ЭССЕИСТИКА
И КРИТИКА
Олег Юрьев
Только тройки, суета
моя, судьба…
О Викторе
Сосноре и его стихотворении
«Догорай, моя лучина, догорай…»
1
Мне достали легкую английскую винтовку, и я стал снайпером, и войну прошел
не при штабе, а в окопах, с солдатами. <…>
В общем, дошли
мы до Франкфурта. Еще я разведчиком ходил, по своей просьбе, на прокорм. Сыновей-то
полка было очень
много, не только советских, а и венгерских, польских,
не знали, что с ними делать.
Я все время воюю. Интервью
Виктора Сосноры Александру Скидану. 2006 г.
В юности я несколько раз заходил на ЛИТО Сосноры (во Дворце
культуры им. Цурюпы) — еще до его болезни и глухоты.
Соснора был гонщик (не в автомобильном
смысле, а в «тележном»). Одна из прогнанных им при мне «телег» была о поэте-слепце
Иване Козлове, чьи неопубликованные поэмы и стихотворения хранятся в архивах
под самым страшным грифом секретности и никогда-никогда не будут опубликованы,
потому что в противном случае все бы увидели, что Пушкин по сравнению с Иваном
Козловым просто ничтожество, и всю историю литературы пришлось бы переписывать
наново. А советская власть это решительно запрещает. Я уж не помню, чем
Соснора мотивировал такое поведение советской власти — желанием ли сэкономить
на учебниках или тоталитарной природой культа Пушкина (последнее, впрочем, вряд
ли — то был год… 1980-й, я думаю; или 1979-й), или обошлось вообще без
мотивировок. Но гон этот был своего рода поэзией, так сказать, вечерним звоном, чтобы еще раз поклониться Козлову, поскольку
он был бескорыстен: Соснора гнал не для того, чтобы приукрасить себя, он и так
был красив и хорош и обожаем большинством присутствующих, но ради самого
гона.
К чему я все это рассказываю? Думаю, это не требует особой морали.
Но и без морали очевидно, что обсуждение всего биографического,
что когда-либо сообщал о себе Виктор Александрович Соснора — юный снайпер и т. д. —
не имеет ровно никакого смысла: может, и было оно (в каждом отдельном
случае), а может, и нет. Родился он во всяком случае в 1936 году
в Алупке в семье цирковых артистов. Быть может. Слава богу, жив. Довоенные
года рождения держатся за жизнь крепче послевоенных. Поколение 1948 года рождения
(три года туда-сюда) все вымерло, кроме Стратановского, — Шварц, Миронов, Кривулин,
Охапкин, другие…
2
В
1959 г. к октябрю в Москву меня вызвал Н. Н. Асеев и пламенно
взялся за мои стихи и пробивание
их в печать. Полгода дела шли весело.
<…> Уже к середине 1960 г. Асеев понял, что одному ему не
одолеть
номенклатуру. И он составил список,
как он решил, «продуманный», кого можно привлечь
к этой затее.
Переписка Виктора Сосноры
с Лилей Брик. Звезда, 2012. № 1—2
Появление Сосноры в 1960-х
(первая книжка «Январский ливень» в 1962 году, вторая, «Триптих», в 1965-м) было, в сущности,
если не ожидаемым, то неудивительным: голод по молодым писателям «из рабочих» был
во все время советской власти велик, он отвечал ее идеологическим представлениям
и ожиданиям и часто ожидаемым образом утолялся — еще один «социально
близкий» рифмослов или беллетрист вливался в ряды. А иногда механизм не
срабатывал, особенно в 1960-е годы — помимо Сосноры можно вспомнить
Владимира Губина[1]:
«…в 1958 году газета „Труд“ объявила конкурс „на лучший рассказ
о рабочем классе“. Четыре рассказа Губина из цикла „У нас в механическом
цехе“ были единственной публикацией этого конкурса. И его стали печатать, и чуть
ли не еженедельно передавать по радио, на корню подбирая рассказики „о механическом
цехе“. Типичная редакторская завороженность тем, что у них называется „тематикой“,
заставляла поначалу просто не замечать своеобразие авторского языка, по тем временам
разительное. Быть может, с характерным для свежеиспеченной советской „элиты“
ни на чем не основанным высокомерием… <…> Время шло, а молодой автор
не обтесывался, не заглатывался советской литературной машиной, точнее, начинал
заглатываться, но начинал это сам понимать — и сопротивляться.
