичные архивы на постоянные хранение и предназначенными для уничтожения по истечении 75-летнего срока.

Помимо уничтожения фондов советское архивное дело имеет еще два свойства, которые серьезно вредят родословным поискам. Это, во-первых, предвзятое формирование фондов — советские документы в части политики и идеологии готовили аккуратно, в строгом соответствии с «генеральной линией партии», поэтому слишком часто они недостоверны. Как изложено в настоящей главе, граждане были склонны подправлять свои биографии в угоду конъюнктуре. Власть же была первой, кто напитывал документы неправдой: от липовых доносов, ложных обвинений во время постановочных процессов против «врагов народа» до фиктивных указаний причин смерти в ЗАГСах, ложной статистической отчетности, недостоверных сообщений прессы (в силу цензуры) и т. п.

Во-вторых, речь о чрезмерной секретности фондов советского периода. До сих пор засекречены тысячи дел даже периода Гражданской войны и 1920-х годов, которые никакого отношения не имеют к безопасности современной России. Преимущественно в закрытой информации хранятся тайны советского Полишинеля, а также ценные родословные данные. Показательно, что в СССР была не только масса секретных архивных фондов с ценной родословной информацией, но существовали целые секретные архивы — те, о существовании которых знать гражданам не полагалось: «Издательству ЛГУ Управление сделано предложение о необходимости удалить из верстки „Емельян Ярославский — пропагандист марксистского атеизма“ все ссылки на архив Общего отдела ЦК и удалить текст, взятый из документов, хранящихся в этом архиве».^[49]

На тему секретности могут возразить: ну, ничего, рано или поздно все равно рассекретят. Это верно, но (!) родословие — это та сфера, где время в поисках играет ключевую роль. Поясним, немного забегая вперед. Чем позже семья начинает поиск информации об истории своего рода, тем меньше информации будет получено. Ведь отложенные поиски не дадут возможности опросить тех людей, которые живы сегодня и которых не будет с нами завтра. Отложенные поиски не позволят нам найти документы о нашем прошлом в архивах, которые будут уничтожены «по истечении срока хранения» (для личных документов это, как правило, 75 лет с последней даты дела). А без этих исходных для поиска данных многое из рассекреченного будет для нас пустой информацией. Когда в итоге рассекречивание произойдет, мы не сможем даже предполагать, что та или иная раскрытая наконец информация касается нас и наших предков.

 

 

Генеалогия — вспомогательная наука
или «социально чуждая» падчерица?

Отрицательное отношение власти к биографиям отдельных людей, сопряженное с этим уничтожение архивных материалов и закрытость архивов не могли не породить проблемного положения в СССР такой науки, как генеалогия. Последняя и есть родословие — учение о происхождении конкретного человека и об основных фактах его биографии.

Мы помним, что ряд наук в СССР в течение длительного периода был под запретом (та же генетика, кибернетика и пр.) После забвения они долго и непросто находили себе путь хотя бы к частичному признанию. Среди таких наук была и генеалогия. Историки, когда об этом стало можно говорить после падения коммунистического режима в России, прямо признавали, что «научные итоги работ по истории советского периода должны были быть предсказуемы, ибо были заданы заранее. В этих условиях как источниковедение в целом, так и его составная часть генеалогия оказывались не только излишними, но и опасными для исследователя».^[50] Если при Ульянове (Ленине) и Джугашвили (Сталине) генеалогия практически не признавалась как наука, то в более поздний период уже не запрещалось предположительно упоминать о ней как о вспомогательной исторической науке. «Вспомогательность» генеалогии понималась широко. Научное значение признавалось лишь за данными по истории немногих людей, как правило, широко известных и выдающихся личностей, либо «ограничивалось публицистическими и журналистскими опусами, рассказывающими в пропагандистских целях о „трудовых династиях“».^[51]

В СССР до перестройки Горбачева не ставился вопрос о ценности жизнеописания простых граждан, к чему генеалогия имеет непосредственное отношение. Неудивительна в связи с этим оценка, данная генеалогии в 1962 году видным советским историком А. А. Введенским: «Ряд вспомогательных исторических наук отжил свое время и не получит развития в советском источниковедении. Такими являются — генеалогия — учение о родословии…»^[52] Иными словами, генеалогия после фактического запрета в первый период советской власти стала позднее лишь забитой Золушкой при советской исторической науке.

