ПЛАВАЮЩИЕ И ПУТЕШЕСТВУЮЩИЕ

Инна Розенсон

Бангкок — Город Дикой Сливы

Моему мужу с благодарностью

Шесть видов мирской пыли — это шесть разновидностей прельщения

(форма, звук, запах, вкус, осязание, мысль), влияющих на человека

в его стремлении к выходу из круговорота страданий. К пяти

общеизвестным органам чувств (органам зрения, слуха, обоняния,

вкуса и осязания) буддисты добавляют еще сердце как «орган» или

вместилище мысли.

Запах и вкус

Запах опережает вкус. Он бесцеремонно хватает тебя за нос и тащит туда, где зрение подтверждает его источник. Теплый влажный воздух так уплотнен им, что кажется тягучей субстанцией. Со слухом обоняние связано не так явно, но ведь и запах не только «чуется», но и — «слышится». Это потому что он, как и звук, агрессивен: ноздри и уши нуждаются в помощи, не умея, как глаза, отвестись или закрыться. Беззащитно перед запахом и задремавшее было подсознание: его эфемерные агенты, равно как и определенные звучания, способны возродить в тебе всю полноту давно забытых переживаний. Вот что такое запах человеку, а не только какой-нибудь бабочке, для которой он — рок и судьба.

Здешний запах, заметно приправленный горчинкой выхлопных газов, сочетает в себе терпкость пряностей со сладковатым дымком благовоний. Пора покинуть балкон над грохочущей моторами улицей, пересечь усилиями кондиционера дистиллированную атмосферу гостиничного номера и погрузиться в тугие путеводные ароматы.

«Hellooooow, madaaaaam…» — протяжно улыбается водитель трехколесного транспорта, на всех языках именуемого здесь «тук-тук». Дальше он сказать не умеет и делает ладонью около рта зевающий жест, приговаривая совсем уж не по-английски: «няяяям-няяяям…». Но сейчас нам хочется самим, независимо, просто идти на запах, и мы отвечаем ему в тон: «Nooooo… Thank youuuuu…» — и двумя пальцами показываем свободно шагающего человечка.

Высокие белые здания вырастают из пестроты необъятного рынка, словно стройные деревья из многолетнего вороха опавшей листвы. Стойки с летними одежками перемежаются нагромождением сувениров, а бескрайние прилавки с многоцветной инсталляцией невиданных фруктов — каскадом махровых полотенец и тонких шалей. Среди всего этого — передвижные лотки, приваренные к боку мотоциклов и заваленные съестным. Ярко освещены развешенные на крючках аппетитно подрумяненные куски свинины и курятины. Искусно выложены на льду рыбины, креветки, ракушки, кальмары и прочие морские твари. Мотки тонкой рисовой лапши напоминают колтуны рыболовной лески; пышными букетами расставлена всевозможная зелень. Рядом на земле — толстостенная керамическая жаровня, на ней — котел с булькающим супом. Вот и найден первый ингредиент путеводного запаха — пряности! Если вы свободны от серьезных недугов или пищевого консерватизма — миновать его невозможно.

Прямо посреди роящихся пешеходов и виртуозно пробирающегося транспорта — несколько столиков. Здесь не видно европейских туристов — вот мы наконец и среди настоящих тайцев! В таких местах кормится, похоже, все население, предпочитая эту еду собственной домашней стряпне. Тем, кто пришел сюда, негде развернуться со своими кулинарными талантами: большинство горожан живет более чем стесненно. Но если у вас действительно есть желание побаловать свои вкусовые рецепторы, приходить следует именно сюда, а не в рес­тораны. Конечно, существуют и промежуточные формы: например, открытые кафе под тряпичным навесом в узком проходе между домами. Там нам подавали суп на кокосовом молоке, заправленный кальмарами и щупальцами осьминогов, «шейками» рачков и креветок, безымянной для нас зеленью, отчетливо включающей в себя крохотные красные или зеленые стручки бешеного перца. Жар его так приятно периодически смывать вкуснейшим местным пивом «SINGHA» с разъяренным золотым львенком на этикетке или же водой из высокого стакана, предварительно доверху забитого льдом.

Но нет ничего вкуснее блюда Hot Pot, то есть «горячая кастрюля», продающегося с лотка. Это — венец уличной гастрономии! Жаровня со странными непрогорающими углями ставится прямо на стол. Танцующие в ее окошках огненные саламандры не подергиваются пеплом, как бы долго вы ни наслаждались процессом. На жаровню водружается котелок с «первичным» бульоном, который уже и сам неплох. Затем приносят огромное блюдо всевозможной сырой снеди. Тут и рисовая лапша, и какие-то жесткие стебли, и тоненькие нежные ростки с листочками, и что-то напоминающее луковые перья, листья салата, и кусочки рыбы, и молочно-белые щупальца с темными точками присосок, и серые полупрозрачные тельца креветок, и еще кто-то многоногий или вовсе без ног — все почищенное и готовое к употреблению. Стол сервируется пиалами с ложками специальной формы, палочками для еды и небольшой шумовкой. Все дальнейшее — только ваша фантазия. Порции подцепляются палочками и в произвольном порядке и любых сочетаниях отправляются в котелок. И вскоре вылавливаются оттуда шумовкой и отправляются в пиалы. Это съедается, запивается ледяной водой или пивом, и все повторяется снова… до бесконечности. То есть остановиться невозможно. В завершение выхлебывается и сам бульон, насыщенный отваром всего, что в него бросалось. Увидев, что вы уже вылизываете котелок, хозяйка, улыбаясь, подливает «первичного» бульона, но тут вы приходите в себя и благодарно расплачиваетесь. Лоток держит семья: муж, подвозящий продукты; жена, безостановочно колдующая над бесчисленным количеством ингредиентов. Им помогают подростки: сын или дочь, или оба, которые моют посуду в огромных пенящихся тазах, подают клиентам напитки, убирают столы, кромсают овощи… да мало ли у них дел! Несмотря на то, что такой вид питания простейший — и хозяева, и посуда, и столы исключительно опрятны. Уличной кошке нечем здесь поживиться, если вы сами об этом не позаботитесь, а мухи — тех почему-то и вообще нет.

Насытившись, пора отправляться на поиски второго ингредиента здешнего запаха. Пересиливая в себе инерцию правостороннего движения, учишься — пока еще нервно и неловко — пропускать транспорт от себя справа. И наконец оказываешься на крупной магистрали. Здесь, среди слепящей пестроты бесчисленных магазинов и кафе на первых этажах рядовых двух-трехэтажных построек — солидные здания крупных универмагов. Безостановочно несется поток машин, через магистраль переброшены мосты переходов с крутыми ступеньками. Какие-то имеют навесы, иные нет; один из них врезается во второй этаж универмага, напичканного по всем этажам компьютерами и прочей техникой. Здесь полно молодежи, бродящей по электронному эльдорадо. В толпе часто мелькают монахи, задрапированные в оранжевое или коричневое, с большой котомкой через плечо, выглядящей на них модным аксессуаром.

Магистраль выводит к завешанному гигантскими рекламами фасаду крупнейшего в Юго-Восточной Азии Торгового центра. Вот уж и «тепло», «горячо» даже: где-то здесь источник второго составляющего здешнего запаха — благовония.

