ВОЙНА И ВРЕМЯ

Константин Платонов

Человек № 44465

 

Судьба Константина Михайловича Платонова (1919—2015) типична для тысяч и тысяч наших соотечественников.

Детские годы в голодной деревне, отрочество в тесной ленинградской коммуналке, юность в РККА, в обмотках и буденовке, плен на о. Эзель и годы ужаса в немецких лагерях, побег и продолжение службы в Советской армии, наконец, возвращение в осиротевший дом — братья и родители погибли в блокаду, — всех этих тяжелых испытаний хватило бы с лихвой на долю нескольких человек.

В свои двадцать семь лет он пришел на гражданку без единого собственного зуба — все потерял в фашистских застенках; с трудом продолжил учебу в университете, обрел дело своей жизни — нести людям знания об истории так преданно любимого им родного города — Ленинграда — Санкт-Петербурга. Но и в мирное время ему пришлось претерпеть беды и унижения в поисках работы, необоснованные подозрения органов и недоверие властей, связанные с его «немецким» прошлым.

Удивительно, что несмотря на все эти тяготы ему удалось не сломаться, не ожесточиться, не потерять человеческое лицо, хотя все пережитое не могло не сказаться на его характере, не повлиять на его судьбу и личную жизнь, в которой он не был счастлив.

Рассказывая о пережитом в тяжелые годы войны, Константин Платонов всегда с теплотой вспоминал своих товарищей по несчастью — и русских, и украинцев, и поляков, и прибалтов — всех тех, кто протягивал ему руку помощи, с кем он делил холод и баланду в немецких лагерях, страх смерти и надежду выжить.

Нам, живущим в XXI веке в эпоху постперестроечных кризисов, национальных разногласий и «парадов суверенитетов», трудно представить, что семьдесят пять лет назад, в годы тяжелых испытаний войной, все наши «соседи» были объединены общей целью — победить «коричневую чуму» и увидеть мирное небо над головой.

Константин Платонов принадлежал к поколению, вынесшему на своих плечах все тяготы военной годины, и их идущее из глубины души, выстраданное и приглушенное «Лишь бы не было войны…» должно звучать для нас сегодня как завет и предупреждение.

После войны Константин Михайлович закончил ЛГУ. Более тридцати лет проработал в Государственном экскурсионном бюро Ленинграда, был офицером запаса, инвалидом ВОВ и ветераном труда; был награжден Орденом Отечественной войны
II степени и юбилейными медалями.

Алексей Платонов

 

 

 

НАЧАЛО СЛУЖБЫ

Я окончил школу с отличием в 1939 году и поступил без конкурса на дневное отделение в Ленинградский университет на филологический факультет (отделение русского языка и литературы). Учиться в университете было непросто. Там была совершенно другая методика преподавания, чем в школе. Приходилось конспектировать лекции, искать дополнительные материалы в библиотеках. Не в теории, а на практике я понял, что надо много трудиться, чтобы стать хорошим знающим специалистом. Но вдруг совсем неожиданно мне пришла повестка из районного военкомата, и уже в ноябре 1939 года после XVIII партсъезда меня призвали в армию на действительную службу. Как раз в конце ноября 1939 года началась советско-финская война. Обстановка была тревожной. Военная служба меня не пугала, но она лишала меня возможности учиться в университете, и я очень переживал.

Я начал службу в 111-м запасном стрелковом полку в Ленинграде. Он располагался в то время в старинных казармах Семеновского полка рядом с Витебским вокзалом на Загородном проспекте. Мы — новобранцы — изучали азы военной службы и уставы. Одели нас в военную форму, выдали ботинки с обмотками и буденовки. Спали мы на трехэтажных нарах; было очень тесно и неудобно. Один раз меня навестили мама и старшая сестра Нюша. Принесли мои любимые пирожки с капустой. То-то было радости! Мне показалось, что я им понравился в военной форме с буденовкой на голове.

После окончания курса начальной военной подготовки меня перевели в 20‑й полк связи полковника Коровникова, который располагался в старинных кирпичных казармах за Мальцевским рынком. В батальоне капитана Янишевского я получил специальность радиста на переносных радиостанциях «6ПК», «РБ» и «5АК».

В одно из воскресений я был в казарме, и с проходной мне сообщили, что ко мне пришел повидаться отец. Он выглядел озабоченным и похудевшим. Казенное помещение не располагало к душевному общению. После короткого разговора он ушел опечаленным. Отец сам все хорошо знал о тяжелой солдатской доле: также служил в армии в 1914—1918 гг. После ухода отца мне тоже стало грустно и почему-то подумалось, что не увижу его больше. Так и случилось — он погиб зимой 1942 года в блокадном Ленинграде.

Весной 1940 года, после окончания вооруженного конфликта между СССР и Финляндией, произошедшего в период с 30 ноября 1939 года по 13 марта 1940 года, наш полк располагался в летних лагерях (палатки, походная кухня) в пос. Красное Село под Ленинградом. Здесь меня опять навестили мама с сестрой. Родственники привезли мне гостинцы: домашние пирожки, голландский сыр и конфеты. В другой раз мама приехала уже одна. Это было мое последнее свидание с ней. Оно было печальным. Мама спускалась по дороге от нашего лагеря к железной дороге, и я долго стоял и смотрел ей вслед. Я будто прощался с ней навсегда. Мама шла не оглядываясь, а я все ждал, что она обернется. Вот она вынула платок и вытерла глаза… Она умерла от голода в блокадном Ленинграде зимой 1942 года. Царство ей Небесное! Вечная память на земле!

А служба продолжалась. Мы совершенствовали умение передавать и принимать сообщения с помощью азбуки Морзе на переносных радиостанциях «6ПК» и «РБ» в районе Вороньей горы.

Вскоре из Красного Села нас отправили в г. Кингисепп, где формировался 206-й отдельный батальон связи под командованием майора Анипреева; начальником штаба был старший лейтенант Челноков.

 

 

СОЛДАТСКИЕ БУДНИ

После подписания пакта Молотова—Риббентропа в конце 1939 года СССР отошли военные базы на территории Эстонии, и после завершения формирования наш полк погрузили в вагоны и отправили в эстонский курортный городок Хаапсалу, расположенный на берегу Балтийского моря. Затем на баржах нас переправили морем на остров Сааремаа (бывш. о. Эзель) в город Курессааре.

Разместили нас в бывшей богадельне недалеко от местного кинотеатра «Laskala». Учебная работа на радиостанциях продолжалась. По распоряжению начальства я вел занятия по электротехнике с моими сослуживцами-красноармейцами. Вскоре в батальон из Риги доставили морем мощную военную радиостанцию дальнего действия «11АК» (1000 Вт). Для ее транспортировки и передислокации требовалось четыре двуколки, то есть четыре лошади. И это было накануне Второй мировой войны! Но мы сумели смонтировать аппаратную часть и силовую установку радиостанции на двух грузовиках, имевшихся в распоряжении части. За короткий срок наши техники освоили эту новую сложную радиостанцию. Меня назначили старшим радистом, а начальником радиостанции стал лейтенант Утешев, прибывший в нашу часть после учебы в Ленинграде.

Большая территория, где располагался наш батальон связи, была окружена высокой кирпичной оштукатуренной оградой. На этом участке росло много деревьев и стоял частный деревянный дом, в котором жила очень скромная и вежливая эстонская семья. Они были портными, и их услугами часто пользовались наши офицеры и их жены.

Неподалеку от казарм батальона возвышалась большая древняя каменная крепость с башней (Епископский замок Курессааре, XIII в.). Этот средневековый замок не раз перестраивался и реконструировался, в том числе и Петром I в XVIII веке. На плацу замка мы занимались строевой подготовкой. По дороге туда мы проходили мимо местного кинотеатра, нашей кухни и столовой. С другой стороны нашей части находились весьма приличный городской театр и памятник Неизвестному солдату в небольшом скверике и цветочными клумбами. Почти напротив контрольно-пропускного пункта нашего батальона размещался батальон моряков. Что нам нравилось на острове — так это мягкая погода.

Эстонское население относилось к нам, советским военнослужащим, очень сдержанно, можно сказать — отчужденно. И если по заданию приходилось идти пешком в штаб нашей стрелковой дивизии морской пехоты, мы шли вдвоем или втроем и с оружием.

Сам городок Курессааре нас, советских солдат, удивлял чистотой улиц и аккуратностью домов. Жителей отличала сдержанность, даже несколько для нас непривычно холодная вежливость. В общем, многое было как-то «не по-нашему».

Из-за забора территории, где находилась наша радиостанция с двумя мачтами и антенной, был виден небольшой магазин. Когда мы немного освоились на острове, мы частенько стали заглядывать в это заведение, чтобы приобрести всякую бытовую мелочь, а также очень вкусные пирожки и конфеты. В части нас кормили хорошо, мы были сыты, но всегда хотелось чего-то вкусненького, особенно домашнего приготовления. Когда я первый раз пришел в этот магазин с товарищем по части, то, открывая дверь, услышал мелодичный звон колокольчика. Мы вошли и остановились в удивлении — продавцов не было. Тут мы увидели, что по лестнице спускается женщина, видимо, услышавшая звон колокольчика. Продавщица вежливо пригласила нас осмотреть длинный прилавок с выставленными товарами. Мы что-то купили, она проводила нас до дверей и доброжелательно пригласила приходить еще. Все это было необычно для нас, привыкших к толкучке, очередям и отсутствию нормального сервиса в наших советских магазинах.

Вот еще пример. В нашем батальоне за успехи в учебе и боевой подготовке поощряли отличившихся солдат культпоходами в кино и в городской театр. Я несколько раз был участником таких мероприятий, на которые мы проходили группами по 5—10 человек. Уже при входе в вестибюль театра мы были удивлены обстановкой и организацией обслуживания зрителей. Мы искали привычный гардероб, где можно было бы сдать шинель и головные уборы на хранение и получить номерок, но гардероба не было. На нас обратил внимание несколько по-особенному одетый пожилой мужчина и, видя наше замешательство, вежливо указал нам на вход в довольно большой зал, где на стене между окнами были прикреплены оленьи рога и стояли большие зеркала. Зрители вешали сами свои пальто и шляпы на эти рога и уходили. Никаких номерков, барьеров, гардеробщиц. Мы тоже повесили наши шинели, но вопрос об их сохранности не давал нам покоя все представление. Все же имущество казенное, и потеря его грозила нам строгим наказанием. После окончания пьесы мы устремились в этот необычный для нас гардероб и увидели, как зрители спокойно, без толкотни и спешки берут свои хорошие пальто и плащи, одеваются, смотрятся в зеркала и чинно выходят на улицу. Ничего у нас, естественно, не пропало.

Как-то мы, солдаты, узнали, что в городе живет пожилая русская женщина, у которой в библиотеке есть много книг на русском языке. Не помню уже, каким образом, но ко мне попала из этой библиотеки книга рассказов Льва Толстого. Из них хорошо запомнились истории русских семей, поселившихся на Кавказе. На меня произвели впечатление их крепкий семейный уклад, набожность, трудолюбие и взаимопомощь.

Находясь на военной службе, я не забывал об учебе и мечтал вернуться в университет. Чтобы как-то двигаться вперед и учиться чему-то новому, я поступил на заочные курсы немецкого языка. Из Ленинграда я по почте получал учебные задания, в свободное время выполнял их и отправлял письма с ответами на контрольные вопросы ленинградским преподавателям. Окончить курс обуче­ния мне, к сожалению, так и не удалось — начавшаяся война все сломала.

Зима на острове была мягкая. С удовольствием вспоминаю наши учебные лыжные походы. Живописная природа острова настраивала на романтический лад. Скользя по снегу на лыжах, я напевал любимые русские романсы и арии из опер, которые помнил. Конечно, тосковал по дому. Мама иногда, вместе с моей учительницей Верой Ивановной, присылала мне посылки. Питание в батальоне было хорошее, но домашнее угощение согревало душу, укрепляло надежду однажды вернуться домой.

Пришла весна 1941 года. Мы продолжали и днем и ночью свою работу связистов на радиостанции «11АК», совершенствуя работу ключом и прием сообщений с помощью азбуки Морзе, добиваясь четкого звучания в эфире каждой буквы, каждого знака.