Коммунистическая власть всячески способствовала такому положению. Так, органы советской цензуры не раз обращали внимание на недопустимость копирования на множительной технике родословных таблиц различных исторических персон. Об официальной публикации этих данных также речи не могло идти: «В результате халатного отношения и несоблюдения требований нормативных документов рядом должностных лиц в Управлении Ленметрополитена им. В. И. Ленина размножаются печатающими устройствами ЭВМ дефектные, несанкционированные, не имеющие отношения к производственной деятельности материалы: таблицы с датами жизни князей династии Рюриковичей и царей династии Романовых, английских и французских королей…»^[53]

«В Производственном объединении „Ленинградский металлический завод“ обнаружены размноженные материалы, не имеющие отношения к служебной документации предприятия: <…> плакат „Предки и потомки А. С. Пушкина. Родословная роспись по состоянию на 1 августа 1973 года“, оттиражированная для заместителя председателя профкома т. Мохорева Э. П. <…> Несоблюдение указаний директивных органов, Областного комитета КПСС, а также нормативных документов, отсутствие надлежащего контроля за использованием печатно-множительной техники, невнимание к этому участку работы может привести к <…> выпуску политически-дефектных изданий».^[54] Что тут говорить о Рюриковичах и дворянах Пушкиных, если даже генеалогия революционеров-вождей была под запретом. Так, в 1979 году Леноблгорлит запрашивает Главлит, не сняты ли ранее установленные запреты на публикации «о дальних родственниках В. И. Ленина, в т. ч. о Бланке».^[55]

И если генеалогия как вспомогательная историческая наука в СССР была на задворках в глазах властвовавшего режима, то верная спутница генеалогии биографика, изучающая биографии любых людей как источник исторических знаний, вообще как специальная наука «не была одобрена господствовавшей идеологией», публиковавшиеся в СССР биографии «преследовали цели пропагандистские, воспитательные или популяризации каких-то знаний. Студентов учили, что биографиями заниматься не надо».^[56]

 

 

 «Фрейлина двора», или Россия у родословного корыта

Отсев, социальный геноцид, как говорят современные ученые,

антиселекция, проведенная с безошибочным классовым чутьем,

оставили нам не так много возможностей для возрождения страны.

Е. К. Зелинская.^[57]

 

В 2012 году нашей стране исполнилось 1150 лет (считая от традиционной даты призвания варягов в 862 году). Совсем немногие страны могут похвастаться такой глубокой историей, а главное, с такими перипетиями.

Однако ведь история страны — это в первую очередь история ее народа, его семей. С этим же важнейшим духовным богатством в России XXI века пока худо. Как это ни печально признавать, некоторые страны, имеющие на порядок более короткую и скромную историю, поощряют изучение семейной истории, выводят эту сферу знаний на более высокий уровень, что дает весомые результаты. В ряде государств развита культура родословия. Она не ограничивается знанием родословного дерева с предками семьи — дерева, наполненного ограниченными и формальными данными: имя человека и даты его жизни. Частью такой культуры являются собираемые и бережно сохраняемые семейные архивы, семейные предания, семейные реликвии, передаваемые из поколения в поколение, семейный фольклор и даже семейные родовые рецепты. Многие ли семьи в России послесоветской могут похвастаться таким набором?

Небольшая иллюстрация. Передо мной американская книжка про то, как брать интервью у родственников, чтобы узнать больше о них, их предках и т. д. По характеру вопросов, которые предлагается задавать, и кадров, которые можно снять при таком интервью, уже можно судить о степени развитости в США (достаточно молодом государстве) и интереса к родословию и самой семейной, родовой культуры: «Если на протяжении лет у вас хранится семейная Библия и важные события отмечены в ней, почему бы не попросить подержать открытыми эти страницы, чтобы заснять их?»; «За какого президента Вы впервые голосовали?»; «Какие в семье существуют семейные предания, молитвы, истории или поговорки?»^[58] и т. п.