Вымощенная полированными плитами площадь отделена от тротуара несколькими ступеньками. Вдоль них — ухоженные пальмы в обрамлении высоких каменных парапетов. На парапетах, поджав под себя ноги, сидят люди. По углам громадного здания, на ступенчатых возвышениях — золотые «беседки» с расписной киноварной подкладкой. Перед ними в чашах с песком курятся ароматические палочки. Изваяния в обеих «беседках» окружены лесом горящих свечей, букетами и прочими подношениями: фрукты, гирлянды, фигурно сплетенные из мелких бутонов жасмина, элегантные бутоны лотосов на длинных стеблях, стаканы с чистой водой. Кому же все это?

Здесь — сидит сияющий золотом веселый и важный Ганеша. Его шаровидный живот приветливо улыбается; его тяжелая слоновья голова — вместилище разума; мощный изгибающийся хобот обещает снести все препятствия; четыре воздетые руки подтверждают готовность помочь во всех достойных начинаниях. Девушки сбрасывают туфельки, поднимаются на ступеньки и, опустившись на пятки, просят поддержать их на экзаменах или еще в каком-нибудь столь же серьезном деле. Ароматических палочек становится все больше, ветер несет их дымок в нашу сторону — приятно вдыхать аромат даже чужого обещанного успеха. Любое сочинение на санскрите начинается обращением к Ганеше с просьбой о содействии в его написании. А мне, так мало знающей и меньше того понимающей здешний мир, — как же полезна была бы мне его помощь! К тому же я почему-то действительно испытываю непроизвольную нежность к этому божеству с ласковым именем и проказливой слоновьей башкой.

На другом конце площади в такой же «беседке»… может, это отец Ганеши, трехликий Шива? Но, если верить путеводителю, это образ собирательный — «танцующий Шива-Вишна». В любом случае, и там — благовония, подношения, и там — босые мужчины, женщины и совсем дети, сложив ладони, тихо беседуют с золотым божеством, и там — посреди грохочущей и чадящей цивилизации настигает покой.

В Таиланде была воспринята ветвь буддизма, названная «тхеравадой», «учением старейшин» или — в отличие от «махаяны», «широкого пути спасения» — «хинаяной», «узким путем». Среди прочего она отличается тем, что не дает человеку расслабляющей надежды на помощь ботхисаттв — тех, кто, достигнув просветления, отложил собственное блаженство ради поддержки несовершенных и не ушел в заслуженную нирвану. Здесь — каждый отвечает только за самого себя, но и только сам за себя отвечает.

Правда, в семьях существует трогательный обычай — дарить свои добрые дела родителям. Они раньше придут к порогу перерождения, так что такой багаж им нужней.

Эта страна восприняла буддизм непосредственно из Индии. Вместе с ним пришли индуистские боги Ганеша и Шива, Вишна и Брахма и даже еще более древний Индра, населившие здешний пантеон. В ночном небе хорошо просматриваются прихотливые очертания ярко освещенных небоскребов, которых здесь больше, чем в Нью-Йорке или Гонконге. Апельсиновая долька месяца висит между ними в совсем непривычном наклоне. Силуэт мегалитического бетонного виадука за нашими спинами похож на прикорнувшего динозавра. А около каждой гостиницы или лавчонки, не говоря уж о жилом доме, — нарядный «домик для духов» на высокой колонке. В нем обитают покровители данного места, тоже окруженные заботой, напоенные чистой водой, накормленные отборными фруктами, ублаженные венками и ароматами. Никакого отношения ни к Будде, ни к индуизму, ни к прагматизму набирающей обороты цивилизации они не имеют, но искреннему буддисту-тайцу неспокойно и неуютно, если его вниманием обойден дух земли. «Домик для духов» должен быть установлен таким образом, чтобы падающая от него тень ни в какое время суток не соприкоснулась с тенью человеческого жилища. Ведь обитатели того и другого — из разных миров. Пусть оба обиталища видимы, осязаемы — это неважно, иллюзия, но вот тени… куда важней! Понятно, осуществить это правило не всегда возможно — и тогда, в самом крайнем случае, таец вырастит у себя на балконе цветок в красивом горшке, поселит духа в него и станет ублажать его чистой водой, свежими фруктами, гирляндами цветов, дымком ароматических палочек…

В световом пятне, падающем из окна соседнего дома, под вознесенным на колонке «домиком для духов» шныряют в траве бездомные кошки и бесстрашные крысы, пробегают огромные тараканы, относящиеся здесь к разряду съедобного, — и духи делятся с ними подношениями.

Пора заканчивать наш первый день в Бангкоке и возвращаться в свой номер, где сквозняку кондиционера успешно противостоят неувядающие розовые орхидеи на постельных подушках.

Мысль (историческая)

В наши дни, когда наступил срок коронации нового правителя Таиланда Рамы Х по имени Маха Вачиралонгкорн Махидол, знакомство с экспозицией этого музея приобретает особый интерес. Музей посвящен его давнему предшественнику на престоле Раме VII, но содержит также информацию и о других здешних правителях. Прошел год, как умер предыдущий король Рама IX Пхумипон Адульядет, царствовавший беспрецедентно долго — целых 70 лет! Это был интеллигентный человек, игравший на фортепьяно и сочинявший музыку. Сын его, многие годы проживавший в Америке и Австралии, по контрасту с ним немыслимо эпатажен (чего стоит облетевшая мир фотография, где он запечатлен в аэропорту Германии в донельзя спущенных джинсах и короткой майке, открывающей все его татуировки). Трудно предугадать, чего ожидать от такого человека на троне. Очень хочется пожелать этой стране гармонии и покоя.

Существование народа таи состоит из неистощимого муравьиного трудолюбия, детской радости от ярких праздников с их музыкой, танцами, шествиями и фейерверками, из тихих бесед с Буддой среди венков и роскошных фруктов. Это читается в спокойных открытых лицах прохожих, в их радостной готовности к общению с незнакомцем на никаком языке, на пальцах, в улыбке любого, с кем случайно встретишься взглядом. Похоже, устоявшаяся жизнь и бурное противостояние прогрессистов и традиционалистов, относительных «западников» и националистов — протекают здесь в не соприкасающихся пространствах. Персона короля обеспечивает устойчивость всей системы.

Музей короля Рамы VII по имени Прачатипок находится в красивом месте на перекрестке широких улиц. Почему этому правителю особый почет? Изображение его, легко узнаваемое, поскольку в ряду королей один он с усами, украшало стену даже крошечной лавчонки курорта Паттайя, где в предотъездные часы мы тратили оставшиеся баты. А популярен Рама VII из-за того, что — уж так получилось! — именно он дал стране конституцию. До него короли Сиама правили, как и следует восточным монархам, — единовластно. Хотя правящую династию в конце XVIII века заложил человек военный — к 1932 году военные же решили покончить с традиционным правлением и ввести парламент. Переворот совершили, как заговорщикам и полагается, пока король был на отдыхе. Справедливости ради он и сам, будучи европейски образованным, подумывал даровать свободы. Но высокопоставленные подданные его опередили, и теперь король не без оснований колебался: то ли бежать из страны, то ли, оставаясь в королевской роли, попытаться сдержать смуту еще более глубокую. И он исполнил монарший долг — вернулся в столицу и под давлением обстоятельств подписал то, что ему было ультимативно предложено. Позднее, года через три, Рама VII и вовсе отрекся от престола, после чего до самой смерти жил в Англии.

