НАШИ ПУБЛИКАЦИИ
Письма Т. Ю. Хмельницкой к И. И. Подольской
100
13 апреля 1981 г.
Ирэна, хорошая моя!
Много и с болью думаю о Вас и разделяю это тягчайшее сознание необратимости. Но именно в эти дни мне рассказывали о человеке, потерявшем горячо любимую мать, и о словах его, полных благородства, смирения и мудрости. Он писал близкому человеку после этой утраты: «Я верю, что мамина душа живет не в памяти и не в нашем горе, потому что есть огромная тайна в смерти, и надо не бояться тайны, не бояться веры в жизнь души самой по себе, а не только в нас. И значит, не надо мучить себя воспоминанием о недавнем прошлом. Вспоминать надо, но не мучиться. В мучении больше жалости к себе, чем настоящего чувства».
Легко сказать — «не мучиться», но он мужественно нашел эту освобождающую веру в жизнь души самой по себе, и это сохраняет память о самом близком человеке не омраченной. И мне захотелось поделиться с Вами таким пониманием. Человека этого я не знаю и никогда, наверное, не увижу. Даже не знаю, в каком городе он живет, но думаю, в его ощущении трагического есть просветляющая мудрость.
Еще много думаю о Соне, о том, как это удивительно хорошо, что она стала центром и главным смыслом Вашей жизни. <… > А смешанные гены — почти всегда залог одаренности, оригинальности, яркости. Существо это принесет Вам еще много радости и, конечно, немало тревог. Но в ней стимул жизни, и это совсем не «низкая реальность», хоть она и требует практической заботы, сопряженной с множеством бытовых мелочей.
За Державина Вы, конечно, возьметесь. И поймите одно: несмотря на трагическую утрату, несмотря на все анкетные неблагополучия, Вы — счастливая, как счастливы все, одаренные тем, что я когда-то несправедливо и не точно назвала «вторыми радостями». А может быть, они-то и есть первые? В прямом смысле первые — любовь, молодость, здоровье, богатство, успех, слава, и все это неизбежно уходит, предает, покидает нас. А вторые, бескорыстные, радости — способность наслаждаться цветом неба, оттенком заката, щебетом воробья, музыкой, комической уличной сценкой, случайно услышанным красочным словом — способность брать и давать, вбирать жизнь и делиться найденным с другими, все время ощущать неисчерпаемость ее разнообразия. Эта способность уходит от нас последней, и все, кто ею наделен, счастливы тихим, скромным, немного грустным счастьем бескорыстного смиренного наслаждения миром. Это не спасает от боли, но спасает от узости, бедности душевной, сухости и черствости чувств. И я уверена: этой способностью Вы наградите Вашу Соню.
Я живу сейчас сосредоточенно, тихо, общаюсь главным образом с <Андреем> Белым — человеком, непрерывно и неисчерпаемо творящим вокруг себя миры. Не столько вокруг, сколько «из себя». Что не мешает ему быть в невыносимом перенапряжении тревог, всегда на грани срыва. 1 апреля я читала в университете доклад на вечере его памяти и радостно поразилась, как горячо и глубоко о нем думают современные студенты. Они воспринимают его как человека нового типа — представителя огромной синкретической культуры, окрыленно-интуитивной, а не догматически прямолинейной. Им кажется, что символизм, может быть, не позади, а впереди. Они, к счастью, еще не понимают, что история культуры — это больше история утрат, чем находок.
Очень хочу встречи с Вами, но где и когда? Все это пока не ясно. А письма Ваши пронзительно умные, на редкость точные и выразительные.
Нежно целую и люблю.
Ваша Т. Ю.
101
10 июня 1981 г.
Хорошая моя Ирэна!
Опять начинаю с покаяния. Меня разбил какой-то эпистолярный паралич, и к письмам, которые я всю жизнь писала охотно и легко, рука не дотягивается. Хотя мысленно я их уже давно пишу. Может быть, потому, что с великой мукой и трудом пишу сейчас тоже уже давно обещанную и задуманную статью «Белый и музыка». А только что узнала, что нужен еще другой вариант этой статьи, но не музыкальный, а чисто литературный. Лесневский[1] в Москве добился в принципе разрешения на сборник памяти А. Белого в «Советском писателе». Оба варианта статьи путаются у меня в голове, переплетаются, мешают друг другу. А тут еще надо примерно в те же летние месяцы доделать послесловие к 4<-му> тому Пришвина: что-то сократить, что-то добавить, что-то дополнительно обосновать. А двигается все медленно, быстро устаю, давление, несмотря на обилие лекарств, не снижается: 190 на 90 — и ни с места. Счастье еще, что при этом голова не болит и работать кое-как все-таки можно.
28 июня еду в Комарово на полтора срока — до 5 августа. Там буду бешено работать, избавленная от быта, который и сейчас все-таки отнимает не меньше двух часов в день.
Очень рада, что Вы увлеклись Державиным и взялись за него всерьез. Верю, что эта работа Вас душевно исцелит и сделаете Вы ее особенно горячо и заразительно. И вообще Вы сейчас даже не представляете себе, сколько в Вас еще затаенных жизненных запасов.
Меня очень позабавила Ваша тревога по поводу равнодушия Сони к литературе. Я, правда, сама никогда не имела дела с детьми до года. Но порасспросила об этом людей самых разных поколений, и все с небольшими вариантами в один голос ответили мне, что интерес к сказкам возникает не ранее чем около двух лет. Так что у Вашей Сони все впереди, и, может быть, за то время, что я преступно долго Вам не писала, в ней что-то новое и проклюнется. Девочка с такими умными и живыми глазами не может остаться безучастной к словам и придумкам, рожденным воображением. Все это в ней еще зароится. Напишите мне подробней, какой она стала сейчас, как растет, к чему тянется.
Дмитр<ий> Евгеньевич написал замечательные воспоминания о своих встречах с Андреем Белым[2] — умные, сдержанные по тону, достойные, скромные, но открывающие его изнутри. И я еще раз поняла, что его поглощенность именно символизмом не случайна, что он сам в какой-то мере из той эпохи, хотя и родился позднее, и что эта активная одухотворенность органически присуща ему, потому что он пьет из этого, для многих почти уже заглохшего источника. Я рада, что трещина в Ваших отношениях с ним начинает зарастать. Ведь он уникум, как многие одаренные люди его поколения. Я теперь часто с грустной тревогой думаю, что все мы: Лид<ия> Як<овлевна>, Дм<итрий> Евг<еньевич> — «долгожители», сохранившие светлость и гибкость мысли, — уже перешли границы реального существования и как бы живем в кредит. К Вам это не относится. Столько еще всего будет! Но стоит стать снисходительной и руководствоваться моим принципом: человек — редко вершина во всем. Почти в каждом — кочки и лужи. Если любишь, прыгаешь по кочкам, обходя лужи. Если человек — сплошная лужа, обходи его целиком. А в общем, меня удивляет количество хороших людей, которые попадаются нам в жизни. Одна умная женщина сказала мне: «Хороших больше, чем плохих, но плохие заметнее. Это как пятно на чистом платье. Ведь пятно прежде всего бросается в глаза».
Недавно у меня гостили дочь и внучка моей Елены Сергеевны <Вентцель>, похожие на двух сестер: небольшого роста, легкие, спортивные, кудрявые, весело-энергичные. Они покорили меня естественной жадностью к любой информации, легкостью характера, юмором, открытостью и тактом. С ними было не труднее, а легче жить и даже писать. Их неугомонная включенность в жизнь, редкостная деловитость не давала распускаться, стимулировала к работе и веселой благожелательности. К сожалению, я создана в миноре, и тут уж ничего не поделаешь.
Ирэна, милая, не считайтесь со мной письмами, снизойдите к моей растерянности и чаще давайте знать о себе. Мне это очень нужно, и Вы мне душевно дороги.
С любовью
Ваша Т. Ю.
1 Станислав Стефанович Лесневский (1930—2014) — литературовед, издатель.
2 Д. Максимов. О том, как я видел и слышал Андрея Белого // Русские поэты начала века. Л., 1986.
