ПОЭЗИЯ И ПРОЗА

Дмитрий Кантов

 

 

*  *  *

Ире

Ночь. Машины по всему двору —

Стадом, как на лежбище тюлени.

Под луною бьется на ветру

Куст сирени.

 

То он, как на привязи волна,

Пенится и в центре, и по краю,

То пылает, словно купина,

Не сгорая.

 

Я, с постели вставший, чтоб, луну

Шторою задернув, сном забыться,

Чувствую себя, прильнув к окну,

Тайновидцем.

 

Знаю: никого там, в купине,

Божий глас не зазвучит оттуда.

Но сирень, что днем привычна мне,

Ночью — чудо!

 

 

 

*  *  *

В руки книжку поэта возьмешь:

Сад под ветром трясется — о Боже! —

И листвы перепуганной дрожь

Пробегает морозом по коже.

 

И гроза, разодрав небосклон,

В свете молнии смотрит на лето...

Любопытно ж, как выглядит он —

Человек, написавший все это.

 

Под машинку острижен и сед...

Палец в книжке держа как закладку,

Смотришь, смотришь на фотопортрет:

Одаренности ищешь разгадку.

 

И отводишь глаза со стыда,

Вдруг внезапно поняв: будь он рядом,

Не посмел бы его никогда

Ты смущать изучающим взглядом.

 

Все, к стихам!.. Переполненный след

Каблучка на садовой дорожке —

Как улика... И снова в портрет

Утыкаешься, что на обложке.

 

 

 

*  *  *

Долли Облонская, Бетси Тверская,

Стива... И в дом принята для детей

Мисс... А у Вронского лошадь какая?

Тоже английская, как и жокей.

 

Век девятнадцатый. Ах, как отстала

Наша Россия, по мненью дворян.

И нанимают французов сначала

В учителя, а потом англичан.

 

Ясно: в Париже монархия пала, —

Лондон, выходит, нам больше с руки.

Виги свои у нас есть — либералы,

Тори — идейные крепостники.

 

Все мы находим в толстовском романе:

Парк при усадьбе, вечерний обед.

Долли, приехав в имение к Анне

(К Вронскому) теннис там видит, крокет.

 

Чай не с утра — в пять часов, и бисквиты.

То, что британцы зовут: «файв-о-клок».

Маленький наш Альбион для элиты,

В море крестьянском такой островок.

 

«Лихо» Толстой на страницах романа

Их «прохватил», по словам Щедрина.

Всех, вплоть до Ники, царя-англомана.

Ники от графа досада одна.

 

Вечно дурит! Сладу с ним никакого!

Чехова Ники читает... А тот —

Бунину, в Ялте: «Со смертью Толстого

Все, вот увидите, прахом пойдет».

 

 

 

*  *  *

Идешь по тротуару вдоль двора.

Уже не так в нем что-то, как вчера...

Да! Все слышней, все звонче где-то рядом

Задорный гвалт. И птиц ты ищешь взглядом.

 

Но тротуар перед тобою пуст.

Ах, это сбоку, слева! Вот же куст!

Все ветки, словно мелкими плодами,

Галдящими покрыты воробьями.

 

И после, днем, в заботах, в суете

Об этом раскричавшемся кусте

Нет-нет да вспомнишь иногда случайно...

И радостно, и маленькая тайна!

 

Копеечный, а клад. Умрешь — куда

Он денется? Исчезнет без следа?

Богатства, что накоплены душою...

И маленького жалко. А большое?

 

Есть? Или нет бессмертия души?

Никто не скажет точно. Сам реши!

Я лично вот что думаю об этом:

Жить лучше с положительным ответом.

 

 

 

*  *  *

Такая преграда, такая стена,

Что даже обидно:

Загробная, вечная жизнь не видна,

А смерть очевидна.

 

И что ж остается? Державина нам

Послушать, поэта.

Здесь прах, говорит он, душа где-то там,

Не знаем, но… где-то.

 

Смерть Богом дана, чтоб в бессмертье Его

Вернуться могли мы,

Считает поэт... А сиротство, вдовство?

Так необходимы?

 

Смерть... Слово само — нет, не то чтобы ложь —

Неточно, примерно.

И честно: ты веришь ли в то, что умрешь?

Ни капли же! Верно?

 

 

 

*  *  *

Спозаранку встают бедняки,

Чтоб работать от света до света,

Делать для богачей пустяки:

Эти бронзы, духи и конфеты,

И рессорные эти кареты.