Кстати, перекладывая второй из приведенных вопросов из американской книжки на русскую действительность, я думаю не столько о первых выборах главы государства в новой России в 1991 году, сколько о том, как голосовали предки автора — крестьяне — на выборах в Первую Государственную думу России в 1906 году. На такие мысли подтолкнула автора справка НИАБ, рассказавшая о списках избирателей, где был найден прадед автора из Могилевской губернии Иван Петрович Петров, умерший в 1934 году.^[59] Не будь советского родословного безвременья, очень вероятно, что ответ на этот вопрос хранился бы в семейных преданиях.

Разрыв, который претерпел российский народ, оказавшийся под большевизмом в XX веке, разрыв с собственной историей, со знанием о предках, об их именах, о событиях, наполнявших их жизнь, — это кровоточащая рана, которая (неосознанно для многих сограждан) мучает страну и сегодня. Не научившись знать и уважать самое очевидное — своих близких, своих предков, то есть тех, без кого нас не было бы на свете, — можем ли мы требовать от людей уважения к окружающим? Можно ли это требовать до разъяснения со ссылкой на исторические факты того, что было сделано с памятью о наших предках в советский период?

Важно понять, что` с нами произошло в советские 70 лет и что` можно сделать, чтобы по возможности срастить (или хотя бы сблизить) края раны (Россию досоветскую и послесоветскую) приблизиться хотя бы на основе скудной сохранившейся информации к нашим пращурам, которые жили до 1917 года. Добиться этого можно и нужно, внимательно изучив советский период в истории каждой семьи. Ведь вместе с забвением памяти о предках в XX веке была опущена на недопустимо низкий уровень средняя повседневная культура граждан. Образованность и духовность, взращенные в поколениях, перестали в России быть ценностью. Неуважение к образованным, культурным, нравственно развитым людям, в том числе к предкам, от советской власти, как заразное заболевание, передалось части простого народа: «Озлобленный и разочарованный пролетариат, получивший вместо „социалистического рая“ только новые цепи, срывал свое негодование на нас (интеллигенции. — Д. П.). Этому способствовала коммунистическая пропаганда, ищущая козлов отпущения».^[60]

Искрометным юмором это показывает в рассказе «Фрейлина двора» человек, отдавший свою жизнь отечественному флоту, — Александр Покровский. Важно понимать, что проблема, показанная в двухстраничном рассказе, касается не только флота — всей России. Вот небольшие выдержки:

«— Лий-ти-нант! Вы у меня будете заглядывать в жерло каждому матросу! — Командир — лысоватый, седоватый, с глазами навыкате — уставился на только что представившегося ему, „по случаю дальнейшего прохождения“, лейтенанта-медика — в парадной тужурке, — только что прибывшего служить из Медицинской академии.

Вокруг — пирс, экипаж, лодка.

От такого приветствия лейтенант онемел. Столбовой интеллигент: прабабка — фрейлина двора; дедушка — академик вместе с Курчатовым; бабушка — академик вместе с Александровым; папа — академик вместе с мамой; тетка — профессор и действительный член, еще одна тетка — почетный член! И все пожизненно в Британском географическом обществе!»

И далее: «„Офицерская честь“ — павший афоризм, а слова „человеческое достоинство“ — вызывают у офицеров дикий хохот, так смеются пьяные проститутки, когда с ними вдруг говорят о любви. <…>

— Лий-ти-нант, к такой-то матери, — сказал командир по слогам, — имея бабушку, про-с-ти-ту-т-ку двора Ее Величества и британских географических членов со связями в белой эмиграции, нужно быть по-л-ны-м и-ди-о-то-м, чтобы попасть на флот! Флот у нас — рабоче-крестьянский! А подводный — тем более. И служить здесь должны рабоче-крестьяне. Великие дети здесь не служат. <…>

Лейтенант прослужил на флоте ровно семь дней!»^[61]

Ну что еще добавить?.. Можно только повторить изложенное.

 

---

1. Ардов М., Ардов Б., Баталов А. Легендарная Ордынка. СПб., 1995. С. 336.

2. Документ от 11 июля 1938 года: РГА ВМФ. Ф. р-107. Оп. 7. Д. 47. Л. 1—3.

3. з доклада НКВД о работе Октябрьской железной дороги: ЦГАИПД СПб. Ф. 24. Оп. 2в. Д. 3032. Л. 59-207.

4. Из совсекретного спецсообщения Особого отдела ГУГБ от 27. 12. 1940 : РГА ВМФ. Ф. р-1549. Оп. 1. Д. 193. Л. 310—311.

