МЕМУАРЫ XX ВЕКА

Елена Успенская-Аносова

Лешка Помазок

 

Маленькая теплая площадь всегда в лучах солнца, несмотря на высокий строй деревьев, стоящих вдоль дороги. Здесь кольцо автобуса — начало и конец пути, место встреч и прощаний, ожиданий и надежд. Глаза заостряли свой взгляд, уши напрягали слух, а ноги готовились к движению, ровно по расписанию — в восемь утра и в три часа дня. Если мы сами не уезжали, то кого-нибудь ждали, авось кто-нибудь приедет: одиноко в глухой деревне, даже красивой, особенно дачникам.

Автобус приходил, скрипели двери, и выходили крестьяне и дачники — кто из Питера, кто из Новгорода, кто из Шимска. Автобус разворачивался, и в него садились те, кто уезжал в Питер, в Новгород, в Шимск. Автобуса ждали все, кто жил рядом, и каждый по-своему. Один выходил из своей избы поздороваться, поговорить; другой открывал окно и участвовал во встрече, сидя у себя дома; третий смотрел из-за занавесочки, не желая показать соседям свою заинтересованность в происходящем.

Алексей Никишин, или просто Лешка Помазок был главным участником этого действа. Он даже скамеечку поставил у своего дома, от ворот забора к дороге, под двумя большими старыми яблонями, чтобы людям посидеть где было, чтобы не спешили они, чтобы дольше говорили они, а он бы слушал и курил, а может быть, даже сам говорил. А поговорить он любил — большой был выдумщик и сказочник.

За это я его любила да еще за то, что Лешка был Помазок, то есть художник, хотя он не картины писал, а игрушки топором рубил из старых корней деревьев. Лешку Помазка знали все в нашей деревне.

Деревня большая, состоит из трех частей: первые две — Ивановское и Заречье под покровительством святых Флора и Лавра, день которых отмечают
31 августа. В старые времена батюшка у святого источника, который находился у реки Струпинки, благословлял в этот день скот. Третья часть — Амур, под покровительством Спаса, который празднуют 19 августа.

Следует, пожалуй, коснуться истории нашей деревни Теребутицы. В. И. Даль в своем словаре поясняет, что слово «теребить» («теребушить») означает «чис­тить, править, ровнять». Приводится пример из летописи: «И рече Володимер: теребите пути и мосты мостите, хотяже бо на Ярослава итти…» Можно предположить, что деревня возникла при освоении местных земель, при торении дорог по новым местам. Вторая теория следующая: деревню назвали так потому, что здесь рос лен, а чтобы изо льна сделать льняную нить, его надо теребить. Теребутицы встречаются в документах уже в XV веке. Похоже, что во все времена деревня была достаточно богатой. В XIX веке она относилась к Шимской (шима — водяная пена на реке Шелони) волости Новгородского уезда, земля принадлежала князьям Васильчиковым. В деревне было более 90 строений и жило более 500 человек.

Деревня располагается на берегу реки Струпинки, названной так из-за бесчисленных тел москвичей и новгородцев, плывших по ней после битвы. Эта битва, состоявшаяся в 1471 года, лишила Софийскую Новгородскую республику свободы.

На реке многие десятилетия добросовестно трудилась водяная мельница, перемалывая зерно крестьянам. Был в деревне и свой хлебный запасный склад. Население занималось земледелием, вывозкой дров в ближайшие уездные города; торговали крестьяне рыбой, скотом, отправлялись по зиме в отхожие промыслы. Стояла в Теребутицах церковь с часовней, при ней имелась небольшая богадельня для престарелых и странников. Необходимые товары жители деревни покупали в мелочной лавке.

Была в Теребутицах школа, основанная князем Васильчиковым еще во времена крепостного права. Здание стояло в центре села, в нем одна большая классная комната и квартира учителя. В классе собиралось до шестидесяти учеников. Школа содержалась на деньги крестьян и князя Васильчикова. Два питейных дома радовали глаз деревенских мужиков, но такого пьянства, как сейчас, и в помине не было. В деревне семья Трифоновых занималась из века в век гончарным делом — изготовляла бытовую утварь из местной глины. И хотя работала одна печь, а работниками были хозяин и его сыновья, революционеры семью раскулачили: хозяина сослали на три года, а гончарное дело уничтожили. После Октябрьской революции, принесшей много трагедий местным крестьянам — аресты, раскулачивание, выселки, — здесь был создан передовой совхоз «Волна революции». В голодные годы Гражданской войны крестьяне добывали и варили соль, которая всегда имела спрос. Земля Теребутиц богата глиной, солью и минеральными источниками.

 

Однако вернемся к Лешке Помазку. Маленький, жилистый, агрессивный, всегда небритый, с гривой вьющихся волос и с усами, в общем — киношный разбойник с руками-корнями, сильными и ловкими, вернее с одной. Левая рука была перерезана когда-то у кисти электрической пилой, но сшита и играла в основном роль держателя. На руках пальцы с загнутыми, жесткими ногтями, которые никогда не стриглись, под ногтями — чернозем.

Он на баб нападал. Прямо из автобуса — ни налево, ни направо, а прямо к нему на суд. Одним предлагал выходить за него замуж, при живой-то жене Кате, которая смотрела на это с улыбкой. Других не любил, пытался побить, не пропускал пройти мимо своего дома. Кому даже руку сломал, кого глухой сделал, но что с него возьмешь — благенький, в детстве с печки упал, головку расшиб.

Сходилась я с ним трудно, но подружиться надо было — он мой сосед.

— Вот понаехали тут дачники! — без конца ворчал он мне вслед.

Не нравились ему ни я, ни моя собака, восточносибирская лайка по кличке Алтай.

— У нас тут милиции нет. Задавит Алтай цыпленка, заплатишь 50 рублей, курицу задушит — 250 рублей, а ребенка покусает — застрелим! — кричал он, размахивая рукой, как саблей, лишь на сантиметр не касаясь моего тела. Слушала я молча, ноги дрожали, но не отступала и не опускала глаз от злобы его.

 Накаркал он беду. Его курицы, гуляя на улице, все время пытались залезть ко мне в огород, подкапывая под забором землю. Однажды, увидев, что курица с целым выводком цыплят роют у меня грядки, закричала:

— Кыш, кыш, кыш!

Выскочил из дома Алтай и стал гонять куриц. Ухватив пса за ошейник, утащила в дом и закрыла. Курица растерялась и никак не могла найти дырку, в которую влезла. На ее истошные крики прибежали Катя с Лешкой и стали искать своих цыплят и курицу так нагло, будто это их сад, их огород. Один цыпленок оказался задавлен в этой суматохе. Спросив у Кати, сколько он стоит, сразу же вынесла деньги.

— Не бери, Катя, чужие деньги, я все равно их завтра убью — и Лильку и Алтая! — заворчал Лешка.

Худо мне стало, и, закрыв дом, пошли мы с Алтаем в Заречье, где жили две семьи моих друзей-петербуржцев. И естественно, за рюмочкой водки жаловалась я, горемычная, на постылую жизнь свою. Все как один решили идти завтра сражаться с моим соседом-злодеем. Но чем дольше продолжался вечер, чем больше было возлияний, тем смелее и мудрее становилась я. Решено было, что этой проблемой займусь я все-таки сама. Назавтра Лешка не пришел убивать нас, а я стала Алтая дрессировать. Через месяц он ходил, не замечая ни цыплят, ни куриц, ни кошек.

 Дети его очень любили: он знал все команды, умел высоко прыгать, на лету ловя мячик; если ему бросали палочку, приносил и отдавал в руки бросавшему; в прятки, в «круг вышибалы» играл на равных с ребятишками. Когда в деревне появлялась собака-невеста и он, перепрыгнув через забор, исчезал, дети помогали мне найти страстного беглеца. Приезжала я в первых числах мая на деревенское житье, детвора сразу же окружала машину:

— Алтай, Алтай приехал! Отпустите Алтая с нами поиграть!

Однажды пятилетний Виталик спросил:

— Собака кусается?

— Нет.

Тогда он левой рукой ухватился за верхнюю челюсть пасти Алтая, а правой — за нижнюю. Я в ужасе застыла, увидев Самсона, разрывающего пасть льву. Мальчик спокойно посмотрел ему в пасть, а Алтай спокойно позволил это сделать. За тринадцать лет своей жизни собака не укусила ни одного человека. Но каков мальчик! Интересно, каким он станет, когда вырастет.

— А кошка ваша царапается?

— Царапается.

Он отошел от кошки.

Виталик долгое время только мычал, а говорить начал года в три — причиной этому стал пожар. Зимой семья его и гости изрядно выпивали, поминая дядю, а он пошел в сени посмотреть на лежавшего там щенка. Было темно, зажигая одну спичку за другой, бросал их в сено, сено загорелось, Виталик вбежал в дом и стал говорить: «Пых, пых!»

Пьяные его не понимали и отводили рукой в сторону, чтоб не мешался под ногами. Тут открылась дверь, и вошел отец, ходивший за новой бутылкой. Пламя пожара ворвалось в дом вслед за отцом. Успели выскочить все и даже, разбив окно, выбросить в снег уже спящую гостью. Но дом, но скотина — корова, поросенок, собака, гуси — всё через пятнадцать минут сгорело дотла. А мальчик тогда заговорил и говорит до сих пор хорошо и разумно.

Еще история была печальная, только не с мальчиком, а с Алтаем. Осенью, собрав урожай, уезжали мы в Петербург. Погрузив овощи, в машину сели сестра, племянник, Алтай, а для меня места не нашлось. Решили, что я завтра приеду автобусом. Вечером позвонила сестра: машина по дороге сломалась от перегрузки; пока чинили машину, сбежал в лес Алтай, найти не смогли. Произошло это примерно в ста пятидесяти километрах от Новгорода, в селе Большое Опочивалово. На месте, где ушел в лес Алтай, сестра повесила старую вышитую скатерть, которая служила Алтаю подстилкой. От этих слов я не заплакала — застыла. Еле-еле глаза сомкнула под утро, и снится мне сон: большой белый королевский пудель ластится ко мне, глажу его и говорю: «Раз нет теперь Алтая, возьму тебя». И вдруг белое на моих глазах превращается в голубое, и не собака уже это, а девочка — волосы голубые, личико голубое, платьице голубое, стоит и улыбается. Проснулась я и думаю: будет чудо. Если собака снится, придет ко мне друг; если девочка, да еще и в голубом — радость большая. Помчалась в сад, было часов пять утра, солнце только-только выкатывалось из-за леса. Стала я на колени и, глядя на солнце, как на икону, плача, стала молиться:

— Господи, Ты все у меня забрал, оставил лишь дочку да собаку. Зачем Тебе такая малость, как собака, верни мне ее, ведь для меня она — друг сердечный.