В Европе продолжалась война, развязанная Гитлером. Время было тревожное, нас не могло не волновать происходящее. Однажды я получил письмо от товарища, служившего в гарнизоне Брестской крепости. Мы вместе когда-то проходили службу в учебной роте в Ленинграде. Он сообщал, что на границе слышен шум, видимо, военной техники, доносится громкая немецкая речь.

В мае 1941 года нас перевели на летнее лагерное положение и разместили повзводно в брезентовых палатках на той же территории бывшего дома инвалидов. Однажды ночью мы проснулись от шума моторов грузовиков на улице, были слышны крики и громкая речь. Скоро выяснилось, что в городке проходят многочисленные аресты эстонцев: целые семьи вывозились на материк и отправлялись далее в ссылку в Сибирь. Для нас, военнослужащих, эта операция НКВД была тревожным знаком и ничего хорошего предвещать не могла. Но обсуждать такие вещи не полагалось, и мы молчали.

О политической и экономической обстановке в мире и Европе мы могли узнать только из наших советских газет, советского радио и на политзанятиях от наших политруков. В нашей штабной роте связистов политруком был бывший учитель — лейтенант Кондратенко (вроде бы, Павел). Других источников информации у нас не было. Слушать радиопередачи из-за границы было категорически запрещено, да и просто невозможно в казарменных условиях. Внешне настроение в наших войсках на острове было, можно сказать, спокойным. Шла обыденная служба по уставу, но на душе было тревожно у всех. Особенно после одного случая. Как-то в самом начале лета 1941 года нас построили по команде и повели строем на окраину Курессаари к длинной кирпичной стене какого-то полуразрушенного строения. Там уже были собраны другие подразделения наших войск, дислоцировавшихся на острове. Представитель командования вышел перед строем и объявил приговор военно-полевого суда о расстреле одного нашего однополчанина — военнослужащего срочной службы, неизвестно какого звания, очень молодого — за высказывания о преимуществе военных сил Германии над нашими советскими и о неминуемом поражении советских войск в случае вооруженного конфликта с гитлеровской коалицией. Мы были в шоке… Молча, без обсуждения между собой, мы приняли как неизбежное это печальное событие. Иначе не могло и быть — в Советской армии того времени всякое обсуждение подобных случаев было табу и для офицеров, и для простых солдат.

 

 

ВОЙНА

В ночь с 21-го на 22 июня 1941 года (в ночь с субботы на воскресенье) после вечерней поверки мы разошлись по палаткам и готовились ко сну, но в предвкушении выходного дня быстро заснуть не могли: громко разговаривали, шутили и смеялись. Неожиданно к нам в палатку вошел дежурный по батальону офицер и приказал успокоиться и спать. Даже пригрозил нам всем наказанием за нарушение порядка в позднее время. Надо было хорошенько отдохнуть перед спортивными соревнованиями, намеченными на следующий день. Наконец мы, молодые ребята, успокоились и крепко заснули. В народе недаром говорят: беспричинное веселье — признак грядущей беды. И вот не во сне, а наяву наступил роковой час — началась проклятая война! Можно сказать, что мы ее ждали, но когда? Мы и представить себе не могли, что вот сейчас, этой ночью, она начнется.

Не могу сказать точно, до или после четырех часов ночи в батальоне была объявлена боевая тревога. Сначала мы подумали, что это тревога учебная, и даже вслух ругали начальство, что не дали нам отдохнуть. Делать нечего — быстро оделись и построились повзводно на плацу. И тут заметили серьезную озабоченность на лицах наших командиров. Их собрали в помещении штаба, а мы молча, как застывшие, стояли в ожидании тяжелого сообщения: началась война. По команде, вооруженные винтовками, получили патроны, по три гранаты (если не ошибаюсь, РГД-33) и противогазы. Противогазы были не учебные, которые мы использовали на учениях в мирное время, а секретные новые, с «носом» внутри резиновой маски. Тут же на плацу офицеры нам показали, как ими пользоваться и еще как применять новые гранаты в бою. Но здесь произошел казус: один офицер говорил, что перед броском гранату надо встряхнуть, чтоб она встала на боевой взвод, а другой командир говорил, что гранату трясти не надо, а только с силой бросить в сторону противника. В общем, сами офицеры толком не знали, как с этой гранатой обращаться.

Винтовки у нас были старые.^[1] Помню, что у одного бойца подающий механизм не досылал патрон в патронник — что-то не срабатывало.

Что касается радиосвязи, то обучение в нашем отдельном батальоне связи № 206 (освоение радиостанций «6ПК», «РБ», «РАФ» и мощной «11АК») было налажено вполне удовлетворительно. Выполнялась практическая работа по техобслуживанию, связь с другими станциями была постоянной днем и ночью. Так что к началу военных действий мы были готовы поддерживать радиосвязь и в боевых условиях.

Однажды во время моего ночного дежурства на радиостанции я услышал в эфире странные звуки. Это было «шлепанье» с интервалом, обычным для радиопередач азбукой Морзе. Будучи уже опытным радистом первого класса, я понял, что рядом с нами ведет передачу какая-то неизвестная радиостанция, о чем сразу же доложил по полевому телефону в штаб. Вскоре я узнал, что наши оперативники с помощью пеленгаторов обнаружили местонахождение вражеской радиостанции. Она находилась недалеко от нашей части и была оборудована в могильном склепе на местном городском кладбище. И когда через день или два мне пришлось быть в штабе, я увидел двух арестованных в немецкой военной форме: это были те самые радисты с кладбища.

Военные события на островах Сааремаа и Даго развивались стремительно и, мягко говоря, неблагоприятно для наших войск. Вспоминается случай, когда мы, солдаты, наблюдали воздушный бой наших и гитлеровских самолетов. Было заметно превосходство врага над нашими «фанерными», без броневой защиты, самолетами, как нам, связистам, объяснили знающие однополчане. Но позже стало известно и о подвигах наших летчиков. 8 августа 1941 года под командованием полковника Преображенского наши самолеты летали с аэродрома на острове Сааремаа бомбить Берлин. Это был ответ нашей армии на бомбардировку Москвы 22 июля. Еще восемь вылетов на Берлин совершили наши бомбардировщики, и наша дальняя радиостанция «11АК», видимо, во время этих полетов выполняла бесперебойную связь с полковником Преображенским! Об этом мы догадались, когда услышали по радио и узнали из газет, что наши самолеты бомбили Берлин. А долететь до него они могли только с нашего острова, расположенного достаточно близко к вражеской столице.^[2] Надо пояснить, что радиосвязь на фронте осуществлялась азбукой Морзе в зашифрованном виде, и мы, радисты, не могли знать содержания сообщений — тексты шифровались специалистами в штабе. Так что приходилось догадываться из общих соображений: времени сеансов связи, расположения нашего связного батальона на острове и т. д.

Положение наших войск на острове с каждым днем осложнялось и ухудшалось. Наш батальон получил приказ покинуть город Курессааре, обосноваться за его пределами в лесном массиве и тщательно замаскировать радиостанцию. А это было непросто: две грузовые машины (одна с силовой установка, а другая с аппаратурой) и две высокие мачты с антенной. Рядом с радиостанцией мы соорудили землянку, организовали оборону своими силами, наладили телефонную связь со штабом. Вскоре нас стали накрывать минометным огнем, а иногда и бомбили. К счастью, мы не пострадали. Через короткое время получили приказ передислоцироваться на полуостров Сворбе. Этот полуостров представлял собой узкую вытянутую полоску земли, которую мы прозвали «кишкой» и «сосиской». Там мы и замаскировались снова в лесной полосе. Положение все ухудшалось, но связь по радио мы поддерживали.

 

 

«СПАСАЙТЕСЬ КАК МОЖЕТЕ!»

Шел октябрь сорок первого года. Однажды утром, когда я был на дежурстве на связи, в наушниках открытым текстом прозвучало: «Левый фланг прорван. Капитан Яцук». Я сразу же попытался передать по телефону это экстренное сообщение в штаб. Ответом было полное молчание. Я побежал в штаб узнать в чем дело. И услышал одно: «Спасайтесь как можете!» Бежать было некуда — немцы отрезали все пути отступления по суше. Оставшись одни, без старших, мы попрятались в землянках. Последние дни мы жили впроголодь, доедая последние запасы. Неизвестность мучила нас: что делать, где немцы, где наши? В тревоге прошла еще одна ночь. Раннее утро было тихим; мы не выходили из землянки, напряженно вслушивались в происходящее снаружи. И вдруг шаги и громкая команда на немецком, как мы поняли: «Всем выйти! Сдать оружие!» Мы стали молча вылезать из убежища и складывать винтовки на землю. Сопротивляться было бесполезно — вокруг стояли немецкие солдаты с гранатами в руках и автоматами наперевес. Нас окружили и повели куда-то, а в землянку один из солдат бросил гранату. Так, в одночасье, началась моя жизнь военнопленного.

Мы шли как автоматы, не чуя под собой ног. Вдруг окрик по-немецки, наша немногочисленная группа остановилась. Стало страшно — подумали, что сейчас нас здесь и расстреляют. Но оказалось другое — прямо на тропинке лежали чистая буханка хлеба и брошенный кем-то впопыхах котелок. Старший конвоир показал нам жестом на хлеб и предложил подобрать его. Но мы стояли неподвижно, боясь пошевелиться. Никто не осмелился подобрать буханку. Немцы, ничего не сказав нам больше, постояли молча и повели нас дальше. Вскоре мы услышали шум морского прибоя и увидели на песчаном берегу огромную пустошь, обнесенную колючей проволокой. Там внутри стояли, сидели и лежали наши советские солдаты и офицеры, плененные врагом. Их было очень много. Под пасмурным октябрьским небом эта огромная серая масса людей казалась застывшей, онемевшей. Нам стало жутко. Наступила ночь, принесшая холод и сырость. Голодные, уставшие до предела люди стали ложиться прямо на землю. Чтобы как-то согреться, люди прижимались друг к другу, ложились сверху и потом менялись местами. Это было ужасное зрелище: беспрерывно шевелящийся покров из людей на голой земле. К утру небо прояснилось и выглянуло солнце. Перед колючей проволокой на берегу стоял деревянный дом, в котором немцы, наша охрана, завтракали. После еды один из немцев вынес из дома объедки в большом тазу и вышвырнул их нам за ограждения. Люди бросились подбирать их с земли. Так началась наша жизнь за колючей проволокой.

Трудно сказать сейчас, сколько прошло дней, но однажды мы увидели какую-то суету у дома нашей охраны. Это была группа эстонских гражданских лиц, у которых наши советские офицеры и политруки совсем недавно снимали жилье. Из-за колючей проволоки немцы стали выводить военнопленных группами по 10—12 человек и отводить их к дому, где стояли местные жители. По приказу немецкого командования бывшие хозяева-эстонцы под страхом жестокого наказания должны были указать знакомых им офицеров и прежде всего политруков. Эта процедура продолжалась довольно долго. Мы решили спасти политрука нашей штабной роты Павла Кондратенко, которого любили и уважали. Заменили ему гимнастерку, измазали грязью. Когда нашу группу вывели на опознание, мы увидели в толпе эстонцев хозяйку бывшей квартиры политрука. Он не просто снимал жилье, но и жил с хозяйкой квартиры. Все наши это знали, да и соседи-эстонцы, наверное, тоже. Эстонка стояла бледная, взволнованная, пропустила нас молча, опустив глаза. Не предала свою любовь — нашего политрука. И ее соседи не указали на него. Как сложилась впоследствии судьба Павла Кондратенко — мне не известно. Ну, а всех остальных политруков, на которых указали эстонцы, немцы расстреляли тут же на наших глазах.

В дальнейшем судьба всех наших солдат и офицеров, оказавшихся в плену на острове Эзель, складывалась по-разному. Моя судьба — одна из многих, ставших нескончаемо долгой и тяжелой борьбой за выживание.