102
23 декабря 1981 г.
Ирэна, хорошая моя!
Почему Вы молчите вот уже больше полугода? Что с Вами? Как Соня Ваша чудесная? Как идет работа над Державиным? Что на душе и вокруг?
У меня год кончается ужасно. Внезапно в проходной своего завода умер один замечательный старый друг еще довоенных лет. Сейчас обречен (неоперабельный рак легких) другой — самый близкий мне с конца <19>50-х годов человек.[1 Не надо слишком долго жить, а то останешься одна: уходят любимые, и начинается вечная мерзлота.
И все-таки Новый год, и все-таки на что-то еще хочется надеяться. А Вы — молодец, красивая, с огромным пространством времени впереди <…>. Пусть Вам будет хорошо, радостно, полноценно в работе и дружбах, в заботах о Соне, в многостороннем ощущении жизни, которая хоть и жестока, а все-таки «смертельно хороша».
Помню Вас и люблю.
Откликнитесь!
Ваша Т. Ю.
1 Глеб Сергеевич Семенов (1918—1982) — поэт.
103[1]
21 января 1982 г.
Ирэна, моя милая!
Очень обрадовалась Вашему письму, Вашей памяти и нежности. А то, что я Вам даже снюсь иногда, растрогало и по-хорошему рассмешило меня. Значит, я существую в Вашем сознании. Только в снах ощутимо преодолеваются расстояние и время. Я люблю сны за то, что они приравнивают живых и уже умерших, но ярко существующих в нашем воображении.
Вы молоды, хороши, на руках у Вас чудесное растущее существо с умным и лукавым взглядом. Ради одного этого стоит жить. А впереди еще будет много личного, неповторимого, радостного. В Вашем возрасте не может не быть!
Вспоминаю себя и разные свои жизни, когда уже казалось — все, конец, больше невозможно ничего, и вдруг что-то возникало и властно требовало души и страсти.
Вот в моем возрасте терять близких — это уже действительно бесповоротно. Вместе с ними навсегда отлетает радость ожидания. А ведь ожидание — это самая интенсивная форма жизни. Нечего ждать — и жизнь замирает. А ждать смерти, угасания, болезни — лучше уж сразу умереть.
Я сейчас плохой учитель, но только для сверстников. Вас это не касается. Перед Вами — бездна времени и пространства.
Я уже писала Вам, что лучший мой друг послевоенных лет умирает от рака легких. Каждый гвоздь в моем новом доме вбит им, все вещи заботливо размещены так, чтобы я чувствовала себя «у себя». Столько тепла и доброй воли вложено в каждую мелочь. Все напоминает мне о нем, не говоря уже о нематериальном. О прекрасных стихах — умных, мужественных, точных. А с ним уже видеться нельзя. Он так слаб, что не может поднять руки и задыхается от удушья. Я только могу покупать необходимую ему снедь и передавать жене[2] — женщине еще очень молодой и отважной, которая с честью и достоинством несет свою боль.
Я живу механически, не прекращая обычных работ, бытовых усилий, встреч с людьми, но все это утратило смысл. А прекрасная квартира, организованная им, — пуста и бездушна. Меняю ее на мрак, тесноту и хаос былой слободки, если бы только можно было вернуть те времена, когда мы были относительно молоды и почти здоровы. Но в мире нет такой меняльной лавки, и надо с грустной благодарностью брать то, что предоставлено тебе судьбой.
Сейчас у меня грипп, 37,5, полное отвращение к еде и к жизни. Страшная слабость, желание бежать в сон.
Получила сегодня из «Юности» ответ на свои предложения: на лист о Шефнере и прозе Нины Катерли.[3] И то и другое их заинтересовало. Только площадка маловата: 4 страницы на Катерли, 8 — на Шефнера. Но о нем трудно сказать что-нибудь новое после хороших статей Македонова и Игоря Кузьмичева.[4]
Итак, теневая жизнь, подобие настоящей, продолжается, но нерв из нее вынут.
Не забывайте меня, моя хорошая. Дружеский отклик — все, что еще держит на этой земле.
Желаю Вам полноты жизни. Целую, нежно помню.
Ваша Т. Ю.
1 Впервые опубликовано в книге «Глеб Семенов и Тамара Хмельницкая. „Говорить друг с другом, как с собой“. Переписка 1960—1970-х годов» (СПб., 2014); составление и примечания Лидии Семеновой. С. 532—533.
2 Елена Андреевна Кумпан (1938—2013) — поэт, мемуарист.
3 Нина Семеновна Катерли (род. в 1934 г.) — прозаик. Т. Ю. написала рецензию на ее первую книгу «Окно» (1981).
4 Македонов А. Вадим Шефнер // Портреты и проблемы. Статьи о писателях-современниках Л., 1977; Кузьмичев И. Вадим Шефнер. Очерк творчества. Л., 1968.
104
28 февраля 1982 г.
Прелесть моя Ирэна!
Какие чудесные письма у Вас всегда — оригинальные, неожиданные, с пронзительно близкими мыслями, которые самой бы мне в голову не пришли. О беззащитности и правдивости снов хотя бы, и что дети понимают нас лучше, чем мы их.
Наверно, Вы правы. Почему-то все возрасты до сих пор во мне сосуществуют и посягают на внутреннюю жилплощадь, потеряв право прописки, вытесненные старостью. А вот детство из меня ушло, только запомнила загадочность, страх и ожидание непредвиденных событий. Словом, все то, что исчезло безвозвратно, кроме страха.
А у Сони Вашей на редкость умное, думающее лицо, при этом смелое и решительное. Это личность, ярко проявленный характер. <…>
Вы мало пишете о себе: как живется, над чем работается, кто кроме очень любимой мной Ирины Александровны <Питляр> окружает Вас, как Вы в Москве общались с Лидией Яковлевной?
Вот ум, не подверженный порче времени. Она — явление и знает себе цену. Это хорошо, и она пробилась и осталась в самые трудные времена верной себе.
Я продолжаю делать все, что полагается еще сохранившему остаток разума и здоровья человеку: читаю лекции, пишу плохонькие статьи для «Юности» на старости лет, посещаю выставки и заседания, выслушиваю стихи, пьесы, исповеди «молодых» средних лет. Понимаю, что жизнь недосягаемо прекрасна, но уже не для меня, и молю о своевременном быстром исчезновении, пока еще похожа на человека, и в то же время хочу еще увидеть в печати статью о симфониях Белого и вообще жить — если уж суждено, так полноценно. Все интересно, но как-то призрачно, грустно и вопросительно.
Дм<итрий> Ев<геньевич> написал прекрасные воспоминания об Андрее Белом и вообще думает и живет многосторонне.
Есть ли надежда увидеть Вас в Ленинграде? Мне из-за всегда стесненных материальных обстоятельств отсюда не вырваться дальше Комарова.
Очень по Вас скучаю, а если пишу редко, так это потому, что в трагическую для меня зиму страшно запустила все дела, литературные и бытовые, и сейчас приходится наверстывать, а сил и времени мало.
Не забывайте меня. Я-то Вас помню, нежно и восхищенно люблю.
Соню горячо поцелуйте за меня.
Жду писем.
Ваша Т. Ю.
105[1]
22 апреля 1982 г.
Хорошая моя Ирэна!
Прежде всего о деле.[2] Елене Сергеевне я, конечно, сообщила о Вас и написала, что Вы очень одаренный человек с прекрасными работами, особенно об Анненском, самая капитальная, — и мне это было совсем не трудно. Но реакции ее пока не знаю. Но думаю, что Вам полезно было бы закрепить мою просьбу, еще поговорив с И. А. Питляр. Она дружит с Еленой Сергеевной, и обе друг для друга очень авторитетны. Ведь Вы, кажется, близки с И. А. Питляр. Очень важно было бы, если бы И. А. Питляр поддержала мою просьбу. Охотнее всего я написала бы Вам восторженную рекомендацию сама, но я тоже 5-й пункт и скромный литературовед, после Лидии Яковлевны не звучащий. Тем не менее в любой момент, если Вам это нужно, с радостью сделаю это в любую минуту. Обещайте мне, что Вы никогда и никому не будете говорить то, о чем я Вам сейчас напишу. Это пустяк, но может очень расстроить мою дружбу с Еленой Сергеевной и травмировать ее. Я ее сейчас, после Вашего письма, не видела и не знаю, как она. Забыла, что всего вероятнее, или это может ее затормозить. Дело в том, что несколько лет тому назад Вы должны были написать о ней в дополнительный том Лит<ературной> энциклопедии. Вы предварительно позвонили ей, прочли свою заметку и спросили, согласна ли она с тем, что Вы о ней написали.