Следующий за ним Рама VIII пребывал на престоле почти полное десятилетие, вобравшее в себя годы частичной японской оккупации и партизанское сопротивление, смену тридцати двух министров и шестнадцать более или менее удачных заговоров. В результате он был убит в своем дворце при до сих пор не выясненных обстоятельствах. И тогда на престол вступил его младший брат, Рама IX, в свободное от монарших обязанностей время сочинявший музыку. И год назад почивший.

В здешней экспозиции вспоминается и дед Прачатипока, Рама IV, Мангкут, с его незаурядным характером и особой судьбой. О нем американцами снят известный фильм «Анна и король» — это где сиамский властитель приглашает для своих детей английскую учительницу. А реально было так. Когда он в качестве юного наследника отбыл в монастырь для обязательного трехмесячного обучения, престол занял его родственник, и тогда Мангкут принял решение остаться в монастыре. Продлилось это даже не три года, а целых двадцать! За такой срок политическая ситуация в стране изменилась, и сорокалетний монах был призван на трон. Он оставил монастырь, вступил в правление Сиамом и решил открыть страну Западу. Но одновременно с этим он взял себе столько жен и наложниц, что у него народилось более шестидесяти детей, которые учились без различия полов в классе той английской учительницы. Здесь, в Музее Рамы VII, есть две забавные фотографии: на них групповые портреты нарядных девушек и юношей, будто выпуски женской и мужской гимназий. Это дочери и сыновья короля Мангкута, принцы и принцессы. Он начал сближение Сиама с Западом и много сделал для развития этих контактов, но оставался абсолютным монархом, священной особой и хранил древние законы, включая рабовладение.

Среди экспонатов музея первого конституционного монарха множество фотографий: вот он — малыш с детской прической, кичкой на макушке, опоясанной белым веночком. Вот он проходит обязательное (от трех дней до трех месяцев) обучение в монастыре — и на нем монашеская драпировка «открытым способом», то есть с одним обнаженным плечом, а вот уже — миниатюрный изящный джентльмен в котелке и с тросточкой. Вот он играет в гольф, вот они с супругой во Франции, оба по-европейски щеголеватые, а вот — в Германии, где на встречающих уже нацистская форма.

Наиболее сильное впечатление производит один снимок — и несомненной своей красотой, и скрытой трагичностью. Это фото юного, выглядящего совсем еще мальчиком Прачатипока (или — Прайадхипока, точно транскрибировать тайские слова не всегда возможно), восседающего на троне в полном облачении для церемонии коронования. Это — сложившаяся, затвердевшая и отполированная веками форма культуры, в которую помещено живое человеческое существо, воссоединенное сакральным ритуалом с каждым символическим элементом своей изощренной скорлупы. Рядом — на отдельных фотографиях каждый из участвующих в церемонии предметов, будто разъятые знаки, иероглифы эзотерического текста. Перед этим изображением я, кажется, поняла смысл бдительно охраняемого запрета входить на территорию королевского комплекса Wat Phra Kаeo в обуви без задников. Поначалу мне представлялось, что такая обувь, смахивающая на пляжную или домашнюю, просто недостаточно официальна и оттого не вполне уважительна. Но, пожалуй, наоборот: на короле, восседающем на троне, надеты именно туфли без задников — по-видимому, такой тип обуви ритуально освящен и не может профанироваться туристами.

Хрупкий мальчик, наследующий убитому брату, переживший среди этого филигранного великолепия церемонию коронования, думаю, на всю жизнь должен воспринять идею мистической связи со страной как неким духовным телом. Каково же было ему, пусть и получившему не только буддийское, но и европейское воспитание, оторваться от нее, передоверить ее «представителям общественности»!

Кроме старых фотографий, погружаться в которые всегда увлекательно, — множество личных вещей. В витринах: потертая кинокамера, которой он фиксировал отдых и развлечения своей семьи; парадная одежда, как детские маскарадные костюмчики. А вот экспонат, названный «место отдыха»: на небольшом возвышении неубедительный коврик-матрасик, достаточный разве что для сидячей медитации, за ним — огромный диск гонга с колотушкой, разновидность колокольчика для вызова слуг. Единственная гипербола на фоне сплошных литот.

Вот ведь судьба! Магическая красота церемонии, обожествляемая власть — и заговор, предательство приближенных, унижение, отречение, эмиграция. А потом — музей в центре столицы и «память простого народа». Впрочем, не менее удивительна история, приведшая его, Раму VII, на трон, поскольку тот предназначался его брату. Как знать — не сложись все так, возможно, правили бы сейчас тайские короли, как прежде, единовластно. Только здесь обошлось без заговоров и покушений.

Мысль (лирическая)

Как это вышло? Зачин истории походит на сказочный. В далеком королевстве жил король. И было у него три жены. Одна из них, будучи беременной, утонула и унесла на дно принца или принцессу. И случилась эта трагедия на пруду, имитирующем понравившийся королю Версаль. Королеву окружала свита — женщину не спасли лишь потому, что придворные страшились смертной казни, полагавшейся за прикосновение к царской особе. Но от двух других жен имел король многочисленное потомство. Больше других своих детей любил он одного сына и хотел ему, хоть тот и не был первенцем, доверить в будущем королевство. А чтобы молодой принц получил широкое образование и увидел разнообразный мир, послал король своего любимца в далекую Россию, в город Петербург ко двору русского царя. Царь принял принца как дорогого гостя: когда сам еще был наследником, познакомился в путешествии с его отцом, королем Сиама, и они подружились. Для прохождения наук определен был принц в Пажеский корпус и оказался столь одарен умом и талантом, что окончил его с лучшими оценками. Видно, отец заслуженно прочил ему корону.

Но была в молодом принце некая несообразная положению игривость. Да, по правде сказать, и было в кого. На фотографии, запечатлевшей его отца в гостях у русской венценосной четы — по одну сторону сидит царица, серьезная достойная дама, подле нее, упершись руками в колени, замер царь, по другую одна из великих княжон. Король же закинул ножку на ножку, одной рукой слегка приобнял княжну, в другой вертит цветочек. Раскованность для гостя удивительная, но и не вульгарная: изящен, обаятелен и сам словно хрупкий экзотичный цветок.

Принц унаследовал отцовскую легкость и в Cеверной столице был в большой моде. Среди прочих интересовалась им и знаменитая балерина, прежде бывшая возлюбленной самого царя. Принц проводил с ней так много времени, что известие об этом дошло до отца, и тот, обеспокоившись, велел эти отношения прекратить. Принц воле отца подчинился и занял себя развлечениями, мимолетностью своей вроде бы неопасными. Часто прогуливался он по улице Моховой, где проживало одно из таких его развлечений. А как-то оказался в гостиной дамы, держащей здесь салон, куда тем же вечером приглашена была одна девица — Екатерина Ивановна Десницкая. Родителей у нее не было, доходов тоже. Прибыла она из Украины и теперь занималась на курсах сестер милосердия, чтобы отправиться на японский фронт.

