НАШИ
ПУБЛИКАЦИИ
Оскар ГРУЗЕНБЕРГ
<О Горьком>
Из воспоминаний
В 1966 году Францию посетила туристическая группа советских писателей
с женами: Лев Кассиль и Светлана Собинова, Марк Лисянский и Антонина
Копорулина…
Поэт-фронтовик Лисянский, автор знаменитого стихотворения военной поры
«Моя Москва» — нынешнего официального гимна столицы России — ушел из жизни
в 1993‑м. Осенью 2007-го не стало и «гвардии тети Тони» Копорулиной —
творческий архив, домашняя библиотека и вся обстановка московской квартиры
поэта с моей подачи были перевезены в подмосковный Историко-мемориальный
музей-заповедник «Подолье».
Разбирая архив моего незабвенного учителя, доброго старшего друга и земляка-черноморца,
я обнаружил подлинные раритеты литературного русского зарубежья. Надо полагать,
издания с титульными штемпелями эмигрантской библиотеки имени Герцена в Ницце,
уникальные рукописи Марк Самойлович приобрел во время своего французского турне:
«Букинист у парапета, / Франк мой — весь его барыш… / Я гляжу, гляжу на
этот / Непрочитанный Париж».
Чернильный чистовик полемической
статьи «Блок и Маяковский» Николая Оцупа — активного члена петроградского
«Цеха поэтов», позже эмигранта. «Похороны Толстого» — бисерный каллиграфический,
почти без помарок, почерк на четырех листах папиросной бумаги — свидетельство
очевидицы Марии Александровны Каллаш, подписанное одним из ее журналистских псевдонимов
«М. Курдюмов». Экземпляр пьесы Надежды Тэффи «Шарманка Сатаны». Фрагменты воспоминаний
известного петербургского адвоката Оскара Осиповича Грузенберга о Горьком…
Все рукописи явно предназначались для какой-нибудь газетно-журнальной
русской редакции Парижа. В нынешний юбилейный «горьковский» год записки знаменитого
защитника М. Т. Бейлиса, П. Н. Милюкова, Л. Д. Троцкого и многих русских писателей
в царском суде заслуживают читательского внимания.
Александр Павлов
Как всегда бывает после неудачной войны внешней или внутренней (России
в 1904—1905 годах пришлось одновременно пережить ту и другую), сдавшие
нервы резче всего проявляют себя в области чувственной. Пошли «огарочники»,
«огарочные вечера», искалечившие жизнь многих женщин и детей. Подняли голову,
можно сказать, одерзели писатели-чувственники, с Арцыбашевым во главе: пакостный
роман его «Санин», где женщина трактуется как кобылица, встретил в публике
большой успех. Когда был наложен арест на книгу и возбуждено уголовное преследование
по статье о порнографии, Арцыбашев обратился ко мне за защитою. Помню его удивление
и даже обиженность, когда я ему сказал, что прочел лишь несколько глав его
романа, когда он печатался в журнале, и предложил прислать мне для ознакомления
книжку.
Я немедленно запросил Горького — как мне быть. Получил от него
в ответ удивленное и в то же время удивительное по продуманности
и искренности письмо.
Вот оно: «Вы удивили меня вашим
вопросом — защищать ли Арцыбашева. Мне кажется, что в данном случае —
нет вопроса: на мой взгляд, дело не в том, что некто написал апологию животного
начала в человеке, а в том, что глупцы, командующие нами, считают
себя вправе судить человека за его мнения, насиловать его свободу мысли, наказывать
его — за что? Что такое писатель? Тот или иной строй нервов, так или иначе
организуемый давлением психической атмосферы, окружающей его. Человек наших дней
мучительно беззащитен от влияния среды, часто враждебной ему, — беззащитен,
потому что психически беден, бессилен. Подбор впечатлений, западающих в душу —
вместилище опыта, не зависит от воли Арцыбашева, Тимофеева, Иванова. Тимофеев, быть
может, очень целомудренный и чистый парень, но количество и качество воспринятых
им наблюдений над действительностью невольно заставили его избрать героем своим
Лю-Лю.[1] И очень возможно, что Санин
противен Арцыбашеву не менее, чем мне. Может быть, Санин плохо изображен, но можем
ли мы утверждать, что он выдуман?