А характеризуя ее прозу, Вы написали, что она все свои сюжеты берет из литературы, а не из жизни и что творчество ее отраженно. Она ответила Вам: если вы так думаете, пишите.
Между тем о Грековой в Лит<ературной> энциклопедии появилась совсем другая заметка, не Вами подписанная.
Мне все это показалось странным. И тут, по-видимому, произошло какое-то недоразумение. Я-то ведь знаю Вас как человека на редкость тактичного и добросовестного. Вряд ли бы Вы обратились к автору с вопросом, согласен ли он со столь нелестной характеристикой его творчества, тем более что именно Грекова всегда опирается на подлинные прототипы и сюжеты ее отличаются абсолютной близостью к реальным ситуациям и жизненному материалу.
Я не в курсе того разговора Вашего с Грековой, но И. А. Питляр, руководящая всей работой Лит<ературной> энциклопедии, могла бы тут внести ясность и что-то объяснить. Но, прямо раскрывая все карты, этот вопрос ставить нельзя. Очень надеюсь, что Е. С. давно обо всем забыла и, если не слишком занята и здорова, сделает все, что нужно. Мне, наверное, не следовало Вам об этом писать, но я не могла дружески Вас не предупредить.
От души желаю, чтобы Ваше вступление в Союз прошло как можно быстрее и незаторможеннее.
Часто и хорошо вспоминаю Вас, скучаю по общению с Вами, но, увы, Вы правы, и я приговорена к Комарову. Ни на что дальше денег не хватает. Существую, выполняя очень вяло все, что требуется от человека, еще числящегося в живых, но настоящей жизни внутри нет.
То, что у Вас Соня, — счастье и мудрость Ваша: есть для чего продолжать жизнь.
Пожалуйста, не забывайте, пишите чаще, сразу сообщите, реагировала ли Е. С. на мою просьбу, и обязательно поговорите об этом с И. А. Питляр. Хочу все знать о Соне, Ваших делах и проектах. Что сейчас пишете и чем дышите.
С нетерпением жду письма. Нежно целую Вас и Соню.
Ваша Т. Ю.
1. Автограф письма утерян.
2. О рекомендациях для моего вступления в Союз писателей.
106
13 мая 1982 г.
Ирэна, милая!
К сожалению, Елена Сергеевна написала, что она больна, в литературоведении некомпетентна и дает рекомендации только прозаикам. Но Вы не огорчайтесь и не отчаивайтесь и рук не складывайте. Почему бы Вам не обратиться к А. В. Федорову? Он Вас знает с лучшей стороны и к тому же стопроцентный русак. Вообще относитесь к этой процедуре чисто по-деловому — без психологии. Это жизненно необходимо, как штамп в паспорте, и ничего общего с подлинной оценкой Ваших возможностей не имеет. А то, что Вы достойны этого звания более трех четвертей его уже получивших, не вызывает никакого сомнения.
Повторяю: если Вам понадобится третий отзыв с моей подписью, я тотчас же его напишу, только вышлите список основных работ. А я буду говорить главным образом об Анненском.
Очень хочу, чтобы все эти досадные перипетии были у Вас уже позади и осенью Вы бы уже могли наслаждаться какими-то реальными преимуществами.
Нашли ли Вы наконец дачу? Понимаю, что ради воздуха и для Сони Вы свернете горы. Да, нелегкую Вы взяли на себя ношу, но драгоценную и как-то осветлившую и наполнившую жизнь. Вашу Соню я заочно полюбила — тем более что ее фотография говорит о натуре сильной, своеобразной, волевой и яркой.
Как работается Вам в новой серии энциклопедии?[1] Что серьезное намечается? С кем общаетесь? Вся реальная и сюжетная сторона Вашей жизни от меня полностью скрыта.
Я опять «вся в Белом», хотя эта работа сейчас неблагодарная. Куцее выступление в секции критиков о новом издании «Петербурга». А моя основная работа о симфониях лежит без движения, и хотя ее всюду встречают комплиментами, но потом кладут в долгий ящик. Последняя надежда на сборник памяти Белого, собираемый Лесневским, но юбилей только в 1984 г.[2], и надо еще до этого дожить, в чем я совсем не уверена.
Жизнь идет какая-то аморфная и усталая, без настоящих перспектив и стимулов, хотя понимаю, что надо кланяться и благодарить за прекрасную, спокойную, просторную квартиру, в которой я сама себе хозяйка и некому цыкнуть и обидеть, и за многочисленных друзей всех поколений, и за относительное, весьма, впрочем, относительное здоровье — слаба и сонлива до предела.
Скоро поеду в опостылевшее Комарово — все-таки воздух, залив, сосны и какая-то отрешенность. До 5 июня пишите мне в город. Ваши письма неповторимые, ни на кого, кроме Вас, не похожие, всегда радостны мне. Только хочется, чтобы жизнь Вам по-настоящему улыбнулась.
Всего Вам светлого и ласкового.
Ваша Т. Ю.
1. «Русские писатели. 1800—1917. Биографический словарь» — многотомное энциклопедическое издание, начавшее выходить в 1989 г. в издательстве «Советская энциклопедия».
2. 50 лет со дня смерти. Сборник «Андрей Белый: Проблемы таорчества» вышел в 1988 г.
107
18 июня 1982 г.
Моя хорошая!
Не сердитесь на меня и не обижайтесь, что я так безбожно долго не отвечала Вам. Пишу из Комарова, где я всего три дня как приземлилась, а сегодня уже была в городе с лекцией о зарубежной литературе. А до того погибала от непрерывной и разнообразной загруженности.
21 мая — лекция к 90-летию Паустовского; 25 мая — доклад в секции критики о новом издании «Петербурга» Белого в «Науке». 26-го уехала на четыре дня в Резекне — родина Тынянова, где состоялась большая о нем конференция. 28-го выступала с воспоминаниями о нем и статьей «Исследовательский роман». 29-го — более пространно — по телевидению — для будущего фильма о Тынянове. 1 июня в Центральном лектории лекция «Литературное рождение Андрея Белого». 7 июня — опять Паустовский, и, наконец, сегодня — обзор зарубежных новинок. Словом, все это время я была в положении буриданова осла, умирающего не между двумя, а по крайней мере между тремя охапками сена.
Сейчас все это, слава богу, позади. Я в Комарове до 10 июля включительно, и первое, чем займусь, это Вашей рекомендацией в Союз. Анненский у меня под рукой. Сделаю это с удовольствием и гипнотическим желанием успеха — в данном случае более чем заслуженного. Вы работаете интересно, живо, индивидуально, с любовью к герою и предмету исследования.
Выполню Вашу просьбу с искренней горячностью.
Я еще не остыла от пестрой не по летам и не по силам дурной занятости этих недель. А впрочем, должно быть, это хорошо: заглушает непроходящую боль воспоминаний.
Скоро буду читать новую книгу Лидии Яковлевны[1] и заранее предвкушаю этот пир мысли и слова.
Вы очень увлекательно пишете о Вашей Соне. Охотно верю, что дети понимают нас лучше, чем мы, взрослые, их. Странно, но именно детство всплывает передо мной отдельными образными пятнами; перевоплотиться в него я уже не в силах, а все другие возрасты, начиная с 14 лет до бесконечности, представляю себе с абсолютной точностью ощущений.
Как только напишу рецензию, вышлю ее Вам — видимо, к концу июня.
Будете ли Вы в Москве? Или все-таки вытанцевалась дача? Напишите мне как можно скорее в Комарово и укажите летний адрес. Писать начну после 25 июня, потому что с 20-го до 24-го у меня гостит школьная московская подруга — не Елена Сергеевна, и это время я себе не принадлежу.