И вот принц из далекой страны, принятый как родной в царской семье, этот умница и фат, аристократ и волокита, влюбился в бедную отважную сиротку и стал настойчиво ее добиваться. Можно себе представить, какой фурор производило его появление на медицинских курсах, куда он наведывался к своей возлюбленной. И добился-таки, что девушка обратилась к брату — единственной своей родне — за благословением на брак. Принц же никого ни о чем не спрашивал. Для принятого в царской семье невеста была неровней; для его же семьи — еще и чужестранкой, воспитанной в варварском веровании и диких обычаях. Но принц видел перед собой довольно рослую девушку с густыми русыми волосами, поднятыми надо лбом высокой волной, с весьма неглупыми, во всяком случае, совсем не наивными глазами, носом немного сапожком, слегка выдвинутой нижней губкой, что придавало ей пикантность, и волевым для девичьего лица подбородком.

Брат поставил условием венчание, а значит, и переход жениха в православие, на что тот с легкостью пошел, хоть и на время. Тем закончились для принца безумства вольной младости, и он с юной женой (теперь — принцессой) отбыл на родину. Как встретил любимого сына, а также и невестку король? Во всяком случае, знаменательно, что он по-прежнему хотел видеть его после себя на троне. Но когда король умер, а следом и два его старших сына, и хотя теперь настал черед нашему принцу принять корону — Королевский совет пренебрег волей отца и отказался передать ее женатому на иностранке. На трон вступил его младший брат, совсем еще мальчик. Тот Рама VII, которому позднее пришлось подписать конституцию, сильно ограничившую королевскую власть, а затем и вовсе отречься от престола и эмигрировать. Но чьей персоне теперь посвящен целый музей в столице.

Семейная жизнь любимого королевского сына сложилась так: в отличие от его многодетных родственников у них с русской женой родился всего один сын. Он был отправлен учиться в Англию, да там и остался. Мать его однажды поехала в Китай встретиться с единственным родным человеком — братом, который когда-то благословил их брак. Во время ее отсутствия у принца случилась новая любовь. Какое-то время между супругами велась напряженная переписка, и в результате они расстались. Может быть, цена этого брака со временем представилась принцу чрезмерной? И хоть назад ничего уже было не вернуть, тем сильнее сказывалось раздражение невольной виновницей. А может, причина была самая обычная, но настигающая и королевских особ: охлаждающая сила привычки и заметная с юности любвеобильность принца. Времена же наложниц и легального многоженства миновали.

Несостоявшаяся сестра милосердия, а теперь уж и не принцесса, на родину, сотрясаемую к тому времени красным террором, не вернулась. Хватило разумения предвидеть опасность революционных событий. Она отправилась к сыну в Англию и там прожила еще длинную жизнь. На фото, где стоит под руку с ним, уже взрослым, не дотягивающим до ее роста, с лицом, соединившим характерные черты обоих родителей, — она выглядит свежей, изящной и счастливой. Есть и фото, где снята с очень высоким англичанином, как принято деликатно выражаться, «вошедшим в ее жизнь». У ее сына с женой-англичанкой родилась дочь, в семье все свободно говорили на трех языках: английском, русском и тайском.

Потомки их сохранили документы, письма, фотографии и семейные предания о необычной чете, и одна из дам русско-сиамского потомства, Елена Хантер, написала по ним книгу «Katya & The Prince of Siam». Хорошо изданная и богато иллюстрированная фотографиями, она продается в Бангкоке. Думается, что для русского читателя сюжет представляется куда занимательней, чем для англоязычного туриста.

Есть упоминание об этом историческом эпизоде у Константина Паустовского. У него сохранена фамилия девушки, но переиначено имя. В его версии принц знакомится с ней и страстно влюбляется на Украине, где заболевает во время путешествия, а она, сестра милосердия, трогательно за ним ухаживает. Немного «мыльная опера». Также рассказывается, что, уехав с принцем в Сиам, она сделалась там королевой и, живя в отсталой азиатской стране, пыталась вводить в ней электрическое освещение. Придворные ретрограды, конечно же, возненавидели прогрессивную чужеземку и погубили, подсыпая в еду толченое стекло от электрических лампочек. Это отдает уже черным юмором. Вдовец, по-видимому, был безутешен. Удивительнее всего, автор утверждает, что та девушка была близкой подругой его родственницы, и он знает это «из первых рук». Такое вот разночтение.

Антиформа

Хоть мы и получаем через глаза наибольший поток информации, здесь полагают: именно зрение — самый недостоверный анализатор реальности. Обманным может оказаться любое из чувств. А мысль? Ее мы привыкли противопоставлять пяти ощущениям. Но в этой стране считается, что и мысль не достовернее осязания или вкуса — такая же бестолковая реакция на внешние раздражители, пустое нарушение покоя. Но если удастся хоть на миг избавиться от ее «суетливой болтовни», есть надежда прикоснуться к подлинной реальности. Она, доступная лишь Просветленным, простирается за пределами лукавого господства «шести видов мирской пыли». Этой, золотой в луче солнца, серебряной при луне, многоцветной в толчее жизни, пыли. Пыли, застилающей зрение и, как мельчайший песок в бурю, набивающейся в нос и уши, скрипящей на зубах и липнущей к влажным ладоням.

«Пелена майи» плодит иллюзии. Это не просто иллюзии зрения, а иллюзии сознания. Но сигнал поступает прежде всего от глаз — этого, как известно, «мозга на периферии». Весь видимый мир — майя, божественная игра, метаморфозы божества и его грезы, проекция этих грез, лила. Мать самого принца Сиддхартхи звалась Майей, но она умерла, когда сыну была неделя, и не воспитывала его, тем не менее, Просветленный — ее порождение. А индийский бог любви Кама был воспитанником другой, демонической, женщины тоже по имени Майя. И разве можно оспорить, что он — воплощение одной из лучших иллюзий, расцветшей на месте деловитого «продолжения рода» или скучного «удовлетворения потребностей», — иллюзии, отказавшись от которой, мы перестанем быть людьми. Похоже, именно преданность иллюзиям и выделяет нас из природы.

Wat Phra Kаeo — воссозданный в конце XVIII века храмовый комплекс, где на высоком золотом престоле главного храма восседает Изумрудный Будда. Первое упоминание об этом изваянии относится к началу XV века, оно было обнаружено в ступе, именуемой Chiag Rai, и принято за обычное, гипсовое. Видимо, так, обмазав гипсом, пытались его уберечь от нечестивых глаз и преуспели. Позднее настоятель монастыря заметил на носу изваяния скол, откуда проглядывало зеленое, ошибочно принятое за изумруд. На самом же деле Будда хоть и не гипсовый, но и не изумрудный, а целиком выточен из крупного куска жадеита. Но имя «Изумрудного» пристало к нему, как прежде прилепился простой гипс.