Как я понимаю, эвакуировать наши войска с острова Эзель командование Красной армии в августе-октябре 1941 года не имело возможности. В это тяжелейшее для нашей страны время немцы уже были под Москвой и Ленинградом. И мы — находящиеся без помощи и поддержки на острове советские военно­служащие — были обречены на смерть или плен.

Не помню и, просто сказать, не знаю, в какой день поздней осени 1941 года с острова нас, пленных, немцы переправили на материк. По-моему, если я не ошибаюсь, сначала в эстонский город Хапсула, а потом в лагерь советских военнопленных, который находился в наполовину эстонском, наполовину латвийском городе Валка и размещался в бывших конюшнях Красной армии. В конюшнях на утоптанном навозе не хватало места, чтобы ночью лечь и вытянуть ноги, так было тесно и душно. Два раза в день нас пересчитывали. Питание — черпак мутной баланды из испорченной картошки, свеклы и капустных кочерыжек, плюс кусочек чего-то наподобие хлеба в 125 гр. Между конюшнями была вырыта канава для туалета. Утром после проверки отсчитывали 20—30 человек для уборки лагерной территории, а иногда и дороги рядом с лагерем. Все это выполнялось под охраной немцев-автоматчиков с собаками. Оказаться в такой рабочей команде было желанием каждого из нас: в надежде подобрать на дороге окурки (кто курил), а может быть, и что-то съестное — картофелину, брюкву, свеклину. Однажды мне повезло быть в такой группе. Мы шли по мощеной дороге, а вдоль нее стояли скромные аккуратные домики местных жителей. Вдруг подбегает к нам мальчик с пакетом и передает его одному из нас. Это был пакет с буханкой хлеба. Солдаты, охранявшие нас, этот эпизод восприняли молча, к нашему счастью.

В лагере каждый день люди гибли от истощения, болезней и ран. Трупы сразу же бросали в вырытую траншею и засыпали землей. Никаких записей о погибших немцами не велось.

 

 

НА ХУТОРЕ ЗАБАКС В ЛАТВИИ

Однажды ночью я увидел сон: по направлению ко мне идет решительно мужчина и пальцем указывает на меня. Затем куда-то ведет. Утром на следующий день мы увидели у дома, в котором находилось немецкое лагерное управление, группу людей из 8—10 человек в военной форме с карабинами в руках. Нас выстроили на проверку. Один немец, обращаясь к нам, приказал: «Кто из крестьян и занимался сельским хозяйством — выйти из строя». Из строя сразу ринулись вперед человек сто или больше. Я в том числе. Немец дал команду «стоп» — по-немецки «Fertig», отобрал человек 60—70 и вывел нас за пределы ограды из колючей проволоки. Тут же нас опросили, какими сельскими работами мы занимались, отобрали человек пятьдесят, составили список (ФИО, год рождения каждого) и передали нас группе военных с карабинами в руках.

Люди эти были латвийские полицейские — «айсерги». Они построили нас в колонну и повели к стоявшим поодаль повозкам, запряженным лошадьми. По несколько человек посадили нас на телеги и раздали по буханке хлеба на каждую повозку. И предупредили, что есть хлеб на голодный желудок надо понемногу, чтобы не было заворота кишок. Хлеб для нас, оголодавших, был великой радостью. Латыши объяснили нам по-русски, что мы будем жить и работать у хозяев на хуторах. Ехали быстро по хорошей дороге. Остановились у большого деревянного здания, похожего на школу, где мы должны были ждать приезда хозяев. Когда они появились, старший «айсергов» по списку распределил нас по одному работнику на хутор. Но я и еще один пленный солдат все еще стояли рядом со старшим. Он нам сказал по-русски, что нас двоих он оставил специально: одного для своего хозяйства, а другого — своей соседке-помещице. Позже я узнал, что эта хозяйка просила полицейского отобрать для нее «приличного — не страшного — солдата». Так я оказался работником на хуторе Забакс (по-латышски «сапог») у хозяйки Альмы Берзинс, которая хорошо говорила по-русски. Я понял сразу, что мне очень повезло.

Прибыли мы на хутор перед обедом. Меня посадили за стол на кухне вместе с другими работниками. На столе стояли большая деревянная миска с вареным картофелем и тарелка со скворчащими шкварками, от запаха которых мне — изголодавшемуся — чуть не стало дурно. Деревянной большой ложкой накладывали каждому работнику на тарелку толченую на молоке картошку со шкварками. Все сидевшие за столом, человек пять со мной, приступили к обеду. А я с полной тарелкой застыл в ожидании… Работники меня спрашивают, чего не ем? «А где хлеб?» — отвечаю. Все мои соседи по столу дружно засмеялись: «А разве хлеб с хлебом едят?» Пришлось объяснять, что у нас в России картошку
с хлебом едят.

Работники меня приняли очень тепло, как своего человека. Меня прикрепили к наставнику — работнику-поляку Яну Бердыховскому и определили жить вместе с ним в одной маленькой комнатке. Хозяйка Альма Берзинс распорядилась, чтобы я несколько дней отдыхал и набирался сил. На следующий день рано утром я проснулся — соседа уже не было. Посмотрел в окно и увидел, что в поле на приличном расстоянии работали люди — вытаскивали из земли какие-то злаки (потом оказалось — конопля). Я решил пойти к ним и начать работать. Чтобы вытаскивать руками из земли коноплю, надо было низко наклоняться. От слабости мне стало плохо, и я упал, потеряв сознание. Работники вместе с Яном за руки за ноги отнесли меня в дом и уложили на койку. Хозяйка, узнав о случившемся, пришла в комнату, отругала меня и приказала отдыхать до восстановления сил. У меня были слезы на глазах от беспомощности! А потом я быстро адаптировался и стал осваивать крестьянский труд под руководством Яна Бердыховского. Он подсказывал, как кормить лошадей, коров, баранов, свиней и кур, как ухаживать за ними. Научил меня запрягать лошадей, чистить их щеткой и прочему.

Хозяйство Альмы Берзинс на хуторе Забакс находилось в 5—6 километрах от железнодорожной станции Стренчи и было довольно обширное и богатое: около ста гектаров пахотной земли, лесное угодье, десять коров, пять лошадей, восемь поросят, куры; два жилых дома, несколько ульев и пр. Домоуправом, руководителем всего этого был латыш Юкумс. Он прилично знал русский язык, так как служил в Русской армии во время Первой мировой. В углу комнаты, где он жил с семьей, висела русская шинель тех времен.

Рабочих, которые обслуживали хозяйство круглый год, было 6—7 человек. На время уборки урожая нанимались люди из города с оплатой труда натуральными продуктами хозяйства. Дисциплина и порядок на хуторе были строгие. В пять часов утра вставали женщины, которые доили 10 коров. В половине шестого начинали работу все остальные наемные рабочие, в том числе и я. Воскресный день считался выходным, но в крестьянской жизни в этот день было немало неотложных работ (доить коров, кормить и поить животных), в которых приходилось принимать участие и мне. В воскресенье работники имели возможность сходить в церковь, которая находилась в 4—5 километрах.

В один из воскресных дней, когда работники ушли, хозяйка Альма Берзинс вызвала меня и велела запрячь лошадь, чтобы тоже поехать в церковь. Она еще не знала, что я городской житель, а не крестьянин из деревни. Что делать? Надо было запрягать. Запряг как смог самую смирную лошадь Зиргу, но что-то сделал не так, и, когда хозяйка поехала, оглобли слетели. В глазах у меня потемнело, лоб стал мокрым, что теперь будет? Тотчас же хлопнула дверь на крыльце — на улицу выбежал Юкумс в одной рубашке, без головного убора. Махнул рукой в мою сторону и побежал к хозяйке, по-прежнему сидевшей в двуколке. Он быстро перезапряг Зиргу, и повозка тронулась с места… На лице Юкумса была усмешка, что-то сказал мне добродушное по-латышски. Тут я признался ему, что я городской житель из Ленинграда, мало что знаю и понимаю в сельском хозяйстве, что учился в университете, служил в армии, оказался в плену на острове Эзель. Закончил объяснение опасением, что теперь, наверное, меня хозяйка отправит обратно в лагерь, где ежедневно от голода умирают наши военнопленные. Юкумс меня сразу успокоил, сказав, что «работы у хозяйки хватит и тебе». Поинтересовался, из какой я семьи, сообщил мне о блокаде Ленинграда, о голоде там, сказал, что им и в Латвии стало тяжелее жить. Когда вернулась хозяйка, Юкумс все рассказал ей обо мне. В тот же день вечером после ужина хозяйка меня позвала в свою комнату и допоздна расспрашивала меня о Ленинграде, о моей семье.

В канун Рождества по распоряжению хозяйки в кухне был накрыт праздничный стол для работников, а меня Альма Берзинс пригласила за стол в зале. На каникулы приехали из Риги гости: дочка хозяйки с подругой, учившиеся в университете. Я должен был составить им компанию. По случаю праздника она дала мне надеть наглаженные брюки и рубаху своего сына-студента, пропавшего в начале войны. Стол был богато сервирован, звучала музыка. Мне пришлось танцевать с девицами по очереди танго, вальс-бостон и др. под граммофон. Студентки интересовались моей судьбой, учебой в Ленинграде и в течение следующей недели уделяли мне внимание: угощали конфетами, пряниками и почти всегда, проходя мимо, трепали мои кудрявые волосы.

После Нового года, однажды утром, еще было темно, к хутору подъехал грузовик с немецкими солдатами. Они приехали за мной. Хозяйка Альма Берзинс и работники быстро собрали для меня мешок с продуктами. Пришлось прощаться. Меня и других пленных, работавших на латышских хуторах, немцы погрузили в кузов грузовика и отвезли обратно в лагерь. Там мы узнали о решении немецких властей: русских оставить в лагере, а украинцев вернуть к хозяевам-латышам. У немцев по лагерным спискам я значился русским. Остаться в лагере, где пленные каждый день умирали, означало для меня верную гибель. Но мне было известно, что в Германии национальность определяется по матери. И в новом списке при опросе немцев я заявил о матери, якобы украинского происхождения, носившей в девичестве фамилию Ананенко. Эта фамилия была распространенной на Украине. Якобы мать моя родилась в Киеве и раньше проживала по адресу, который мне подсказал украинец, живший там до войны. Однако, как говорил этот украинец (к сожалению, его фамилию я не помню), этот дом в начале войны был полностью разрушен и сгорел, что он сам видел своими глазами. Записавшись у немцев украинцем, я очень рисковал. Немцы обманувших их военнопленных не щадили! Когда выявленных русских в нашей группе отправили в лагерь за колючую проволоку, нас, оставшихся украинцев, вернули латвийским полицейским. Латыши по 2—3 человека распределили нас по повозкам, и мы поехали обратно к своим хозяевам. Почему-то один латыш (фамилию не помню) указал мне занять место в повозке рядом с ним, и когда мы тронулись в обратный путь, строго сказал мне, чтобы я держал язык за зубами. Я ответил ему только одно слово: «Спасибо». Так я удачно вернулся к хозяйке Альме Берзинс на хутор Забакс. Но она, увидев меня, испугалась, боялась немцев. Она-то знала, что я русский. Хозяйка тут же позвонила (на хуторе был телефон) своему знакомому по фамилии Пумпис (если мне не изменяет память), который в округе был каким-то ответственным и влиятельным человеком, и высказала ему свои опасения относительно моего возвращения. К счастью, он немного знал меня — одно время, по распоряжению моей хозяйки, я работал у него. Этот человек как-то успокоил ее. Моя жизнь была спасена, и нелегкая крестьянская работа продолжилась.

В это время в Латвии немцы начали поборы — хозяева хуторов получили приказ поставлять гитлеровской армии продукты, дрова, сено и пр. Как-то хозяйка позвала меня и доверительно попросила помочь ей спрятать от немцев в надежном месте разные продукты: сливочное масло в бидоне, муку, шпик, сало, лук, картофель и прочую снедь. Ночью при лунном свете, втайне от всех работников, которые жили в доме, мы все приготовленные припасы погрузили в большие сани и по зимней дороге, под яркой луной поехали в лес. Километрах в двух-трех от дома размещался огромный сарай, в котором лежало заготовленное на зиму для скота сено. Там и было решено сделать тайник. Я вытащил много сена из сарая и затащил в дальние углы разные упакованные продукты, плотно укрыл их сеном, хорошо утоптал ногами. Потом мы закрыли двери сарая на замок и, отведя в сторону лошадь, старательно засыпали следы снегом. Возвращались, несколько изменив путь к нашему дому.

