ПОЭЗИЯ И ПРОЗА
Дмитрий Кантов
* * *
Ире
Ночь. Машины по всему двору —
Стадом, как на лежбище тюлени.
Под луною бьется на ветру
Куст сирени.
То он, как на привязи волна,
Пенится и в центре, и по краю,
То пылает, словно купина,
Не сгорая.
Я, с постели вставший, чтоб, луну
Шторою задернув, сном забыться,
Чувствую себя, прильнув к окну,
Тайновидцем.
Знаю: никого там, в купине,
Божий глас не зазвучит оттуда.
Но сирень, что днем привычна мне,
Ночью — чудо!
* * *
В руки книжку поэта возьмешь:
Сад под ветром трясется — о Боже! —
И листвы перепуганной дрожь
Пробегает морозом по коже.
И гроза, разодрав небосклон,
В свете молнии смотрит на лето...
Любопытно ж, как выглядит он —
Человек, написавший все это.
Под машинку острижен и сед...
Палец в книжке держа как закладку,
Смотришь, смотришь на фотопортрет:
Одаренности ищешь разгадку.
И отводишь глаза со стыда,
Вдруг внезапно поняв: будь он рядом,
Не посмел бы его никогда
Ты смущать изучающим взглядом.
Все, к стихам!.. Переполненный след
Каблучка на садовой дорожке —
Как улика... И снова в портрет
Утыкаешься, что на обложке.
* * *
Долли Облонская, Бетси Тверская,
Стива... И в дом принята для детей
Мисс... А у Вронского лошадь какая?
Тоже английская, как и жокей.
Век девятнадцатый. Ах, как отстала
Наша Россия, по мненью дворян.
И нанимают французов сначала
В учителя, а потом англичан.
Ясно: в Париже монархия пала, —
Лондон, выходит, нам больше с руки.
Виги свои у нас есть — либералы,
Тори — идейные крепостники.
Все мы находим в толстовском романе:
Парк при усадьбе, вечерний обед.
Долли, приехав в имение к Анне
(К Вронскому) теннис там видит, крокет.
Чай не с утра — в пять часов, и бисквиты.
То, что британцы зовут: «файв-о-клок».
Маленький наш Альбион для элиты,
В море крестьянском такой островок.
«Лихо» Толстой на страницах романа
Их «прохватил», по словам Щедрина.
Всех, вплоть до Ники, царя-англомана.
Ники от графа досада одна.
Вечно дурит! Сладу с ним никакого!
Чехова Ники читает... А тот —
Бунину, в Ялте: «Со смертью Толстого
Все, вот увидите, прахом пойдет».
* * *
Идешь по тротуару вдоль двора.
Уже не так в нем что-то, как вчера...
Да! Все слышней, все звонче где-то рядом
Задорный гвалт. И птиц ты ищешь взглядом.
Но тротуар перед тобою пуст.
Ах, это сбоку, слева! Вот же куст!
Все ветки, словно мелкими плодами,
Галдящими покрыты воробьями.
И после, днем, в заботах, в суете
Об этом раскричавшемся кусте
Нет-нет да вспомнишь иногда случайно...
И радостно, и маленькая тайна!
Копеечный, а клад. Умрешь — куда
Он денется? Исчезнет без следа?
Богатства, что накоплены душою...
И маленького жалко. А большое?
Есть? Или нет бессмертия души?
Никто не скажет точно. Сам реши!
Я лично вот что думаю об этом:
Жить лучше с положительным ответом.
* * *
Такая преграда, такая стена,
Что даже обидно:
Загробная, вечная жизнь не видна,
А смерть очевидна.
И что ж остается? Державина нам
Послушать, поэта.
Здесь прах, говорит он, душа где-то там,
Не знаем, но… где-то.
Смерть Богом дана, чтоб в бессмертье Его
Вернуться могли мы,
Считает поэт... А сиротство, вдовство?
Так необходимы?
Смерть... Слово само — нет, не то чтобы ложь —
Неточно, примерно.
И честно: ты веришь ли в то, что умрешь?
Ни капли же! Верно?
* * *
Спозаранку встают бедняки,
Чтоб работать от света до света,
Делать для богачей пустяки:
Эти бронзы, духи и конфеты,
И рессорные эти кареты.
