ЭССЕИСТИКА И КРИТИКА

АЛЕКСАНДР РУБАШКИН

ДВЕ СТОРОНЫ МЕДАЛИ

Как проходили в печать «блокадные книги» в застойные годы

Об этом уже писал один из авторов (соавторов) «Блокадной книги», Даниил Гранин. Он даже опубликовал «Запретную главу» из нее. Могу рассказать и о собственном опыте, о том, как выходила в середине семидесятых (1975) моя работа «Голос Ленинграда», посвященная блокадному радио… Книга эта продвигалась около четырех лет, прошла через пять (!) «внутренних» рецензий. Три из них написали партийные работники, разделявшие мнение издателей: слишком много о литераторах, журналистах, дикторах, мало — о партийном руководстве и материалах политвещания: «Вы ставите телегу впереди лошади!» Я как мог сопротивлялся, доказывая, что во время войны и симоновское «Жди меня», и музыка становились политвещанием. Все же без потерь не обошлось.

Третья или четвертая рецензия была написана В. Тишуниным, на тот момент старшим научным сотрудником Института истории партии, который в шестидесятые был руководителем Ленинградского радио, потом телевидения. Рецензенту не понравилось, как и что пишет автор о некоторых героях, а могло показаться, что и они сами. Именно после получения этой рецензии директор  Ленинградского отделения издательства «Искусство» Б. А. Станчиц предложил мне… соавтора для усиления «политической составляющей» моей книжки. Нетрудно было догадаться, кто должен стать «соавтором». Я вежливо, но твердо отказался, ссылаясь на условия договора, мною никак не нарушенного.

Главные претензии ко мне касались оценки деятельности ряда работников блокадного радио и прежде всего Якова Бабушкина, инициатора воссоздания оркестра Радиокомитета весной 1942 г. и исполнения Седьмой симфонии
Д. Шостаковича в осажденном городе. Строгий рецензент выражал недовольство: недостаточно освещено в книге руководство Радиокомитетом со стороны Обкома КПСС. «На этом фоне, — говорилось в рецензии, — нужно ли так подчеркивать роль тов. Бабушкина в руководстве редакциями?» Рецензент не мог не слышать о художественном руководителе блокадного радио. В 60—70-е еще работали в радийном Доме бывшие блокадники. Думаю, и о трагической судьбе Бабушкина он был наслышан.

Я-то уверен, что сказал об этом своем герое недостаточно, не воздал ему должного, лишен был возможности написать о том, что омрачало его жизнь и не позволило довершить начатую работу. Теперь с запозданием это делаю, тем более, что появились новые важные свидетельства. Одно из них принадлежит другому герою моей книги, австрийскому журналисту Фрицу Фуксу, руководившему на блокадном радио немецкой редакцией (она вела передачи контрпропаганды). Вот что, в частности, написал Ф. Фукс через многие годы после войны журналисту Евг. Биневичу: «Когда я узнал, что Яша ушел из Радиокомитета на фронт и там в первый день был убит, я просто заплакал. Потерял одного из самых хороших друзей… И причина увольнения: он был евреем. Я в это долгое время не мог поверить. Моя просьба: можете ли вы мне сообщить правду о смерти Яши Бабушкина? И были ли виновники этой смерти наказаны как следует?»1 

Наивный Фриц Фукс! За десятилетия жизни в родной Вене он о многом позабыл, не захотел или не смог понять, что это была расправа. А ведь такие же вопросы после выхода моей книжки задавали мне в письмах и сестра Бабушкина, и ее муж, симферопольский поэт Б. Серман. Сестра писала: «Не знаете ли Вы, почему Яша, больной дистрофик, любящий свою работу, ушел из Радиокомитета?» Серман спрашивал: «Почему Яша, столько сделавший в блокадном радио, полуживой, нуждавшийся в помощи, ушел из Радиокомитета, должен был уйти, когда пришло время хоть немного вздохнуть… Может быть, Вы что-нибудь знаете об этом?»