Однажды в этот же период, через неделю или две, прислуга хозяйки, по национальности полячка (имя ее, к сожалению, не помню), когда мы в кухне оказались наедине, шепотом мне сообщила, что хозяйка мне разрешила иногда слушать радиопередачи из Ленинграда, но так, чтобы никто в доме этого не видел. Приемник был современным, изготовленным в Риге. Когда мне удавалось незаметно пройти в комнату, где он стоял (в то время, когда хозяйка и другие женщины доили рано утром коров), я, радист, быстро настраивал приемник и слушал передачи из Ленинграда. Услышанное меня потрясало, не давало покоя. Я мог отвлечься от тяжелых дум и настроений только в труде с утра до вечера. Однажды в марте 1942 года мне стало очень тяжело на душе, целый день я не мог найти места себе, я чувствовал что-то неладное, непонятное. Хотя вокруг меня было все по-старому — непрерывный деревенский труд и заботы. Я до сих пор помню этот день! Как я узнал много позже, именно в тот день моя мама умерла в блокадном Ленинграде. Кто теперь опровергнет, что тогда, в марте 1942-го, я почувствовал на большом расстоянии утрату, мученическую смерть от голода моей матери. Тяжело и печально было на душе. Вечная память им — ленинградцам, не дожившим до победы!

А теперь о том, что происходило на хуторе Забакс после марта 1942 года.

В это весеннее время привезли в хозяйство большие брикеты болотного торфа, и мы, работники, дробили его на удобрения. Еще надо было качать воду в поилки коровам, поить лошадей, да и выполнять много другой работы в большом хозяйстве. Трудно было всем. Но тогда такой тяжелый труд для нас был спасением собственной жизни — и для меня, и для всех работников. Все мы добросовестно работали, не роптали, отношения между всеми на хуторе были уважительными. И я, самый молодой, чувствовал сочувствие и внимание; хозяйка хутора и ее помощник Юкумс относились к нам, работникам, вполне гуманно.

Наступил сенокос. Имея опыт владения косой и умение наточить косу оселком, я в одном ряду работников, косивших траву друг за другом, старался не отставать.

Латышский народ трудолюбивый, старательный, любит свою землю. Чтобы получить хороший урожай, латыши со знанием дела обрабатывают поля и удоб­ряют их. Помню, во время вспашки и боронования земли, если на поверхности появляются крупные и мелкие камни, они эти камни выносят с поля и складывают в кучи на обочинах дороги. Потом камни используют для строительства дорог.

Как-то мы с Юкумсом поехали в лес заготавливать дрова. Вначале с помощью топора и пилы мы валили на землю выбранные в лесу деревья, чистили ствол дерева от сучков и пилили на части (строго отмеряя) длиною в один метр, затем складывали поленья в поленницу кубической формы. В этом я увидел аккуратность и точность латышского работника. Латыши — молчаливые работники. Но у меня было желание поговорить. Немногословно Юкумс рассказал о военной службе в русской армии во время войны 1914-го. На советскую власть до оккупации фашистской армией он не жаловался, но был обеспокоен своей судьбой в связи с шедшей войной. Он высказал мнение, что простым людям-труженикам спокойнее и легче жить не в большой стране, а в маленькой, такой как Латвия, поскольку государству не надо много тратить денег на большую армию, на ее вооружение и содержание. Я был полностью согласен с ним.

Однажды мы с Юкумсом поехали на мельницу с несколькими большими мешками разного зерна для помола. Я вспомнил наши мельницы с большими каменными жерновами, которые вращались напором воды и мололи зерно. А здесь в Латвии я увидел машинный помол зерна с помощью электроэнергии. По желобу мука ссыпалась в мешки. Мешки с мукой были очень тяжелые. Юкумс научил меня, чтобы не «надсадиться», как тяжелый мешок надо умело повалить на правое колено, а потом переместить на плечо. Во время помола зерна произошел такой казус: когда большая часть зерна была смолота и жернова остановлены, Юкумс потребовал подать ему еще мешок зерна для мелкого помола под манную крупу. Я был крайне удивлен, так как в моем представлении манная крупа вырастала на поле как некий злак, то есть как рожь, овес или пшеница. Юкумс посмеялся относительно моих познаний в агрономии, а я искренне был удивлен своим открытием.

Латыши очень заботливо относились ко всем животным, которые были в большом хозяйстве Забакса. Подоить, напоить и накормить десяток коров — дело не легкое. Принимал участие в этой работе и я, и наемный работник-поляк Бердыховский. Несколько бидонов парного молока рано утром отвозились на проезжую дорогу, где их забирали на молочный завод для переработки. Этой доставкой на завод молока занимались поочередно хозяева (по договоренности) ближайших хуторов. Возвращаясь обратно, они привозили хуторянам в бидонах так называемый «обрат» (жидкость после обработки молока) и установленную норму готового сливочного масла. Меня удивляло то, что привезенные с «обратом» бидоны и пачки масла оставляли прямо у дороги рядом с хутором. Но воровства этих продуктов не было! Порядок, добросовестность, честность латышей — больших тружеников — вызывали уважение.

Мое пребывание в Латвии на хуторе Забакс в качестве бесплатного работника было спасительным для меня, оно дало мне силы преодолеть тяготы плена и затем выжить в фашистской Германии.

 

 

В ФАШИСТСКОЙ ГЕРМАНИИ

В августе 1942 года (может быть, в июле, после сенокоса) неожиданно для всех прибыли на автомашинах немцы, собрали со всех хуторов советских военнопленных и отвезли в общий лагерь советских военнопленных в городе Валка (север Латвии). Хозяйка и все работники хутора собрали мне на дорогу целый мешок продуктов. И снова я оказался в лагере в г. Валка. Оставшиеся в живых бывшие сослуживцы окружили меня — я поделился с ними продуктами из мешка. На территории — утоптанная серая пыльная земля, ни одной травинки; в бывших конюшнях — деревянные нары, рядом с конюшнями — длинные, глубокие ямы-туалеты на виду у всех. Опять 125 г хлеба с опилками, черпак баланды, а на душе — гнетущая, черно-серая тоска, понимание безвыходности положения. Примерно через месяц несколько сотен пленных, меня в том числе, после обычной проверки загнали в товарные вагоны и отправили в Германию. В каждом вагоне помещалось человек 50 и была только одна параша для естественных нужд. Ехали в темноте и духоте. На границе с Германией состав остановился. По приказу немцев-конвоиров вагоны были освобождены для уборки и дезинфекции.

На одной из остановок наших военнопленных построили и приказали рассчитаться на «первый-второй», затем был приказ первым номерам сделать шаг вперед и следовать к другому эшелону. В нашем вагоне находились отец с сыном. Так случилось, что они оба были призваны на войну, служили вместе и в плен попали вместе. И тут эта команда рассчитаться на «первый-второй» разделила их. Отец умолял конвоира, чуть ли не на коленях, не разлучать с сыном, разрешить им остаться в одной группе, но немец был неумолим — он прикладом грубо затолкал отца в строй и увел отобранных военнопленных. Горе отца было безмерно.

Затем эшелон продолжал свой путь уже на немецкой территории через Берлин (что можно было заметить по надписям на немецком языке, которые мы смогли разглядеть через маленькое оконце вагона, опутанное колючей проволокой). Конечным пунктом маршрута эшелона был город Мюнхинген (если мне не изменяет память). Там был лагерь для русских военнопленных, сохранившийся со времен Первой мировой войны. Нас разместили в длинных бараках на деревянных нарах. На стенах были надписи на русском языке с именами русских солдат. Эти надписи остались еще с 1914 года. На первой же проверке на плацу перед бараками немцы обратили наше внимание на длинный холм — братскую могилу русских военнопленных времен Первой мировой войны. А рядом, параллельно, уже была вырыта длинная глубокая яма, предназначенная для нас.

Условия пребывания в немецких лагерях для советских военнопленных были такими же жестокими и бесчеловечными, как и в лагере латышского города Валка. Еда — сто граммов эрзац-хлеба и черпак баланды. Дважды в день проверка на плацу лагеря независимо от погоды. Колючая проволока под током вокруг лагеря, собаки на цепи, на углах лагеря четыре вышки с автоматчиками, ночью прожекторное освещение, сирена на случай тревоги.

Первое время наша группа советских военнопленных работала под усиленной охраной немецких солдат в каменоломне. Мы добывали камень для строительства. Каменоломня представляла собой большое углубление на ровной местности с крутыми спусками вниз. По указаниям немцев мы выдалбливали в каменной породе отверстия. Один пленный руками держал зубило вертикально, другой молотком ударял по зубилу, чтобы вырубить на определенную глубину дыру для закладки взрывчатки. Когда на каменной площадке были сделаны отверстия, немцы закладывали в них взрывчатку. По команде всех рабочих загоняли в укрытие, затем происходил страшный взрыв каменной породы. На некотором расстоянии от каменоломни находилась машина-камнедробилка, к которой мы по цепи передавали развороченные взрывом камни. Затем пленные загружали дробленым камнем кузова грузовиков. Работали с раннего утра до позднего вечера.

Однажды немцы решили испытать наши физические возможности и насладиться своей властью. До сих пор с содроганием вспоминаю это издевательство! Одна партия военнопленных по приказу оставалась внизу каменоломни, другая наверху. По команде конвоиров одни пленные с камнем в руках (примерно размером с человеческую голову) поднимались вверх, другие тоже с камнем в руках спускались вниз. К вечеру мы еле стояли на ногах, глохли, нос был забит каменной пылью и дымом, а на зубах хрустел песок. Многие не выдерживали, и немцы расправлялись с ними. К счастью, эта пытка продолжалась не так долго — неделю или полторы.

За давностью мне трудно вспомнить время пребывания в разных лагерях Германии, а переводили нас из одного места в другое регулярно. Во всех лагерях условия жизни были для нас одинаково жестокие. Всемирная организация Красный Крест не могла нам помочь — «великий вождь всех народов» не подписал в свое время «Конвенцию о помощи военнопленным в военное время». Мы были обречены.

 

 

ВОЕННОПЛЕННЫЙ № 44465 В РАБОЧЕЙ КОМАНДЕ

Не помню, в каком лагере всех нас, пленных, переодели в военную австрийскую форму (прилично помятую, поношенную) времен Первой мировой вой­ны. На вонючих штанах и куртках, по шаблону, белой несмываемой краской были проштампованы крупные буквы «SU» — Советский Союз. Еще получили деревянную обувь — сабо — «колодки». Каждого пленного сфотографировали отдельно. Наверное, до сих пор где-то в немецких архивах находится эта моя фотография. Как я теперь понимаю, тогда, в связи с огромными людскими потерями на фронте, в Германии потребовалась бесплатная квалифицированная рабочая сила в тылу. Ею и стали советские военнопленные, не имевшие опеки Красного Креста. Таким образом, я оказался в рабочей команде советских военнопленных с номером на алюминиевой пластинке размером 6 на 4 см (сохраняю ее до сих пор) на заводе «Машиненфабрик» в городе Мюнхингене.

При записи профессии я выбрал специальность рабочего-слесаря — позже узнал, что было бы физически легче работать не слесарем, а столяром. Дело в том, что в столярном цехе, где изготовляли ж/д вагоны, было меньше шума, чище воздух и физически работа была более легкой, чем в цехе «Tenderbau», где вся работа была связана с одним металлом: электросварка, сверление, заклепка и токарные работы, а также и покраска металлических деталей красителем с резким запахом. Работать в таких условиях ежедневно по 12 часов было очень тяжело и вредно.