<…> „Я не поспевал за аппетитом радио и лепил иногда наспех нечто посредственное,
пихая туда на погибель интересные заготовки и наработки. И тогда я сказал
себе: «Стоп!»“».[2]
Вернемся к Сосноре. Итак, с одной
стороны молодой рабочий, с другой — как бы «авангардист», ленинградский
пандан к Вознесенскому, очередной наследник Маяковского, что было вполне легально
и даже желательно. Остатки разгромленного футуризма и лефовства сохраняли
в литературной жизни «обновляемого» в 1960-е годы СССР большое личное влияние, а Сосноре помогал не
только бывший поэт, лауреат и секретарь Николай Асеев — участие в нем
принимала и Лиля Брик, дама, могущественная на международном фронте через свою
сестру Эльзу Триоле и, главное, через ее мужа, знатного поэта-коммуниста Луи
Арагона.
В результате Соснора получил нишу
и оказался единственным в Ленинграде официальным «левым поэтом». Советская
система книгоиздания работала квотно, едва ли не с учетом демографических данных
по обслуживаемой территории — по количеству интеллигенции, рабочего класса,
колхозного и совхозного крестьянства. На Ленинград полагалось одно место «левого
поэта» — оно и досталось Сосноре. Ввиду особенностей города мест на «интеллигентскую
поэзию» (музеи, картины, исторические реминисценции), то есть на пассеизм квадратиками, было значительно больше.
Это не удивляло. Присутствие же Сосноры в печатной литературе казалось странным,
даже абсурдным. Но эти годы были особым временем.
Соснора издавал книги с периодичностью,
соответствующей его положению нелауреата, неорденоносца, несекретаря, но с учетом
некоторой проминентной поддержки в Москве, чего ленинградское начальство не
любило, но уважало, — поддержки, ослабевавшей, конечно, с вымиранием остатков
ЛЕФа. Межкнижный интервал был три-четыре года начиная с первой книги и до
конца советской власти. Это вообще говоря, хороший интервал, проблема была лишь
в том, что издательства (ЛО[3] «Советский писатель» и «Лениздат»,
где вышли все Соснорины книжки советского времени) уклонялись по мере сил от новых
стихов, несомненно, казавшихся им становящимися все заумнее и затейливее, и норовили
перепечатывать уже напечатанные, что давало издательству некоторую защиту —
уже отредактировано, уже залитовано… Что автора, конечно же, огорчало.
3
Кри-
тик,
тик-
тик,
кри-
тик,
тик-
В. А. Соснора. Дразнилка критику.
(Из цикла «В поисках развлечений».
Между 1960-м и 1962 г.)
В литературной биографии Виктора Сосноры это попадание на роль Левого
поэта и под покровительство бывшего ЛЕФа сыграло огромную и не только
практическую роль. Он как бы принял на себя карму авангардиста, «нового футуриста»
если не со всеми, то со многими вытекающими отсюда последствиями. Среди этих последствий —
и несколько байроническая поза Единственного Поэта, с годами усугублявшаяся.
Ко времени, когда я начал интересоваться текущими стихами, то есть
ко второй половине 1970-х годов, основной оппозицией в ленинградской официальной
поэзии была оппозиция «Кушнер—Соснора». И у того и у другого
были сторонники; у Кушнера, конечно, значительно больше, особенно в писательской
среде. Паритет существовал только среди молодых поэтов, посетителей литобъединений.
В тяжело скучном советском (литературном) быту наблюдение за соперничеством
Левого и Правого поэтов, которые друг друга «не любят», было одним из немногих
развлечений.
Но существовали и объективные причины. Помню, один ныне покойный
ленинградский писатель (писатель — в смысле «член Союза писателей»), объяснял
мне, что находит в стихах Кушнера себя, что он-де думает и чувствует,
именно как А. С. Кушнер. Соснора же был далек от широких масс советских
писателей, как выразились бы Ильф и Петров. И хотел быть далек.
