ПОЭЗИЯ И ПРОЗА

Владимир Бауэр

*  *  *

Мне хладная весна так нравится теперь,

что страшно за себя и за приязнь такую.

Пронзительный сквозняк проскальзывает в дверь

и, бескорыстно чист, струю несет нагую.

Снег водянистый льет на съежившийся сад,

чьи, белые уже, недвижимы ладони.

А я не хмурю взор, я даже втайне рад,

что не до суеты обледеневшей кроне.

Не страшен мне борей — борею не до нас.

Он хочет до ручьев застенчивых подземных

добраться — не сейчас, так в следующий раз —

и навсегда застыть в их девственных вселенных.

О, стылая душа, привет тебе, привет!

И мудрая притом, и чуткая умело.

И смерть, конечно, есть, но смерти все же нет.

А если кто затих — то батарейка села.

*  *  *

А вы уверены, что вам

действительно пора?

Заводит сердце свой там-там

и гонит со двора.

Туда, где, гоготать мастак

и выдыхать азот,

жует свой утренний «Биг Мак»

мучительный народ.

А водородоядный диск

по прозвищу «Златой»

под исступленный птичий визг

закусывает тьмой.

Слепа путейная пора —

вот, выбран черт-те кем,

идешь к себе путем зера,

в забвения Эдем.

Живешь себе, житье суча,

цедя свое «фьюить»,

ослу-советчику врача

не в силах досадить.

Теряя маков цвет ланит,

прощаешь наглеца.

Конец уж близостью манит,

которой нет конца.

И, черным пламенем горя,

смыкаешь ставни век.

Судьбу, стыдясь, благодаря

за ужин и ночлег.

*  *  *

...тем паче — астероид...

                     И. Бродский

Не фартит, не форелится, хрупок фавор,

уползают друзья за туманный бугор,

ибо здесь с высоченного даже бугра

не увидеть просвет, не дожить до утра.

Чудаки! — в ожидании суетных утр

можно столько испробовать поз-камасутр,

что в рассвете пустом и нужды уже нет

нам, разнежившим трением внутренний свет.

Кто не чует хребтом брадобрееву длань?

Лишь ушедший далеко за разума грань.

В забугорье такое мне страшно пока,

да к тому же родная страна широка.

В ней легко затеряться иголкой в стогу

и глаголом колоть трусоватую мгу,

бородатую жуть, православную хмурь,

умножая карманных подмножество бурь.

Можно прыгнуть и тут за пределы дерьма,

не раскокав при этом копилку ума.

Провернув мандельштамовский этот кульбит,

будешь сладко дышать и навеки забыт.

– Дыр бул щыл! — говорю тебе, морось и хмарь, —

я присяду, подвинься, хлебни мой вискарь.

Пей не морщась, чтоб вел твой скрипящий авось

все затейливей вкривь, все забористей вкось.

Вознесение Пуха

Так жизнь устроена, чего

греха теперь таить…

Пчела садится на чело:

ха-ха, тебе водить.

Колись, бродячее жерло

стиха, куда ж нам плыть?

Давно пристреляны пути

на сумрачной земле.

Куда-нибудь себе лети, —

я говорю пчеле.

Не стих сопит в моей груди,

но пустота в петле.

Да, все уже не «ла-ла-ла»,

такие, брат пчела,

сама давно бы поняла,

несладкие дела.

Пора срывать с себя крыла,

нырять в дыру дупла.

Вот целый рой мой теребит

покой со всех сторон.

Сейчас, свинячий содомит,

пархатый Арион,

ты будешь жалами прошит

и не удержишь стон.

Когда, куда, зачем, кого,

откуда и доколь, —

ты все расскажешь для того,

чтоб превратилась боль

в янтарной неги вещество,

ну, скажем, в мед. Изволь.

Но, воле авторской не раб,

я исчезаю враз,

мохнатомахом крылолап

мча в стратосферный мраз,

где над страной дорожных троп

безмолвствует ГЛОНАСС…

*  *  *

В соседнем цехе болты жолты

и так манят к себе оне…

Но мастер мне сказал: «Пошел ты…»,

и я шагаю, как во сне,

над темной изгородью смыслов,

морали мреющей поверх,

а мне навстречу архипристав,

неисследимый суперстерх.

Ни гения, ни идиота

пласт понятийный тех высот,

где нам доумевать охота,

не знает: «Свет вам да пейот!»