Очень хочу Вас видеть воочию и непосредственно говорить с Вами.
Желаю Вам полноты жизни и возможных радостей.
С нежностью Т. Ю.
1. Л. Я. Гинзбург. О старом и новом. Статьи и очерки. Л., 1982.
108
20 июня 1982 г.
Ирэна, милая!
Отзыв я Вам от души написала.[1] Если он нужен от руки, посылаю Вам свои каракули. Но, думаю, лучше Вам его перепечатать на машинке. Моя вышла из строя, а я прилагаю чистый лист с рукописной подписью. Разберете ли Вы меня? Мне хотелось, чтобы отзыв дошел до Вас как можно скорее.
Напишите мне сразу, как только получите его, разобрали ли Вы все и какие у Вас ко мне вопросы. Я в Комарове до 10 июля включительно.
Мой адрес: 188643. Ленингр<адская> обл<асть>. Ст<анция> Комарово. Дом творчества писателей, комн. 11.
С нетерпением жду ответа.
Ваша Т. Ю.
1. Рекомендация в Союз писателей. Я воспользовалась ею в 1996 г.
109
13 августа 1982 г.
Ирэна, милая!
Что же Вы не присылаете мне на подпись отзыв о Вас? Я уже больше месяца как вернулась из Комарова. Чем скорее Вы начнете эту нудную для Вас процедуру, тем раньше доживете до скромных благ, обеспечивающих каждого члена Союза хотя бы путевкой в Дом творчества, поликлиникой, Книжной лавкой и прочим.
Как дела с Державиным и чем теперь полна Ваша профессиональная жизнь? Что Соня, много ли уже слов и понятий усвоила, чем радует и чем огорчает Вас? Мне все о вас обеих интересно.
Я живу тихо, бессюжетно, особенно летом. Комарово прошло тускло — никаких новых человеческих открытий не было. Готовила небольшую статью о лирике Шефнера, которую и написала по возвращении. Ответа из «Невы» пока нет. В «Юности» поздней осенью должна появиться маленькая моя заметка о талантливой и изобретательной книге Нины Катерли «Окно». Сейчас для «Литературного обозрения» готовлю рецензию на издание большого «Петербурга» Белого в «Науке».
В московском «Советском писателе» наконец-то сподобились прислать корректуру статьи, предназначенной для сборника памяти Тынянова и сданной, дай бог памяти, лет восемь тому назад.
Читали ли Вы книгу Лидии Яковлевны «О старом и новом»? Она пугающе умна. Больше всего меня удивило, что записи времен Института истории искусства, когда ей было от силы 25—26 лет, столь же зрелы, как современные, когда ей 80. Мы все были обещающими щенками, радостно тявкающими во славу наших обожаемых мэтров. Она уже тогда, полностью следуя им и глубоко развивая начатое ими в литературоведении, была самостоятельным и отвечающим за каждое свое слово человеком.
Думаю, что это одна из самых пронзительно глубоких и острых книг о литературе сейчас. Конечно, «рацио» у нее преобладает над эмоциями, но с помощью этого «рацио» она проникает в чужие эмоции с поразительной точностью.
Я живу в своем уже не новом обиталище спокойно, просторно. Если бы не боль утрат, была бы почти счастлива, а так все как под наркозом. Очень оживляет и скрашивает жизнь соседство с Дмитрием Евгеньевичем, поразительно молодым и горячим по строю души человеком. Но жизнь его осложнена тяжкими недомоганиями физическими, а главное, душевными — Лины Яковлевны.
Сейчас они на даче в Прибыткове. В 7<-м> № «Звезды» за этот год напечатаны его воспоминания об Андрее Белом — удивительные по тонкости, глубине и редкой человечности.
Есть ли хоть какая-нибудь надежда увидеть Вас в Ленинграде? Потому что без командировки, а такая пока не предвидится, мне в Москве пока не бывать.
Очень хочу Вас видеть и говорить с Вами.
Всего Вам самого отрадного — Вам и Соне.
Ваша Т. Ю.
110
26 августа 1982 г.
Ирэна, милая!
Спешу отослать Вам подписанные мной копии рекомендаций и надеюсь, что процедура вступления в Союз у Вас не затянется.
Как всегда, читая Ваши письма, испытывала эстетическое наслаждение, хотя его омрачает сознание, что Вам как-то горько и больно жить. Отсюда и «анахоретство». Как это не похоже на Вашу яркую праздничную внешность!
А то, что Вы завели себе Соню, при всей трудности и сложности, оказалось мудрым. Теперь даже в самых прискорбных обстоятельствах есть для чего, а главное, для кого жить. И это растущее, очень неожиданное существо для Вас — живое воплощение ожиданья. Ничего не стоит на месте, все бежит дальше — иногда трудно, опасно бежит, но всегда интересно. Рассказываете Вы о ней очень красочно, с любовью и юмором. Этот двухлетний человечек — уже личность, притом своеобразная. Мечтаю о встрече с Вами и с ней, но все это пока неосуществимо из-за хронического отсутствия «горючего».
Дмитрий Евгеньевич едет в Комарово до 13 сентября и очень соблазняет меня — там, мол, спокойнее и плодотворнее можно работать. А у меня с ним почти общая тема: он пишет о «Петербурге» Белого, но пишет свободно, не рассчитывая на печать, — все, что ему хочется подумать и сказать.
Я же пишу не в своем жанре — рецензию на тип издания, — речь идет о новом издании большого «Петербурга» в «Науке», подготовленном Долгополовым.[1] Это, конечно, подвиг и очень серьезная большая работа, выполненная прекрасно. Но в чем-то Долгополов оказался «не помнящим родства», и мне хочется воскресить забытые тени современников этого романа, которые так темпераментно и ярко писали о нем. Каждая новая вещь Белого в то время вызывала бурю разноголосых откликов — тогда не стеснялись в выражениях: от «бред», «безумие», «кривлянье» до искреннего захлеба: «гениально!».
Вещь становится живой, только преломленная сквозь призму этих современных ей восприятий. Пишу для «Литературного обозрения» и совершенно не уверена, что это напечатают. А статью о Шефнере взяла «Нева», но опубликует не раньше начала будущего года, и мне еще не ясно, доживу ли?
Кажется, я тоже на сентябрь поеду в Комарово — тоже в долг, но перед трудной, холодной и скользкой зимой хочется немного вдохнуть кислорода и соснового настоя.
Сейчас очень спешу со всеми предотъездными делами — бытовыми и литературными, а настоящее письмо напишу из Комарова. Присылайте Ваши новые статьи. Помню Вас и люблю. Желаю Вам скорейшего приема в Союз и всяческих радостей с Соней и не только с ней. Тете мой самый теплый привет.
Ваша Т. Ю.
1. См. примеч. 1 к письму 73.
111
18 декабря 1982 г.
Ирэна, милая!
Не писала Вам возмутительно долго. На меня нашел какой-то эпистолярный столбняк, да и не только эпистолярный. В октябре, когда у меня гостила Елена Сергеевна, мне стало плохо на улице. Она всполошилась, погнала меня в поликлинику — там нашли что-то вроде спазма мозговых сосудов, приговорили к строгому постельному режиму надолго. Разумеется, я его не соблюдала как следует, и все-таки со мной много и самоотверженно возились друзья. Теперь все прошло, надеюсь, бесследно. Но делаю все медленно, мало работоспособна, быстро выдыхаюсь и устаю. Пишу для «Невы» о прозе Пастернака. Работа над Белым временно приостановилась силою обстоятельств. А жаль. Я уже порядком в этом направлении сделала. А сейчас я вопреки всем деловым заданиям увлеклась 3-й книгой «Лит<ературного> наследства» о Блоке. Читаю в упоении. Слежу за тем, как вырастает и усложняется этот герой на трагическом фоне эпохи. Узнаю попутно множество талантливейших и интереснейших людей. Напр<имер>, Ольгу Михайловну Соловьеву[1] с ее вдохновенными письмами к матери Блока. Дышу тем временем — тревожным, грозным, смутным, запутанным, но таким духовно напряженным. Но все это бескорыстно и тоже — результат лени и попустительства. Надо взять себя в шоры.