5. Таблица заимствована с сайта «Жертвы политического террора в СССР» общества «Мемориал»: http://lists.memo.ru/index.htm.

6. Петров Н. В., Рогинский А. Б. (НИПЦ «Мемориал»). «Польская операция» НКВД 1937—1938 гг.: http://www.memo.ru/history/POLAcy/00485ART.htm.

7. Соколов Ю. Н. Инквизиторы Лубянки // Будни большого террора в воспоминаниях и документах. СПб., 2008.

8. Тиркельтауб С. В. Моя вторая война. СПб., 2009. С. 72—73.

9. Первый секретарь Ленинградского обкома с 1970 по 1983 год. Да-да, тот самый, которому по решению губернатора Санкт-Петербурга В. Матвиенко была установлена памятная доска на ул. Куйбышева.

10. з воспоминаний Виктора Афанасьевича Петрова, кинооператора-режиссера на Ленинградской студии документальных фильмов в период 1965—1977 годов: частный архив.

11. Петров В. А. Страх, или жизнь в Стране Советов. СПб., 2008. С. 67.

12. з разъяснений Главлита в Леноблгорлит от 10. 8. 1976 № 696: ЦГАЛИ СПб. Ф. 359. Оп. 1. Д. 223. Л. 69—70.

13. Также анализ преследования в СССР людей по признакам национальности может быть найден здесь: Костырченко Г. В. Дамоклов меч «пятого пункта» // Режимные люди в СССР. М., 2009. С. 214—239.

14. Ардов М., Ардов Б., Баталов А. Легендарная Ордынка. СПб., 1997. С. 237.

15. Подробнее о квазиобороте недвижимости в советский период между госструктурами см.: Петров Д. В. Право хозяйственного ведения и оперативного управления. СПб., 2002. С. 61—80.

16. Эта тема прекрасно раскрывается на страницах популярного журнала для крестьян с сухим названием «Вестник мелкого кредита», выходившего аккурат до осени 1917 года, когда с «кулаками» стали бороться совсем иными методами.

17. Сахаров А. Н. Народ и власть в 1930 году // «Совершенно секретно»: Лубянка—Сталину о положении в стране (1922—1934 гг.). Т. 8. Ч. 1. М., 2008. С. 43.

18. Архив ОАО «Водтрансприбор» (Санкт-Петербург). Личное дело Петрова Афанасия Ивановича. Л. 24.

19. ЦНИИ материалов (Санкт-Петербург). Личное дело Привалихина Василий Ивановича (1910—1949 гг.) Л. 1.

20. Очкина О. С. Цит. по: Харченко В. К., Черникова Е. М. Лингвогенеалогия. Имя собственное в жанре семейных родословных. М., 2010. С. 144.

21. Для этих целей затопляли порой целые районы вместе с городами, как-то: город Молога и Мологский район, упраздненные весной 1941 года в связи с затоплением и созданием Рыбинского водохранилища (Молога. Земля и море. Рыбинск, 2007. С. 105—107). За 5 лет, предшествовавших затоплению, десятки тысяч граждан переселялись с насиженных мест. Наиболее известное художественное произведение, описывающее трагедию переселения в связи с затоплением родных мест, — «Прощание с Матерой» Валентина Распутина.

22. Полян П. Оккупация глазами детей // Оккупированное детство: Воспоминания тех, кто в годы войне еще не умел писать. М., 2010. С. 12.

23. Из спецзаписки УНКВД по Ленобласти «О недочетах по работе по обмеру приусадебных участков и сселению хуторов по районом Ленобласти» в адрес секретарей Ленобкома ВКП(б) Штыкова и Жданова от 22. 7. 39: ЦГАИПД СПб. Ф. 24. Оп. 2в. Д. 3564. Л. 46—54.

24. з докладной записки УНКВД по Ленобласти от 5. 8. 39 «О недочетах в ходе сселения хуторов по колхозам Ленобласти»: ЦГАИПД СПб. Ф. 24. Оп. 2в. Д. 3564. Л. 94—101. Случай самоубийства при насильственной перевозке хутора описан в этом деле на листе 101.