При этом авангардистом в чистом виде он исходно не был. Довольно
безобидное воспроизведение ритмических и графических штампов Маяковского —
то, с чего в Советском Союзе всегда начинали юные стихотворцы, имеющие
склонность к некоторой версификационной девиации в сторону от «квадратиков»:
Не брани меня, Бруно.[4]
Бренен
ты.
И проиграл.
Не кругла планета,
но –
пара-
ллело-
грамм!
(«Разговор с Джордано Бруно», между
1960-м и 1962 годом, из авторского цикла «В поисках развлечений»)[5] и т. д.,
включая сюда, например, стихотворение «Крокодильи слезы» (иностранная хроника),
обличающее известную нам сегодня по Пинчону, а Сосноре тогда, вероятно, по
журналу «За рубежом» манеру нью-йоркских жителей спускать своих домашних крокодильчиков
в канализацию.
Я вовсе не издеваюсь. Среди этого потока встречаются замечательные места,
даже целые стихотворения, но главное — ведь практически параллельно писались
«Всадники»!
4
Древле сели девы семо и овамо,
Эти путы путали, те полки
пятили,
Третьи перетерли твердые
оковы,
Верви низвергни, вражьих
пут избегни.
Первое Мерзебургское
заклинание,
заговор на освобождение из плена.
пер. с древненемецкого Б. И. Ярхо
С моей точки зрения, самая выдающаяся
книга Сосноры — в каких его объемах ни читай, а я читал его
во всех объемах, — это «Всадники», где в стилизованную древнерусскость,
немножко оперную, но милую, вставлены т. н. «Последние песни Бояна», в сущности,
просто стихи, в контексте «Всадников» приобретающие «дополненную реальность» —
как бы древнерусскую и как бы даже нечто «противуправительственное». Например,
Владимир Красное Солнышко изображен сатирически. Это казалось смело, но было прикрыто влиятельным уже тогда Д. С. Лихачевым.
Величие «Всадников» подчеркивается (или даже доказывается) их видоизменением во
времени — от вольной стилизации к чуть ли не военной сводке из района
Северского Донца нашего времени. Это же, впрочем, касается и «Слова о Полку».
Но в большинстве своем это замечательные стихи с редкостным интонационным
жестом — романтическим, но еще не отвергающим, не отталкивающим читающего полностью
(что характерно для позднего, «байронического» Сосноры), но вводящим, приглашающим
его в теплую ткань текста. Теплота эта создается за счет как бы фольклорной
песенности, без которой Соснора сразу же строжает и сохнет.
«Всадники» вышли в 1969 году,
писались с 1959-го по 1966-й. В этот цикл или конгломерат циклов входит
одно из самых любимых моих стихотворений всей послевоенной поэзии — «Догорай,
моя лучина, догорай…», хоть с цензурной последней строчкой как и вся большая
родина моя, хоть с бесцензурной
как и вся
больная родина моя, исправленной в книге
«Стихотворения» (СПб., 2006). Вот оно:
Догорай, моя лучина, догорай!
Все, что было, все, что сплыло, догоняй.
Да цыганки, да кабак, да балаган,
только тройки –
по кисельным берегам.
Только тройки — суета моя, судьба,
а на тройках по три ворона сидят.
Кто он, этот караван и улюлюк?
Эти головы оторваны, старик.
А в отверстиях, где каркал этот клюв,
по фонарику зеленому стоит.
По фонарику — зеленая тоска!
Расскажи мне, диво-девица, рассказ,
как в синицу превратился таракан,
улетел на двух драконах за моря…
Да гуляй, моя последняя тоска,
как и вся большая родина моя!
(Из авторского
цикла «Всадники», раздел «Последние песни Бояна». Между 1959-м
и 1966-м.)
Боюсь, что за почти сорок лет сосуществования
с этим стихотворением я так и не смог решить, чтó мне нравится
больше — больная или большая. Интересно, что в (хорошей) песенке Александра
Мирзаяна эта коллизия (большая или больная?) вообще снимается с помощью изъятия
двух последних строк — для гитарной песни, тем более написанной в 1971 году,
она и в самом деле культурно-антропологически сложновата.
