ПОЭЗИЯ И ПРОЗА

Борис Парамонов

НА СМЕРТЬ КНИГИ ЭЛЕГИЯ

Друг-латинист, помоги разобраться с квадригой:

есть что-то общее между весами и книгой?

Между homo и gomo, взятыми в ник либераста?

Или свобода — ставь на четыре, и баста?

То, что вчера представлялось тонно-весомым, безмерным,

нынче повисло, качая скрипучим безменом.

Liber на libra был взвешен и найден был легким

и уподоблен если не палкам, так елкам.

Деноминатор — костер: распаляйте синие ночи и очи,

штурмовики, пионеры, дети крестьян и рабочих!

Юлиус Штрейхер приветствует Томаса Манна,

взяв на закрутку страничку из мегаромана,

как бы мужик на однажды пылавшей усадьбе,

где Менделеев с Бекетовым древле гуляли на свадьбе.

Нынче костры, обошедшись без пламя и дыма,

мимо обоих Дюма, как отца, так и сына,

мимо свободы, равенства, братства (где Аркадий в реале,

там Борис в виртуале, а может, и дале) —

эти костры погасли — книжный шкаф отправили в Киев,

так и остался с киём вдвоем Гаев,

так что нечего жечь, не гражданская, чай, войнишка,

и не печка-буржуйка, и не изымают излишка.

Что ж до каминов — то нынче газовые,

как в той польской деревне, недалеко от Евразии.

Книги не в руки — из рук: киндлы, смартфоны, айпэды, айподы,

преподносящие всё, даже прогноз погоды.

Тексты отныне текстинг, а то и твитинг,

единоверцев сзывающие на митинг,

а не читать в гостиной, вслух, вместе с женою Лота

или с его же дочками (пущая, блин, забота),

а речевки рычать с горки коло болота.

И вообще нынче кино, то есть картинка,

где отхлебнет, а где пососет брюнетка или блондинка.

И вообще травы-травинки сбриты,

и перешли на бинарный язык уолл-стриты.

И не гроссбухи, а те же экраны, на коих

не всё ли равно — биржевой бюллетень или октоих?

Друг-латинист, ежели хочешь листа и тиража —

убегай в леса, пока не схватила стража, —

брянские, брынские, какие еще не порублены,

грамоту леса читать, не загогулины гуглины.

Тут рассмеялся едко некто постарше чином:

«Ишь ты, в лесу надумал расположиться с чтивом!

Ишь ты, зеленый Моцарт: мол, бегло с листа играю.

Если залез в чащу, думаешь, хата с краю?

Сами ж леса срубили, перевели на либры,

И проредились зубры, и обмелели тибры.

Древних зовешь на помощь? Да будь ты хоть сам Теренций —

в этих лесах остался лопух на раз подтереться».

Лес ты мой лес, чистый мой лист — не черновик, не брульоны, —

ты не на книги пойдешь, а скорей на бульоны,

на отбивные свиные — отнюдь не ботвиньи,

и не гаспачо. Только теперь свиньи

корни не роют: сами распахиваем под свинарник

чащи, и рощи, и березняк, и кустарник,

как повелел демограф, было б что хавать вкупе

магометанам в Париже и коммунистам на Кубе,

и африканцам в квадрате, и азиатам в кубе.

Жрут миллиарды homо’в и, удоволив брюхо,

зырят в гугле порнуху, рэпом ласкают ухо.

ОММАЖ ГОГОЛЮ

Гоголь не ведал кастальской струи:

Пишет говном на заборе фуи.

                     Булгарин

То ли заведомо, то ли по пьянке,

то ли шутейно, то ли всерьез

то ли в Сорочинцах, то ли в Диканьке

вылез и вырос, а всё малоросс.

Впрочем, не то что б совсем без делянки:

волос и голос впотьмах долгонос.

К волку-братишке, к сестричке-лисичке

ехал на бричке, как ревизор,

пообещав чуваки-черевички

Ганночке-панночке в гарный убор,

и начертавши листочки-странички,

мертвых добавил в тот недобор.

Глазом настырным высматривал зорко,

что там у ведем чернеет внутри:

Девка Одарка и девка Пидорка,

двери во звери скорей затвори!

Кругом меловым, словом еловым

Бруту Хоме оберег сотвори.

И ревизуя заветные сказки,

жанр обнаружил: записан — мертвец.

Ибо для буквы без всякой опаски

дух означает нетленный конец —

буква и есть начертанье развязки:

в строку, и в лыко, и в прочий капец.

Се превращенье конца в возвращенье,

мрамор и классика в мире рябых —

то есть живого, то есть любого

в строчку, в цитату, в дым или пых,

в пар. Испаряется плоть хоть медвежья,

хоть человечья, включая собак,

то ли невежа, то ли надежа

нам остается этак и так:

як, то есть буйвол, последний мастак,

Пуща пустая, она ж Беловежья,

пища густая, Гоголь гусак.

*  *  *

Я ведь по жизни не горд и не весел,

и отвергать не горазд,

что, соскоблив из чахоточных чресел,

нищенка-муза подаст.

Скажем, Италия: запах жасмина,

Рим, Мессалины жилье.

Только припомнилась мне Джельсомина,

дудка-жалейка ее.

Там же ютился один пролетарий,

потом и пахом пропах,

но не натягивал голосом арий,

а напрягался в цепях.

Любит не любит, черту ли брату,

выплюнуть как приласкать —

только не ври, что ходить по канату

проще, чем цепи таскать.

Где же ты, деточка? Туточка-туточка.

Он, и она, и оно.

Писает девочка. Пикает дудочка.

Вынул отлить Зампано.

*  *  *

Посмертное бденье:

не ляжешь — стоять!

Се — день рожденья,

сто двадцать и пять.

Веселье на тризне?

В кондитерской — shit?

Кончаться по жизни

и в смерти пожить?

Узнала вокзала

могильную тишь.

Москвой проползала,

Парижем паришь?

Гора и равнина.

За воздух держусь!

Марина: марина —

вселенская сушь.

У красного змия

огонь изо рта.

Россия, Россия,

еврейский квартал.

*  *  *

Так чувствовал, должно быть, Лев Толстой,

когда он написал «Войну и мир»:

теперь — постой, теперь пустой простой,

застой, ремонт, переналадка лир.

Кто б ни был ты — ездок или ходок, —

мороз зовется по-немецки фрост,

и к сердцу подступает холодок,

когда гусары поджигают мост.

И я в своем умении простом,

своим на том и этом берегу —

я съежился, и прячусь под мостом,

и сорок лет огниво берегу.

*  *  *

На Весте восторг неуместен:

сперва ареалы сосков,

а после вчерашней невесте

подносится некий соскоб.

А там, на погосте, на Осте,

на черной земной полосе

не осы летают, а кости

белеют в бесстыдной красе.

Потомок, патолог, анатом

веществ и растраченных сил —

он пьет, он ругается матом

и с ног не снимает бахил.