Утром хотела ехать искать, но тут проявил ко мне свое внимание Лешка:

— Не спеши, Алтай ведь к тебе сбежал, подожди дня три. По дороге он не пойдет, бензин и масло машинное ему след закрыли. Если пойдет, то только через лес.А вернее всего, он тебя на месте ждет.

Послушалась я его, и на четвертый день повез меня на своей машине приятель из Петербурга. Уезжая, просила всех молиться за меня в четыре часа дня: по нашему предположению, именно в это время должны мы быть в Опочивалово. За одну деревню до Опочивалово мальчик-велосипедист сказал нам, что видели здесь чужую белую лайку с черными пятнами, что за ней присматривает егерь. Подъехали мы к егерю, рассказали о наших поисках.

— Не переживайте, здесь ваша собака; у нас в деревне много охотников, мы ее сразу приметили; от человека прячется в лес, но в том месте, где висит старая скатерть, ставлю ей чашку с водой и кусок хлеба. Хлеб она не ест, воду — пьет. Однако пойдемте, я буду у леса идти — палкой колотить, а вы поверху, по дороге идите и зовите ее.

Так мы и сделали. Егерь шел понизу у леса, а мы с приятелем — по дороге, и я все звала и звала Алтая. Метров через пятьдесят выскочил он на дорогу и — ко мне. Стал на задние лапы — мы с ним одного роста, он меня языком облизывает, а я его обнимаю и целую.

— Если б мне кто о подобном рассказал, ни за что не поверил, — сказал приятель и повез нас с Алтаем домой, в Петербург.

 Другой причиной, стоявшей между нашей с Лешкой дружбой, были его вечерние приходы под мои окна.

— Лилька, выходи покурить! — кричал он, как правило, пьяный.

Я не выходила, у меня были свои, более интересные занятия.

— Не выйдешь — ноги, руки оторву, на куски разрежу, дом сожгу! — долго кричал так, пока не падал и не засыпал у березы.

Проснувшись, спокойно шел домой как ни в чем не бывало. Конечно, я пугалась и, как только слышала брань Лешки и шаги, направляющиеся в нашу сторону, мы с Алтаем убегали, закрывались и сидели тихо — будто нас и дома нет. Называл он меня «господинка».

— Это ты всех наших крестьян до революции губила.

Понимал он, что не похожа я на его соседок. Да и звали меня все не по имени, как принято в деревне, а по имени-отчеству, как учителей, потому что я занималась в деревне детским театром.

 

Весной под огороды пахали кто трактором, кто мотоблоком, кто плугом с лошадью. Как-то, в первых числах мая, пришел Лешка и предложил вспахать землю Малышом — конем брата своего — за две бутылки водки для себя и буханку белого хлеба для лошади. Брат же его Федя получал в эти пахотные дни столько водки, что сам уже пахать не мог, а рюмку к губам подносил обеими руками. Деньги в деревне не в чести, за работу просят или водку, или красненького. И вот Лешка пришел с Малышом, и вспахали они огород, и это было чудо…

Человек я городской, эта деревня — первая моя встреча с землей, много уже любопытного и интересного узнала я здесь, но эта пахота... Земля, пышная, рассыпчатая, поднялась, как тесто на дрожжах, — на нее хотелось упасть, в нее зарыться. Благодарна я была Лешке, он же говорил:

— Трактором землю подавишь, лошадью вспашешь — поднимешь.

И стала думать я, а не выходить ли мне иногда вечером к Лешке покурить. «Давай покурим» — это, по деревенскому обычаю, приглашение поговорить.

Как-то долгий шум моторов четырех тракторов, стоявших у Лешкиного дома, никак не хотел затихать. Я не вытерпела и зашла к Лешке в дом. У стола сидели четверо громадных мужиков-трактористов, увлеченных рассказом хозяина. Прислушалась. Плел он небывальщину, но лихо так, что гости не могли оторваться от слов его. Так вот соблазнилась я на его вечерние перекуры. Теперь, когда звал он меня покурить, выходила и слушала его рассказы. Чем больше приглядывалась к своим соседям, тем любопытнее казались они мне. Окончил Лешка всего четыре класса, больше не осилил. Говорил он так:

— С детства был на головку слаб, а как взрослый на кусок трубы с мотоцикла упал, все у меня на место и встало.

Это заявление вызывало улыбку и большие сомнения. Однако в нем жила Божья искра, дан ему был талант художника и фантазера да к тому же инженерная мысль.

Тем не менее Людмила Архиповна Трифонова, знавшая его с детства и много рассказавшая мне о жизни деревни, говорила:

— Ты видишь в нем обычную крестьянскую смекалку. Раньше любой крестьянин кроме обязательного земледелия, скотоводства и плотницких работ умел все делать. Полотно на одежду сами ткали, кружево из ниток, из овечьей шерсти шали, шарфы, носки, варежки вязали. В каждом доме стоял ткацкий станок, до сих пор сколько в домах дорожек цветных пол украшают и согревают. Из дерева многое делали: и игрушки, и ложки, и посуду. Из бересты лапти плели, туеса. Каждый крестьянин — охотник: птиц, зверей — зайца, лису, волка — всегда принесет. Мех выделывали, кожу выделывали — сапоги, шубы шили, холода-то какие у нас. Не каждый, конечно, как бывший хозяин твоей избы, из лозы мебель плел, или как мой дед — единственный в деревне гончар был. Но пасеки у всех были, и мед гнали, и сивуху делали.

Как бы там ни было, других крестьян-умельцев я уже не застала, а Лешка — вот он, перед глазами. Чего он только не умел! И сколько всего сделал! Плотник был отменный, вместе с отцом построил себе дом. Лешки уже три года как нет, а тележки, сделанные им, в Амуре в каждом доме до сих пор работают. Делал он их о четырех колесах и о трех, о двух и об одном; большие и маленькие, легкие и тяжелые. Украшал их нехитрой резьбой или вырезанными из жести фигурками животных; подсобным материалом были предметы бросовые, но в руках его они обретали смысл и значение. Я у него купила одну большую тележку, а маленькую он мне подарил. Подарил три садовые скамейки, сам принес и поставил в саду. Когда я заболела и ноги не слушались меня, сделал для меня палочку, на ручке которой вырезал звериную голову. Очень дорожу этой палочкой, хотя она уже не нужна, но мало ли… Кадушки его — на любой вкус: маленькие — из цельного куска дерева и большие — обычные, с краником и без.

Не любил Лешка однообразия в работе. Дом его, окрашенный в зеленый цвет, имел белые наличники на окнах, а между окнами — фигурки белых зай­чиков. Многим помогал в постройках, брал дешево — красным вином. Ему главное — поговорить, пообщаться, себя показать, утвердиться: я самый главный здесь.

У Лешки с Катей были корова, овцы, курицы, жеребенок Сонечка и собака Налет. Лешка любил пьяным разгуливать по улице с Сонечкой и Налетом. Сонечка хоть и обожала Лешку и ходила за ним хвостом, словно собачонка, так как он даже спал рядом с ней, была к нему строга и однажды копытом так ударила по лбу, что у него вскочила огромная шишка. На это он кричал:

— Софа, расстреляю!

А счастливый Налет, глядя на них, энергично махал хвостом-веером. Этого Налета однажды украли. Как-то часа в два ночи, а ночи были июньские, светлые, посмотрела я в окно, услышав собачий визг. Смотрю — Лешка пьяный одной рукой велосипед ведет, другой — Налета тащит. Думаю: «Вот негодяй, и куда это на ночь глядя!»

 Утром оказалось — не Лешка это был, а вор. Я показала, в какую сторону они шли, сосед мой сразу сообразил, что ему надо мчаться в соседнюю деревню Маковищи. Пришел к разбойникам он вовремя — Налет, связанный, лежал на столе, хотели из него щи сварить с капустой.

 

А в какие кусты велосипед запрятали, воры-пьяницы забыли. Лешка с Налетом вернулись домой, и, несмотря на пропавший велосипед, все были счастливы.

Когда я первый раз увидела их огород, то огорчилась. Казалось, что передо мной театральные декорации и даже хуже того — макет из пластилина. Грядки были высокие, с закругленными краями, на них аккуратные прямые линии культурных посадок — ни травинки между грядками. Такая чистота, аж тошно! Хорошо еще разлапистые листья кабачков, кудрявость гороха и фасоли вносили какую-то живописность в это скучное однообразие. Оказалось, что и у других, любящих свою землю крестьян, подобные огороды. А что на них только не росло! Огурцы и помидоры под пленкой, свекла, репа, редька, морковь — и для себя, и для скотины. Укроп, чеснок, лук, капуста — без них никакого застолья в деревне быть не может. Кабачки и тыква — новые культуры, но прижились; и люди и коровы их едят с удовольствием.

— Раньше в совхозе целые поля огурцов и помидоров без всякой пленки росли. А сейчас спутники утюжат небо, как тракторы, сколько машинного масла вместе с дождем на землю падает! — вот и вся картинка, — говаривал мне Лешка.

Сад был веселее и живописнее: три яблони, три сливы, две вишни, черноплодная рябина, разный кустарник с ягодами и местами цветы. Между прочим, Лешка подарил мне косу и научил косить траву. Сегодня, работая в саду, вспоминаю его слова: «Пяточку косы не отрывай от земли».

За огородом и садом стояла большая деревянная вышка, метра три высотой. Лешка любил забираться на верхнюю широкую площадку, на которой у него даже стул стоял. Озирал часами окрестность, наблюдал за жизнью аистов, за полетом ястреба. Одно время даже решил пастухом работать, сидя на своей выш­ке и глядя на коров, гуляющих на ближайших полях. Внизу у вышки паслась Сонечка. Если какая-нибудь корова далеко уходила, он спускался с вышки, садился на Сонечку и возвращал корову к стаду. Тем не менее потерял как-то созерцатель несколько коров — куда разбрелись, не заметил. Егеря-всадники часа через три вернули коров в стадо, но Лешку выгнали из пастухов.

Женился Лешка в тридцать пять лет, сорокалетняя подруга его Катя сама взяла его за себя, пришла к его отцу.

— Отдайте за меня Лешку, прикажите ему, бегает он от меня!

«Тату» велел парню жениться на Кате. Когда муж был трезв, ходил за женой, как ребенок, спрашивая:

— Кать, а, Кать, может, мне хлев почистить или лучше картошку окучить?

Когда был он пьян, бил ее нещадно, волочил за волосы, угрожая широким большим ножом, который держал на притолоке специально, чтобы скорее схватить его для устрашения жены. Все ей говорили:

— Уходи ты от него!