Вскоре меня назначили помощником слесаря немца Генриха Райхле, сын которого воевал в рядах немецкой армии на Восточном фронте в Крыму. Генрих Райхле был членом нацистской партии. Давал он мне задания по работе, естественно, на немецком языке. Счастье, что благодаря школе и заочным курсам во время армейской службы я им более или менее владел, хоть и примитивно. Моя «языковая понятливость» понравилась немцу, и хоть относился он ко мне строго, но не обижал. Мое желание как-то наладить отношения, перекинуться словом, как это принято в обществе людей, он не принял. Было ли это искренне с его стороны — не знаю. Но, может быть, немцам было запрещено общаться с «врагами нации».

Для рабочих команд советских военнопленных в Германии условия существования были, если можно так сказать, менее трагичными, чем в больших общих лагерях, где находились тысячи наших военнопленных и где от холода, голода и болезней умирали сотни и тысячи людей ежедневно. В бараках рабочих команд людей было намного меньше; при том же суровом лагерном режиме соблюдались санитарные нормы, обеспечивалось более качественное питание, чуть большее в количественном отношении (больший объем черпака при раздаче баланды с большим содержанием питательных веществ), можно было принять душ (нас даже снабжали жидким мылом, правда, очень вонючим). Не было вечного бича лагерей — вшей. Бывали и дни отдыха в воскресенье. Мы имели возможность побриться, выпить лишнюю кружку кипяченой воды. Спали на матрасах (бумажных), наполненных деревянной стружкой, пользовались нормальным туалетом в отдельном помещении. В зимние холодные дни можно было обогреться с помощью чугунной «буржуйки». По моей инициативе мы из фанеры смастерили шахматную доску, вырезали деревянные шахматные фигуры и в редкие свободные часы играли в шахматы. Очень важно было соблюдать чистоту в бараке. Грязное белье кипятили на улице в общем большом котле. Но со временем в матрасах со стружкой (из столярного цеха) появились в большом количестве клопы, которые не давали нам покоя ночью. Избавиться от них не было никакой возможности. Чувствовали себя мучительно от укусов и неприятного запаха. Большим испытанием и неудобством для нас была обувь — эти деревянные колодки-сабо, особенно когда промокали тряпки, которыми, как портянками в России, мы обматывали ступни ног.

В то время на заводах Германии работали не только русские, но и военнопленные других национальностей — французы, англичане, американцы и др. У них были более или менее человеческие условия жизни в немецком плену. Они от Красного Креста по «Конвенции о помощи военнопленным» получали регулярно письма из дома, посылки с продуктами, необходимыми лекарствами, предметами обихода. Мы же — советские военнопленные, — хочу напомнить, не имели такой помощи. Сколько из-за этого погибло наших молодых ребят в фашистских лагерях!

Все мы, пленные, с нетерпением и надеждой ждали открытия второго фронта. Американские и английские власти не хотели начать активные военные действия раньше, имея коварное желание дождаться того момента, когда предельно ослабнет в боях с противником наша Советская армия. К счастью, наша армия с течением времени приобрела большой военный опыт, навыки слаженных боев, появились хорошие полководцы, герои солдаты и офицеры, которые уже превзошли во всех отношениях врага и с помощью тыла создали непобедимую армию.

Когда наконец-то открылся второй фронт (июнь 1944 года), американские и английские самолеты стали нещадно бомбить Германию. Чтобы сохранить рабочую силу, немцы приказали нам на территории лагеря вырыть глубокие траншеи, а затем прикрыли их сверху бетонными плитами. И, когда начиналась очередная бомбежка, нас сгоняли в эти укрытия. Американские и английские самолеты проводили бомбежки с малой высоты; иногда можно было даже разглядеть головы летчиков в кабинах самолетов. Все цеха нашего завода были быстро разрушены, а территория нашего лагеря, обнесенного со всех сторон колючей проволокой, не бомбилась. Видимо, летчики знали, что там находятся военнопленные. Крах фашистской Германии стал казаться ближе. Мы, пленники, воспрянули духом: появилась надежда на спасение.

В это время для нас, военнопленных, в условиях атакуемой и сопротивляющейся Германии начались новые проблемы выживания. Группами по 20—30 человек нас стали отправлять на восстановительные после бомбардировок работы: разбор завалов. Сначала это были места поблизости от лагеря, а потом нас погнали в другие районы. Для ночлега использовались подвалы или чердаки пострадавших домов. Работали и на восстановлении дорог. Перемещались все дальше и дальше от лагеря, в направлении границы со Швейцарией. С нетерпением ждали освобождения американскими солдатами. К сожалению, наши ожидания были напрасными. Наступающих американцев все не было.

Однажды мы были размещены в бараках рядом с женским монастырем. На территории монастырского фруктового сада по приказу наших конвоиров мы начали рыть окопы, предназначенные для обороны от американцев. Случайно среди яблоневых деревьев в земле мы обнаружили кучки укрытых листвой мелких яблок, которые сразу же и съели.

Вскоре нашу группу пленных направили на ремонт канализационной системы на территории этого женского монастыря. Надо отметить, что, хоть монастырь и был обнесен высокой оградой, нас постоянно сторожили немецкие солдаты. Монашенки сделали нам подарок — накормили нас кашей с подливой. То-то было радости! Мы же еле держались на ногах от голода, холода и тяжелой работы. Потом мы рыли траншею для прокладки канализационных труб.

Как-то утром монашки вынесли корзину бутербродов с кровяной колбасой и по чашке кофе из дубовых орехов. Мы почувствовали себя почти счастливыми! Вскоре траншея, которую мы рыли, подошла совсем близко к главному входу, и через открытую дверь кухни до нас стал доноситься запах готовящейся пищи. Чувство голода стало просто невыносимым. Наши охранники (все они были мобилизованными ополченцами пожилого возраста) на территории монастыря уже не проявляли особой бдительности и частенько оставляли нас одних. Среди военнопленных нашей рабочей команды я один мог объясниться на бытовом немецком языке. Так что особого выбора не было: согласился попробовать проникнуть на монастырскую кухню.

Продвигаясь по слабо освещенному коридору вперед, почувствовал, что запах еды усиливается. Через приоткрытую дверь я увидел большой зал с высоким потолком, где на плитах стояли блестящие кастрюли. У плит, а также у столиков с посудой, все в белых одеждах и с белыми колпаками на головах, молча суетились молодые и пожилые монашки. На кухне звенели тарелки, столовые приборы, кастрюли — шла подготовка к обеду. Открыв дверь на кухню, я шагнул на одну ступеньку вниз, остановился и замер в ожидании реакции монахинь. Я ждал и надеялся на удачу. В этот напряженный до предела момент я заметил монашку, которая подняла голову вверх, чтобы поправить монашеский головной убор, увидела меня на верхней ступеньке лестницы и во весь своей голос, широко раскрыв глаза, вскрикнула, резко подняв руки вверх. Тут же все присутствующие женщины, как по команде, повернулись в мою сторону и… окаменели на секунду, ошеломленно глядя на меня! Эта незабываемая картина длилась 2 или 3 секунды. И сразу большой зал заполнился женскими голосами. Я, стоя напряженно на лестнице, просто окаменел!

Монахини увидели на моей одежде советского военнопленного опознавательные знаки из двух букв «SU». Когда они немного затихли, я обратился к ним с просьбой дать немного еды для моих голодающих товарищей, которые работали в монастыре. Вдруг на кухне появилась внушительного и властного вида монахиня, по виду — начальница, однако обладавшая привлекательностью и женским обаянием. Я чуть спустился по лестнице вниз и обратился к ней со своей просьбой, как мог на немецком языке. Она доброжелательно смотрела на меня и, улыбнувшись, на чистом русском языке сказала, что готова оказать помощь. Тут же приказала накрыть стол для меня. Это был неописуемый пир горой! Хозяйка села за стол напротив, и нас окружили монахини со всех сторон. Монахиня спросила, как меня зовут, где я родился, где живу в России. Она со слезами на глазах, но очень сдержанно объяснила, что родилась в Петербурге, вышла замуж за немецкого офицера и они уехали в Германию. Муж погиб в конце Первой мировой войны, а она после его смерти поступила в женский монастырь. Уходя с кухни, наша благодетельница-монахиня распорядилась собрать целый мешок продуктов для нашей команды и попросила сделать это скрытно от немецких охранников. Прощаясь, она благословила меня и пожелала благополучно вернуться в родной и для нее город, в свою семью. С увесистым мешком разной снеди, по тому же полутемному коридору монастыря я вернулся к поджидавшим меня товарищам. Мы поспешно разгрузили мешок и рассовали его содержимое по карманам, чтобы не узнали о произошедшем немецкие солдаты-охранники.

 

 

БЛАГОСЛОВЕННАЯ ШВЕЙЦАРИЯ

Вскоре нашу группу военнопленных под охраной тех же немецких ополченцев отправили дальше. Это был уже апрель 1945 года. Шли пешком. Однажды пришлось ночевать в лесу у дороги. Утром пошли дальше, а погода только ухудшилась. Шел мокрый снег, ноги увязали в грязи. И вдруг, когда мы вышли из леса и продолжили путь по открытой местности, впереди появился всадник верхом на лошади. Это был священник, который, несмотря на плохую погоду, приехал нас встретить и отвести в принадлежавшее приходу помещение, где мы могли бы обсохнуть и обогреться. Там мы укрывались от непогоды дня три или четыре. Продолжив путь, мы повстречались на дороге с группой конвоируемых военнопленных французов. Общение с ними охрана запретила. Но мы все же сумели узнать у французов, что недалеко отсюда за горным ручьем уже проходит граница со Швейцарией. Чуть позже нас разместили в небольшом лагере для военнопленных, где был один-единственный барак. В этом лагере, кроме нас, не было никого, а колючая проволока вокруг барака была почти полностью разобрана.

Конец войны был близок, и пожилые немецкие ополченцы, охранявшие нас, были уже деморализованы, утратили бдительность да, наверное, и чувство долга, предписывающее нас стеречь. И вот однажды мы решились: ночью, группами по 2—3 человека, мы стали уходить из лагеря в направлении шумного горного ручья. Он был глубиной по колено, но горная вода в апреле была настолько холодной, что ноги в ледяной воде ощутили не холод, а горячий кипяток. Все беглецы в этот момент были в предельном напряжении и страхе, ожидая преследования. Выскочив из воды на другой берег ручья, быстро побежали между кустарниками и вдруг увидели фигуры двух военных с карабинами за плечами. Мы остановились… Военные в незнакомой форме (мы поняли, что это были швейцарцы, а значит, мы уже перешли границу!) подошли к нам и по нашему изможденному виду, одежде и знакам военнопленных узнали, кто мы. Молча предложили нам сигареты и зажигалку; мы закурили (я тоже, хотя и не курил никогда). Обращаясь к нам по-немецки, швейцарские пограничники предложили следовать за ними. Привели нас в сборный пункт беженцев, где уже скопилось очень много разных людей, бежавших из Германии. К вечеру в этом швейцарском сборном пункте появились все остальные наши товарищи-пленные, которых немецкие ополченцы-охранники уже сами отпустили на свободу. После чая с бутербродами нам выдали каждому по два одеяла. Потом мы прошли полное медицинское обследование. После этого нас всех поместили на карантин в огромную горную гостиницу, где были хорошие бытовые условия и питание. Не верилось, что мы — истощенные, пережившие все ужасы фашистского плена, бомбежки союзников, почти потерявшие надежду на освобождение — вдруг оказались в прекрасной мирной Швейцарии!

После дезинфекции и медобследования нас переодели в американскую военную одежду. Мы были озадачены — почему нашу одежду меняют на американскую военную форму, а не на нашу советскую, Красной армии? Объяснение администрации нас успокоило: оказывается, командование Советской армии, находящееся на территории Германии, хотело проявить заботу о нас, бывших пленных, и одеть нас. Но доставить немедленно нам форму из советской зоны оккупации Германии в Швейцарию в то время не было возможности, так как дороги и мосты были разрушены, имелись и другие проблемы. Но со стороны той части Германии, которую занимали американские войска, мосты и дороги были почти в хорошем состоянии. Наше командование, чтобы решить проблему быстрее, договорилось с союзниками о доставке нам одежды американского образца в полном комплекте и двух назначений — выходная шерстяная и рабочая из простой ткани плюс коричневые ботинки. Все было хорошо, только ботинки оказались очень узкими и сжимали стопу. На американские гимнастерки мы прикрепили матерчатые значки красного цвета с изображением «серпа и молота», как знак принадлежности к своей стране, СССР, победившей фашистскую Германию.