Очень хочу все знать о Вас: предприняли ли вы что-либо реальное для вступления в Союз? Что пишете сейчас и для кого? Что Соня, как она растет, какими новыми сторонами своей сильной и яркой личности она проявляется. Кто кроме нее окрашивает и скрашивает Вашу жизнь?
Помню и люблю, несмотря на долгое молчание — мое и Ваше.
Приближается Новый год. От души желаю Вам в нем всего нового и светлого — новых радостей с Соней, новых людей, лично Ваших новых работ, талантливых и одушевленных, нового великодушия к трудной и все-таки прекрасной жизни.
Будьте счастливы!
Ваша Т. Ю.
1. Ольга Михайловна Соловьева (1855—1903) — жена М. С. Соловьева, мать С. М. Соловьева, друга Андрея Белого и Блока. Художница, переводчица.
112
19 мая 1983 г.
Ирэна, милая!
Не забывала я Вас никогда. Просто куда-то затеряла Ваш новый адрес и не знала, куда писать.
А я за этот год так ослабела — такая непрерывно сонливая и вялая, что буквально ничего не успеваю. Из этого дремотного оцепенения Вы вывели меня своей прекрасной статьей.[1] Читала и радовалась, и оживала. Вы всегда, что называется, «владели пером», но это написано на редкость художественно, вдохновенно, с мастерскими поворотами «фабулы», с умением заинтриговать и задавать загадки, с неожиданным ракурсом цитат.
Непрерывное эстетическое — именно эстетическое <удовольствие? — И. П.> доставляет эта статья, и столько в ней горячей любви к герою исследования — любви и любования.
И так интересно и убедительно это сопряжение временного и вечного, вкусно-земного и торжественно-космического. И так уместна и возвращает в наш обиход последняя цитата Цветаевой. Пронзительно яркая и огненная, как каждое ее слово.
Ваш разговор о Державине при всей глубине и точности постановки вопроса — это не столько научное исследование, сколько вдохновенная поэма.
Анненский — работа более широкого и многослойного плана. Державин — научная миниатюра. Но если бы все могли делать то, над чем они работают, столь заманчивым, увлекательным и желанным! Тут Вы меня покорили и пленили мастерством. И я поняла, что литература для Вас — не занятие, не заработок, а подлинное призвание. Поздравляю Вас с праздничной удачей. Уверена, что я далеко не единственная поклонница этого Вашего опуса. Скорее проходите в Союз, заключайте договор на книгу. Вижу: Вы скоро развернетесь и реализуетесь. Предвкушаю заранее Ваше торжество.
Как жизнь домашняя, что Соня? Какие новые черты с годами — уже не с месяцами — в ней проявляются?
Вы пишете сейчас так ярко, как при тусклой жизни просто невозможно писать. Давно уже никто меня так радостно не удивлял.
А я занимаюсь прозой Пастернака — урезано, с кляпом во рту, с минус «Живаго». Бормочу что-то короткое для «Невы», где меня пока гостеприимно и не искаженно печатают.
Белый спит, но в гробу переворачивается, и мне так хочется еще при жизни увидеть свои работы о нем![2] Не похоже.
Вокруг неумолимо умирают. На днях всех поразила смерть Федора Абрамова[3] — крупного писателя и сильного, страстного человека. Каждая такая преждевременная смерть для меня укор моему долголетию
До 15 июня я в Ленинграде, а потом на 26 дней, как всегда, еду в Комарово.
Очень жду от Вас вестей и новых работ.
С горячей симпатией Ваша Т. Ю.
1. Статья «„Преходящее“ и „вечное“ в поэзии Державина» (Известия АН СССР. Отделение литературы и языка. 1982, № 4).
2. За работы об Андрее Белом, опубликованные в Англии и Швеции, Т. Ю. была награждена в 1987 г. Золотой медалью Шведской академии наук.
3. Федор Александрович Абрамов (1920 — 14 мая 1983) — писатель, литературовед, лауреат Государственной премии СССР (1975).
113
5 июля 1983 г.
Дорогая Ирэна!
Письмо Ваше в Комарово — радостный для меня сюрприз. Рада и тому, что Вы написали о Гаршине. Я люблю его с юных лет в последних классах школы. Боль за человека, страстное отношение к жизни и неотвратимость беды во всем, что писал он, были для меня тогда полны каким-то таинственным, не вскрытым трагизмом. Уверена, что Вы напишете о нем свежо, увлекательно, с неожиданным поворотом, и очень хочу эту Вашу работу прочесть. <…>
Жить рядом с раскрывающимся будущим заманчиво и опасно. У меня это вызывает уважение, восхищение и белую зависть. Я на такое бы не решилась и, видимо, очень обеднила и обескровила свою жизнь.
Впервые я приехала в Комарово с пустыми от работы руками — позволила себе роскошь полной свободы и возможность читать «ни для чего». Сначала наслаждалась, а теперь грызет какая-то необъяснимая тревога, даже тоска, и желание во что-нибудь срочное себя запрячь. Перед отъездом кончила статью о прозе Пастернака. Файнберг[1] в «Неву» ее приняла, но <это. — И. П.> зависит не только от нее, и она медлит, осторожничает, ловит подходящую ситуацию. А «Новый мир» уже напечатал отклик Каверина. Писателю дано право эмоционального отклика. Он свободно вводит в него воспоминания и ассоциации, и мысли по поводу. А профессиональный критик обречен на скованность и скучную логическую аргументацию каждого суждения. Я же по природе своей — эссеист импрессионистический, и этот исследовательский корсет с вспомогательными профессиональными глаголами «воплотил», «отобразил», «воспроизвел», «осветил», «раскрыл» не дает дышать и мертвит мысль, и смелость безоглядного выражения себя с горьким опытом проходит. Не знаю еще, во что впрягусь после возвращения. Большие работы годами лежат без движения. Безделки не в «Неве», а, скажем, в «Юности» безбожно уродуют, так, что отбивают охоту иметь с ними дело. Хочется написать о совсем неизвестном Ю. Эстисе и его повести «Жизнеописание» в 5<-м> № «Нового мира», 1983 г. Вещь это тихая, скромная — «кроткая улыбка увяданья». Камертоном оказывается канарейка. Почти что «член семьи», она настраивает вконец расстроенный быт людей, переставших любить и понимать друг друга. По ней, как по часам или градуснику, проверяют время, состояние, температуру, нравственный климат семьи. Мягкий печальный юмор — русло, в котором течет эта очень повседневная и очень человечески вечная жизнь скромных неплохих людей, течет к неминуемому концу. И распаду.
А похороны кенаря грустно сближают всех еще оставшихся в живых. Эта смерть — толчок к продолжению, безмолвное осознание необходимости жить дальше.
И очень тактично найденный тембр авторского голоса — ровного и приглушенного, чуть косноязычного, с запинкой. Словом, чем-то меня эта как будто неприметная вещь глубоко задела. Но кто захочет отклика на неизвестное, пока еще случайное и проходное в нашей печати имя?
Увы, при реальных моих обстоятельствах близкий приезд в Москву не предвидится. Доколе ждать относительной самостоятельности Сони и Вашего появления в Ленинграде? А так хотелось бы!
И все же надеюсь на встречу.
Благодарно помню и люблю.
Ваша Т. Ю.
1. Рахиль Исааковна Файнберг (1913—1986) — критик, литературовед.
114
26 декабря 1983 г.
Ирэна, милая!
Мы так давно не писали друг другу, что уже трудно установить, кто перед кем остался в долгу. Аннулирую счеты и под Новый год с нежностью пишу Вам. Как Вам живется? Как книга о Державине, заключен ли договор, в какой она стадии? Взялись ли Вы, наконец, реально и активно за вступление в Союз? Как Соня? Это теперь, наверное, уже думающий, своенравный, оригинальный и интересный человечек, до отказа переполняющий Вашу жизнь. Что читаете? О ком думаете?
Я очень соскучилась и хочу все о Вас знать.