Она молчала, тихо улыбалась, сверкая своими ярко-синими глазами, и махала рукой — плохо слышала. Лешка ей оглоблей по уху дал, правда, случайно, но она оглохла. Когда он уставал бить жену, к вечеру хотел бы и спать лечь, да один никак не может заснуть. Вот как-то он мне и говорит:

— Ищите с Алтаем Катю, без нее уснуть не могу. Найдете, подарю тебе игрушку деревянную.

Искали мы ее долго, но не нашли. Умела она себе тайники делать в разных местах, никто о них не знал. Лешка видел нашу усердную работу и подарил мне лошадь на коротких ногах, с длинной шеей и змеиной головой. О лошади этой я давно мечтала, но стеснялась попросить продать мне ее.

 

Детей Бог им не дал, а вот злобой Лешку наградил. Мне не приходилось видеть других деревенских мужиков злыми. Но это, может быть, только на улице. Вот пьяными — это да, каждый день кто-нибудь шел мимо моего дома, выписывая ногами кренделя. Или, наоборот, шел прямо-прямо, будто аршин проглотил, переступал ногами тихо; наверное, казалось ему, что он стеклянный и если упадет, то разобьется, разлетится на мелкие кусочки, едва успев сказать «дзинь». Один мой сосед — тракторист — приезжал домой таким пьяным, что, если было тепло, оставляли в тракторе ночевать, а если холодно, то собирали соседей и выносили его на руках — и в постельку. Другой очень ругался с сыном, наверное, и дрался, часто приезжала туда милиция по ночам; матерщинник был жуткий, а все почему-то называли его Ванечкой. Опился он красненьким, и теперь в доме тишина и мир: жена его стала меньше болеть, чаще улыбаться; а сын — просто загляденье, кажется, что работа — это его любимое занятие, никогда не видела его без дела. Пить — не пьет, невесту нашел.

Третий мой сосед пил-пил и совсем перестал работать, а жена его ругала-ругала и перестала ругать. Теперь он сидит — кудрявый, так как совсем голову не расчесывает, с лицом цвета свеклы, и смотрит в окно, ждет тихонечко очередную машину-автолавку. Купит бутылку, выпьет и опять — к окошку.

Вот судьба-злодейка! Мать его, потеряв двух сыновей-подростков на вой­не, всю себя вложила в младшенького. Никогда не работала в звене — только одна. За день могла скосить целый гектар травы. Если рыла канавы, то зарабатывала не один трудодень, а семь. Как правило, спала не на кровати, а на полу, на ватнике, чтоб не сладко спать было, чтоб скорее вставать. Денежки хорошие получала, и все любимому сыночку отдавала. Вот и получился человек-то добрый, но уж совсем безвольный и ленивый. Но большую долю сбережений государство успело отхватить в 1961 году, забрав себе все, что складывала она на сберкнижку.

А ребята молодые — все «красавцы удалые»: забирают их в армию, как правило, в президентский полк, честное слово. А возвращаются они — работы нет. Начинают пить: двое повесились, третий замерз в собственной комнате зимой, с дровами была проблема из-за безденежья. Жили и такие, которые в армию сходить не успели, так как в тюрьму угодили, да и не один раз. Женщины — рубенсовские красавицы: кожа нежная, белая; на щеках — румянец, волосы слегка вьющиеся, рыжие или светло-русые. Когда увидела в первый раз свою молочницу Женечку, не смогла удержаться и сказала ей: «Вы очень красивая!» Женщина женщине, не правда ли, редко делает подобные комплименты.

Смотрю я, новгородская земля на человеческую красоту щедра очень. У некоторых глаза — бирюза, глядеть в них больно, и волосы светло-русые с детства на всю жизнь такими остаются.

Знала я троих друзей. Внешне — как на подбор — все хороши, но, видимо, без царя в голове. Один пришел как-то с работы: жена пьяная, а дитя малое плачет, голодное. Побежал он к соседке за молоком, через десять минут возвращается, а жена с любовником уже в кровати кувыркается. Любовника он отпустил, а жену зарезал. Второй машину украл, накатался всласть и разбил ее. Третий мебель комнаты, которую снимал, продал и пропил. Вернулись они из мест заключения и стали втроем пастухами работать при большом стаде коров. Дело это очень сложное — целый день в седле. Вот решили они, уставшие, в один славный вечерок побаловать себя шашлычком из говядины да и выпить, естественно. Ох, до чего капризен русский мужик! Порою его понять очень сложно. В стаде было несколько неучтенных коров, но пастухам захотелось испробовать мясо быка — единственного и к тому же принадлежавшего частнику. Конечно, побаловались мяском и, конечно, сели. Родственники их собрали двойную цену за быка, но и у хозяина скотины был свой норов — не согласился.

Был у меня хороший приятель белорус. Построил он в конце нашей деревни дом, белокаменный двухэтажный. Строил вместе с сыном и двумя внуками. Жил в доме один: любимая жена умерла, женился во второй раз, а новая жена не прикипела к дому. Бывало, приедет она из Новгорода, заберет урожай — и домой. У детей — свои дома, свои дела. Не раз помогал он мне: новый ставить колодец, забор подправить, подарил мне три саженца вишни. Денег никогда не брал, вина тоже, так как не пил. А за стол с удовольствием сядет, если я борщ или щи свежие сварю. Часто говаривал:

— У нас, у белорусов, к вдовам почтение — соседи всегда им помогают, не то что русские пьяницы.

И так он часто русских за пьянство ругал, что я однажды подумала: «Не говори гоп, пока не перепрыгнешь». Как в воду смотрела. Не заладились семейные дела у сына и у внуков, все нагрянули они к нему жить. Оно бы и хорошо, и в радость; да только пили они. Пили-пили и старика споили, помер за столом, за рюмкой водки. Жалко мне его, очень здоровый был, жилистый; ногами-циркулями версты мерил. За грибами, за ягодами далеко ходил: все отборное приносил и много.

Таких печальных историй здесь не счесть. Каждый год в деревне умирает человека три: женщины, как правило, от рака, мужчины от вина. А в деревне всего сто двадцать домов, одна треть — дачники. На моих глазах с 1990-х годов происходит вымирание деревни. Когда я приехала, последний год работала молочная ферма, в ней сто голов коров. Частное стадо — коров двадцать, да у каждого крестьянина обязательно свинья, теленок, курицы. Нынче в Теребутицах три коровы, ни одного теленка, и только в восьми домах — курицы.

Ранней весной 1946 года поехали восемь молодых доярок в Германию за коровами. С мая по август гнали ночами стадо, а днем отдыхали. Пригнали восемьдесят коров, несколько животных погибло в пути. Так начиналась послевоенная жизнь совхоза. Самые лучшие годы здешней жизни — брежневские: работали в совхозе, работали в своем саду и огороде. У каждого крестьянина и скотины было достаточно, и овощей. Все они хорошо знают Ленинград, особенно базары его, куда они возили на продажу мешки огурцов.

Пытались они в первые годы перестройки вывезти на базары Новгорода и Петербурга молочные продукты и овощи, но новые хозяева рынков закрыли им ход, они и скисли. Нынче ничего не делает правительство для крестьян, ждет, когда они сами проснутся и станут деловыми людьми и экономистами. Глядя на потухающую жизнь деревни, на заброшенные поля, на громадное здание механических мастерских, которое разбирали по кирпичику, жалела я, что крестьяне — тугодумы, нет у них умения приноровляться к новому, да и бойцовские качества отсутствуют. Они похожи на художников, им свойственна созерцательная лень: когда хотят — работают, когда не хотят — не работают. Но вот наступает пахота или посадка картошки, или покос — трудятся не покладая рук, только бани каждый день топятся. Поспел новый урожай: банки варений, солений прошлого года выбрасываются на помойку. Осенью в саду ветки яблонь и слив, груш склоняются до земли от обилия никому не нужного урожая. Хорошо еще коровы любят кабачки и яблоки, им тележками возят садоводы со своего участка столь дорогое для горожан лакомство.

Решила я организовать детский театр, не для того чтобы публику развлекать, не для того, чтобы из детей актеров делать, а чтобы научить их самостоятельности, смелости в мышлении и в делах, ответственности за поступки свои. Девять лет занималась театром, пока не выросли актеры мои. Каждое лето ставили мы три представления: первое — ко дню рождения Пушкина; второе — на 7 июля, день Иоанна Крестителя, покровителя всей деревни; третье — к 19 августа, Яблочному Спасу, покровителю Амура. Дети мои выросли, пока никто из них не стал пьяницей, многие учатся в институтах. Все покинули деревню. Не знаю, вернутся ли назад, помогла ли я им? Они мне об этом не говорят, когда приезжают в гости к родителям. Однажды ночью слышу — гуляют они, идут по улице, смеются, но, подходя к моему дому, затихли, и кто-то начал читать:

 

Я вас любил: любовь еще, быть может,

В душе моей угасла не совсем;

Но пусть она вас больше не тревожит;

Я не хочу печалить вас ничем.

 

Чтение этих стихов Пушкина я приняла на свой счет и очень обрадовалась. Но, может быть, у меня преувеличенное самомнение!

 

Деревня наша для пенсионера — чистый рай. Вдоль дороги высоченные растут деревья, прикрывая собой дома, сады и огороды от любопытного глаза. Участки большие, 15 соток; расположены в один ряд с одной стороны дороги и с другой. За участком — поля, луга, перелески, вдали виднеется лес. Течет быстрая чистая речка. Мальчишки ловят под камнями раков, мужики — удочками рыбу, правда, мелкую, для кошек. Птицы поют, заливаются. С апреля до середины июня соловьи выводят трели до семи коленец. Кукушка осмелела: не в лесу — в саду кукует, да громко так. Ночью филин ухает, лягушки квакают, поздно вечером выпь выводит странные звуки, целый день аисты щелкают клювами.

Прекрасно было в деревне утро. Просыпалась я рано, вместе с петухами в четыре часа утра, но так как ложилась в два часа ночи, то валялась до десяти утра, слушая музыку утренней деревни. В каждом доме были курицы и петух. Хозяйки о петухах заботились, выбирали таких красивых, чтоб не только курицы, но и люди не могли от них глаз отвести. Как они пели! У каждого свой голос — сильный, смелый. Голосами своими будили они не только молочниц, но и солнце. Лежа за синим лесом, солнце не выдерживало их многоголосья: сначала выкатывалось чуть-чуть, чтобы только посмотреть на этих певцов, потом любопытство одолевало его, и выплывал весь шар — громадный, красный. Однообразная синева неба превращалась в тончайшие оттенки, от желтого до фиолетового. Солнце же, забыв про небо, направляло свой взгляд на землю, слизывая капли росы с травы.