Вы извините меня за грубое сравнение, но многое в современной литературе
похоже на рвоту. Люди отравлены впечатлениями бытия и — хворают. У огромного
большинства ныне пишущих недостаточно развита — а у многих и совершенно
не развита — способность организма к сопротивлению социальным ядам, проникающим
в него. Психика — неустойчивая, всегда тревожно колеблющаяся. Прибавьте
к этому впечатлительность почти болезненно-повышенную и полное отсутствие
того корректива, который способен произвести внутри, в мозгу писателя, работу
отбора впечатлений, организации их. Мне кажется, что этот корректив — ощущение мира как процесса активного,
динамического процесса, в котором все временно, только движение вечно. Знаю,
есть люди, утверждающие, будто движение это — бессмысленно, оскорбительно для
гордости человеческой, но знаю также, что всего менее истинно человеческой гордости
именно у тех, кто о ней говорит часто и громко. А для меня жизнь
полна смысла, она — великолепнейший процесс накопления психической энергии,
процесс очевидный, не отрицаемый и, может быть, способный даже мертвую материю
превратить в чувствующую и мыслящую.
Но мои взгляды излишни в данном случае, и я извиняюсь, что
сбился с линии. Ваш вопрос, повторяю, удивил меня очень — в нем слишком
громко звучит для моего уха то печальное разобщение людей, та психическая разбитость,
отчужденность, которая и губит стольких в наши боевые дни».
Не менее характерно отношение Горького к женщинам и детям.
Вопрос об отношении к женщине немаловажный не только потому, что
касается половины рода человеческого, но еще и по той причине, что дает верное
мерило мужской совестливости.
Бесчестно прибавлять к грубой несправедливости природы, взвалившей
на женщину муки беременности, родов и кормления восьмифунтовых спекулянтиков,
еще и социально-правовую несправедливость. В семейной жизни совершенно
не важно, кто в чем виноват. Важно только одно: кто больше страдает. За редкими
исключениями, более страдает женщина, значит, она права даже тогда, когда в чем-нибудь
и провинилась.
В изображении женщин Горький целомудрен и жалостлив. Он никогда
не врывается в спальную женщины; он никогда в своих произведениях не работал
на преуспеяние публичных домов, у него не найти ни одной скабрезной страницы.
В повести «Мать» он дал трогательный образ женщины — не самки и не
кухонной властительницы.
Тяжелые старозаветные женщины, они из любви к своим детям полюбили
их звездные мечты. Полуголодные, вечно встревоженные страхом, что дети их не вернутся
со сходки домой, они прислушивались ночи напролет, не раздастся ли на лестнице сладкая
музыка дорогих шагов.
Никогда они не жаловались, не кляли, не упрекали.
Редкие стыдливые тени — отчего о вас так мало сложено песен,
отчего так мало рассказано про ваши незримые подвиги?
Народная мудрость с презрительной снисходительностью провозгласила:
любовь слепа. Какая чудовищная нелепость! Я уверен, что эту мудрость провозгласил
впервые какой-нибудь содержатель ссудной кассы, промахнувшийся в оценке прельстившего
его заклада.
Не слепа любовь: на всей земле одна только она зряча. Только у ней
одной острый верный глаз: она видит то, чего никогда не разглядит равнодушие.
Детей Горький любит безгранично — вероятно, сознает нашу великую
ответственность перед ними.
Горький, конечно, любил прежде всего своего «Максимку», любил не только
отцовской, но и материнской любовью — настороженной и беспокойной.