Кормили нас швейцарцы вполне удовлетворительно (иногда даже давали на завтрак замечательный местный сыр). Но в первые дни голод не отпускал и даже после приема пищи всегда хотелось съесть еще что-нибудь. Изголодавшийся организм нуждался в «дополнительном снабжении». Поэтому у всех наших было желание попасть в дежурство на кухню, чтобы получить что-нибудь съестное у швейцарского повара. Как-то и мне повезло побывать дежурным на кухне. Повар дал мне в алюминиевой тарелке лишнюю порцию толченой картошки с подливой. Я все съел, но все равно хотелось еще. Повар еды больше не дал — сказал, что мне после длительного голодания есть сразу много опасно. Я понял и смирился.

Однажды к нам прибыл православный священник и предложил помолиться всем вместе во имя спасения в плену и «за здравие» — вернуться на родину в свою семью. На выбранном месте, среди красивейших гор, в лучах апрельского солнца, мы молились; кто хотел, прослушали проникновенную проповедь. На душе стало светло и радостно. После беседы с нами священник сообщил, что он привез для нас Евангелие на русском языке и русскую художественную литературу. Для обслуживания читателей нашей многонаселенной гостиницы необходимо было назначить ответственного библиотекаря. Товарищи, знавшие меня как бывшего студента филфака Ленинградского университета, предложили мою кандидатуру. Батюшка, поговорив со мной, одобрил это предложение. Для сохранения небольшой библиотеки, раздачи книг и Евангелия мне выделили в гостинице небольшую комнату, где поставили кровать с тумбочкой и небольшой столик. Желающих почитать православную и другую литературу было много среди бывших русских пленных, и я стал уважаемым человеком в лагере. Я и сам с увлечением читал Евангелие и другие книги, беседовал с читателями, любовался красотами окружающего горного пейзажа и благодарил Бога за вновь обретенное счастье жить на земле!

После карантина и отдыха швейцарское начальство расселило нас командами (группами по 100—150 человек) в различные населенные пункты. Там были организованы небольшие лагеря пребывания в уютных деревянных бараках, оборудованных всем необходимым для нормальной жизни. Я оказался в лагере для интернированных советских военнопленных городка Коппиген. Каждый из нас мог по своему желанию самостоятельно искать временную работу. Мы получали полноценное питание, деньги на карманные расходы (по 32 франка в месяц) и талоны на дефицитные в то время платные товары (сигареты, шоколад, одеколон, вещи для личного обихода). Таким образом, мы получили возможность привести себя в порядок, даже стали фотографироваться индивидуально и группами. К сожалению, несколько фотографий у меня забрали на допросах в Большом доме уже после возвращения в Ленинград. Может быть, они так до сих пор и хранятся там в архивах.

Как интернированный, бывший в немецком плену я имел возможность обратиться к дантисту. Получив соответствующее направление, я не только вылечил все больные зубы, но мне установили и протезы в верхней и нижней челюсти, поскольку много зубов выпало в немецких лагерях за годы неволи. Этими протезами я пользовался много лет. На приеме у врача там не было очередей, как у нас в поликлиниках, если приходишь в указанное время. Мы имели право обратиться и к парикмахеру бесплатно, и нас всегда хорошо обслуживали.

Вообще, в Швейцарии к нам — бывшим русским военнопленным — отношение граждан страны было всегда доброжелательным. Когда мы заходили в магазины, чтобы по выданным талонам купить сигареты, шоколад или другие дефицитные вещи, продавцы даже не всегда брали с нас деньги или делали скидку, а также увеличивали норму. Чтобы купить подешевле швейцарские часы, мы обращались прямо на фабрику, где эти часы изготовлялись, и нам шли навстречу. Приобретенные тогда наручные часы с фосфорной подсветкой цифр служили мне потом безотказно многие годы. Что говорить, к нам относились как к героям-победителям фашистской Германии.

Каждый год 1 августа в Швейцарии отмечается национальный праздник — День конфедерации. В тот год (1945) он ознаменовался еще одной датой — 300-летия мирной жизни страны (без военных конфликтов). На это торжество мира мы были официально приглашены мэром Коппигена. Празднование проходило у старинного храма на городской площади, где были расставлены скамейки для горожан. Наша группа бывших военнопленных осталась на ногах и разместилась позади всех скамеек. Но мэр города перед началом торжества обратился к нам с просьбой занять почетные места на скамейках перед трибуной. Он поздравил нас с окончанием войны и победой, пожелал нам счастья и здоровья, а также поскорее вернуться на родину к своим семьям. После митинга и обеда на площади началось народное гулянье. Заиграла музыка, и местные девушки стали приглашать нас танцевать. Мы чувствовали себя героями!

Бывшие военнопленные, в том числе и мы — русские, могли свободно посетить любой город страны. Для этого надо было только отметиться в управлении нашего лагеря в соответствующем журнале, где регистрировались наши поездки, и указать, на какой срок мы отбывали. Поездку можно было осуществить на свои карманные деньги.

Как-то раз нам предложили совершить экскурсию на сыроварню, где изготовлялся славящийся на весь мир швейцарский сыр. Но хорошего переводчика с немецкого на русский среди нас не нашлось. Не было такого человека и среди работников сыроварни. Получилось так, что только я мог в какой-то мере исполнить роль толмача. Я попросил представителя предприятия рассказать нам о самом интересном в производстве швейцарского сыра. После краткого объяснения об основах сыроварения наш гид предложил посетить самый интересный объект — камеру, где долгое время вызревает сыр в особых климатических условиях. Это была глубокая полутемная подземная пещера, как показалось, огромных размеров, имевшая свой микроклимат. В этом подземном царстве слева и справа на стеллажах в несколько ярусов лежали огромные жернова сыра. Запах был приятный и не вызывал каких-то негативных ощущений.

Потом нам показали общежитие для студентов, изучающих сыроварение; их в этот момент не было — каникулы. В общежитии были все условия для занятий и отдыха. Нам показалось все уютным и комфортным, как дома у родителей. В моем переводе с немецкого на русский язык, конечно, были затруднения, но мне показалось, что я справился.

Однажды из Лозанны мы получили несколько больших и тяжелых картонных коробок с книгами на русском языке. Все они были в хороших переплетах. Позаботился о нас русский патриот и ученый — профессор Рубакин.^[3] Жил он в городе Лозанне и содержал Русскую библиотеку. Из России и других стран для своей библиотеки он получал книги на русском языке. С ним жила дочь-инвалид.

Я составил каталог всех присланных Рубакиным книг, для сохранности обернул их плотной бумагой и стал выдавать книги желающим. В основном эти книги были изданы в России до и после революции 1917 года, но были и книги, изданные в других странах. Все мои товарищи, имевшие какое-то образование, с удовольствием стали пользоваться библиотекой. Меня заинтересовали книги белоэмигрантов и книги запрещенные, недоступные у нас в СССР. Я читал запоем днем и ночью, иногда уединялся на природе, где мне никто не мешал. Это было какое-то опьянение, так хотелось узнать больше нового, что-то осмыслить и понять.

В сопроводительной записке профессор Рубакин просил нас вернуть книги после прочтения, а также обещал прислать еще одну посылку с книгами. Так что по прошествии некоторого времени я привел книги в полный порядок, разложил аккуратно в картонные коробки и отправил их по почте в Лозанну. Вскоре мы получили (причем на мое имя) новую партию книг для библиотеки. В записке профессор Рубакин благодарил нас за хорошую сохранность печатных изданий. Вскоре на мое имя в лагерь пришла еще одна посылка от профессора. В ней были теплые вещи, кофе, чай, шоколад.

Чувствовали мы себя в Швейцарии вполне свободно. Как я уже говорил, население относилось к нам тепло и с уважением. Но, к сожалению, было несколько случаев недостойного поведения наших граждан. Однажды к нам в лагерь приехал менеджер по продажам наручных швейцарских часов. В общей столовой на столах он разложил для демонстрации наручные часы разной стоимости и начал давать пояснения по каждой модели. Многие мои товарищи купили часы. Но когда менеджер собрал оставшиеся экземпляры, выяснилось, что что-то пропало. Не хватало одних часов. Поблагодарив нас за интерес и покупки его товара, швейцарец попросил вернуть ему пропавшие часы (они были достаточно дорогие). Менеджер сказал, обращаясь ко всем присутствующим, что он не настолько богат, чтобы терять такие деньги. Все наши были возмущены до предела, пообещали найти вора. В столовой сообща решили — надо жестоко наказать вора, если он сейчас же не положит на стол украденные часы. Мы отвернулись в сторону от стола на одну минуту — за это время часы должны были появиться на столе. Наша угроза расправы подействовала — вор испугался, и, ко всеобщему облегчению, часы были возвращены.

Со временем наши соотечественники расслабились «на швейцарских хлебах», и некоторые начали совершать унизительные поступки в общественных местах, в основном в нетрезвом состоянии. Один такой наш посетитель местного бара, будучи пьяным, устроил скандал и, когда ему сделали замечание, бутылкой разбил на стене зеркало. Прибывшие полицейские его арестовали и увезли в участок.

Был случай, когда на местной танцплощадке наш нетрезвый парень стал дебоширить, толкать танцующих, так как девушки не хотели танцевать с ним — пьяным. Вызванные полицейские тоже его арестовали.

Другой пример, когда один наш донжуан, преследуя местную девушку, проявил грубость, за что был тоже арестован и отправлен в полицию. К сожалению, так мы сами себя дискредитировали.

 

 

ДОЛГИЙ ПУТЬ ДОМОЙ

Пришло время депортации нашей группы интернированных советских солдат на Родину. Для этого из советской зоны оккупации Германии к нам в лагерь прибыла комиссия, состоявшая из военных ранга не ниже полковника (включая политработников и врачей). Все представители этой советской комиссии прекрасно выглядели — высокие, статные, в отлично подогнанной военной форме. Эти люди внушали расположение и просто излучали доброжелательность. На состоявшемся общем собрании бывших советских военнопленных выступили несколько офицеров из этой комиссии. Довольно профессионально и, можно сказать, артистично они обращались к соотечественникам, призывая вернуться на Родину, вспомнить своих близких, ждущих их дома. (Надо отметить, что швейцарские власти предлагали желающим советским гражданам — бывшим военнопленным — остаться в стране и принять швейцарское гражданство. Несколько человек из лагеря по тем или иным причинам пошли на этот шаг.)

По плану нас, бывших советских военнопленных, из лагеря в Швейцарии сначала должны были доставить в Германию в район расположения войск 8-й гвардейской армии генерала Чуйкова, освободившего от немцев Сталинград.

Швейцарское управление лагеря (как я думаю, при участии Красного Креста) обеспечило нас фибровыми, коричневого цвета чемоданами, продуктами на дорогу и вещами личного обихода.

Ехали мы в чистых (сидячих) вагонах, типа наших пригородных поездов. По дороге из Швейцарии через Австрию в Германию наш поезд останавливался на многих железнодорожных станциях. Мы выходили из вагонов, чтобы подышать свежим воздухом и размять ноги. На станциях каждый раз нас приветствовали местные жители, угощали яблоками, шоколадками, сигаретами. Мы же, если позволяло время, на платформе или в вагонах пели наши русские песни, жители аплодировали нам, поздравляли с победой.

После пересечения границы с Германией нас пересадили из швейцарских вагонов в обычные грузовые вагоны-теплушки. Дальше на каком-то полустанке поезд внезапно остановился. Была дана команда — «выйти из вагонов с вещами». Перед каждым вагоном солдаты расстелили плащ-палатки и приказали сдать оружие (в том числе и холодное, например, ножи-финки). На плащ-палатках появились пистолеты, охотничьи ружья и ножи, которые можно было свободно купить в Швейцарии.