Вдруг наступала тишина — тяжелая, свинцовая, слышались только свист кнута и голос пастуха:

— Педерастка, куда прешь!

Шло стадо коров, голов двадцать. Пастух, петербургский пьяница, пропивший свою квартиру и на оставшиеся деньги купивший маленький домик в деревне, был любитель чтения. Кроме кнута в его руках всегда был детектив, который превращал для него пастушество в прелестную отраду. Никаких бранных слов он не знал, кроме «педерастки». Но почему женский род? Стадо прошло, исчезла мучительная тишина: еще шибче закукарекали петухи, запели птицы, закудахтали курицы.

Послышались шаги человека, шум велосипеда, лай собак, голоса людей, ждущих автобуса. В восемь часов старенький автобус скрипит тормозами, забирает пассажиров, разворачивается и уезжает. Теперь я засыпаю спокойно и крепко до десяти утра, до сигналов автолавки, зовущей за продуктами, за свежим горячим хлебом.

Днем на улице — ни души, только часов в двенадцать проходят доярки на пастбище; на всех белые косынки, чистые красивые фартуки; в руках они держат подойники, закрытые белыми полотенцами. Дети плещутся на речке. Взрослые работают в саду или прячутся от жары до вечера дома. Вечер — это праздник, все выходят часов в семь из своих домов — ждут стадо. В руках у хозяек кусок хлеба, у хозяев — палка: корова не всегда хочет идти домой, иногда ей никак не расстаться с подружками, которые живут в конце деревни, она и бежит за стадом, а не домой. В этот момент хозяин и применяет палку. Вот показалось стадо — радость, как будто бы идет военный оркестр. Все детишки мчатся к стаду, заранее зазывая своих коровушек:

— Зорька, Ночка, Февралька, Майка, Дочка, Марта.

Лешкину корову звали Мартой. Катя уводила ее на вечернюю дойку, Лешка оставался на улице курить и балагурить с мужиками. Зачем ему надо было пить! Ведь он не знал, что такое скука! В шесть утра он уже в огороде ковыряется то в земле, то со своими инструментами над деревом. Мало своих дел, к нему все время шли: кому косу отбить, кому велосипед починить, кому гайку, доску, бревно найти. Никому не отказывал Лешка, любил, когда к нему обращались — уважали, значит. Домой он шел только пообедать да в девять вечера, как и большинство крестьян, ложился спать, а так все время — в саду, в огороде. Осенью ведрами клюкву, чернику, бруснику, грибы из леса носил.

Очень мне захотелось, чтоб о трагедии его жизни, о работах, о фантазиях Лешки узнали люди. Раньше на телевидении была передача «Сельский час», теперь — сплошное развлекательное шоу. Написала я сценарий и сделала об Алексее Никишине видеофильм, но девушка-оператор исчезла вместе с фильмом. Той же осенью, едва я приехала в Питер, пришел ко мне старый приятель Володя Малков, редактор «Невской волны». С его помощью прозвучала на радио передача «Рай, которого не было», посвященная Лешке Помазку.

Мне казалось, что все у них было для счастья; даже гнездо аистов, свитое на сосне за огородом, подтверждало это. Одна и та же пара аистов многие годы прилетает в это гнездо в апреле. Летят они через Босфорский пролив из Марокко, из Африки, где проводят зимовку. Сосна старая, очень высокая, и многим видна их жизнь в гнезде: прилетают, подправляют гнездо, истрепанное снегом и ветром; кладут яйца, по очереди сидят на них. Вдруг появляются два или три вертлявых крючка — это головки вылупившихся аистят. Растут они быстро — вот уже поднимают вверх хвосты, потом и крылья расправляют, встают на ножки и начинают прыгать в гнезде. Смотришь, уже 14 июля встают на крыло, а 19 августа улетают из гнезда в стаю, где идет подготовка к долгому и тяжелому полету в Африку.

Все крестьяне начинают нервничать, если аистята запаздывают встать на крыло. А Лешка, глядя на них, расправляет руки и начинает двигать плечами, как бы пытаясь помочь птенцам вылететь из гнезда. 16 июля вылетает один птенец, потом другой, недаром без конца родители таскали им лягушек. Они почти размером с родителей и всё кружат и кружат над нашими головами, а то гуляют по дороге, совсем не боясь людей. Родители уже не спят с ними в одном гнезде, а каждый из них отдельно находит себе место, один — на макушке сухого дерева, другой — на старом столбе. 19 августа, из года в год в один и тот же день они улетают от нас. Грустно. Ушла красивая сказка. Лешка напивается…

 

Для меня Катя с Лешкой — как Ева с Адамом. Это не важно, что они старые, их жизнь, их единение с природой — классический пример жизни наших прародителей, только в данном случае змий — зеленый, и соблазняет он не Еву, а Адама-Лешку. Таков был смысл моей передачи на «Невской волне». Шла она поздно вечером, что-то около одиннадцати часов, я никак не ожидала, что ее услышит Лешка или кто-нибудь из деревни, тем более это было в марте, а они и летом-то ложатся рано, а уж зимой — тем более. Но «неисповедимы пути Господни» — передачу услышал мой герой и многие другие жители деревни. Когда я весной приехала в Теребутицы, Лешка ко мне подошел и сказал:

— Прославила ты меня на всю Россию, теперь для тебя все буду делать.

Отношения наши стали более доверительными, а рассказы Лешки — продолжительными.

— Война началась, маленьким я был, но очень проворным, и меня, конечно же, сразу в партизанский отряд, сыном полка назначили. В разведку ходил постоянно. Первая военная зима — холоднющая, снегу намело страсть как много. Соорудили из простыни маску-халат, сделали лыжи короткие и широкие. К задникам лыж по хвосту лисичьему приделали, чтобы заметал я свои следы, словно зверь. Мой тату знатным плотником был, не один дом в деревне построил, а я всегда при нем крутился, так что деревню хорошо знаю. Говорили мне только, куда нынче лезть: в комендатуру или в штаб, староста в деревне наш партизан был, он и наводил. Шел я ночью, когда все спали. Бывало, залезу, смотрю: а на столе кусок сахара лежит. Никогда не брал сахар, немцы этого не любили. И всегда приходил в отряд с победой, а там меня Валька встречала, санитарка. Очень любила она меня, просилась все время в жены, так я от нее паспорт свой под рельсами запрятал, чтоб не нашла она его да в загс насильно не увела. И рельсы я знал хорошо, сколько раз под них мины подкладывал и взрывал поезда с немецкими пушками: земля вырывалась из-под снега, все разлеталось на куски, а немцы кричали: «О, мой Гот!» Я самым главным разведчиком был. Я начальник. Когда Сталин в Кремле умер, власть в стране мне должны были передать, да я слово заветное пропил, меня теперь — только расстрелять!

На самом деле все было немного по-другому. Началась война. Параллельно деревне шла железная дорога Новгород—Старая Русса, через Шелонь — железнодорожный мост, рядом — большая автодорога. Все это долго бомбили, пока не сровняли с землей.

Жители бросили деревню и ушли со скотиной в лес. Когда немцы заняли Теребутицы, они отправили в лес делегацию с просьбой к крестьянам вернуться домой, обещали никого не убивать. Вели себя немцы в деревне без особой жестокости. Сохранилось много неразбитых изб, в трех из них они устроили госпиталь, в четвертой — жили врачи, в пятой — комендатура. В других избах немцы селились в комнате по четыре человека, хозяева — в чулане или в хлеву, а то и строили землянки. Это место для немцев было санаторием, они приезжали сюда на несколько дней после тяжелых и продолжительных боев под Новгородом. Со всех сторон деревню окружали поля, до леса был целый километр, так что они чувствовали себя в некоторой безопасности. Наверное, от этого зависело и их поведение. Прибежало из лесу пять потерявшихся коров, одну они взяли себе, четырех отдали многодетным семьям. Весной, когда наступило время посева ржи и пшеницы, посадки картошки, они привезли свои семена, зная, что у крестьян ничего нет — все съели. Для вспашки земли отдали своих сильных коней вместе с немцами-конюхами. Осенью урожай делили пополам: одну половину немцам, другую крестьянам.

За время оккупации убили трех человек. Когда жители возвращались из леса, в деревне на столбе вниз головой висел незнакомый человек с табличкой на груди: «Партизан». Вторым убитым стал четырнадцатилетний подросток, который с приятелем наткнулся на патруль после девять часов вечера, когда ходить по улицам было запрещено. У мальчика в заднем кармане брюк был нож; увидев немцев, он потянулся к карману, чтобы выбросить его. Немцы решили, что он полез за оружием, поэтому застрелили. Второго обыскали и отпустили. Третьего убили по дороге в Шимск, был он отцом женщины, которая не только стирала на немцев, но и спала с ними. Видимо, она хотела отделаться от своего отца, поэтому пожаловалась в комендатуру, что он ругает немцев и не позволяет стирать на них. Но немцы и ее наказали за то, что она предала своего отца: на голову прицепили рога, на шею надели хомут, к спине привязали куски мяса и так водили по всей деревне, не пропуская ни одного дома.

 

О подвигах семилетнего Лешки Помазка мне рассказали друзья его детства. В соседних домах во время войны жили несколько маленьких мальчиков. Как-то летним вечером ловили они майских жуков, увлеклись и не заметили, что наступил комендантский час. Мимо шли два пьяных немца, они поймали Лешку Помазка, Федю Трифонова, Вову Комлева, поставили к стенке ближайшего дома; один вытащил фотоаппарат, другой — пистолет. Вытащивший пистолет повернулся к стайке ребят, наблюдавших эту сцену, тогда Лешка отбежал от стены и спрятался за ближайший колодец, немец — к нему. Некоторое время они бегали вокруг колодца, затем Лешка помчался в свой дом, немец — за ним, но споткнулся о кирпичи, лежавшие у калитки, и разбил себе нос. Пока он поднимался и вытирал разбитый нос, все ребятишки разбежались. Немцы, жившие в доме родителей Лешки, спрятали мальчишку у себя под кроватью, и пьяный преследователь его не нашел.

Ах, эти майские жуки! В эти же дни, только в Заречье и не мальчики, а девочки тоже ловили их после девять вечера. Ну как тут идти домой, когда темнеет в половине двенадцатого ночи.