Нередко по ночам брал его в свою постель, теша сказками чужими и своими,
для него придуманными.
Помню забавный рассказ Горького про то, как срезал его «Максимка». Горький
рассказал ему только что придуманную сказку. Глаза у мальчика разгорелись,
разгорелось и лицо.
— Понравилась сказка? Хочешь, еще одну расскажу?
А тот, ластясь, в ответ:
— Нет, дай-ка лучше двугривенный — хорошую юлу приглядел!
Впоследствии я видел несколько минут Максима Алексеевича у М. Горького
за границей, летом 1922 года: он уже был женат. Два года тому назад прочел
в газете короткое сообщение о смерти его в Москве. С болью почувствовал,
какая это для Горького утрата. Сгоряча написал ему, а потом разорвал письмо:
незадолго до того я на себе изведал тщету слов утешения.
Перехожу к судебным процессам М. Горького и к разъяснению
некоторых мест нашей переписки.
Между 3 и 6 января 1905 года в обществе и в печати
стали циркулировать слухи о том, что священник тюремного ведомства Гапон организует
рабочие массы для шествия к Зимнему дворцу с целью изложить непосредственно
государю свои нужды. Слухи эти стали подтверждаться, и Министерство юстиции
вызвало Гапона для объяснений. Гапон подтвердил эти слухи и категорически заявил,
что шествие состоится, что оно вполне закономерно, так как между монархом и его
народом не должно быть никаких средостений.
Общественные круги стали волноваться, опасаясь напрасного кровопролития.
В ночь с 8 на 9 января сорганизовалась делегация из крупных общественных
и политических деятелей, которая отправилась к министрам: Святополк-Мирскому,
статс-секретарю Витте и генерал-майору Рыдзевскому, как заведовавшему полицией.
В делегацию эту вошли кроме Горького И. В. Гессен, проф. Кареев,
А. В. Пешехонов, В. А. Мякотин, Е. И. Кедрин, проф.
В. И. Семевский, Н. Н. Шнитников и Иванчин-Писарев. Делегация
сочла себя обязанной дать стране отчет в виде соответствующего воззвания. Составление
его и было поручено М. Горькому.
Во время полицейских обысков проект воззвания Горького был найден у одного
из членов делегации. Делегаты были арестованы и заключены в Петропавловскую
крепость. Однако через несколько дней они были освобождены — за исключением
одного лишь Горького, которому было предъявлено судебное обвинение за составленный
им проект воззвания.
Обвинительная формула гласила: «Нижегородский ремесленник А. М. Пешков,
35 лет, обвиняется в том, что 9 января 1905 года в С.-Петербурге
составил с целью распространения воззвание, возбуждающее к ниспровержению
существующего в государстве общественного строя, причем распростран
Ознакомившись с обвинительным актом, я убедился, что Прокуратура Судебной палаты,
действовавшая под руководством Министерства юстиции, впала в грубую юридическую
ошибку, обусловленную недостаточным знакомством с введенным незадолго до того
частично новым уголовным уложением. Не стану утруждать читателей-неюристов моими
юридическими соображениями; ограничусь указанием, что новое уголовное уложение допускало
наказуемость приготовления лишь в особых случаях, в законе указанных.
Воспользовавшись правом подачи прошения о вызове свидетелей, я
в него заключил все обстоятельства дела, всю юридическую аргументацию и привел
целиком воззвание Горького.
Копию прошения я передал представителям печати, и оно появилось
в газетах на другой день по подаче его в Судебную палату.
Министерство и Прокуратура не могли не понять своей ошибки, когда
она была демонстрирована. Однако между сознанием своей ошибки и признанием
ее огромная дистанция: бывают эпохи и правительства, для которых престиж власти
выше вечных интересов правосудия.
Отступление для Судебной палаты было тем более трудно, что о назначении
к слушанию дела Горького на 3 мая 1905 года было уже оповещено официально.