25. Изъятие из следующего издания: издательство «Советский писатель», сборник «День поэзии-79», Т. Никитина. «Я ностальгией не болею». С. 164 // Сводки цензорских вмешательств Леноблгорлита: ЦГАЛИ СПБ. Ф. 359. Оп. 1. Д. 265. Л. 218.

26. з обращения М. Рафаила на имя С. Кирова 31. 12. 31: ЦГАИПД СПБ. Ф. 24. Оп. 1в.
Д. 375. Л. 18.

27. В. В. Путин, 2012 год. Цит. по: Посадов И. Дрались русские бригады за провинцию Шампань / Родина. 2012. № 7. С 27.

28. Секретная информационная сводка от 19. 1. 1936 о задержаниях и конфискациях по Ленобгорлиту с 1. 1. по 10. 1. 1936: ЦГАИПД СПБ. Ф. 24. Оп. 2в. Д. 1623. Л. 1.

29. Так, в другом изъятом советской предварительной цензурой материале указывалось на роль царя Петра Первого в развитии судоходства на реке Свирь. Как пишет под грифом «Секретно» советский цензор: «И только в конце статьи, как бы между прочим, автор говорит об указании т. Сталина… Статья возвращена для переделки»: ЦГАИПД СПб. Ф. 24. Оп. 2в. Д. 1624. Л. 5—6. Аналогичные случаи претензий к творческой продукции ввиду отсутствия достаточной хвальбы в адрес партии и ее начальников описываются в книге: Петров В. А. Страх, или Жизнь в Стране Советов. СПб., 2008. С. 98—100.

30. з отчета Леноблгорлита за 1986 год: ЦГАЛИ СПб. Ф. 359. Оп. 1. Д. 352. Л. 11.

31. Изъятие произведено из следующего издания: Милашевский. «Темный коридор». Журнал «Звезда». 1971. № 8. С. 167—189 // Сводки цензорских вмешательств Леноблгорлита: ЦГАЛИ СПб. Ф. 359. Оп. 1. Д. 133.

32. Петровская И. Ф. Биографика: Введение в науку и обозрение источников биографических сведений о деятелях России 1801—1917 годов. СПб., 2003. С. 69.

33. ЦГАЛИ СПб. Ф. 359. Оп. 1. Д. 224. Л. 8—10.

34. По данным ГАРФ, «приказ начальника Главлита № 16с от 18. 07. 1977 и комплекс вопросов, связанных с изданием этого приказа, находится на секретном хранении, в связи с чем выслать указанные документы не представляется возможным» (письмо ГАРФ о 24. 12. 2013 № 11367-т: частный архив). А это тот самый документ, во исполнение которого принят указанный приказ ленинградских цензоров.

35. Распоряжение начальника Главлита № 6рс от 05. 03. 1970 «О порядке публикации статей и других материалов крупных советских военноначальников, а также о числе умерших от голода в гор. Ленинграде в результате блокады»: ГАРФ. Ф. Р-9425. Оп. 1. Д. 1350. Л. 12.

36. Хорхордина Т. И. Хранители секретных документов // Режимные люди в СССР. М., 2009. С. 83.

37. Адамович А., Гранин Д. Блокадная книга. СПб., 2013. Вклейка с иллюстрациями по работе советской цензуры с этой книгой между страницами 448 и 449.

38. Докладная Леноблгорлита в Главлит от 26. 3. 1981 № 78с об исключении ряда мест из отрывка «Блокадной книги» для журнала «Аврора» № 1 за 1981 год: ЦГАЛИ СПб. Ф. 359. Оп. 1. Д. 287. Л. 32—34.

39. з Отчета о работе Ленинградского управления Главлита по контролю материалов, ввозимых в СССР за 1 квартал 1981 года от 30. 3. 1983 № 68с: ЦГАЛИ СПб. Ф. 359. Оп. 1. Д. 289. Л. 1—5.

40. Карточка последующего контроля № 33 от 4. 6. 1975 по изданию: Русская советская литература. Учебная хрестоматия для национальных школ. «Просвещение»: ЦГАЛИ СПб. Ф. 359. Оп. 1. Д. 206. Л. 185.

41. Изъятие произведено из главы «1945—1966» книги Л. Рахманова «Люди — народ интересный» издательства «Советский писатель»: ЦГАЛИ СПб. Ф. 359. Оп. 1. Д. 250. Л. 38.