Проходил патруль, девочкам крикнули: «Halt!» Они не остановились, а, наоборот, ускорив свой бег, разлетелись по домам. Один из патрульных солдат побежал за маленькой девочкой Ниной, которая, повзрослев, стала учительницей Ниной Платоновной. Но в тот момент Нина, вбежав в свой дом, помчалась на чердак, где жила ее семья, и спряталась под кроватью у дедушки. К ним вошел запыхавшийся солдат и стал кричать: «Mädchen! Mädchen!» Дедушка сказал: «Вылезай, Ниночка, не то они всю семью могут расстрелять». Испуганную девочку увели в комендатуру, где уже сидело несколько маленьких арестантов. А дедушка спустился вниз, в комнату немецких постояльцев. Рассказ дедушки вызвал у них громкий хохот над пунктуальной дотошностью патрульного. И сразу же один из немецких солдат, который хорошо относился к Нине, угостил ее шоколадом и стал уговаривать учить немецкий язык, так как она напоминала ему его собственную дочку, оставленную им в Германии, пошел в комендатуру. Поговорив с дежурным, он обратился к Нине:

— Mädchen, Mädchen, sсhnell, schnell, nach Hause.

За всеми ребятишками пришли их постояльцы — немецкие солдаты. Отпустили всех.

Мальчишки продолжали проказничать: дело было зимой, играли в снежки — те же самые и на том же самом месте. Мимо них медленно ехал на мотоцикле немец. Федя Трифонов взял палку и удачно бросил в колесо мотоцикла, ему хотелось знать, что будет, когда палка застрянет в спицах колеса. И узнал: мотоцикл перевернулся вместе с немцем. Все разбежались, а любопытство Феди немножко задержало его, немец успел заметить дом, в который тот вбежал. Вызвали старосту; мать Феди, бабушку, дедушку, сестру выгнали на улицу и стали искать в доме, а Федя зарылся в стог сена в огороде. Староста взял вилы и тыкал в сено, но осторожно, так как заметил там мальчика; немцам, же он сказал: «Нет его здесь». Видя, что дело обретает серьезный оборот, остальных приятелей родители тоже запрятали: Лешку Помазка зарыли в снег, Вову Комлева спрятали в русской печке. После долгих поисков пострадавший мотоциклист ушел ни с чем.

Один из немецких солдат, стоявших на постое в доме Никишиных, видимо, был художник, он часто сидел и делал зарисовки красивых мест в деревне. Лешка к нему тянулся, солдат его не прогонял, а, наоборот, как мог объяснял, что он делает. Это был единственный учитель Лешки в познании искусства.

Особых действий партизан в деревне не было, кроме того, что староста защищал крестьян от посягательств немцев. Единственный подвиг жителей — освобождение шестнадцати пленных поляков, содержавшихся на территории деревни. В Германию на работы отправили только троих мужчин. Ушли немцы из деревни очень тихо, но, когда советские войска наступали, проходя через Теребутицы, фашистские бомбардировки уничтожили почти все дома. Жители сохранили свои жизни, опять уйдя в лес.

Совсем не так складывалась жизнь ближайших оккупированных деревень. Была я в приятельских отношениях с Валентиной Андреевной Панфиловой, вышедшей замуж за Сергея, младшего брата Лешки. Она из Менюш, там немцы сокрушили все. Жители, не успевшие спрятаться в лес, отправились в рабство в Германию. Схватили и ее, мать, имевшую четырех детей-погодков с 1937-го по 1940 год. До Германии они не доехали, в Латвии отдали их в работу латышу-хуторянину, ненавидевшему русских, убивших в начале войны его единственного сына. Работала не только мать, но и ребятишки помогали ей. Когда хозяин уезжал по делам из дома, прибегала к ним его жена, приносила какую-
нибудь еду, жалела белоголовых малышей, ничем не отличающихся от латышских детей.

Конечно, немецкие фашисты много горя принесли новгородской земле. В одном Великом Новгороде перед войной было 48 000 человек; в день освобождения 20 января 1944 года в городе остался 51 человек. А сам город был превращен в пустыню; уничтожили 2460 из стоявших ранее 2500 домов, зданий, церквей. Но таких красивых кладбищ немецких солдат, как на новгородской земле, нет в России.

Монументальное и поразительно лирическое кладбище солдат и офицеров немецкой дивизии СС «Мертвая голова» в деревне Коростынь Шимского района. Мемориал построен на немецкие деньги и очень ухожен. Большой зеленый квадрат аккуратно стриженой травы окружен невысокой оградой из валунов. В центре громадный католический крест из черного камня, от него идут шесть коротких дорожек к шести высоким и широким отшлифованным плитам, создающим круг. На каждой плите выбиты имя, фамилия и звание погибшего, всего 1426 молодых людей, почти мальчиков. По всему полю стоят кресты из серого камня, широкие, но не высокие, будто семейство грибов: в середине — повыше, а два по бокам — пониже. По форме они напоминают древнегерманские кресты на немецких захоронениях. Несколько тоненьких трогательных березок грустно склоняют свои ветви к земле. Кладбище со всех сторон окружено деревьями в один ряд. Ниже — озеро Ильмень, синее, как небо. На горизонте плывут жемчужные облака, и белые чайки в резком падении с неба к волне ловят зазевавшуюся рыбу. Выше, за кладбищем, на пригорке среди деревьев — старинная церковь Успения Богородицы, выстроенная в 1726 году по заказу Екатерины I, с яркой позолоченной крышей и православным крестом на фоне неба. С одного боку — старый большой яблоневый сад. С другого — песок, галька, валуны, разбросанные среди травы; деревья, ведущие к дороге. Архитектор, создававший это кладбище, был мудрым человеком. А «во многой мудрости много печали», ее он и смог передать русским, которые в основном посещают это кладбище. Сюда их ведет любопытство: почему, за что такой посмертный рай?

Думается мне, что все дело в Ганзе. Ганзейский союз — торгово-экономическая коалиция городов Балтийского и Северного морей, в который входил Великий Новгород с XIV века. В Новгороде более терпимо, чем в других русских землях, относились к иностранцам. Глава Новгородской епархии, архиепископ, в своих письмах называл ганзейских купцов-католиков «дети мои» и посылал им свое благословение. Русский православный обряд крестоцелования при заключении различных договоров был полностью принят ганзейцами.

 

Но вернемся к Лешке. Конечно, я понимала, что он придумывает себе партизанскую жизнь, насмотревшись фильмов про войну, однако было любопытно, какое место он отводит себе в войне. Менялись времена, политика правительства; перемены происходили и в мировоззрении Помазка. Вот он уже говорит о старых временах:

— Иду, а навстречу мне — дружина с Александром Невским во главе: едут молча, на меня не обращают внимания; все в доспехах, и от солнца золото сверкает на них.

— Врешь ты! Все врешь, не было Александра Невского, — ругается жена его Катя.

— Может, его самого-то и не было, но золото точно было, — говорит он задумавшись.

Я стала искать место, где он мог встретить воинов в золотых доспехах, и нашла. Если идти от наших изб к избе его брата Сергея, то сначала — небольшой спуск, а потом поднимаешься в гору. Вечером, когда закат золотой, блестит дорога, переливаясь серебром, а огромные старые березы, стоящие по бокам дороги, своими пятнистыми косами ветвей соединяясь в арку, создают такие причудливые картины на фоне неба, что чуть-чуть фантазии — и увидишь все, что пожелаешь.

 

Любопытны объяснения Лешки в любви своим избранным красавицам. Возраст его не интересовал, секс тоже, это была чисто платоническая любовь. Им могло исполниться уже восемьдесят лет, а могло — лишь сорок. Главное, чтоб его слушали, улыбались, соглашались, жили по соседству, подпитывая жажду глаз его, были моложавы и работоспособны. Семидесятилетней соседке Люсе — хрупкой, нежной, улыбчивой, он говаривал:

— В Новгороде ведь я самый главный, князь. Пойдешь за меня замуж, в шелковое платье одену, в золотую карету посажу, а сам рядом — на вороном коне, с саблей на боку. А за нами в небе — стая голубей. Одна голубка отделилась от стаи и к тебе на руку села, в клюве у нее — цветок ромашка. Возьмешь ромашку и начнешь гадать: «Любит — не любит, плюнет — поцелует, замуж возьмет — к черту пошлет». Вот и последний лепесток — любит. Даже цветок за меня говорит. Выйдешь из кареты, возьму я тебя за ручку белую и под звон колоколов пойдем к Софии. А народ-то, народ-то гудит: «Начальник наш Лексей идет со своей сударушкой!»

В другой раз остановит Люсю.

— Вот что я решил, выходи за меня замуж, махнем на Украину. Посажу я тебя перед собой на коня сильного, вороного, за три дня домчимся. Земля там богатая черноземом, воткнешь палку, она сразу же зацветет. Только надо не забыть сказать: «Цвети яблоней или цвети вишней». Память у меня плохая, ты будь рядом, а то возьму и брякну: «Цвети тополем». Что будем делать — все поле тополем зарастет… Правда, у тополя пуха много. Эх, зря мы с тобой телегу не взяли, на телегу можно было положить Катькину ножную швейную машинку, да постельного белья груда осталась. Нашила бы ты наволочек, я бы их пухом тополиным набил. Поедем на базар, я тебя в красный сарафан одену, на голову — платок красный, на шею — бусы красные, а рубашка пусть белая. Будешь ты подушки продавать, а я рядом ходить, трубочкой попыхивать да за тобой присматривать, не то цыгане уведут, знаю я их.

Сидим мы с Лешкой на скамеечке у его дома, по дороге идет Лариса — зубной техник, одна из молодых его невест.

— Видишь, как чешет, она небось на автобусе никогда не ездит. Как выйдет в Новгороде из дома, так и прет шестьдесят километров, так и прет, остановиться никак не может, пока до Теребутиц не дойдет. Да потому что у нее работа такая — ходит по улице и кричит: «Зубы, зубы чиню, вставляю. Кому золотые, кому серебряные, кому костяные!» Ходит, бегает день-деньской, кричит-зазывает, а никто нейдет — больно! Вон, видишь у меня один зуб во рту, ей в подарок на свадьбу оставил — пусть потешится, вырвет и челюсть новую мне поставит, золотую. Я ведь зубы себе сам вырываю плоскогубцами, а в дырку глину голубую заталкиваю — быстро заживает.

Сказал, вскочил и побежал к Ларисе, что-то на ходу ей говоря. Она улыбается, головой кивает, но, не сбавляя шагу, идет к дому своей сестрицы Нины Платоновны. Вернулся Помазок ко мне.

— А Нина-то Платоновна важная такая стала, пришел я на днях к ее мужику Вальке выпить, так она не пустила: у нас, мол, собака злая, может укусить. Я не послушался и вошел, так собака Динка меня за руку укусила. Я на них в милицию пожалуюсь. В молодости мы с Ниной первой парой на танцах были, танцевали польку, краковяк, кадриль...

Встал и затопал ногами:

 

Танцуй, Лексей,

Не жалей лаптей.

Матка лыку наберет,

Тятька — новые сплетет.