В Национальном музее есть копии Изумрудного Будды, одетые по сезону. На большей территории Таиланда различаются всего три сезона: жаркий, прохладный и дождливый (если не считать южных районов, где их вообще два). И для каждого из сезонов у Изумрудного Будды есть свое золотое облачение. В назначенные сроки, словно девочка любимую куклу, Будду переодевает сам король. Проведение этой сакральной церемонии — одна из монарших обязанностей, для чего его присутствие на троне необходимо. В жаркое время на Изумрудном Будде не столько одежда, сколько роскошные украшения — и силуэт его расцветает, словно давшее побеги растение, даже над плечами поднимаются золотые листочки. В прохладный сезон Будда одет «открытым способом»: мелкоузорчатая драпировка оставляет обнаженным одно плечо. А в дождливый — поверх нее накинут сетчатый плащ, так что свободным остается только зеленое лицо.

Сняв обувь, мы вошли в главный храм комплекса — специальный человек следит за правильным поведением туристов, из чего видно, что почитание этого Будды особое (в других местах таких строгостей не наблюдалось). Посетителей у входа торопят опуститься на пол, от тех, кто уселся ногами вперед, требуют принять пристойную позу (обращать ступни в сторону Будды — как, впрочем, и человека — оскорбительное неприличие). Сейчас зима, и Будда одет по прохладному сезону, но подножье его трона в цветах, горящих свечах и курящихся благовониях. Посидев какое-то время на пятках, опускаешься на пол — вон и сами тайцы сидят, поджав ноги. Ладони сами складываются под подбородком — этот жест не так уж и чужд нам. Чего здесь в нем нет — так это экстатичности: руки не взывают, они замыкают фигуру.

Очаровательный облик тайской храмовой архитектуры не отвечает ни одному стереотипу: нет в ней изысканной простоты японской или пышности китайской, страстности индийской или отрешенности тибетской. Пространство, обнесенное высокой беленой стеной, внутри насыщено самыми разными строениями: торжественными вратами, расписными галереями, храмами, беседками, ступами и пагодами разных конфигураций, а также скульптурными изображениями. Пространство это членится резными ограждениями, ступенями, проходами, неожиданными двориками… Все это посреди современного мегаполиса образует совершенно обособленный мир. И он, не в пример «интернациональным» небоскребам, выросшим из хаоса азиатских трущоб, — соразмерен человеку. Причем не всякому, а именно здешнему — миниатюрному и чрезвычайно пропорционально сложенному, как соразмерны между собой все перечисленные элементы, составляющие вовсе не музейный, но убедительно живой мир.

В линейном измерении мир этот невелик, но информационно перенасыщен и от этого бесконечен. Он детализирован до состояния ювелирного изделия, но в этой своей изощренности он и величествен. Над красными в широком обрамлении синего или зеленого черепичными кровлями с прямыми скатами (в отличие от лекальных китайских, японских или лаосских) поднялись острые языки застывшего пламени. Или это когти могучей птицы Гаруды, разящие змея Нага, повелителя подземного царства? Храмовый комплекс был здесь и прежде, но при переносе столицы из разрушенной бирманцами древней Аютайи (или — Аютии) Рама I его обновил. И теперь все фасады не только сияют тончайшим узором мозаик из разноцветной керамики, но и отражают солнечные лучи миллионами маленьких зеркалец, устилающих фон. Сколько терпения вложено в создание одной двери или обрамления окна, одной колонны! А их здесь… И все без повторов.

Входы охраняют гигантские демоны. Стражи стоят, опершись на мечи, и различаются прежде всего цветом… как верно сказать: лиц? рож? рук и босых ступней. Тела демонов — бирюзовые и цвета киновари, снежно-белые и фиолетовые. Чудовищные головы их в островерхих разукрашенных шлемах проецируются на кровлю ограждения-галереи, рядом с ними врата кажутся игрушечными. Откровенная немасштабность этих фигур вдруг резко сокращает все остальное, доводя до архитектурного макета. Какой-то оптико-психологический трюк, который любил проделывать в фильмах Андрей Тарковский: мир, где привычно располагаешь себя, меняет размер, сохраняя взаимную соотнесенность деталей. Только с тобой, частью того мира, связь обрывается — ты выпадаешь и наблюдаешь его со стороны.

Храмовый комплекс соединен с королевской резиденцией. Строительство Grand King Palace было закончено уже Рамой V к столетию Бангкока в роли столицы. Рама V вслед за отцом активно выводил страну из долгой культурной изоляции. Король внедрял в дворцовый обиход внешние приметы европейского уклада: в его апартаментах появились высокие сиденья, упростились некоторые ритуалы — например, на королевской аудиенции уже не распластывались ниц, стало возможным стоять и смотреть на монарха.

Здание имитирует европейский стиль, знакомый королю по его путешествиям в эту далекую часть света. Центральная его часть и сегодня используется для торжественных событий. Рустовка стен тяжелого цокольного этажа имитирует грубую штукатурку при помощи фактуры, напоминающей прихотливые ходы огромного жучка-древоточца. Многое знакомо: симметрично изогнутые пандусы для подъезда карет, балясины каменных ограждений… Но чем выше — тем заметнее ослабевает сходство. Наверху боковых крыльев когда-то проходили открытые галереи, теперь их проемы забраны тяжелыми воротами и напоминают каретные сараи, расположенные почему-то на третьем этаже. Еще выше… и вовсе чудеса! Кровля даже не притворяется «европейской», на этом уровне со зданием произошла полная метаморфоза, и оно окончательно слилось с храмовым окружением.

Перед фасадом на уровне его «европейской» части на возвышениях, как на постаментах, абсолютно неподвижно стоят облаченные в белое миниатюрные юноши-часовые. Но в этой их неподвижности просматривается не наивная подражательность, а культивируемое здесь владение собой. На пути избавления от страданий Восток не стремится к наращиванию физических сил, но учит их качественной перестройке. Плоть здесь не презирают и тогда, когда принуждают слушаться. Как уважают огромное сильное животное — слона, который, будучи прирученным, демонстрирует чудеса разумности.

Осязание

На восприятие окружающего мира влияет позиция, с которой тот обозревается. Это убедительно и в буквальном смысле: из окна автомобиля или электрички, с борта яхты или телеги. Что же происходит, когда мир наблюдается с высоты оседланного слона? Особенно, когда перенесешься сюда из петербургской зимы, где последний раз его живого видела в зоопарке далекого детства, а дочь выросла уже без этого дива. Но слон — это не только непомерно большое тело, слон — это необъяснимое великодушие природы. Осязание его кожи, на вид напоминающей наждак и неожиданно замшевой, — воздействовало на меня не слабей прикосновений к камням древних цивилизаций.

В первый раз мы встретились с этим чудом недалеко от Бангкока в Rose Garden, где присутствовали на слоновом шоу. Можно было вообразить, что слоны обладают чувством юмора, настолько забавно и охотно их веселье — дурачатся, словно дети, возбужденные вниманием взрослых. Потом под аплодисменты воодушевленно несутся к зрителям для непосредственного общения. Здесь появляются мешки с перезрелыми бананами и огурцами — артисты получают гонорар. Кто же не радовался гонорару?! И никто из родителей маленьких детей не встревожился даже, когда те с радостным визгом кинулись бегать среди колонн топчущихся слоновьих ног.