О себе не могу сказать ничего радостного. Понемногу тащусь по жизни. Тихо забилась в уголок дивана. Спокойно живу в своем просторном санатории на самообслуживании. Так я называю свое обиталище на улице Ленина. Соседство Дмитрия Евгеньевича отрадно. Он по-прежнему оживлен, интересен, мыслит широко и перспективно. Беседа с ним всегда увлекательна и витаминозна. Лина Яковлевна хронически болеет, не столько телом, сколько душой. И жить ему нелегко.
Мне печататься стало все труднее. Самые любимые работы не реализуются — напр<имер>, о прозе Пастернака. Хорошо, что хоть доклад об этом удалось прочесть в музее Блока. И все-таки обидно.
Пристроила наконец своего многострадального Белого в Тартуский сборник — безгонорарный. Пришлось наполовину сократить и вопиюще изуродовать. А выйдет только в 1985 г., когда меня уже, наверное, не будет в живых.
Пока все еще копошусь и даже подала заявку на книгу о современной психологической прозе. Шансов на договор почти нет.
Друзей старых и новых по-прежнему много, но самых дорогих потеряла.
От всей души желаю Вам радости, тепла и света в новом году. Привет и лучшие пожелания Вашей милой тете. А Соню от меня поцелуйте. Очень бы хотелось увидеть Вас с ней воочию.
Люблю, помню, обнимаю.
Ваша Т. Ю.
115
1 января 1985 г.
Ирэна, милая!
С радостью получила Вашу новогоднюю теплую весточку. И сейчас с некоторым опозданием спешу ответить Вам тем же и пожелать радости, полноценной работы, хороших друзей, неожиданных и счастливых встреч и отрадного роста Сони. Ей феноменально повезло. Жизнь с Вами для нее праздник любви, познания, увлекательных игр и подарков. Пусть она оправдает все, Вами вложенное в нее, и вырастет доброй, умной, сочувственной к людям, одаренной и жизнелюбивой. Пусть вырастет Вам настоящим, верным и понимающим другом. Хорошо, что в доме у Вас весело, солнечно, увлекательно. Вы — очень женщина, но очень мужественная и способная на решающие поступки. Чем Вы так заняты сейчас — Державиным или — мне почему-то показалось — Лесковым? Как и с кем идет работа?
Я с книгой завязла, потому что всю осень и декабрь набрала лекционную работу. Выступлений кот наплакал, а подготовка к ним серьезнейшая и трудоемкая. Много времени отняло выступление на вечере памяти Эйхенбаума, хотя длилось оно не более четверти часа. Но об этом я не жалею. Вообще многолюдный этот вечер в Белом зале показал, как много людей его помнят, любят и чтят и сколько благородных, смелых, полных достоинства основ поведения он во всех нас заложил.
В целом год для меня был относительно хороший: заключила договор на книгу, контакт с разными аудиториями был благодарный, никого из действительно близких в <19>84-м не потеряла.
А будущего боюсь, потому что и так свою жизненную норму я перешагнула и живу да суечусь явно не по возрасту.
Дмитрий Евгеньевич творчески процветает. Ему дарят комплиментарные адреса к 80-летию, широко печатается и здесь, и там. Но он во мраке, потому что Лина Яковлевна трудно болеет, и я убедилась, что, несмотря на все фиоритуры, она для него — единственная и главная.
Поздравьте с Новым годом Вашу милую тетю. А Вас я всегда помню и люблю.
Ваша Т. Ю.
116
22 декабря 1985 г.
Дорогая Ирэна!
Вы совсем забыли меня. Давно-давно не знаю о Вас ничего. Что Вы пишете и печатаете? Как растет Соня? Здорова ли Ваша милая тетя? Предприняли ли Вы что-нибудь, чтобы пройти в Союз писателей? Что в душе? Мне очень недостает хотя бы эпистолярного общения с Вами, и пока не получу от Вас весточки, не знаю, что сказать о себе. Книгу о современной психологической прозе в принципе приняли.[]1 Была положительная внутренняя рецензия, и даже дали сверх аванса 35 процентов. Кардинальных возражений не было. Но, конечно, кое-что нужно уточнить, местами добавить, а кое-где и убавить. Стоит она в плане 1987 года. Дожить бы! Еще один стимул не умирать, хотя, в сущности, пора бы. Время дает себя знать, и то, что раньше делалось быстро и легко, сейчас сложно и трудно. И все-таки люблю жизнь и еще способна благодарно радоваться каждой доброй малости. Природа мудро наделила меня печальным даром поднаркозности. Я не в силах долго переносить трагическое и живу в состоянии какой-то глубокой анестезии.
Пусть Вам и Вашим близким, и маленькой Соне будет хорошо и светло в новом году. Будьте по возможности счастливы.
Ваша Т. Ю.
1. В глубь характера. Л., 1988.
117
25 декабря 1986 г.
Дорогая Ирэна!
Вы совсем забыли меня, и я утратила всякое представление о Вашей жизни. Как Соня и Ваша милая тетя? Что пишете и печатаете? Предприняли ли наконец что-нибудь, чтобы вступить в Союз? Чувствуете ли благотворные веяния новых установок — или все это «слова, слова, слова»? Слава богу, хорошие и многообещающие слова заменили казенные и убогие.
Пусть новый год будет для Вас теплым, уютным и мягким, как шкурка кота или кролика — эти домашние зверьки — символы наступающего года.
Всяких Вам успехов, свершений и личных радостей.
Я наконец сдала свою книгу в набор, а доживу ли до ее опубликования, бог весть.
С упоением читала о Цветаевой и не переставала удивляться ее неуемной жажде брать и давать.
Как скудно, бледно и прижимисто мы все живем. А надо мир перекраивать воображением, поисками, придумками. Мне-то уже поздно, а Вам в самый раз.
Еще раз всего Вам самого заманчивого и радостного.
Т. Ю.
118
1 мая 1987 г.
Ирэна, милая!
Мне очень жаль, что во время краткого моего пребывания в Москве не удалось к Вам попасть, познакомиться с Вашей тетей, воочию увидеть Соню. Я не представляла себе, что эта поездка будет такой грустной. Я оказалась поочередно в двух лазаретах. У Елены Сергеевны опасно болен сын. Она в отчаянии и горе. Она не может ни думать, ни говорить ни о чем, хотя в это тяжелое время была ко мне на редкость внимательна. А у второй моей «школьной» Иды была острая ангина, и я боялась занести инфекцию Соне. Я нигде не была, только раз по делу у И. А. Питляр. Да приходил ко мне А. Ю. Галушкин, составитель тома воспоминаний о Викторе Шкловском.[1] Я дала ему странный очерк о моем студенчестве в Институте истории искусств, кратких встречах с Шкловским и все это прослоила своей курсовой работой о «Письмах не о любви» — бойким тявканьем формалистического щенка, пытающегося методом Шкловского писать о Шкловском же. В целом — вопиющий анахронизм, забавный именно этой своей старомодностью. Галушкин почти ничего не изменил, только немного сократил, но выйдет это не раньше 1989 г., когда меня, наверное, уже не будет в живых. И так чувствую себя не выкорчеванным пнем. Никого не осталось из современников. Только Лидия Яковлевна высится, недосягаемая умом и блеском пронзительной мысли.
Когда я сейчас вхожу в свой подъезд, он кажется мне могильным склепом. А над головой зияние обрушившегося шестого этажа, такого насущно необходимого мне десятилетиями. Остро и мучительно переживаю уход из жизни Дмитрия Евгеньевича.[2] Это невосполнимо. Говорят, был прекрасный вечер его памяти в музее Блока. Читали его автобиографию и его стихи, и письма к Ахматовой.[3] Значительность его и какую-то космическую духовность не забуду никогда. Мы так по-настоящему и не пообщались с Вами в эти скорбные дни.
Когда Вас снова занесет в Ленинград, и на этот раз непременно ко мне?
Что Вы пишете и печатаете? Чем живете? Кто входит в Ваш душевный обиход? Хочу знать о Вас все. Вспоминаю Вас нежно и тепло. Очень жду ответа, хоть краткого.