 

Самой молодой и самой красивой была Маргарита, подруга моя по институту, где мы работали с ней. Она периодически навещала меня в деревне и давала повод Лешке для мечтаний. Телеса у нее пышные, округлые, достойные кисти художника Кустодиева.

— Можно я здесь только пальчиком дотронусь? — шептал Лешка.

— Нет! Это достояние республики! — надменно отвечала она.

Ее игрой было задавать Лешке сложные задачки.

— Так и быть, выйду за тебя замуж, если сделаешь мне волка деревянного ростом с тебя, да такого, чтобы злой был. Придут ко мне воры, увидят волка и сразу в обморок упадут. Я свяжу их по рукам и ногам и в милицию сдам. Там мне грамоту дадут, а я тебе ее привезу в подарок на свадьбу.

Волка Лешка сделал, но воры все не приходили, а без грамоты милицейской как замуж идти?

Плотник Володя подарил Лешке двух куриц и одного петуха, так как был почти целый день на работе, некогда ему было ухаживать за куриным семейством. Петух ему этого не прощал: когда Володя приходил домой, стекло на кухне тряслось от ударов петушиного клюва. Прежде чем самому начать ужинать, хозяину надо было выходить, кормить семью петуха Квоха, налаживать с ним отношения, искать яйца, снесенные курицами за день. Все это отнимало время от короткого его отдыха на ночь. Мы все боялись, что Лешка пропьет и петуха и куриц, поэтому Маргарита придумала Лешке заботу о них:

— Хорошо, друг мой, станешь ты моим мужем, если сохранишь куриное семейство до следующей весны. Приеду в деревню — а ты мне лукошко со свежими яйцами. Уж больно я люблю яйца из-под курицы.

Лешка на редкость мужественно держался. Как только мы приехали в мае, в тот же день появился с лукошком яиц.

— Всё, завтра же свадьбу сыграем, Лилька стол приготовит и бутылки порт­вейна купит, а я гостей созову.

— Твоя правда, мой милый. Вот только хочу, чтобы после застолья до постели свадебной ты меня сам на своих руках донес, — произнесла, ласково улыбаясь ему, Маргариточка.

— Ох! — простонал Лешка — Можно я за баню сбегаю?

— Отчего же не сбегать? Сбегай! — не снимая ласку с лица, прохихикала Маргариточка. Была она на голову выше Лешки и весом раза в два больше него, уж больно он был худ.

— Не поднять мне тебя, красавица. И пробовать не хочу, что же осрамлюсь перед людьми, я же начальник, — говорил он, на ходу застегивая штаны.

— Не грусти, Лексей, я ведь на восьмом этаже живу, что ты там будешь делать? Лестницы у нас нет, если лифт сломается, берем рюкзаки, хранящиеся у привратницы, кладем туда продукты, которые несем домой, рюкзаки за спину, хватаемся за веревки, которые свисают с балконов квартир — и вперед, наверх. Мы все — скалолазы, курсы специальные все жители дома проходили, а ты ведь и в горы ни разу, наверное, не ходил.

— Да зачем тебе этот город, живи здесь: тепло, сытно, я о тебе заботиться буду.

— А как же мои студенты без меня? А кто тебе подарки из Питера привозить будет? Я вчера экзамены у студентов принимала — так сумку целую для тебя собрала. Заходит студент, на первый вопрос ответил, а на второй — так-сяк, мяукает. Ладно, еле-еле четверочку поставила. Он меня просит: «Нет-нет-нет. Я пятерочки люблю, вот и вам пять пачек сигарет „Прима“ дарю, вчера в рекламе по радио говорили — лучшие сигареты в мире». Заходит второй студент, руки у него трясутся: «Эх, Сидоров, совсем ты не думаешь ни о себе, ни обо мне. Снова не подготовился». — «Что вы, Маргарита Владимировна, весь вечер только и думал, что о вас, вот и в магазин сбегал, купил палку докторской колбасы, мягкую, свежую. Вашему приятелю в деревне, Лексею, приятно будет ее получить». Пришлось поставить ему трояк. А там и третий студент входит, наглый такой: «Я по билетам отвечать не буду, задавайте мне любой вопрос, на все отвечу». — «Ты что у нас, отличник?» — «Да, я отлично разбираюсь во всех винах. Принес для вас презент, лучшее вино — „Портвейн 777“». Поставила и ему тройку. Вот так-то, мой друг. А ты говоришь: зачем тебе город?

Мы, конечно, Лешке все время подыгрывали, реальность он плохо понимал. Я также давала волю своей фантазии, раскрепостилась и стала большой врушкой. С Лешкой у меня другой был коленкор. Пришла к нему за навозом. Наложил он полную тележку и опирается на вилы:

— Приходи сегодня ко мне чай пить.

— Нет, я не могу.

— Почему?

— А мне мама не велит.

— Да неужто у тебя мать еще жива?

— Нет, но, когда умирала, сказала: «Никогда не ходи вечером с мужиками чай пить».

— Так что же ты, так в девках и осталась?

— Был муж, художник, картинки всё рисовал, а потом говорит: «Тяжело мне на земле — воздуху мало и крылья не расправить, полечу-ка я на небо», — и улетел.

Лешка отложил вилы, молча взял тележку и повез ее ко мне в огород.

— Если что тебе надо, говори — помогу.

Часто он мне тихо нашептывал:

— Меня собираются детективом направить в Московскую область, здесь я никого не могу арестовывать, все — знакомые. Выходи за меня замуж, не пожалеешь; мне сразу вертолет и машину дадут.

Все повторял и повторял одно и то же. Мне надоело:

— Когда же наконец вертолет дадут? Что ждать, ты же мастер, пошел бы да и сам сделал.

— Так из чего же я его сделаю?

— А шкаф на что, он ведь у тебя из фанеры. Из него и сделай.

— А если мы разобьемся?

— Эх ты, трус! А если и разобьемся, то в поцелуе страстном. Разлетятся наши тела на кусочки, где на землю упадут, вырастут там лилии о двух цветках: одна лилия красная, другая белая. И будет тот цветок называться «Лешкина лилия», — захохотала я.

Он, простодушный, слушает тихо, даже загрустил.

 

Однако самой серьезной историей, из-за которой мы с ним чуть не поссорились, была постройка моего дома. После смерти Кати позволил он подросткам устроить у себя в летнем домике ночной клуб. Ложился он в девять часов вечера и ничего не слышал, так как был глуховат слегка. К этому времени они собирались, и только в половине третьего ночи мотоциклы с ревом выносили их на дорогу. Я очень боялась, что из-за непотушенных сигарет загорится дом. После их отъезда мы с Алтаем шли делать проверку. Так прошли июль и половина августа, я устала. Делать ребятам замечание, понимала, бессмысленно. Надо выбить почву у них из-под ног.

— Лешка, ребята могут ночью поджечь тебя случайно. Может, достроить мне дом твоих соседей, который снимали цыгане? Но для этого нужно снести твой летний домик, а бревна и доски понадобятся для строительства. Домик я у тебя куплю, так же как и цыганский дом. Пойдем посмотрим, годится ли он для строительства. Не все же время мне жить у сестры, скоро выйдет она на пенсию и сама приедет в деревню.

Да, цыгане — народ очень легкий и в мыслях, и в поступках своих. Сняли у хозяйки дом на год, денег не заплатив. Зимой молодому цыгану лень было собрать сухого дерева, которого и по берегу речки, и в ближайших подлесках хватило бы ему на год, никто там многие годы лес не чистил. Стал он рубить яблони в саду, потом разобрал на дрова двор, туалет, сени; оставил часть кухни и комнату, где они и жили. И это все в чужом доме. Хозяйка весной приехала из Новгорода, а цыган уже и след простыл. Продавала она дом дешево, на слом за 1000 рублей, но никто не покупал — рабочим больше заплатишь за разборку дома. Позвали мы Виктора Петушкова, и они с Лешкой внимательно все посмотрели и решили, что бревна, из которых построен дом, в хорошем состоянии, надо только сделать пристройки, то есть вернуть то, что сожгли цыгане. Лешка сам решил достроить дом, нашел себе помощника, и стройка началась. Началась-то началась, но быстро и закончилась. Лешка устал: «Ищи себе другого строителя». Не один приходил «строитель», но работал день, а потом смывался. Наконец нашелся хороший плотник, спокойный, доброжелательный человек, у которого быстро пошло дело на лад. Вот тут-то Лешка взревновал да оказался таким ревнючим, что жизнь мне испортил на долгое время. Плотника Володю Аверьянова выгонял со строительства три раза, тот молча уезжал. Три раза я ходила к Володе, умоляла вернуться к работе, что, мол, Лешка мне никто: ни муж, ни брат, ни сват. Тогда Лешке мой строитель сказал:

— Еще раз сунешься ко мне, на дерево тебя посажу, будешь сидеть, пока не приедет пожарная команда.

Такое могло случиться: Володя был высок и силен, а Алексей весил не более стрекозы, да и то вес в основном брали на себя мышцы его рук. Пришлось позвать даже участкового, чтобы вразумил соседа, боялась я — не выдержит мой плотник, даст Лешке затрещину, да удара не рассчитает себе на погибель. Помазок замолчал, обиду на меня затаил, здороваться перестал, сидел целый день у окна и смотрел, как работает Володя.

Но главное ждало меня впереди. Долго я оформляла документы на дом: нужны были комиссии геодезистов, архитекторов, пожарников, санитаров и еще кого-то. Сначала при покупке дома, а потом — то же самое по завершении строительства. Обратила я внимание на то, что Лешка при появлении комиссий присоединялся к ним и, кивая головой на меня, что-то говорил, явно решил мне напакостить. Его знали хорошо не только в деревне, но и в Шимске, где работали наши районные власти. Пришла я к начальнику пожарной команды, который никак не хотел подписывать документы.

— Почему ты приехала, неужели не могла мужика послать?

— Нет у меня мужика.

— Ой, ни за что не поверю, чтобы у такой куколки да мужика не было!

— А у меня одна нога деревянная, — всхлипнула я, — просто хорошо сделана. Я каждый день два часа тренируюсь в ходьбе, вот и не видно.

— Да разве нога помеха?

— А вот и помеха. Да забудем обо мне, у меня дочка на выданье, красавица, умница.

— Да верю я, верю, наверное, вся в мать. Она кого больше любит, мили­ционеров или пожарников?

— Конечно, пожарников. С детства мне говорила: «Мама, я пожарников люблю. Каски у них так сияют, видно, что голова горячая, а уж если голова горячая, то сердце холодным никак быть не может».

— Ладно, подпишу я тебе бумаги.

 

Однажды поранил Помазок ногу, недели две прошло, а он все хромает. Посмотрела я рану — нехорошая, гнойная. Вызвала скорую помощь. Приехала молодая женщина-фельдшер, брать никак его не хочет.