42. Изъятие из сборника Лениздата «Жизнь в борьбе» // Сводки цензорских вмешательств Леноблгорлита: ЦГАЛИ СПб. Ф. 359. Оп. 1. Д. 206.

43. з докладной Леноблгорлита в Ленобком КПСС от 20. 6. 1983 № 278с «О предотвращении опубликования исторически неверных сведений о биографических данных В. И. Ленина», в которой содержалась критика верстки книги «Вспомогательные исторические дисциплины», том 15, в части статей этого сборника: «Воспоминания А. В. Шотмана о революционных событиях 1917 г. как исторический источник» Старцева и «К изучению мемуаров о встрече В. И. Ленина в Петрограде 3 (16) апреля 1917» Ткачева: ЦГАЛИ СПб. Ф. 359. Оп. 1. Д. 309. Л. 34—36.

44. Петровская И. Ф. Биографика: Введение в науку и обозрение источников биографических сведений о деятелях России 1801—1917 годов. СПб., 2003. С. 392—396.

45. з Отчета о работе цензорского пункта на Ленинградском почтамте по контролю ввоза в СССР за январь 1974 от 4. 2. 74: ЦГАЛИ СПб. Ф. 359. Оп. 1. Д. 181. Л. 1. Аналогичный пример изъятий этой книги из почтовых вложений, адресованных в Советский Союз: ЦГАЛИ СПб.
Ф. 359. Оп. 1. Д. 171. Л. 17—18 (также 1974 г.).

46. Кривошеин Н. Дважды француз Советского Союза. Нижний Новгород, 2014. С. 19.

47. з письма от 12. 4. 1940: ЦГАИПД СПб. Ф. 24. Оп. 2в. Д. 4306. Л. 54—57 (машинописная копия).

48. Докладная от 19. 3. 56 за № 12/384 «О состоянии архивного дела в г. Ленинграде и Ленинградской области и мероприятиях по выполнению постановления Совета Министров СССР
№ 246 от 7. 2. 1956 «О мерах по упорядочению режима хранения и лучшему использованию архивных материалов министерств и ведомств»: ЦГАИПД СПб. Ф. 24. Оп. 94. Д. 76. Л. 14—34.

49. з письма Леноблгорлита от 30. 8. 76 № 170с: ЦГАЛИ СПб. Ф. 359. Оп. 1. Д. 214. Л. 29.

50. Кобрин В. Б. Перспективы развития генеалогических исследований // Опричнина. Генеалогия. Антропонимика. Избранные труды. РГГУ. М., 2008. С. 218.

51. Там же.

52. Введенский А. А. Вспомогательные исторические науки в работе архивиста // Вопросы архивоведения. 1962. №2. С. 29.

53. з письма Леноблгорлита в Ленинский РК КПСС от 6. 3. 84 № 130с «О грубых нарушениях порядка печатания»: ЦГАЛИ СПб. Ф. 359. Оп. 1. Д. 323. Л. 17.

54. з письма Леноблгорлита в Калининский РК КПСС от 05. 04. 78 № 85 с «Информация о нарушениях в использовании печатно-множительной техники на предприятиях Калининского района»: ЦГАЛИ СПб. Ф. 359. Оп. 1. Д. 244. Л. 28.

55. Запрос Леноблгорлита в Главлит от 8. 1. 79 № 12 с: ЦГАЛИ СПб. Ф. 359. Оп. 1. Д. 260. Л. 9.

56. Петровская И. Ф. Биографика: Введение в науку и обозрение источников биографических сведений о деятелях России 1801—1917 годов. СПб., 2003. С. 10.

57. Зелинская Е. На реках Вавилонских. М., 2012. С. 396.

58. Zimmerman B. How to tape instant oral biographies. Betterway books. Cincinnati, 1999. P. 12, 30, 41.

59. Список лиц, имевших право участвовать в съезде городских избирателей в Государственную думу по Горецкому уезду 20 ноября 1906 года: НИАБ. Ф. 2260. Оп. 1. Д. 4229. Л. 28.

60. Спроге В. Э. Записки инженера. М., 1999. С. 369—370.

61. Покровский А. «…Расстрелять!». СПб., 2001.

Продолжение следует