…И тут среди неразберихи переплетающихся хоботов и человеческих рук я увидела застенчивого слоненка. Он протиснулся к людям между тушами взрослых родственников и вдруг заметно смутился. Длинные жесткие ворсины росли у него на макушке, под оттопыренной мысиком нижней губой просматривалась колючая шкиперская бородка. Обнимая его, чтобы коснуться щекой удивительно нежной кожи, мне пришлось даже нагнуться. Но подыми я лопух его уха, моя голова уместилась бы в его раковине.

Вторично мы встретились с ними в деревне, где проживают ушедшие на покой слоны. Не знаю, как обеспечивается «достойная старость» людям, но со слонами, свидетельствую, все в порядке. Уставшие на тяжелых работах, все еще достающихся на их долю, слоны направляются в Elefant Village, или Банчанг, где отрабатывают жилье, питание и уход катанием туристов по живописным окрестностям. Труд для них не обременительный и даже приятный.

Умелые поднимаются на слона, встав, как на ступеньку, на подставленную им согнутую ногу. Но не всякий турист способен вспорхнуть даже и с такой помощью! Поднявшись по лесенке башни-беседки, крытой сухой травой, с площадки второго этажа мы шагнули прямо на слоновую спину. Здесь на подстеленном одеяле укреплено седло, похожее на сиденье детских качелей. Слоновий «шофер» закрывает за нами поперечную перекладину. Мы сидим, уравновешивая друг друга по сторонам слоновьего хребта, а возница, привычно поджав под себя ноги, удобно устроился на затылке животного. Наш путь пролегает не только плавными холмами равнинного здесь Таиланда и не только среди плантаций незнакомых растений и мимо скота, имеющего непривычный вид. С помощью одного из сильнейших и добрейших в мире животных этот путь прокладывается путаными тропами; маршрут этот не всегда понятен. Сверху все так далеко и так отчетливо видно, что можно наблюдать и завтрашний наш день, и дальше… Пятками упираемся в несущую нас серую спину и ощущаем под собой самую живую, самую убедительную опору.

А слон осторожно спускается скользким берегом к желтой реке. Слон пронесет нас над мутными водами, под нависшими ветвями, с которых походя сорвет несколько листьев себе в угощение, стараясь при этом, чтобы не хлестнули нас по лицу. Когда дно станет глубже и вода дойдет до наших подошв, мы подожмем ноги, а слон высоко поднимет хобот. На его конце отчетливо видны влажные отверстия — ноздри, упрятанные словно в складывающуюся ладонь. Нос слона — это еще и единственная рука, которой он может поднимать большие тяжести, обхватив их, но может и нежно коснуться, как детской ладошкой, принимая от тебя банан или просто так, для общения. Под нами не утомленное работой животное, а могучая сила защиты, сокрушительная мощь преодоления препятствий. И пусть тело у Ганеши подобно человеческому, но голова-то его — слоновья! Мне мил этот бог, и я рада, что он был спасен и помогает всем пишущим. Только жаль мне того слона, лишенного ради Ганеши родной своей головы. Почему никто из богов не подумал о животном?! Но этот, несущий нас, — сам Ганеша, восполнивший себя до цельного животного образа, чтоб не приводить в смятение непривычных. Или — чтоб не слишком уж мы вознеслись от такой поддержки.

Слон поднял нас на вершину холма: вдали росли отдельные высокие деревья, но пространство свободно просматривалось со всеми его проселочными дорогами, прудами и речками, горбатыми мостиками и деревенскими постройками, с фермой, огороженной белой стеной, ее хозяйственными строениями под красными черепичными крышами, с кудряво поросшими полями и сетчатыми загонами для скота. А у дороги на вершине высокого дерева устроилась спать обезьяна-гиббон. На другом повисли огромные плоды, пупырчатой кожурой напоминающие мячи для ватерполо. Похоже, это и есть полезный, вкусный и смердящий дуриан, отведать которого мы не решились.

А слон наш все шел и шел — миновал прозрачную рощицу тонкого бамбука, выпуклую поляну порыжелой травы, красную тропу вдоль желтой реки… И впереди, и позади нас шествовали другие слоны и несли на своих спинах чьи-то чужие жизни. Слоны тянули хоботы к седокам, утыкались в голые плечи и получали запасенные для них бананы. Когда угощение запаздывало, начинали шалить: снимали с людей панамы, но по первому требованию возвращали. Так, наблюдая и развлекаясь, расширяя свой горизонт и обретая равновесие и опору, мы незаметно приблизились к знакомой беседке. И как не поверить, что закольцованность этого путешествия — не простое скатывание все к тому же, что возвратившиеся путники не равны самим себе в начале пути.

форма, форма!

По периметру тянется крытая галерея, сплошь в темно-багряной росписи по сюжетам индийских мифов. В определенном ритме сценки перебиваются изображением водного потока, в котором обитает клубящийся дух — дракон или иное волшебное существо с львиным телом и головой демона. Демоны здесь — не образ абсолютного зла, как и почитаемые индийские Брахма или Шива не во всех своих ипостасях абсолютное добро. И есть ли смысл в попытках жестко отделить недопустимое от приемлемого? Уже завтра все будет иначе. Демоны — стражи буддийских святынь, подобно атлантам, они поддерживают тяжелые ярусы пагод, где плечом к плечу с ними трудятся и ангелы. В окружающем нас фантастическом мире нет ничего однозначного. Парадокс во взаимной подмене: на сакральном уровне — у нас зло принципиально отделено от добра, но в жизни все смешалось; на профанном же — здесь больше строгости, но этическая сущность богов неуловима. И откуда нам, европейцам, ведомо лицо добра? Или физиономия зла? Кто просветил нас, каковы будут отдаленные последствия любых наших деяний? Ведь и мы понимаем, что «пути неисповедимы»… В памяти упорно всплывает набившее оскомину слово «амбивалентность», но хочется назвать это каким-то живым словом: например, снисходительностью, терпением, проникновением…

Этот монастырский комплекс обрушил на нас свои чудеса, превзошедшие все виденное прежде. Имя его для облегчения жизни иностранцам — Wat Pho, на самом же деле оно немыслимо длинное. Вот как выглядит оно полностью (понятно, латиницей), приходится списывать по буквам: Wat Phra Chetuphon Vimolmangklararm Rajwaramahaviharm. Кстати, ведь и имя столицы вовсе не Бангкок, что на языке таи означает «Город Дикой Сливы». Это так только, для европейцев — на самом же деле столица Таиланда называется Krungthep Mahanakhon, «Город Ангелов, Великая Столица». Но и это — сильное сокращение, поскольку подлинное имя занимает несколько строк, и юные тайцы разучивают в школе специальную песенку, помогающую его затвердить. Вот и все здесь так, даже на уровне названий: если приглядеться да прислушаться, окажется всего лишь применением к обстоятельствам. А на самом деле… «Как ребеночка назовешь, так и жить будет». Живет же все это, наблюдаемое нами из искажающей дали, по законам своего подлинного имени. А мы как что-то называем — так это и видим, так и чувствуем, и понимаем, то есть с тем же усечением, с тем же вынужденным упрощением, приведением к известному…

На здешних фасадах нет зеркалец — крохотных родин легкомысленных солнечных «зайчиков». Строй храмовой архитектуры знакомый, но строже. От входа сразу попадаешь в храм, где лежит золотой сорокашестиметровый Будда. Он так ослепителен и огромен, что ни глаз, ни, тем более, объектив не вмещают его разом. Вдоль него, возлежащего на правом боку, проходишь коридором, созерцая в движении сначала спереди, потом — со стороны изузоренных ступней, а затем, возвращаясь за спиной и бросая по одной мелкие монетки в длинный ряд звонких металлических чаш (тут же, под сенью ступней, на эти монетки разменивают ваши баты).