— Промывайте каждый день перекисью и делайте ему новую повязку.

Я заартачилась.

— Нет, я ему не жена, а соседка. Человек он одинокий, герой, бывший партизан. К тому же знаменитый мастер по дереву, игрушки замечательные делает, посмотрите, вон у окна стоят.

— Ой, так это мне его игрушку подарили, коня деревянного. Ладно, возьму, пусть в скорую садится.

На следующий день, утром, слышу, машина останавливается возле дома Лешки и какой-то мужчина бранится почем зря:

— Вытащил его за шиворот из воды, вода с него в три ручья текла, все сидение заднее мне залил.

 Поблагодарила я доброго человека и стала расспрашивать Лешку, почему он не в больнице:

— Промыли мне рану, перевязали, укол сделали и на отделение направили. А нынче праздник — Троица, больные все по домам разошлись, столовая не работает, курить не дают. Я от боли последние три дня ничего есть не мог, а здесь проголодался и ушел к приятелю своему.

Выпили они вдвоем бутылку, поели что бог послал, и отправился Лешка со второй бутылкой пешком домой. С автотрассы вышел на поворот к деревне и решил глотнуть красненького. Да только бутылка из его рук выскользнула и упала в придорожную канаву, полную воды. Полез доставать бутылку, упал в канаву, вылезти не может, но ее, родимую, нашел. Надвинул шляпу на уши, выпил все до дна и улегся спать в канаве с водой. Авось кто поедет, увидят, подберут. У многих деревенских пьяниц именно так обрывалась ниточка жизни. Лешке повезло, недолго он пролежал в канаве, вытащил его знакомый, проезжавший мимо.

Рана у Лешки не заживала. Я подумала: придется мне заняться его лечением, очень не хотелось, брезговала. Однако что же я за христианка, молюсь каждый день: «…и не осуждати ближнего, яко благословен еси», а сама элементарной помощи оказать не могу. Взяла себе ассистенткой Женю, соседку восьмидесятипятилетнюю — летнюю, к тому же красавицу из Лешкиного «гарема», и купила бутылку водки. Сначала выпивали по рюмке: он — чтобы быть добрее и не колотить меня по согнутой спине своей палкой, когда ему будет больно; я — чтобы быть смелее и делать перевязку в добром настроении. Же´не рюмка полагалась как ассистентке, она стояла рядом, держала бинты, перекись и настой чистотела. Так продолжалось дней десять, и рана зажила. Женя, как и я, всегда заботилась о пропитании нашего подопечного. Если он не выходил к автолавке, значит, денег у Лешки нет, и мы по очереди покупали ему хлеб и сигареты «Прима». В отличие от меня Женя была гордая «барышня», она позволяла себе Лешку ругать и слушать не хотела его лестных предложений: мол, знаем мы вас, мужиков, — поматросите да бросите.

А я слушала его с удовольствием. Сидим на лавочке, он повернется ко мне — в глазах слезы, руки перед собой лодочкой сложит.

— Лилька, как люблю я тебя, ты веселая такая, молодая, красивая (мне уже за шестьдесят), выходи за меня замуж, я ведь миллионер, у меня все есть, пойдем в дом, покажу.

Любопытство берет верх. Вошли в избу. После смерти Кати там темно, черно, грязно, хоть он и подметает, но полы давно не мыты; ходит в сапогах, как и многочисленные гости его — пьяницы беспросветные. Все скудно, на стенках висят тряпочки с наклеенными на них картинками животных. То, что в доме было дорогого, продал за копейки и пропил. Подошел Алексей к кухонному шкафчику, открыл дверцы: на полочках стоит несколько баночек, в каждой граммов двести крупы разной, муки, сахара, соли, чая.

— Видишь, не обманул я тебя, всё есть, живи и ешь в свое удовольствие.

С одной стороны, замечательно, человек живет сегодняшним днем, с голоду не помрет; тратить время и деньги на заполнение живота своего не хочет. У него любимых дел невпроворот — в саду, в огороде копаться, игрушки делать, с друзьями за бутылкой посидеть. Отчего не миллионер, та же свобода — что хочу, то и ворочу.

— Конечно, конечно, Лешка, ты молодец, ты миллионер, — похвалила его я.

Но мне стало жалко, что ушла та красота, которую творили Катины руки. Как и в любой другой работающей семье, внутри избы было очень чисто и красиво. Входишь в избу, снимаешь обувь, идешь в носках, поднимаясь по четырем ступенькам, — это сени, широкие и длинные. Параллельно ступенькам — перила, за которыми стоят газовая плита и шкафчик с кастрюлями. Сени упираются в дверь, за ней туалет, лестница в подвал, небольшой коридорчик, ведущий к двери на улицу, которая существует для того, чтобы легче было заносить овощи в подвал. Пол в сенях покрыт коричневой краской и блестит от чистоты.

Еще есть в сенях дверь направо от лестницы, там — двор, большое помещение во всю ширину дома и длиннее раза в полтора, разделенное перегородками для скотины. Открываешь дверь в большую комнату. У некоторых она без перегородок. У Лешки перегородки: вначале кухня с одним окном в сад; затем большая, в два окна на улицу гостиная, отделенная печкой от чулана. Чулан — это спальня с одним окном. Весь пол покрыт яркими, цветными в полоску половиками. Везде много белого кружева. Ни одна королевская кровать не сравнится с кроватью крестьянина. Там — тяжелый бархат и парчовые ткани, здесь — ослепительная белизна полотна и бесконечное кружево, не магазинное, а самими вязанное, с невероятно сложными узорами. Покрывало, подзоры, накидки на подушках — все такое ажурное, пышное, будто перистые облака улеглись почивать. На окнах кружевные занавески, короткие и длинные. Красный угол состоит из трех полочек, покрытых накрахмаленными кружевами. На самой верхней полочке самая большая икона — Богоматери, украшенная искусственными цветами. На других полочках иконы меньшего размера и тоже все в цветах: святой Николай, святой Пантелеймон, святой Георгий, Христос. Скатерть на столе кажется огромной снежинкой, свесившей углы свои к полу. У рукомойника висят полотенца для рук и для посуды, хвосты у полотенец — тоже кружево. Вся эта воздушная белая пена вместе с Катей исчезла, а в доме остались лишь черный осадок от прежней жизни и вечно пьяный Лешка, надеющийся найти в своих соседках замену Кате.

Катя умирала долго, и у него было много времени для размышлений о своей будущей одинокой жизни.

— Сяду на коня, возьму с собой Налета и отправимся мы по белу свету гулять. Кусок хлеба для себя и сено для лошади в любой деревне смогу заработать, а Налет сам о себе позаботится — сколько в поле мышей, кротов, птичек разных.

Эх, позавидовала я ему тогда — мне бы быть мужиком. Взяла бы и я коня и собаку, а в телеге поместила кукольный театр да поехала бы по городам и весям развлекать ребятишек, от компьютера их отвлекать. Только Лешка разбил мою мечту. Катя умерла зимой, когда я была в Питере. Лошадь Сонечку он продал, деньги пропил. Пса Налета застрелил, потому что он от голода стал воровать чужих куриц и съедать их. Приехав весной в деревню, узнав обо всем, я сильно загрустила…

 

Выступал однажды в нашем детском театре и Лешка Помазок. Праздник был посвящен дню рождения Пушкина. У нас в одном из домов поселилась семья цыган, которых я уговорила спеть цыганские песни. Арию француза Трике из «Евгения Онегина» пели хором Анатолий Васильевич, врач, и две мои подруги — Римма, переводчица, и Галя, инженер-кораблестроитель, обе закончившие музыкальное училище. Певцам вторили дети.

Лешке, потерявшего в этом году Катю, я предложила прочитать четверостишье Пушкина:

 

Печален я: со мною друга нет,

С кем долгую запил бы я разлуку,

Кому бы мог пожать от сердца руку

И пожелать веселых много лет.

Я пью один...

 

Стихи написала большими буквами на бумаге: «Если забудешь, просто прочти». Объявила его номер, зрители загудели, их было двести сорок человек. Лешка с удовольствием вышел на сцену, правда слегка поддатый, и начал:

— Я пью один… — и замолчал, решив, что надо начинать с конца, чего тут рассусоливать. Публика засмеялась. Как опытная ведущая, я с улыбкой подошла к нему, обняла за плечи, вытащила из его кармана бумажку и стала держать ее перед его глазами. Он отвел от себя бумажку и твердо сказал:

— Я пью один… — и замолчал.

Публика стала рыдать от смеха.

Я зашептала ему в ухо, чтобы уходил со сцены. Он снова меня отстранил и опять заявил:

— Я пью один…

Тогда выскочил на сцену капитан 1-го ранга в отставке, наш дачник, житель Петербурга Геннадий Витальевич, мужчина крупный, видный — «настоящий морской волк», тоже успевший уже принять на грудь. Он закричал:

— Чтобы Пушкин — и пил один? Да быть этого не может! Да я со школьной скамьи помню: «Друзья мои, прекрасен наш союз!.. Наполним стаканы, содвинем их разом!..»

Он попытался обхватить Лешку и унести его со сцены. Лешка не сдавался, ему понравилось выступать. Завязалась борьба, Лексей оказался сильным противником. Они катались по траве сцены под аплодисменты и смех зрителей, пока не опомнился друг капитана — наш общий любимец и помощник в плотницких делах Виктор Петушков, водитель электропоездов Ленинградского метрополитена, пенсионер-дачник. Виктор и Геннадий вдвоем унесли Лешку домой и закрыли. Таково было единственное выступление Помазка на сцене, которое, однако, запомнилось всем надолго.

 

Смешное и печальное — рядом. Захотелось мне рассказать и о Викторе Константиновиче Петушкове, который удалял Лешку со сцены. С Лешкой они были ровесниками, но Виктор выглядел лет на двадцать моложе. Мы вмес­те с другими жителями деревни ходили убирать кладбище советских солдат перед праздником 9 Мая, а потом и выступали всегда на празднике со своими воспоминаниями о днях войны. Запомнился мне один эпизод из рассказов Петушкова о том, как он, мальчик-подросток, возил лошадью на это кладбище тела погибших советских солдат для захоронения. А был Виктор очень добрым и душевным человеком. На лице всегда улыбка; проходишь мимо, обязательно найдет для тебя какое-нибудь доброе слово. Покупают люди дом или что-нибудь переделывают в нем, пригласят Виктора — его мнением дорожили. Когда старушки не могли найти себе плотника для хозяйственных нужд, просили его. В деньгах он не нуждался и старушкам шел помогать бесплатно. Выйдя на пенсию, жил здесь с сестрой и матерью. У старушки-матери кости болели, она топила печку даже в самые жаркие дни, поэтому сестра спала в бане, а он — в летнем домике. Однажды проснулся он от треска дерева и бушующего пламени — дом горит. Проснулся и весь наш Амур, все бегом к нему. Обычно стоят люди и глаз не сводят с завораживающего огня, мгновенно уничтожающего все, что годами строилось и обживалось. Но здесь было другое, все так хотели помочь своему любимцу сохранить хоть что-то да и поддержать его — ведь в доме, к которому невозможно было подойти, сгорала мать его. Было нас много: выстроились в ряд, передавая ведра с водой, и вместе с подоспевшей пожарной машиной быст­ро затушили огонь. Но дом сгорел дотла за несколько минут. И мать Виктора сгорела. Однако огонь до соседей не дошел, что бывает очень редко.