Я знал. Но что я мог ответить в книжке на такой вопрос? Что 16 апреля 1943 г., придя на работу, Бабушкин увидел опухшие от слез лица машинисток и узнал о приказе председателя Радиокомитета И. Широкова о своем увольнении (одновременно уволили главного редактора политвещания Арона Пази, корреспондентку С. Альтзицер, редактора В. Гурвича и еще ряд сотрудников). Приказ этот не был инициативой председателя — так входила в действие секретная директива ЦК ВКП(б) о чистке идеологических учреждений.

Некоторых все-таки трудоустроили. Бабушкин оказался в одночасье без работы, без карточек, без «брони». Его просто выбросили на улицу. Не только за «пятый пункт», но и за самостоятельность мышления, внутреннюю независимость. А. Пази, снимая с работы, объяснили, что его должность следует занимать «лицу коренной национальности», но предоставили место в издательстве. А Бабушкину не нашлось дела ни во фронтовой газете, ни на политработе. Удалось устроиться станочником на одном из заводов, но уже через три недели, в конце июня, он был мобилизован.2  (В 1941 г. Бабушкин рвался на фронт. Его не отпустили.) В казарму к нему приходила Ольга Берггольц, видевшая всю трагичность случившегося.

В книжке, отразившей часть ее работы на радио, Ольга Берггольц писала: «Я посвятила свою книжку «Говорит Ленинград» прекрасной памяти работника Радиокомитета Якова Бабушкина, погибшего под Нарвой… памяти работников Радиокомитета Николая Верховского, Леши Мартынова, Всеволода Римского-Корсакова, умерших от голода…» Как видно, место Бабушкина подчеркнуто выделено. Без него нет блокадного радио, как нет его без Берггольц (напомню ее слова: «Один оркестр чего стоил»). В письме другу юности, будущему академику Г. Фридлендеру, уже из «учебки», незадолго до гибели, Бабушкин как бы подводил итог жизни: «Я горд сознанием того, что в обширной истории страшных лет нашего народа не смогут быть обойдены и плоды малой, но моей личной работы».

В книге о блокадном радио я считал необходимым подчеркивать реальный вклад тех, кто предавался забвению по всякого рода «идеологическим соображениям». К Бабушкину это относилось прежде всего.

Мне говорили о Бабушкине его коллеги по Радиокомитету, я видел его «разрешающую» подпись на передачах радиохроник и «Театра у микрофона». В «Ленинградских очерках» А. Фадеева он узнаваем: это Яша, «бледный, застенчивый юноша (ему в 1942-м — 29 лет!) с умными карими глазами». По просьбе  Берггольц он рассказывает писателю о воссоздании оркестра и радиохрониках. С теплом и горечью (уже в 1946 г.) впоминает Бабушкина сама Берггольц в книге «Говорит Ленинград», которую довольно скоро — и надолго — сослали в «спецхран».1 Не потому ли, что в ней приводилось выступление по радио ставшей в августе 1946-го опальной Ахматовой и «ненужные» добрые слова о Бабушкине, талантливом питомце Ленинградского университета, отправленном на передовую «рядовым, необученным» уже после перелома в войне?

А после войны?.. Проницательная Берггольц опасалась, что свободный дух победителей, много повидавших, мужественных людей, может напугать власть. Летом 1945-го Ольга Федоровна встретилась в Ленинграде с Ильей Эренбургом. Она спросила писателя: «Как вы думаете, не повторится ли 1937 год?» Эренбург ответил отрицательно. Но Берггольц сказала: «А голос-то у вас неуверенный».

В августе 1946 г. «Постановление ЦК ВКП(б) о журналах „Звезда” и „Ленинград”» ударяло не только по Зощенко, Ахматовой или двум ленинградским журналам, это был удар по городу, его независимому духу, более того — по всем, кто полагал, что пора репрессий после великой Победы невозвратима.