Всего Вам самого светлого. Соне — радостного роста и всяческого счастья.
Тете Вашей — искренний привет.
С глубокой приязнью
Ваша Т. Ю.
1. Александр Юрьевич Галушкин (1960—2014) — историк русской литературы, литературовед. Речь идет о книге: В. Шкловский. Гамбургский счет: Статьи, воспоминания, эссе (1914—1933). Сост. А. Ю. Галушкин и А. П. Чудаков; подгот. текста и коммент. А. Ю. Галушкина. М., 1990.
2. Д. Е. Максимов умер 13 марта 1987 г.
3. Письмо Анне Андреевне Ахматовой на тот свет (1966). Опубликовано: Новое литературное обозрение. 1988. № 4.
119
26 декабря 1987 г.
Дорогая Ирэна!
Очень обрадовалась Вашей памяти и весточке. А я свою Вам еще только сейчас отсылаю, хотя помню Вас всегда светло и благодарно.
Это не настоящее письмо. Но спешу хоть и с опозданием, а все-таки в начале нового года пожелать Вам, Соне и тете тепла, сияния, удач и радостей. С письмом Тенгиза Абуладзе[1] от души поздравляю. Как это помогает жить и осмыслить то, что делаешь с любовью и увлечением! Как важно встретить благодарных и вдохновенных единомышленников! Это более чем заслуженный отклик на Вашу действительно прекрасно, тонко, проникновенно составленную книгу и, надеюсь, не единственный.
А у меня сейчас тяжелая полоса. Болеет единственная двоюродная сестра, хорошая, но бестолковая и трудно управляемая.
В «Неву» какой-то поганый, «паки пьющий графоман», как он изволит себя именовать — истинное имя свое скрывает, прислал наглую развязную анонимку на одну скромную мою рецензию. <…> зав. отделом критики Кавторин[2] после этого струхнул и стал придираться к другой моей статье, уже им принятой. К тому же имел бестактность в одном конверте прислать грязную писульку графомана и свои высокомерные претензии. Я решила «хлопнуть дверью» и остаться без журнальной площадки. Но об этом — не в новогоднем поздравлении. До сих пор глубоко тоскую по Дмитрию Евгеньевичу. Дом, лестница и жизнь без него осиротели. Книга выйдет только в 1988 г. Сдана до перестройки, а сейчас безнадежно устарела. Живу дольше, чем полагается человеку моего поколения, а мудрости Л. Я. Гинзбург так и не нажила.
Нежно целую Вас и желаю полноценной, насыщенной, многогранной и счастливой жизни в новом году.
Очень Ваша Т. Ю.
1. Тенгиз Евгеньевич Абуладзе (1924—1994) — кинорежиссер; фильм «Покаяние» (1984, в прокате — с 1987 г.) стал одним из символов перестройки. Я послала Т. Е. Абуладзе книгу И. Анненского «Избранное» (М., 1987), и он откликнулся телеграммой.
2. Владимир Васильевич Кавторин (1941—2011) — литератор; в указанное время — сотрудник «Невы»; в 1989—1992 гг. — заместитель главного редактора «Звезды».
120
20 февраля 1988 г.
Ирэна, милая!
Простите, что так долго не отвечала на Ваше милое, теплое, очень интересное письмо. Напрасно Вы думаете, что про школу мне не важно. Наоборот, очень важно. Очень хочу знать, как слово расходится с делом и как, несмотря на все шумные декларации о перестройке во всех областях, так медленно спускается новое вглубь устоявшейся и заскорузлой жизни, и каждая деталь этой заржавевшей машины мне крайне интересна. Особенно, если это касается литературы, школы воспитания, разговоров о формирующемся поколении. Так что с нетерпением жду от Вас дальнейших информаций.
У меня была затяжная полоса бытовых трудностей, мелких недомоганий, скопившихся со всех сторон за многие годы корректур статей, о которых я почти напрочь забыла. Все это надо было расхлебывать, а сил все меньше, а мои средне молодые друзья тоже были растеряны и подавлены каждый своими заботами и опасениями. Мало кого печатают. Все тяготятся нелюбимыми службами, все хотят писать о том, что ранит душу, а до души другого мало кому есть дело и никого по-настоящему внутренне утешить и спасти нельзя.
Надеюсь, в конце апреля все-таки выйдет моя книга о современной психологической прозе, но сдана она летом 1985 г. и как сейчас устарела! Это уже позавчерашний день, и то, что казалось смелым, сейчас бледный трюизм. Я давно уже устала от слова «перестройка», которое хором скандируют все кому не лень — всуе и суетно.
Когда так долго живешь и на твоих глазах с неожиданной быстротой меняются в корне формулировки, лозунги, законы, вкусы, требования, перестаешь верить любой перемене, сознаешь ее преходящесть и веришь уже не в Бога и ни в какой социальный «изм», а только в хороших людей, которые, к счастью, не пропадают в любые времена и мне встречаются до удивления часто. А Шефнер — не только хороший человек, но подлинно хороший поэт, хоть и традиционный и не страшащийся повторений. Его последняя книга сквозь все — это непрекращающаяся доброжелательная благодарность жизни и светлая примиряющая снисходительная печаль.
Очень жду Вас весной в Ленинграде и у себя. Душевный привет Вашей милой тете, а строптивую Соню поцелуйте.
Ваша Т. Ю.
121
4 апреля 1988 г.
Ирэна милая!
Получила несколько неожиданно путевку в Комарово. Буду там с 14 июня до 22 июля включительно. Ничего не собрано и не готово, и на письмо времени не осталось, но спешу отослать Вам только что полученную книгу и жду от Вас отклика в Комарово. <…> Я потом оттуда отвечу Вам подробно.
Пишите о себе, Соне, литературных планах.
Очень люблю Вашего Анненского.
Привет Вашей милой тете.
Пусть вам всем всегда будет хорошо.
Ваша Т. Ю.
122
6 июня 1988 г.
Дорогая Ирэна!
Я спутала адрес и выслала Вам сегодня свою книгу заказной бандеролью по адресу: 111538. Косинская, 58, вместо Косинская, 18. Остальное правильно.
Ради бога простите за лишнее беспокойство и предупредите Ваше почтовое отделение, чтобы Вам лично выдали эту бандероль.
Заранее благодарю. Напишите мне, пожалуйста, получили ли Вы ее <…>.
Всего Вам самого лучшего.
Целую, Ваша Т. Ю.
123
18 декабря 1988 г.
Ирэна, милая!
Ксана Кумпан[1] сказала мне, что Вы завалены работой — некогда вздохнуть, но интересной и толкающей к открытиям, что Соня — ребенок трудный, но крайне интересный, умный и самобытный, что жизнь Ваша полна, быть может, даже слишком полна. Я очень за Вас порадовалась. Наконец-то открылся путь к осуществлению.
Я сейчас живу устало и тихо. Почти ничего не пишу, кроме мелких рецензий, готовлю и читаю лекции — обзор зарубежной и разные об Андрее Белом. И делаю это главным образом, чтобы доказать себе, что я еще жива. Роща моих сверстников вырублена почти сполна. Одиноким дубом возвышается справедливо торжествующая Лидия Яковлевна. Чувствую себя случайно оставленным пнем или собственной тенью и незаконно люблю жизнь.
Пусть предстоящий год будет для Вас, Вашей милой тети и Сони — ярок, праздничен и плодотворен.
С нежностью и не тускнеющей памятью
Ваша Т. Ю.
1. Ксения Андреевна Кумпан (род. в 1947 г.) — историк литературы.
124
25 декабря 1990 г.
Ирэна, милая!
Не думайте, что если не пишу, значит, забыла. Вспоминаю Вас часто, благодарно и тепло. С удовольствием прочла Ваше предисловие к «Русским мемуарам»[1] и очерки о Державине, Энгельгардте, Львовой. Пишете Вы живо, увлекательно, непринужденно, со знанием дела, с точными и интересными мыслями. Особенно понравился мне очерк о Державине. Вы хорошо подметили его взрывчатую инфантильность, наивную резкость, нескрываемое честолюбие и душевную чистоту и непосредственность. А чем заняты Вы сейчас? Очень хочу все о Вас знать, и о милой тете Вашей, и о Соне — характере ярком, оригинальном, трудном и значительном.