Помню, сидит он на стуле один на черном горьком пепелище, а мы чуть поодаль стоим. Конечно, не нас ранило, не нас коснулась беда, но мы были рядом…

Погиб Виктор от несчастного случая. Был пасмурный зимний день, иногда накрапывал дождь, Виктор не знал, куда деть свою неуемную энергию: то дома поработает, то на улице. Решил ехать в лес — деревья рубить, помочь нашей старосте Галине с дровами. Она недавно овдовела. Все его отговаривали, день уж больно был неприятный, снег покрылся ледяной коркой. К одному трактористу пришел — получил отказ, пришел второй раз — снова отказ. Еле уговорил другого тракториста: едем, и всё тут. Поехали. Нарубили первую партию, увез трактор лес. Нарубили вторую.

— Хватит, — говорит Галя.

— Подожди, еще одно дерево.

Подпилил дерево, да только слишком мощным оно было, так подбросило его, что достало до виска Виктора.

Упал лесоруб. Подбежала женщина, положила голову его себе на колени, а в глазах друга уже жизни нет. Улетела душа его к вечному синему небу, пробиваясь сквозь свинцовую грязную серость местных небес.

Женщина завыла, как воют только русские бабы, — одиноко, тоскливо, по-волчьи. А вокруг — белый снег и черный лес.

И примчались все его друзья из Петербурга: Сулимовы, Ивановы, Пановы. Вместе с местными мужиками вырыли они ему могилу в тридцатиградусный мороз, засыпали землей и снегом. А слезы их застывали на щеках и подбородке, не успевая падать на землю.

 

По Виктору плакала вся деревня. По Лешке Помазку, когда он умер, плакала я да Саша Иванов. Саша — инженер из Питера, тоже дачник-пенсионер, часто захаживал к Лешке, вели они долгие разговоры, сидя в саду. Наверное, Лешка передавал ему свои секреты плотницкого ремесла, а может, что-то другое связывало их. Делает сейчас Саша себе гараж для машины: медленно, но так красиво и аккуратно, будто на аптекарских весах все взвешивает; может, в этом есть доля незримой помощи Лешки.

Прошло время, я снова вела на радио передачу, называлась она «Нескучные люди». Героем ее был Лешка Помазок.

Его мозгов хватило только на четыре класса. Крестьянское воспитание тоже имеет свои правила и традиции, но Лешки это мало коснулось. Он был свободной птицей: жил не головой, а сердцем. Доброты в этом сердце было мало, а злобы — много. Почему? Никто не мог мне сказать. Может быть, это было связано с его психикой. Как гоголевский Поприщин, герой «Записок сумасшедшего», утверждающий, что он «Фердинанд VIII, король испанский», так и Лешка в конце своих рассказов говорил: «Я здесь главный, я начальник!»

Обозлиться от издевательств не мог. Его никто особо не обижал — рядом всегда был старший брат Федя, который был большим авторитетом для Лешки и защитником его. Все проступки Помазка, как правило, оставались безнаказанными. Что возьмешь с дурачка? Но жила в нем тонкая душа, которую он отдавал не людям, а земле, животным, дереву, с которым работал. Я это видела и высоко ценила, а он за это со мной дружил.

Вот подходим мы к калитке дома Алексея Никишина, и нас встречают его деревянные игрушки. Самая крупная фигура — мужик, почти точная копия хозяина, только ростом повыше. В левой вытянутой руке держит маленький красный флажок. Одежда его, выжженная каленым прутом, напоминает гимнастерку. Головной убор настоящий, не деревянный, Лешка меняет его по настроению: сегодня на нем — бескозырка, завтра — меховая шапка, послезавтра — каска пожарного. Лешка и Федя в душе — явные щеголи. Одежда у них была скромная, зато головных уборов — целый магазин, который они использовали не только для деревянного мужика, но и для себя. Утром — соломенная шляпа, днем — бейсболка, вечером — фуражка милиционера. Зная за ними такую слабость, все знакомые считали своим долгом подарить им что-нибудь, что можно напялить на голову.

Деревянный мужик стоял справа от калитки под вишневым деревом, а слева, под окном, у скамейки — толстый гусь и мой любимый конь на коротких ногах с длинной вытянутой шеей и змеиной головой. На подоконниках, лицом к улице, чтобы видели прохожие, выставлял Помазок свои последние поделки. Делал он зверей всяких. Особенно хорошо у него выходили волки — большие, злые, стоящие на задних ногах. Я у него купила двух волков, одного — подруге, второго — своей внучке Лизоньке. Он настаивал всегда на том, чтобы брала понравившиеся куклы в подарок, но я говорила:

— Я хочу тебя убедить в том, что ты настоящий художник, что каждая твоя работа ценна, поэтому она стоит денег.

Лишь первую игрушку я приняла в подарок и лишь за то, что мы с Алтаем искали Катю, за все остальные — платила, немного, но обязательно. Иногда мы с ним выпивали по поводу рождения новой хорошей игрушки, которую я покупала; так сказать, обмывали ее. Так произошло и с козой Розочкой. Наверное, выпили мы неплохо моей смородиновой настойки, во всяком случае утром, выйдя в сад, увидела козу. Думаю: «Откуда такая красавица и как она ко мне забралась? В деревне есть коровы, лошади, овцы, гуси, курицы и петухи, но коз никогда не видела». Подошла к козе, а она не настоящая, а деревянная. Вспомнила все, очень обрадовалась, стала козу целовать, повязала на шею колокольчик и назвала Розочкой. Не все игрушки мне нравились: много делал Лешка чертей и обезьян, которых понять не могла и не принимала. Возможно, вырубал он их в дни белой горячки.

— Снятся мне они, никак не могут отстать, ничего делать не могу, кроме них.

Однако не раз достигал он вершин своего творчества. Вот и одна из его игрушек, вернее скульптура, которой уже давно нет, так как дождь, ветер и солнце уничтожили ее, часто встает у меня перед глазами. Большой деревянный конь, ростом с живую лошадь, был сделан им для Андрейки — маленького внука его брата Сергея. Чтобы мальчик мог сам забираться на лошадь, он приставил к коню лестницу, которая оказалась высоковата для ребенка; тогда у лестницы появился широкий пень. И конь, и лестница, и пень — все для Алексея имело чисто функциональный смысл, но интуитивно, не подозревая этого, он создал необыкновенную вещь. Когда я первый раз вечером увидела ее, не было ни детей рядом, ни солнца. Была трагедия: деревянный безглазый конь с тупой мордой на железных ногах, лестница, и не пень — плаха. Конь без хвоста, ушей и глаз, но с жестким контуром лошадиного крупа и головы… Он был лишен индивидуальности, но зато получилось обобщение.

В этой его композиции — жестокая современность сочетается с вечностью: нынешний век холодного железа; средневековая инквизиция; традиции древних, дохристианских славян; конь, принесший гибель Трое. Лешка, не прочитавший ни одной книги, не державший в руках альбомов изобразительного искусства, не бывший никогда в музее, вырвался из замкнутого круга неведения, достигнув философского восприятия жизни. Помазок не знал, что лестница и плаха — символы казни человека, что Перуна — верховного божества дохристианских славян — делали из дерева на железных ногах; что троянского коня на иллюстрациях к книге Гомера «Илиада» часто изображали с лестницей, приставленной к нему. Но вот так случилось, и Божий промысел или генетический код, хранящий в нас историческую память со дня сотворения человека, помогли ему в этой работе.

 

В последние два года своей жизни он стал делать двусторонние фигуры, причем не статичные, а застывшие в движении. Смотришь с одной стороны — одна фигура, смотришь с другой — совершенно иная. Если спросить Лешку, что такое двуличие, он бы не смог ответить. Но я никогда не задавала ему вопросов, чтобы не поставить в неловкое положение человека, не знающего ответов. Тем не менее, однажды он мне сказал: «Сегодня я видел в лесу, в дереве — Бога, Он же и черт». Таким он воспринимал мир. В нем было много от язычества. Зная, что боюсь змей, он говаривал: читай молитву, входя в лес: «Змея-змеевица, Велесова сестрица, тебе пень да колода, а мне путь да дорога. Словом Велесовым тебя заклинаю. Аминь».

— Лешка, ты все вырезаешь мужчин, попробуй женщину, — попросила я.

Он сотворил ее из березы; казалось, она одета в зимний маскировочный костюм лыжника с пятиконечной звездой на груди. Но если у мужчин были два лица и две фигуры в одной, то у женщины их оказалось четыре. Алексей ухитрился и с правого и с левого бока сделать по фигуре. То есть игрушка была одна и были две ноги и две руки, но искусство пластики его было таково, что, поворачивая ее на четыре стороны, вы видели изображение четырех разных личностей. Конечно, он шел за строением дерева, но надо уметь увидеть в нем будущую свою игрушку. Интересно, что он прятал свое восприятие жизни и не позволял никому входить в него, то есть никаких замечаний и рекомендаций не принимал. На наших праздниках, где всегда были представлены его новые игрушки, детские рисунки, мои акварели, он никогда не смотрел на чужие работы. Явно не хотел знать, как другие умеют воспроизводить увиденное. Это было для меня опять-таки подтверждением того, что он не ремесленник, а художник, у которого его мир — единственный, другого быть не может.

Если бы я была богатым человеком, построила бы для игрушек Лешки домик, застекленный с четырех сторон, чтобы, проходя мимо, люди видели его удивительных кукол. Но, вероятнее всего, судьба его игрушек — кануть в Лету. Россия большая, таких Лешек у нее — тысячи. Две передачи по «Российскому радио», одна статья в местной газете об Алексее — все, что я для него сделала. Наконец, пришли ко мне сотрудники Шимского краеведческого музея. Я им рассказала о Лешке Помазке и подарила несколько игрушек, которые на долгие годы найдут себе место в музее.

И вы, мои уважаемые читатели, узнали теперь о Лешке Помазке и о его деревянных куклах.