В буддистском каноне изображений Просветленного такая поза указывает на тот эпизод, когда на восьмидесятом году жизни он был готов завершить земной путь. Странствуя с учениками недалеко от родных мест, Будда поел в доме кузнеца несвежей пищи, занемог и лег под деревьями на спешно приготовленное учениками ложе. Здесь он проповедовал еще несколько дней — решил, что довольно, и отошел в нирвану. Так что лежащий Будда — старый, больной и умирающий. Однако это огромное изваяние называют по-всякому, но только не так, как указывает сюжет. Его зовут и просто «лежащим», и «отдыхающим», и даже «спящим». И вправду, на его невозмутимом челе не отразились ни возраст, ни страдания болезни. Для кого изображение — перевод непредставимого на язык, внятный зрению, «лежащий» Будда предстает в фазе прекрасной зрелости. Кудрявую голову положил на подушку из трех валиков, согнутую руку на нижний, другую вытянул вдоль тела. Никакого реализма, даже драпировки не подчиняются гравитации: это стоящая фигура, положенная на бок. Лишь условное обозначение внутреннего покоя, состояния, когда исчезает физическая старость и не может болеть живот.

Отзвенев за спиной Будды легкими монетками, выходим из тесного полумрака на солнце. И снова настигает ощущение нереальности окружения. Хотя оно-то как раз реально и не меняется в веках — тогда как мир вокруг этого островка, ежеминутно примеряя новый облик, устремлен «по неведомому назначению». Пересекаем пространство, выстроенное так, что чудится состоящим из иной материи — из иного воздуха, света, иных запахов и красок. Собственно, только здесь еще краски и сохранились, а там, за глухой стеной, все погружается в чей-то черно-белый сон, выявляющий невысокую одаренность сновидца. И мы попадаем в другой храм этого комплекса.

Именно здесь настиг меня самый высокий градус переживания внутреннего храмового пространства. Как описать непривычное ощущение совершенной соразмерности всего со всем — и в наблюдаемом, и в невидимом? Точнее — чувство полной неразличимости того и другого. Внутри багряный полумрак, в котором на многоступенчатом ажурном троне гладким золотом горит фигура Будды. Как выяснила потом, он изображен здесь в «позе сосредоточения», редкой для Таиланда. Перед Буддой спиной к зрителям — маленькие фигурки учеников. Еще ниже — пышные розовые букеты и горящие свечи среди ювелирного изящества множества ритуальных предметов, расставленных в симметричном порядке. За спиной Будды огромное, во всю стену панно — скрупулезное изображение целого мира с его городами и реками, храмами и деревьями, с его толпами и процессиями, бегущими-летящими демонами… Центральную часть храмового пространства замыкают ряды колонн квадратного сечения. Они лишены каких-либо архитектурных украшений, но расписаны мелким багрово-золотым цветочным узором. Колонны уходят ввысь и там, в полумраке, в каком-то ритмическом порядке встречаются с расписными же квадратными потолочными балками меньшего сечения. Узкие боковые нефы соотносятся с центральным, с высотой помещения, с массой алтарного сооружения, с каждой пылинкой в этом храме и состоянием каждого находящегося в нем — в таких пропорциях, что начинаешь почти физически испытывать попадание в резонанс. Но потом проходит и это.

Пока я находилась там — сидела у подножья ажурного трона на уровне цветов, свечей и благовоний; погружала взгляд в перспективу живописного мира за спиной изваяния; поднимала глаза к пересечениям колонн и потолочных балок; следила за ритмичным накатом волн ангелов-демонов со стен; вглядывалась в прозрачное лицо человека, незаметно устроившегося у стены и ушедшего в себя, — я впервые и, пожалуй, единственный раз на той земле ощутила, что и следовало ощущать вблизи ее святынь. Это было не восхищение, не изумление, не заинтересованность и не удивление: «откуда я здесь?!», не любопытство или умиление. Все эти чувства хороши, но свидетельствуют об отстраненности — я же, похоже, на какой-то миг совпала. И — не испытывала эмоций. То состояние не было похоже ни на какое из знакомых, и ожидать мне большего от себя не приходится. Да и этому вряд ли найду слова. Тот храм называется Phra Uposatha, он построен Рамой I в стиле древней сожженной бирманцами Аютайи и затем реконструирован Рамой III.

Ворота этого комплекса охраняют вполне соразмерные с ним фигуры в китайском стиле из неокрашенного серого цемента. На фоне рельефной и многоцветной мозаики фасадов, беседок, пагод, надвратных украшений эти фигуры выделяются своим лаконизмом и впечатляющей бесцветностью. Яростные раскосые воины с узкими длинными бородами и такими же струящимися усами, в многосложных восточных одеждах и рогатых шлемах, опираясь на секиры, стерегут здешний покой. У каждого из стражей свой образ, но есть среди них совсем необычный — на нем подвязанный кушаком кафтан, между разошедшимися полами которого видны заправленные в высокие сапоги штаны. У него круглые выпученные глаза, мохнатые брови, подстриженные усы и бородка, а на голове шляпа с прямыми полями. И стоит он, сложив руки на посохе. Как затесалась в компанию воинственно подбоченившихся китайцев эта фигура в европейском платье? Оказывается, такой образ принял в китайской традиции первый визитер из Европы — Марко Поло. Вот с кем довелось повстречаться!

Но самые удивительные из китайских мотивов — это автономно существующие, но совершенно прижившиеся здесь островки-пригорки, населенные мелким цементным народцем. Люди, строения, животные, деревья, хозяйственный скарб — все тут. Что это? Зачем? Объясняется просто: здесь исторически помещалась школа массажа, первый тайский медицинский университет. Об этом свидетельствуют схематические рисунки человека со всеми его энергетическими точками и меридианами. На стене крытой галереи, перемежая эти схемы, выбиты специальные тексты на тайском, и все это вместе — иллюстрированный учебник. Цементные игрушечные мирки играют при них роль наглядных пособий: вон сидит человек и мается зубами, а у этого от тяжелой работы в поле свело поясницу, того мучает головная боль, а этот, похоже, поранил руку… Но забавные изображения крестьян, монахов, принцесс, воинов, детей, старцев, волов, слонов, львов, лошадей — не только пособие для обучения и не только симпатичные, с юмором созданные сценки. За ними стоит особое мировосприятие, и оно без объяснений, само входит в зрителя, даже когда он, подобно мне, мало готов к этому.