 

За подобный порядок вещей

Так мучительно стыдно Толстому,

Что не спит он, страдалец, ночей,

Убежать замышляет из дому

И без прихотей жить, по-простому.

 

По-мужицки, без барских затей,

Без манжет и крахмальной рубахи,

Щеток для бороды и ногтей.

(Ох, и мне так охота, неряхе!)

Смерти ждет он. И речь не о страхе,

 

А, как видно, гнетет перед ней

Все: и то, что богач все богаче,

А бедняк с каждым днем все бедней, —

Рысаки раздражают и клячи.

Полно! Было ль когда-то иначе?

 

Здесь и жалости нашей всегда

Место сыщется, и укоризне,

И отчаянной тяге туда —

К запредельной небесной отчизне,

К лучшей, как представляется, жизни.

 

 

 

ИКОНЫ

Нет храма (крутят в нем теперь кино),

Попа, чтоб в воскресенье причаститься,

Нет Бога, говорят, а все равно

В любой избе — иконы на божнице.

 

Я помню: мне примерно года три.

Уборка, влажно блещут половицы.

Дед бабушке: «Теперь богов протри!»

А та: «Подай-ка свежую тряпицу!»

 

Когда в избе из взрослых кто-то был,

То до «богов» мне не было и дела.

Когда ж один я в избу заходил,

В безлюдную, макушка холодела.

 

Вдруг эти «боги» из-под потолка

Сойдут и... Я хватал, что нужно было —

Пирог, игрушку, — и бегом, пока

Они свою не показали силу.

 

Теперь же, как ни напрягайся, ох,

Не избежишь всеобщего закона...

Но зла, уверен, и незримый Бог

Не делает нам, так же как икона.

 

 

 

 «ДОМ ТЕЗЕЯ»

Уже ни дома, ни его руин.

Сегодня — посетители музея —

Мы мозаичный видим пол один

И текст на стенде: «Плаванье Тезея».

 

Куда он там плывет, неважно мне:

На остров Крит или домой, в Афины.

Два существа забавных на волне —

Лобастые, носатые дельфины.

 

Конечно, в них нужды особой нет,

Но этим-то они мне и приятны —

Счастливой невключенностью в сюжет,

Тем, что они семейственно приватны.

 

И отступают вмиг на план второй

Центральные фигуры и событья:

И Минотавр (убьет его герой),

И Ариадна с путеводной нитью.

 

Дельфины смотрят кораблю вослед

Живыми, любопытными глазами.

И нет у них истории побед,

Написанной сиротскими слезами.

 

 

 

ХРАМ В СЕЛЕ МОШОК

Да, храм, конечно, был и в Ликине,

Открытый. Но вокруг него — ограда,

Деревья, и белел он в глубине,

Как барский дом в тенистых недрах сада.

 

К тому же наш автобус Ликино

Проскакивал всегда без остановки.

Что различить я мог через окно?

Два-три столба да прутья грубой ковки.

 

Но вот водитель объявлял: «Мошок!» —

На «о» давя (ну Солоухин прямо,

Читающий с эстрады свой стишок!),

И плавно тормозил напротив храма.

 

Доступный всем ветрам и всем ворам

(Колхоз открыли, а его закрыли),

Стоял он у дороги, этот храм,

От выхлопов темнея и от пыли.

 

Проемы окон глубью черноты

С пещерами аскетов были схожи.

И бурые от ржавчины кресты

Венчали храм, и колокольню тоже.

 

На выступах ее трава росла,

И без препятствий сквозь пролеты звона,

Поскольку сняли все колокола,

Пропархивал то голубь, то ворона.

 

В утиль, в музей, а что и по дворам —

Все растащили: власти не осудят,

А Бога нет. Но не сломали храм:

Сегодня — нет, а завтра, смотришь, будет.

 

«Все будет, — утешала мысль меня, —

Церковный двор и сад — наступит время!

И вновь Господь среди прохлады дня

Зашелестит листвою, как в Эдеме...»

 

«Вошли?» — наш Солоухин жал на газ,

Храм уплывал. И рад я был, что еду,

Что скоро мост уже, что через час

В окошко стукну к бабушке и деду.

 

Я понимал: отечество и там,

В деревне, где родня с любого бока.

И здесь, где терпеливо ждет он, храм,

Типичный, сельский, русское барокко.