Дай Бог ей жизни более легкой, чем досталась нам во всех предыдущих поколениях.
Желаю Вам не терять иллюзий и надежд в наше всклокоченное, хаотичное, непредсказуемое время, ждать утешительных сюрпризов, оставаться внутренне верной себе. И — это уже эгоистично — скорее посетить Ленинград и меня. Связывающее нас духовное звено — незаменимый Дмитрий Евгеньевич — уже вне посяганий, и я с болью и глубокой благодарностью вспоминаю его каждый день.
Очень жду встречи с Вами — устной, письменной, телефонной.
Будьте жизнелюбивы и светлы.
Мысленно с Вами.
Ваша Т. Ю.
1. Русские мемуары. Избранные страницы. XVIII в. М., 1988. В соавторстве с В. В. Куниным.
125
23 января 1991 г.
Ирэна, моя хорошая!
Спасибо за чудесное письмо. Что Вы на себя клевещете! Вы не только не разучились писать письма, а стали в них трепетнее, проникновеннее, горячее и ближе. Я читала и радостно вскрикивала после каждой фразы от тепла и глубины понимания. Теперешние этого уже не чувствуют. А Вам, хоть Вы для меня из поколения «детей», до боли близко и ясно то трудное затаенное время, когда мы все без слов понимали друг друга, когда «рыбак рыбака видел издалека», хотя ни на внешнюю дерзость, ни на лихой протест никто не посягал. Но мы старались поддержать друг друга, молчаливо не поддаваться, не подлизываться рабски, не покоряться велеречиво обстоятельствам и сохранять в себе и друзьях «душу живу». И Дмитрий Евгеньевич, и Глеб Семенов, и Лидия Яковлевна, и их разнообразные и разноречивые ученики были солидарны и едины в этом почти безмолвном содружестве, и оно дорого мне до сих пор. А современная дерзость суждений не кажется мне органической смелостью, а подчас даже просто разрешенной модой.
Но конец прошлого и начало этого года — уже накаленный вулкан. Извержения начались. Слышу подземные толчки — мой тихий остров может взорваться и до моей естественной смерти, которая явно затянулась. Мне даже неловко жить так долго. Чувствую себя пнем в вырубленной роще. Сверстников уже почти не осталось.
И все-таки запретно неловко, пародийно люблю жизнь, людей, все, что еще доступно пяти чувствам и незатихающим мыслям о мире.
Всю эту осень и начало зимы трудно болела: мерцательная аритмия, обострение стенокардии, затянувшийся и возвратный грипп. Задыхалась, устоять на ногах от бешеного сердцебиения не могла, даже зажечь спички. Вынуждена была обратиться к удивительной Анастасии Григорьевне, которая в течение 14 лет вела хозяйство покойных Максимовых. Она пришла ко мне по первому зову и буквально спасла нежностью, заботой, тактом, умелым и экономным распорядком быта. Скоро она, увы, уедет в свою деревню, а я, кажется, как это ни странно, вернусь к жизни и снова расшатаю свой и так расшатанный временем и окружающим хаосом быт.
Эти месяцы совсем не могла работать. Теперь понемногу занимаюсь Радием Погодиным.[1] Он долго считался детским писателем и только недавно стал писать взрослые вещи. Я прочла все и поняла, что по-настоящему детским он не был никогда, а просто до седины сохранил мальчишескую способность летать пером и воображением, что строит он свои вещи через подсознание чувственными ассоциациями, что образные ассоциации в прозе, сочетающие неожиданные предметы, подобны сочетанию рифмованных слов в стихах. Обо всем этом хочется написать, но пока подвигаюсь черепашьими шагами.
Все вокруг залито яростью, кровью, хаосом и сенсациями, а я по-прежнему верю только в хороших людей.
Нежно целую Вас, Соню, тетю Вашу душевную и желаю всем вам оставаться благородными, чистыми, доброжелательными и одухотворенными.
Очень жду отклика.
Всей сутью Ваша Т. Ю.
1. Радий Петрович Погодин (1925—1993) — писатель, поэт, сценарист и художник.
126
2 января 1992 г.
Ирэна, любимая моя!
Не думайте, что я уже умерла или что уже забыла Вас.
Я давно горячо и благодарно Вас вспоминаю, но в этом Новом году не успела поздравить и <1 нрзб> своих любимых друзей.
В самом преддверии этого года случилось страшное несчастье с моей единственной родственницей — кузиной Мусей. Она заболела склерозом сосудов головного мозга. Ничего не помнит, повторяет одно и то же, не отличает дня от ночи, разговаривает с мертвыми, как с живыми. Хищные племянницы обманом, под видом заботы, спровоцировали якобы родственный обмен, уверили, что она останется жить там, где родилась и прожила всю жизнь, а на самом деле вытянули площадь, поставили под угрозу взбесившегося соседа ее коммуналки. Болезнь ее развивалась постепенно, и она при всех ее вначале медленно идущих проявлениях могла еще спокойно прожить одна года два. В результате резких потрясений случился стресс, и она совершенно вышла из строя. Они сначала насильно перевезли ее к себе, а потом, не посоветовавшись со мной и многочисленными ее друзьями, сдали ее в плохую психушку сами. Я бессильна, и дальше квартала от дома отойти не могла сутки. Все это время проводила у телефона, были связные, говорила с врачами, организовывала передачи и непрерывно тревожилась, и даже не могла сесть за дружеские поздравительные письма. Весь день уходил на хлопоты о Мусе, доброй, <1 нрзб>, на редкость хорошей, по-детски наивной и доверчивой. Ее постигла страшная и преждевременная судьба. Чудовищно это <1 нрзб>.
Она ведь на 12 лет моложе меня, и все это продолжает терзать и тревожить.
Наконец с безобразным опозданием я вырвалась написать Вам ответ на Ваше такое пронзительно нежное письмо и пожелать всего возможного и невозможного. Пусть этот так тяжело начавшийся год к концу своему станет лучше и милосерднее. Пусть все мы научимся ориентироваться в нелепом хаосе быта, на каждом шагу проявляющегося с какой-то садистической проказливостью — в очередях, пустых магазинах, чудовищном росте цен, транспорте и почте. Пусть Соня Вас радует и удивляет, а тетя поддерживает и греет. Пусть удается работа, которой Вы всегда <над словом «отдаетесь» написано 1 нрзб> со страстью и увлечением.
Пусть будут настоящие и любящие друзья. Пусть Вам будет хорошо во всем.
И приезжайте в наш переименованный город. Верно написала Грекова: «У нас все перемены ограничиваются переименованиями».
С нетерпением жду письма, звонка, а лучше — приезда.
Нежно целую,
всегда Ваша Т. Ю.
127
<Осень 1992> (датировано по смыслу)
Дорогая моя Ирэна!
Наконец-то Вы нашлись — просто счастлива за Вас, Соню и тетю.[1] Надеюсь, что жизнь Ваша теперь стала спокойнее, легче, а возможность работать даже больше. Литература зарубежья тому примером.
Узнала об оказии в последнюю минуту. Дико спешу, чтобы ее не пропустить.
Ксана Кумпан <1 нрзб> вернее <1 нрзб> мою записку передаст, а через месяц, когда она будет возвращаться, Вы с обратной оказией подробно напишите о себе и своем новом житии. Жду ответа с нетерпением.
Я все там же, с тем же адресом и телефоном, хотя мне уже давно пора на тот свет и я уже на этом никуда не гожусь. И все-таки безбожно привязана к этой нелепой, бестолковой и несмотря ни на что увлекательной жизни.
Нежно и благодарно люблю Вас. Будьте счастливы и светлы.
Настоящее письмо скоро напишу, когда узнаю Ваш адрес, моя душевно близкая, умная и блестящая Ирэна.
Всегда Ваша Т. Ю.
1. 2 сентября 1992 г. мы эмигрировали в Израиль. Вернулись 6 марта 1994 г.
Публикация и примечания И. И. Подольской