В конце сороковых начались на радио новые увольнения. Неудовольствие властей не сводилось к «пятому пункту», хотя совпадение по времени антисемитской кампании и «Ленинградского дела» оказалось знаковым. Теперь никто не мог чувствовать себя защищенным. Опальными стали бывшие работники фронтовой редакции Радиокомитета Моисей Блюмберг, Лазарь Маграчев, Любовь Спектор. Уже не шли в счет их боевые награды. Последним, в марте 1953 г., лишили любимого дела главного диктора блокадного радио Михаила Меланеда: он не вовремя, в часы «всенародного горя», закашлялся в эфире. Больше его голоса (и кашля) там не слышали.

Был забыт и обойден наградами руководитель Радиокомитета самой страшной поры (1941—1942) Виктор Ходоренко. Берггольц «ушла» в поэзию, ни по какому из «дел» не проходила, но ее объявили «плакальщицей» и позже осуждали за теорию «самовыраженья». Не потому ли, что получила право говорить так с горожанами-согражданами «по праву разделенного страданья»? А может быть, и потому, что не скрывала своего почтения к ославленной, исключенной из Союза писателей Анне Андреевне Ахматовой.2 И, очевидно, помнили: Берггольц — из репрессированных… Во всяком случае, ее лучшие поэмы — и прозвучавший впервые — на радио «Февральский дневник» (1942) и «Твой путь» (1945) — никак не были поощрены. Сталинскую премию (1951) дали как бы в утешение — за весьма среднюю поэму «Первороссийск», отмечая прежде всего революционную тему. О трагическом, тяжком блокадном времени она говорила: «Такою мы свободою дышали, / Что внуки позавидовали б нам». Теперь, к концу сталинского правления, у нее были другие ощущения. Она писала стихи, которые, казалось, никогда нельзя будет напечатать. Вспоминала погибших на войне и… сгинувших в наших лагерях. Путь к книге стихов «Узел» (1965) оказался долгим…

Возвращаясь к собственной книге, скажу: время не способствовало ее выходу в свет. Рецензенты (и упомянутый выше) наносили по рукописи точечные удары. Например, я писал со слов М. Меланеда, что он считает «главным делом своей жизни» выступление перед микрофоном 27 января. В этот день Меланед зачитывал приказ войскам Ленинградского фронта и всем защитникам города о полном снятии блокады и салюте в честь победителей. Разумеется, диктор, говоря о «главном деле», выражал удовлетворение и радость: он дожил, довел до конца то, о чем мечтал, падая в голодный обморок во время одной из передач зимы 1942-го. Только об этом и шла речь. Но все тот же рецензент указал мне на «нескромность» самооценки Меланеда. Пришлось отступить, «смягчив»: «Но из всего прочитанного в дни войны бывший главный диктор прежде всего вспоминает, как он вел передачу 27 января 1944 года о полном снятии блокады».

После войны далеко не сразу воздали должное блокадному городу и его жителям. Сама память о блокаде стиралась. Разгромили Музей обороны Ленин­града, арестовали его директора историка Л. Ракова. После «Ленинградского дела» не только расстреляли руководство, круги пошли широко. Да и «голос Ленинграда», воспоминания о нем надлежало глушить. Ведь по радио в блокаду выступали всякие «попковы-кузнецовы» (но ни разу. — А. Жданов). Можно было даже перенести с 1953-го на 1957-й празднование 250-летия города.

Стоит ли удивляться, что при таком отношении к блокаде и ее истории архив Радиокомитета исследователи смогли увидеть лишь в середине 1960-х. Моя книга «Голос Ленинграда» вышла в 1975-м (затем в 1980-м), а мемориальная доска на Доме радио ждала своего часа более полувека. О некоторых вынужденных пробелах в собственной книге я написал выше. Есть они и на памятной доске. На ней нет имен Я. Бабушкина и возглавлявшего фронтовую редакцию М. Блюмберга, нет и имени спасшего многих руководителя Радиокомитета Виктора Ходоренко. Вряд ли согласилась бы с этим Муза блокадного города, чье изображение встречает с середины девяностых каждого, входящего в старый дом на углу теперешних Итальянской и Малой Садовой улиц.

Пусть же слова Ольги Берггольц «Никто не забыт и ничто не забыто» не останутся только словами.