Стали бегать в министерство, созвали общее собрание судебной палаты и надумали
следующий наивный выход: назначение дела к слушанию отменить, обратить дело
к предварительному следствию… для допроса указанных присяжным поверенным Грузенбергом
свидетелей (все они проживали в С.-Петербурге).
Дело пролежало у судебного следователя несколько месяцев без движения
и было ликвидировано движением под один из манифестов об амнистии.
По присущей мне в ту пору драчливости, я не хотел дать амнистию министерству
и написал Горькому: не отказаться ли нам от амнистии и не потребовать
ли слушания дела? (Весело бить вас, медведи почтенные!)
Горький ответил мне следующим письмом: «Думаю, что теперь уже не стоит
вступать в „прю“ с прокурорами — дадим им амнистию, и да исчезнут.
А здоровье мое не приятно. Был — большой плеврит. Вот уже месяц сижу дома
с компрессами, мушками и прочими неудобствами. Кожа разодрана, нервы —
того больше. Зол как черт. Думаю, скоро доктор выпустит на волю, тогда приеду в Питер
и увижу Вас».
Горький преподнес мне свой экземпляр пятитомного собрания его сочинений
в переплетах редкого изящества: на внутренней стороне каждой крышки помещена
художественная инкрустация из мелких разноцветных кусочков кожи. Одна из этих инкрустаций
воспроизводит даже картину Беклина «Остров мертвых». Горький дорожил этим экземпляром,
так как на эту работу потратил много месяцев спасавшийся в Крыму от смерти
чахоточный художник-любитель. Особенно тронули меня посвящение и стихи.
Не знаю, вошли ли куда эти стихи впоследствии:
Как искры в туче дыма черной,
Средь этой жизни мы — одни,
Но мы в ней — будущего зерна,
Мы в ней — грядущего огни.
Мы честно служим в светлом храме
Свободы, правды, красоты —
Затем, чтоб гордыми орлами
Слепые выросли кроты.
Несколько слов о повести Горького «Мать» (конечно, только о прохождении
ею административных и судебных мытарств). Не успела эта повесть увидеть свет,
как на нее был наложен цензурою арест, подтвержденный немедленно определением судебной
палаты с привлечением Горького в качестве обвиняемого. Жаль было этой
хорошей книги, — я отправился в Главное управление по делам печати, к шефу
этого управления сенатору Бельгарду, мне дотоле незнакомому. Я встретил с его
стороны внимательный прием, изложил ему свой взгляд на эту книгу как на хорошую
и отнюдь не подходящую под уголовный закон. Бельгард ответил мне, что он этой
книги не видал, так как наложением ареста ведает Цензурный комитет, а не Главное
управление по делам печати. Он обещал ознакомиться с книгою лично, и если
мой отзыв подтвердится, то, конечно, не станет губить книгу. При мне он распорядился
о доставлении повести ему на дом. Я зашел к нему дня через три, он обрадовал
меня словами: «Я уже отдал распоряжение Цензурному комитету освободить эту
книгу».
В ответ на мое сообщение я получил от Горького следующее письмо: «Примите
сердечное спасибо. Я думаю, что „Мать“ — по тону ее — вещь своевременная,
и, может быть, десяток-другой людей, прочитав эту вещь, вздохнут полегче. Мне
хотелось бы, чтобы такие люди, если они улыбнутся, знали о Вашей доброй помощи
им в то тяжкое время, когда всем живется грустно. Проще говоря, моя задача —
поддерживать падающий дух сопротивления темным и враждебным силам жизни, и Вы
помогли мне осуществить это. Я высоко ценю Вашу помощь, крепко дружески и благодарно
жму Вашу руку».
Публикация Александра Павлова
1. Лю-Лю —
герой нашумевшего в ту пору петербургского уголовного процесса о совращении
малолетних (примеч. О. Грузенберга).