Звучащий здесь гитарный надрыв — не бардовский, а цыганский,
троечный, аполлоногригорьевский, что для поэзии XX века уже довольно редкое явление,
если отвлечься от еще экспериментальных цыганских стихов Ильи Сельвинского и уже
не экспериментальных «Синих гусар» Соснориного покровителя Асеева (ну… в какой-то
мере… — скажем, по мелодике и по резкой образности, так-то это стихотворение
относится к советскому «декабристскому тексту» с его нелепым обожествлением
гвардейского мятежа). Характерно вытекание стихового потока из полуфольклорной песни
Варламова и Стромилова «То не ветер ветку клонит…», заканчивающейся, как известно,
словами «Догорай, гори, моя лучина, догорю с тобой и я».
«Я» в этом стихотворении у Сосноры именно песенное, романсное,
то есть в значительной степени условное. «Всадники» предъявляют, вообще говоря,
широкий диапазон лирических «я» — от отсутствующего в стихах чисто повествовательных,
балладных (эпоса в чистом виде, если не считать вольного переложения «Слова
о полку Игореве», здесь никакого нет): «За Изюмским бугром побурела трава,
/ был закат не багров, а багрово-кровав…», до заметно теряющего литературную
условность и приобретающего качество непосредственно-личного обращения: «Подари
мне еще десять лет, / десять лет, да в степи, да в седле. // Подари мне
еще десять книг / да перо…» в стихотворении, которое так и называется —
«Обращение». «Я» нашего
стихотворения находится где-то посередине, обеспечивая и объективность образа,
и субъективность выражения.
Дальнейшее движение Сосноры — очень медленное и с отступлениями —
можно назвать движением к почти полному изживанию этого среднего лирического
«я» — к романтической субъективности или романтической объективности.
Одновременно меняется и фоническая структура строки, явственно состоящей теперь
из (в основном) парных аллитерирующих конструкций (как в древнегерманской,
особенно древнеанглийской поэзии) вместо прежнего непредсказуемого звучания. Существуют
различные воззрения о причинах этого движения Виктора Сосноры. Один из его
соперников молодости публично заметил в 1980-е годы, что с Соснорой произошло
самое страшное, что может произойти с поэтом, — он оглох. Имелось в виду,
конечно, что, поскольку он не слышит своих стихов, ему нужны механические опоры
для строки, хотя бы упомянутые фонические двойчатки. Е. А. Шварц, неодобрительно
рассказывавшая об этом выступлении, заметила со свойственным ей неожиданным юмором,
что выступавший и сам стал глуховат, все время переспрашивает.
Следует, вероятно, заметить что эти аллитерирующие конструкции можно
было наблюдать у Сосноры еще до его болезни, например в неизданном сборнике
«Верховный час», с машинописью которого, помню, очень носились члены его упомянутого
ЛИТО: «Ходит Художник в хитоне, плачет в палитру (падло, пилатствует!),
жрет человечьих червей (врет — вермишель!)».[6] Вероятно,
дело все же во внутреннем, литературном ходе развития поэта, в его человеческом
и поэтическом пути.
Как бы то ни было, на этом пути Виктор Соснора сочинил немалое количество
замечательных стихов и замечательных «телег». Его — много. Много и в высшей
степени разнообразно! Любить его можно по выбору за то-то и то-то или за всё
вместе. Я его люблю за (многие и разнообразные) отдельные стихотворения,
об одном из которых и попытался написать.
1. Владимир Андреевич Губин (1934–2003),
ленинградский писатель, участник, вместе с Б. Б. Вахтиным, В. Р. Марамзиным
и др., литературной группы «Горожане».
2. Юрьев О. А. Писатель как
сотоварищ по выживанию. Статьи, эссе и очерки о литературе и не только.
СПб., 2014. С. 137.
3. Ленинградское отделение… Смешно, что возникает
потребность объяснять такие вещи. Тридцать лет назад их понимали все.
4. Бруно
следует, по всей очевидности, ударять на второй слог.
5. Стихи В. А. Сосноры здесь
и далее цитируются по книге: Соснора
Виктор. Стихотворения. СПб., 2006, кроме цитат по первой книжной публикации,
отмеченных в тексте.
6. Стихотворение «Новая книга — ваянье и гибель
меня…».