В узком дворике, отделенном карликовыми растениями в прямоугольных вазах, оказываешься среди четырех высоких фигурных пагод, сплошь украшенных объемными керамическими цветами-узорами. Каждое из сооружений имеет свой цветовой образ: пестрая мозаика каждого создает преимущественно зеленый, белый, желтый и синий колориты. Такие пагоды, как и гладкие золотые ступы — это буддийские, если можно сказать, надгробья. Хотя в гробах здесь не хоронят и под гигантским сооружением помещается маленькая урна с пеплом; под этими — пепел первых королей правящей династии. Красоты эти сооружения просто немыслимой, с трудом веришь глазам. И хочется понять: как учение, отвергающее привязанность к чувственному, провоцирует создание столь изощренной красоты? Почему религия, уводящая от иллюзорных земных прелестей, отмечает места захоронений столь нарядными сооружениями? Зачем миропонимание, основанное на преодолении круговращения рождений и смертей, закрепляет пребывание в столь малоценном для него мире свидетельствами, раз увидев которые, не забыть?

Звук и форма

Недалеко от Музея Рамы VII на самой вершине искусственно возведенной цементной Golden Mount можно войти в необычно простое помещение. Внутри все выбелено, на длинном прилавке, будто в сувенирном магазине, выставлены статуэтки Будды небольшого размера. Но это не так: вывозить его изображения запрещено. Здесь же цветы и гирлянды, свечи, ароматические палочки и прочие необходимые предметы.

В центре помещения в тесном пространстве между четырьмя колоннами зажата крупная фигура Будды «сидящего». Она вся в шелухе трепещущих, позванивающих на сквозняке наклеек листового золота — традиционном пожертвовании прихожан. За поворотом около более скромного изваяния какая-то женщина упорно добивалась внимания высших сил, сотрясая стакан с гадательными палочками. Они высыпались, но она собирала их и настойчиво тарахтела и тарахтела. Когда так долго и страстно взывают, на то должна быть причина. Она гадает, читая по выпавшим палочкам свою судьбу, но, похоже, пророчества ее не утешают, и она вопрошает вновь и вновь… Гадание в храме здесь уместно — и боги ли, космические ли силы снисходят до диалога с человеком? Снаружи донеслось разноголосое гудение подвешенных к перекладине колоколов — значит, кто-то еще поднялся на вершину по трехстам восемнадцати ступеням. А внутри все громче и отчаяннее тарахтела священная погремушка.

Когда вышли, стало совсем тихо. Городской шум сюда не долетал. На все стороны света панорама города растворялась в туманящей яркий день копотной пелене. Посреди просторной площадки — гигантский колокол золотой ступы, именуемой здесь Chedi. Можно различить надпись, выбитую на каменной плите. Там сказано, что при короле Раме I найден был прах самого царевича Сиддхартхи из рода Гаутамы, ставшего впоследствии Просветленным, Буддой. С просьбой поделиться сокровищем к Сиаму обратилось множество буддийских общин, в том числе и из нашей Сибири. И прах этот был поделен между всеми, а оставшаяся часть святыни покоится здесь, под этим издалека сияющим ориентиром.

Как ни удивительно, здесь практически нет туристов, и за вход сюда вообще не берут плату.

Внимание к тебе случая особенно заметно, когда плавное течение событий обрывается в непредсказуемость. Как будто на давно знакомой дороге вдруг возникает мост без перил, который необходимо одолеть, балансируя над потоком. Тогда в равномерности жизни возникает болезненный, но мобилизующий спазм. Примером можно считать путешествие, но для того, кто везде остается антитуристом. Кому претит скольжение по незнакомому бытию, словно взглядом по глянцу обложки, кто мучится от бессилия перевернуть ее, словно этот Путеводитель сработан из монолита. Случай и на этот раз точно распределил свои дары — и в Wat Arun мы попали под занавес пребывания в Бангкоке.

Надо признать, это был сильный заключительный аккорд, обертоны которого до сих пор не заглохли. Прежде мы видели этот комплекс с реки, и казалось, дойти до него совсем не трудно. На английском он зовется The Temple of Dоwn, Храм Заката — черный силуэт его шпилей четко рисовался на золоте вечернего неба. Но улочки того берега оказались так извилисты, настолько отвергали всякую логику и систему, что каждое новое направление неизменно заводило в тупик. Путешествие по сути своей — испытание, в нем и должны быть препятствия, но не из тех, что входят в план развлечений. Так что в конце пути к восприятию Wat Arun мы были подготовлены.

Здесь, в Wat Arun, нет строений, куда можно было бы войти, ни единого изваяния, перед которым следовало бы, скинув обувь, опуститься на землю. Лишь пять симметрично расположенных многоступенчатых пагод: четыре по углам квадрата и в центре его — пятая, высотой с двадцатиэтажный дом. Какая мандала послужила для него строительным планом? Собственно, все сооружение — это гигантские надгробия, кладбище, самое старое здесь и самое радостное. Может, имя его — Храм Заката — оттого еще, что здесь закат жизни так же хорош, как и ее начало: ведь он приближает возможность исправить свои ошибки, прожить набело, устраняя замеченные помарки. Возможно, нирвана — это только задающий направление ориентир, точка притяжения в космической невесомости. Важен сам многоступенчатый путь, дающий надежду вернуться и все расставить как надо. И если сделаешь это правильно, то в следующий раз не будешь топтаться на месте и, тем более, не «потеряешь очки», а одолеешь еще более каверзные проблемы. Нескончаемая игра каждого из многократно живущих — игра в «хорошего человека». Придумано ли что-нибудь более обнадеживающее, но и более требовательное?

Общий колорит Wat Arun — нежно-зеленый с золотистым оттенком, будто весенний газон с распускающимися одуванчиками. Не поляна — размещение объемов слишком регулярно: ступени, площадки в обход нижних ярусов, выше — лестницы, затем уже без ступеней, только глазами — выше, выше… «Атланты»-ангелы плечом к плечу с «атлантами»-демонами поддерживают каждый следующий ярус… Геометрически выверенный план, безупречно точный силуэт. Но если присмотреться вблизи — строгий газон расцветает по прихотливым законам природы. От основания и до самого верха — сплошь рельефные цветы всевозможных форм и красок.

Когда возводилось это сооружение, из Китая везли сюда драгоценный фарфор — блюда, тарелки, блюдца… Здесь из них вырезали листья и лепестки цветов, сердцевиной которым часто служат целые небольшие розетки. Поэтому на лепестках можно увидеть произвольно обрезанные сюжеты — оборванные узоры, незавершенные пейзажи, фрагменты растительных мотивов. При украшении ступ в расчет принимался лишь цветовой колорит, который нигде не сбивается: не становится гуще, чем следует, или более разряженным, теплее по тону или холодней.

И вот изделия, сработанные для праздничных трапез, в которые мастера вложили образ застолья, естественных радостей жизни, — обратились сырьем для декора захоронений. Таково действие колеса превращений — в кружение вызванного им смерча втягиваются и человеческие судьбы, и фарфоровые черепки, чтоб по этим черепкам гадать о судьбах. Но в непривычном использовании столовой посуды здесь, на Востоке, нет надсадной ноты, которая зазвучала бы, вздумай у нас кто украсить могилу символами житейских радостей. В этом не прочитывается ни парадокса, ни мрачной иронии. Комплекс Храма Заката прекрасен, и образ его остается в памяти солнечным и весенним, нарядным и легким, изо всех сил славящим недостижимое совершенство тихой веселости духа. Если пришло время отдохнуть — здесь можно присесть на ступеньку.