За подобный порядок вещей
Так мучительно стыдно Толстому,
Что не спит он, страдалец, ночей,
Убежать замышляет из дому
И без прихотей жить, по-простому.
По-мужицки, без барских затей,
Без манжет и крахмальной рубахи,
Щеток для бороды и ногтей.
(Ох, и мне так охота, неряхе!)
Смерти ждет он. И речь не о страхе,
А, как видно, гнетет перед ней
Все: и то, что богач все богаче,
А бедняк с каждым днем все бедней, —
Рысаки раздражают и клячи.
Полно! Было ль когда-то иначе?
Здесь и жалости нашей всегда
Место сыщется, и укоризне,
И отчаянной тяге туда —
К запредельной небесной отчизне,
К лучшей, как представляется, жизни.
ИКОНЫ
Нет храма (крутят в нем теперь кино),
Попа, чтоб в воскресенье причаститься,
Нет Бога, говорят, а все равно
В любой избе — иконы на божнице.
Я помню: мне примерно года три.
Уборка, влажно блещут половицы.
Дед бабушке: «Теперь богов протри!»
А та: «Подай-ка свежую тряпицу!»
Когда в избе из взрослых кто-то был,
То до «богов» мне не было и дела.
Когда ж один я в избу заходил,
В безлюдную, макушка холодела.
Вдруг эти «боги» из-под потолка
Сойдут и... Я хватал, что нужно было —
Пирог, игрушку, — и бегом, пока
Они свою не показали силу.
Теперь же, как ни напрягайся, ох,
Не избежишь всеобщего закона...
Но зла, уверен, и незримый Бог
Не делает нам, так же как икона.
«ДОМ ТЕЗЕЯ»
Уже ни дома, ни его руин.
Сегодня — посетители музея —
Мы мозаичный видим пол один
И текст на стенде: «Плаванье Тезея».
Куда он там плывет, неважно мне:
На остров Крит или домой, в Афины.
Два существа забавных на волне —
Лобастые, носатые дельфины.
Конечно, в них нужды особой нет,
Но этим-то они мне и приятны —
Счастливой невключенностью в сюжет,
Тем, что они семейственно приватны.
И отступают вмиг на план второй
Центральные фигуры и событья:
И Минотавр (убьет его герой),
И Ариадна с путеводной нитью.
Дельфины смотрят кораблю вослед
Живыми, любопытными глазами.
И нет у них истории побед,
Написанной сиротскими слезами.
ХРАМ В СЕЛЕ МОШОК
Да, храм, конечно, был и в Ликине,
Открытый. Но вокруг него — ограда,
Деревья, и белел он в глубине,
Как барский дом в тенистых недрах сада.
К тому же наш автобус Ликино
Проскакивал всегда без остановки.
Что различить я мог через окно?
Два-три столба да прутья грубой ковки.
Но вот водитель объявлял: «Мошок!» —
На «о» давя (ну Солоухин прямо,
Читающий с эстрады свой стишок!),
И плавно тормозил напротив храма.
Доступный всем ветрам и всем ворам
(Колхоз открыли, а его закрыли),
Стоял он у дороги, этот храм,
От выхлопов темнея и от пыли.
Проемы окон глубью черноты
С пещерами аскетов были схожи.
И бурые от ржавчины кресты
Венчали храм, и колокольню тоже.
На выступах ее трава росла,
И без препятствий сквозь пролеты звона,
Поскольку сняли все колокола,
Пропархивал то голубь, то ворона.
В утиль, в музей, а что и по дворам —
Все растащили: власти не осудят,
А Бога нет. Но не сломали храм:
Сегодня — нет, а завтра, смотришь, будет.
«Все будет, — утешала мысль меня, —
Церковный двор и сад — наступит время!
И вновь Господь среди прохлады дня
Зашелестит листвою, как в Эдеме...»
«Вошли?» — наш Солоухин жал на газ,
Храм уплывал. И рад я был, что еду,
Что скоро мост уже, что через час
В окошко стукну к бабушке и деду.
Я понимал: отечество и там,
В деревне, где родня с любого бока.
И здесь, где терпеливо ждет он, храм,
Типичный, сельский, русское барокко.