Затем мы поехали дальше по германской земле. В конце концов поезд остановился в каком-то небольшом немецком городке, и нас разместили в больших казармах под охраной войск СМЕРШа («Смерть шпионам»). Коек не было, и нам пришлось спать прямо на голом полу. Правда, нас обеспечили полноценным солдатским пайком и провели медосмотр. На следующий день рано утром нас построили на плацу и группами по несколько человек начали водить на допросы. Помню, молодые офицеры СМЕРШа с пистолетами в руках стояли в два ряда, и нас по одному человеку медленно пропускали между рядами и задавали вопросы типа: где служил, звание, должность, где воевал, где попал в плен, что делал в плену и т. д. и т. п. После этого нам приказали заполнить анкеты со многими вопросами. Писали отдельно подробные автобиографии. И после всего этого снова вызывали по одному человеку на допросы. Допрашивали строго, с оружием в руках. Всегда был и вопрос: «А почему не застрелился, чтобы избежать плена?» Иногда после допроса кто-то из наших бывших пленных не возвращался в казарму. Что произошло с этими людьми, мы тогда не знали.

Эта моральная пытка и допросы продолжались около месяца, наверное. Точно сказать мне сейчас трудно. И вот наконец стали приезжать офицеры из находящихся в советской зоне оккупации Германии частей нашей армии, чтобы отобрать солдат — бывших военнопленных для пополнения своих воинских соединений.

Я забыл сказать, что после проверки нам было объявлено, что тот, кто по возрасту (по законам того времени) должен служить в армии, будет дослуживать свой срок, прерванный пленом, в действующей армии, а кто по возрасту должен быть демобилизован — поедет домой на родину.

Однажды после утренней поверки офицер из штаба зачитал список фамилий (человек пятнадцать), в нем была и я. По этому списку нашу группу передали офицеру в звании капитана, который прибыл, чтобы получить людей для пополнения личного состава своего подразделения в части, которая дислоцировалась в Германии. Офицер объявил нам, что мы будем продолжать воинскую службу и переходим в его подчинение. Строем, во главе с этим капитаном, мы отправились на железнодорожную станцию и в обычном вагоне вместе с немецкими гражданскими пассажирами доехали до пункта, где было расположено наше новое воинское подразделение — это была 39‑я гв. стрелковая дивизия 8-й гв. армии генерала Чуйкова. Я был определен для продолжения воинской службы в минометную роту ОЗСБ в звании рядового.

При первой же возможности я отправил письмо родителям в Ленинград. Ведь уже долгие годы я ничего не знал о них. Вскоре получил ответ от одной из сестер, которая оставалась в Ленинграде и пережила блокаду. Сестра сообщала о смерти от голода наших отца и матери в блокадном городе. Это известие меня так потрясло, что я почти потерял сознание, упал на землю и зарыдал. Из того же письма сестры я узнал и о том, что погибли мои старшие братья — Николай (1905 г. р.) в эвакуации и Михаил (1911 г. р.) на фронте в ополчении.

Служба в минометной роте была нелегкой. Последствия плена, стрессовых ситуаций и нелегкой напряженной службы в батальоне начали давать о себе знать. Однажды на утренней физзарядке во время пробежки упал и умер от разрыва сердца наш товарищ — еще одно трагическое событие, которое я тяжело переживал. Вскоре и я серьезно заболел — начались сильные боли в животе.

К счастью, в части была возможность обратиться к фельдшеру, который, как оказалось, до войны тоже жил в Ленинграде. Он определил у меня острый гастрит и направил для лечения в военный госпиталь. Это был госпиталь майора Ткаченко (в/ч 39309), который находился в немецком городе Веймар. Я оказался в хирургическом отделении, где главным хирургом был майор мед. службы по фамилии Кривонос.

Хирургическое отделение госпиталя Ткаченко занимало в городе Веймаре (Тюрингия) дворец министра труда гитлеровского правительства. Во дворце сохранилась библиотека бывшего хозяина, в которой было много книг по истории искусств с замечательными красочными иллюстрациями разных знаменитых художников. В свободное время я с большим интересом листал эти книги на немецком языке и изучал подписи к иллюстрациям картин художников. Может быть, такое, хотя и поверхностное, знакомство с искусством предопределило мое желание в дальнейшем, после демобилизации из армии, изучать историю искусств в Ленинградском университете на историческом факультете.

После проведенного лечения я почувствовал себя значительно лучше и оказался в команде выздоравливающих. Нас, выздоравливающих военнослужащих, использовали для выполнения разных посильных необходимых работ в большом медицинском хозяйстве госпиталя, в том числе задействовали и на дежурствах, и в охране. В столовой меня обеспечили диетическим питанием, что значительно способствовало моему успешному выздоровлению. Общаясь с медицинскими работниками, я узнал, что многие сотрудники госпиталя — ленинградцы.

Иногда во время дежурства в качестве санитара мне приходилось в свободное время (особенно ночью) играть с врачами в шахматы. Однажды в регистратуре госпиталя произошло событие, которое всех нас взволновало. При выписке из госпиталя одного офицера обнаружилась недостача его личных денег. Определенная сумма была зарегистрирована в акте поступления больного в госпиталь, который оформлялся главным медрегистратором хирургического отделения. Все вещи, указанные в акте для каждого поступавшего в госпиталь больного (документы, часы, деньги и т. п.), хранились в большом металлическом сейфе, который раньше принадлежал хозяину дворца. Изобличен был в присвоении части денег сам медрегистратор, за что и был наказан и лишен должности. Так получилось, что виновник кражи был выявлен при моем участии. Мы, из команды выздоравливающих, жили в одном из помещений госпиталя. С нами жил и сам провинившийся медрегистратор. При опросе всех нас о случившемся ЧП я вспомнил, что какое-то время назад медрегистратор просил меня разменять имевшуюся у него крупную купюру немецких денег. По приказу начальника госпиталя был произведен обыск всех вещей, кровати и тумбочки подозреваемого медрегистратора. Таким образом, в матрасе виновника и была обнаружена эта крупная купюра.

Начальник госпиталя майор Ткаченко решил не отдавать виновника под суд, но в своем кабинете дал ему кулаком по морде, а затем отправил из госпиталя служить в какую-то воинскую часть. В тот же день майор Ткаченко вызвал меня в свой кабинет и, очевидно, по совету врачей хирургического отделения, с которыми я был уже хорошо знаком, назначил меня медрегистратором госпиталя. Да, к этому времени меня уже хорошо знали как ленинградца, как студента университета, как потерявшего в блокадном Ленинграде родителей, братьев на фронте. Ко мне относились сочувственно и с доверием. Так неожиданно я получил новую должность. На моем столе в приемном покое лежал журнал регистрации больных, стоял телефон для связи со всеми отделениями госпиталя.

Однажды в город прибыл Герой Советского Союза генерал Чуйков, командующий 8-й гв. армией. Ему надо было удалить появившийся на голове жировик размером с фасолину. Мне было дано указание встретить генерала (время его появления было неизвестно), предложить ему чистый белый халат и препроводить в кабинет главного хирурга, что и было мною сделано.

Случались и забавные происшествия: как-то днем привезли раненного в ягодицу офицера в состоянии алкогольного опьянения. После записи личных данных в журнал поступления больных в госпиталь санитары отвезли раненого на каталке в операционную, где хирург и операционная сестра должны были осмотреть его и оказать помощь. Но в это время на месте по какой-то причине не оказалось сестры. Я начал делать необходимые записи о приеме больного, регистрацию его документов и вещей. Вдруг со стороны операционной я услышал голос дежурного хирурга, который звал меня, чтобы помочь ему — подержать больного за ноги во время операции. С большим напряжением я удерживал ноги больного; на его ягодице отчетливо виднелось отверстие от пулевого ранения. Когда хирург скальпелем сделал надрез ягодицы и появилась кровь, мне стало плохо, помутнело в глазах. Хирург заметил мое полумертвое состояние и матюгами привел меня в сознание. Все же я, мокрый от пота, сумел удержаться на ногах и помогал хирургу все оставшееся время операции, пока наконец-то не появилась медсестра. Хирург оценил мою выдержку, поблагодарил.

После выздоровления этот офицер рассказал, каким образом он был ранен. Чтобы иметь закуску для выпивки с товарищами-однополчанами, он решил приготовить курицу. Но, будучи уже в подпитии, не смог поймать птицу на дворе. Тогда он решил ее пристрелить. Вынимая свой табельный пистолет из кобуры в спешке и горячности пьяного человека, он нечаянно раньше времени нажал на спусковой крючок и выстрелил не в курицу, а в свою ягодицу. Выписываясь из госпиталя, офицер поблагодарил меня за помощь при операции.

Свои служебные обязанности я старался выполнять наилучшим образом и понемногу стал известным человеком в госпитале. И когда приходил на обед в столовую, мне повара иногда подбрасывали что-либо вкусное из диетических блюд. Это было для меня очень важно в то время.

Очень хорошо ко мне относился главный хирург Кривонос (он незадолго до меня демобилизовался и уехал на родину, не забыв записать мой ленинградский адрес), и хирург-ленинградец, которому я помогал делать упомянутую операцию и с которым я иногда играл в шахматы.

От полковника мед. службы Дмитрия Антиповича Кривоноса в начале мая 1946 года я получил письмо. До сих пор храню его как память об этом замечательном человеке и, как говорили, замечательном хирурге!

Встречи с хорошими людьми, тем более в тяжелые времена, не забываются.

В связи с майскими праздниками и Указом Верховного Совета СССР о демобилизации участников ВОВ моего возраста я был отмечен благодарностью в приказе начальника госпиталя в/ч 39309 майора Ткаченко (от 30 апреля 1946 года № 116). И этим же приказом я был демобилизован 6 июня 1946 года.

Как полагалось тогда, в связи с демобилизацией я получил подарок (по приказу начальника госпиталя, в двойном размере). Как помню, это были 10 кг муки, 5 кг сахарного песка, несколько банок консервов, постельное белье, мыло, полотенце и еще что-то. Получилось два солдатских вещевых мешка, большой немецкий рюкзак с карманами и небольшая сумка (через плечо) — это вместе с подарками, включая обеденную посуду и кружку, в том числе несколько вещей, купленных мной ранее в Швейцарии и Германии.

Меня и других демобилизованных направили на сборный пункт, где формировались группы демобилизованных военнослужащих для отправки на родину. К нашему удивлению, этот пункт располагался в административном здании на территории одного из крупнейших фашистских концентрационных лагерей — Бухенвальд, недалеко от Веймара. Как помнится, ехали мы домой в товарных вагонах через Польшу и Белоруссию. Видели разрушенную гитлеровскими вой­сками Варшаву, Минск и другие города. На стоянках поезда в больших городах нас кормили из походных военных кухонь. С волнением проезжали наши населенные пункты, разоренные войной. При подъезде к Ленинграду увидели разрушенные пригороды. Тяжело было на душе, каждый молча думал о своем, о разрухе и жизни в городе, пережившем страшную блокаду. Но мы были тогда уверены, что одолеем все трудности, будем восстанавливать родной город, работать, учиться. Одно печалило — что не увидим больше своих погибших родителей, братьев, сестер и товарищей.

Поезд подъезжал к Московскому вокзалу по окружной железной дороге. Переезжая мост над Московским проспектом, из окна вагона я увидел серое здание Московского райсовета с заколоченными фанерой окнами. Наконец-то поезд остановился у платформы Московского вокзала. Сильное волнение охватило нас всех — учащенно билось сердце, пульсировала кровь в висках, застревал комок в горле от переживаний. Ведь рядом, всего в одной небольшой остановке на трамвае, на Лиговском проспекте находился мой родной дом, где когда-то жил и я, и мои родители, и где они умерли в блокаду, так меня и не дождавшись!

Как-то суетливо и поспешно мы со своими вещами выходили из вагона. На перроне гремела музыка духового оркестра! Возгласы встречающих с цветами, объятия, поцелуи — небывалое торжество с улыбками и слезами на глазах. А я молча стоял со своими вещами, застыл — меня никто не встречал. Но я выдержал, как будто очнулся и понял, что меня встречать некому — родные «ушли в вечность навсегда»…

Услышал громкий голос через рупор, предлагавший нам автомобильным транспортом доехать с вещами до дома. Мне почему-то не хотелось ехать до родного дома на автомобиле — хотелось пешком пройти путь по Лиговке до детской больницы Раухфуса, где напротив стоял наш дом с парадным подъездом и дубовой дверью, с красивыми металлическими воротами во двор. Сильно волнуясь, я почему-то передумал и сел с вещами в автомобиль вместе с другими товарищами. Попросил шофера остановить машину, чтобы я вышел у детской больницы на Лиговке. Мой дом сохранился, но выглядел потемневшим. Открыв дубовую дверь, увидел знакомую широкую лестницу с красивыми перилами. Задыхаясь от волнения, поднялся на четвертый этаж и увидел высокую дверь своей квартиры, нажал на кнопку звонка и ждал, когда откроет дверь моя родная сестра Шура, пережившая блокаду. Дверь открылась, но на пороге стоял неизвестный мне мужчина, а не сестра… Мужчина представился мужем моей сестры, которая сейчас на работе в булочной. Его звали Николаем. Он позвонил по телефону сестре и сообщил ей о моем приезде. Минут через сорок Шура появилась с батоном и буханкой хлеба в руках. Я сразу все продукты, полученные в госпитале, отдал сестре. Быстро организовали стол по случаю моего возвращения домой. Сестра о выходе замуж мне не сообщала, когда я был на службе в армии, со мной не советовалась, не объяснялась, и такой сюрприз был для меня неожиданным. По понятным причинам этот факт меня озадачил, в связи с житейскими проблемами того времени. Как показало время, Николай оказался непорядочным человеком, пьяницей и во время семейных ссор даже допускал рукоприкладство. Пришлось заняться разменом жилплощади. Мне досталась комнатка на ул. Чайковского меньше 7 квадратных метров (это бывший чулан в коммунальной квартире), без печки. Но все-таки это было отдельное помещение, где я мог спокойно жить и заниматься учебой, когда вновь стал студентом университета.

ПОД ХМУРЫМ НЕБОМ РОДИНЫ

Получив паспорт, я восстановился в Ленинградском государственном университете им. Жданова (исторический факультет, отделение истории искусств); мне выдали студенческое удостоверение и стипендию за 3 месяца (июнь, июль, август). В сентябре 1946 года началась учеба. После длительного перерыва (служба в армии и плен — почти семь лет) мне было очень трудно психологически снова учиться. Я отвык быстро писать конспекты, читать литературу и запоминать даты и имена. Все же, как это ни было трудно, по прошествии некоторого времени я преодолел инертность мозга, постепенно увеличивая потенциал восприятия и понимания учебного материала. Вскоре я как отличник стал получать повышенную стипендию — 375 руб. в месяц.

Но как было тяжело и обидно от недоверия и подозрений сталинской энкаведешной власти, в связи с «пятном» в моей биографии — пленом во время войны… Меня несколько раз вызывали на допросы в районный отдел НКВД и в Большой дом на Литейном. Вызывали обычно в ночное время. Под утро отпускали после допросов, чтобы я успел вовремя прийти на лекции в университете. После каждого допроса я должен был дать подписку о неразглашении факта вызова на допрос в НКВД. Почти бегом я спешил по набережной Невы на лекции в университет. Таким образом, однажды после бессонной ночи на допросе я оказался на лекции по марксизму-ленинизму, которую читал студентам
I-го курса преподаватель в морской военной форме — капитана 1-го ранга. Это было в большом зале исторического факультета, где обычно читались объединенные лекции для всех отделений исторического факультета. После 15—20 минут лекции я заснул сидя, склонив голову. Но услышав громкий возмущенный голос лектора в мой адрес, очнулся, вскочил и выслушал замечание лектора. Он обвинял меня в том, что я на такой важной лекции по марксизму мог непростительно заснуть. Это было позором, когда меня отчитывали на глазах огромной аудитории студентов. Я в гимнастерке без погон стоял подавленный, не имея права объяснить, что я всю ночь без сна провел на допросах в Большом доме.

Аудиторию студентов того времени можно было поделить на две половины. Одна половина пришла учиться в университет со школьной скамьи, другая — демобилизованные участники войны. Как мне показалось, происшедшее в аудитории одни восприняли удивленно, со смешками в мой адрес, другие, постарше, — с сочувствием.

Пролетели годы учебы и подошло время защиты диплома, которая прошла успешно и даже с хорошими отзывами проф. М. С. Когана и преподавателя русской литературы Элеоноры Гомберг.

В университете была и военная кафедра во главе с генералом по фамилии Кныш — это был фронтовик, потерявший в бою руку. Нам, студентам, бывшим участниками войны, после обучения на военной кафедре должны были присвоить звание лейтенанта. В рапорте начальника кафедры о присвоении мне офицерского звания было сказано: присвоить Платонову К. М. звание младшего лейтенанта, а не лейтенанта, ввиду его пребывания в плену во время войны.

Решение кафедры по присвоению студенту, участнику войны, офицерского звания должно было быть подтверждено резолюцией военкоматов Ленинграда (районного и городского). Их решение по моему делу было категорически отрицательным — «ввиду плена во время войны, офицерского звания не присваивать». С такой резолюцией рапорт поступил в отдел кадров Министерства обороны СССР, которое возглавлял в то время маршал Василевский. И он вынес другое решение — на рапорте красными чернилами наискосок от одного угла листа до другого крупными буквами своей рукой написал: «Присвоить звание лейтенанта — Василевский». Вскоре в районном военкомате мне вручили военный билет офицера с указанием звания — «лейтенант командного состава, запас III, ВУС № 0001. Личный № А-751591». Там же мне показали рапорт, подписанный лично рукою маршала, и сказали, что с такой подписью военкоматы редко получают документы. Поздравили меня и пожали руку.

Закончил я университет в 1951 году и вскоре женился. С работой было плохо. В конечном итоге, в министерстве я получил справку с разрешением на самостоятельное устройство по профессии. Но в нескольких учреждениях, где были свободные должности по моей специальности, под разными предлогами получал отказ по одной и той же причине, указанной мною в анкете поступающего на работу, — «был в немецком плену во время войны».

С соответствующими документами я обратился в Смольный с просьбой об устройстве на работу. Один из членов горкома партии (это была женщина, к сожалению, ФИО не помню) внимательно отнеслась ко мне и позвонила в Управление культуры города Ленинграда начальнику Макарову с просьбой устроить меня на работу. При этом мне было дано напутствие: в этот же день поехать в Управление культуры Ленинграда (площадь Труда) и, минуя в приемной начальника Макарова большую очередь, обратиться к секретарю у дверей кабинета, заявив, что я прибыл по направлению из Смольного! Так без очереди я оказался в кабинете Макарова, который, привстав, протянул руку для рукопожатия, предложил сесть в кожаное кресло напротив, сказал: «Я вас слушаю». И я изложил свою просьбу об устройстве на работу. Подумав, начальник по культуре города сказал, что пока у него такой работы нет, дал мне свой рабочий телефон и обещал меня устроить, когда будет такая возможность. Я осмелился заявить, что в его ведомстве, как мне известно, такая работа по специальности имеется! Макаров возмутился: откуда это я, пришедший с улицы, больше знаю, что творится в его ведомстве? Он нажал кнопку, и в кабинет из приемной комнаты вошел следующий человек из очереди. Я освободил место в кресле, но из кабинета не вышел, и сел в другое кресло у стены — мои нервы были на пределе! Мужчина, решив свой вопрос с начальником, вышел из кабинета. В этот момент прозвучал телефонный звонок: Макарову сообщали о смерти бегемота, проживавшего много лет в ленинградском зоопарке. Он оживленно задавал вопросы по телефону и даже улыбался! А когда положил телефонную трубку, посмотрел на меня и позвонил кому-то. «К вам приедет Платонов, по специальности искусствовед, окончивший университет, прошу принять его на работу!» Я вскочил с места и поблагодарил начальника. В ответ услышал: «Желаю успехов». Таким образом, благодаря звонку Макарова я наконец-то был принят на работу экскурсоводом в Городское экскурсионное бюро (ГЭБ) Ленинграда, которое тогда находилось в центре города на Малой Садовой улице. По направлению ГЭБа я начал работать в Русском музее.

Вот такая тяжелая и унизительная была в моей жизни история, связанная с устройством на работу после окончания университета. И только по одной причине — «был в плену во время Великой Отечественной войны».

Впоследствии я работал и в Летнем дворце Петра I, и в Эрмитаже, и в Исаакиевском соборе. Проводил экскурсии и в Нижнем парке Петродворца. Со временем освоил архитектурную тематику города всех периодов развития Петербурга, Петрограда, Ленинграда и проводил автобусные экскурсии по монументальной скульптуре города. Приходилось работать как экскурсоводу и на Дороге жизни, включая музей в пос. Осиновец «Ораниенбаумский плацдарм», рассказывать экскурсантам о блокаде Ленинграда и об освобождении города.

В ГЭБ, возглавляемом директором Мариной Германовной Чарной, мои коллеги, а также работники методического кабинета и бухгалтерии относились ко мне с доверием и уважением. Но старший методист ГЭБ Иванов Всеволод Николаевич, полковник МВД из Большого дома на Литейном, поместил меня в список экскурсоводов, которые не допускались к проведению экскурсий для групп иностранных туристов. Тоже из-за плена, наверное. Больше придраться было не к чему. Правда, несколько позже директор ГЭБ этот список Иванова-чекиста аннулировала.

Как-то партийная организация ГЭБ предложила мне вступить в КПСС. И я согласился, в том числе и потому, что членство в партии защищало меня в какой-то степени от подобной дискриминации.

Когда в Советском Союзе началась идеологическая и экономическая перестройка, экскурсионное дело в стране стало глохнуть, работа квалифицированных экскурсоводов перестала цениться. Мы стали безработными. Спустя некоторое время в городе появилось много мелких экскурсионных организаций. Экскурсии стали проводить все кому не лень, но их работа была уже совсем не того высокого качества, какой она была раньше под эгидой ГЭБ. В то время я был уже на пенсии, и оставалось только переживать за своих молодых коллег, которые остались не у дел.

Вспоминая сейчас свои мытарства во время войны и после, понимаю, что мне повезло. Повезло не погибнуть на острове Сааремаа, когда командование сбежало и бросило нас на произвол судьбы. Повезло, что выжил в фашистском плену, что во всех страшных ситуациях часто встречались на моем пути хорошие, добрые люди, помогавшие преодолеть выпадавшие испытания. Повезло, что не попал в сталинские лагеря, как тысячи и тысячи побывавших в плену.^[4]

А скольким из моего поколения так не повезло. По моему убеждению, это поколение на 90 %, а может быть и больше, погибло во время советско-финской (1939—1940) и Великой Отечественной войн; на поле боя и в плену, а позже и в лагерях родной страны, которую они защищали. Вечная память и слава им!

Публикация и вступительная заметка
Алексея Платонова

 

 

---

1. Видимо, 7,62-мм винтовка конструкции Мосина обр. 1891 г.

2. В настоящее время существует музейная экспозиция в историческом музее г. Курессаааре на о. Сааремаа (Эстония), посвященная геройским полетам на Берлин летчиков ВВС КБФ. В период с 8 августа по 5 сентября 1941 года советские бомбардировщики совершили первые воздушные налеты на Берлин с острова Сааремаа. Согласно источникам, в общей сложности было совершено 10 воздушных налетов, на немецкую столицу было сброшено 311 бомб различного калибра, общим весом 36 тыс. кг.

3. Рубакин Николай Александрович (1862—1946) — русский книговед, библиограф и писатель. С 1907 года жил в Швейцарии, занимался проблемами пропаганды книги, руководства чтением, самообразования. С 1930 года получал пенсию от советского правительства. Похоронен в Москве.

4. Мы не знаем, почему К. М. Платонов не попал в советские лагеря как бывший военнопленный. Сам автор объяснял это тем, что ситуация на Сааремаа, где командование фактически бросило целую группировку солдат на верную смерть, была хорошо известна в органах, определявших судьбу военнопленных (Примеч. публикатора).