ЭССЕИСТИКА И КРИТИКА

Елена Невзглядова

Грэм Грин и его «Гринландия»

Я убежден, что жизнь должна быть лучше, чем она есть, и в то же время
верю, что всякое видимое благополучие непременно скрывает темную изнанку.

Грэм Грин

Помню, как в начале 1960-х я впервые прочла «Суть дела» и каким это было ошеломительным открытием. Помню это чувство новизны жизни, новизны того, с чем я не была знакома, но о чем, казалось, каким-то образом знала — неужели в прежней жизни? Помню этот «озноб восторга», как выразился Набоков, объясняя своим студентам, что учил их практически бесполезному делу. «Кому-то из вас может показаться, что при нынешнем крайне неспокойном положении в мире изучать литературу, и уж тем более изучать структуру и стиль, — пустая трата времени». Высшие проявления искусства ничего не дают ни в конторе, ни на кухне, ни в детской. Кроме вот этого душевного трепета. Но что за жизнь без него?.. Лекции Набокова посвящены Прусту, Кафке, Джойсу, Диккенсу, Флоберу. В этот ряд мог бы легко вписаться и Грэм Грин, его современник. «Суть дела», «Тихий американец», «Наш человек в Гаване», «Почетный консул», «Комедианты», «Человеческий фактор» — это великая проза. А сейчас видишь, как литература деловито обслуживает потребность в развлечении. Это грустно. Грэм Грин — великий писатель. И открыли его очень давно. Только, мне кажется, забыли. Он не получил Нобелевской премии и потому не так известен, как, скажем, Маркес или Хемингуэй. Мне хочется о нем напомнить. Так сильно отличается настоящее искусство прозы от суррогата, по хозяйски развалившегося на книжных прилавках… Нет, я понимаю, что великое искусство — редкость, так и должно быть, и должен быть фон, на который нечего пенять. Но все-таки важно сохранять, как сказано, «ценностей незыблемую ска`лу». И Грин занимает на этой шкале самую высокую ступень. Попробую о нем рассказать с «любовной и медлительной дотошностью», как это учил делать Набоков.

1

«Писать — значит радоваться», — сказал Грин в одном из своих мемуарных очерков. И это не просто фраза, вызванная какой-то писательской удачей. Для Грина писание было образом жизни, спасающим его от тяжелого наследственного заболевания. Маниакально-депрессивным психозом был болен его дед. И Грин всю жизнь страдал тем, что переводчик его автобиографии назвал скукой. «Скука была такой сильной, как любовь, она пережила любовь и, не скрою, слишком часто дает о себе знать и сегодня» — есть в воспоминаниях Грина, написанных уже в старости, такая фраза. Скука (или тоска) может быть сильным, угрожающим чувством, склоняющим к самоубийству, и Грин боролся с ней с помощью так называемой русской рулетки. В юности он вычитал, как забавлялись офицеры белой армии, томившиеся на юге России во время Гражданской войны. «…Я должен был убедиться в том, что угроза полной потери зримого мира может вновь сделать его прекрасным. Я вложил дуло в правое ухо и спустил курок. Что-то щелкнуло, и, взглянув на барабан, я увидел, что пуля заняла боевое положение. Мои шансы были один к одному. Никогда не забуду охватившего меня ликования, как будто на темной, захламленной улице вспыхнули вдруг карнавальные огни». Этот опыт он повторял множество раз. И вся дальнейшая судьба писателя определялась борьбой с коварной болезнью. «Русская рулетка предопределила многие мои поступки. Чем, если не ею, можно объяснить нелепое и опасное путешествие по Либерии, в которое я пустился, не имея ни малейшего представления об Африке? Боязнь скуки и только она привела меня в Табаско во время религиозных преследований, в конголезский лепрозорий, в отряды кикуйю во времена восстания мау-мау, в Малайю времен партизанской войны и во Вьетнам, когда там воевали французы. В последних трех местах, где велись необъявленные войны, страх попасть в засаду делал свое дело нисколько не хуже, чем револьвер, он отгонял скуку, которая идет за мной по пятам всю жизнь». Между страхом и ужасом есть большая разница, говорил Грин. Ужас — это то, от чего бегут, а в страхе есть таинственное очарованье. Насильственный страх, которому он себя подвергал, а также любопытство к странам, людям и огромный талант заставляли его жить насыщенной жизнью, отгоняя болезнь. «Своим чудесным, божеским началом, / Смотря в себя, я сладко потрясен». Что-то в этом роде его спасало.

Во всех его главных романах мотив опасности играет одну из первых ролей. Действие почти всегда происходит во время войны. В «Тихом американце» опасность для местного населения представляет «тихий» американец, и соответственно, для тихого американца угрозой являются отряды самообороны из местного населения. В «Почетном консуле» опасность исходит от жестокого парагвайского режима и революционно настроенных партизан. В «Комедиантах» опасна полиция Гаити — тонтон-макуты. В романе «Ценой потери» опасность принимает образ глупости, невежества и ханжества, от которых герой-европеец ищет спасения в Конго, но которые, вечные и повсеместные, его там и настигают. В «Сути дела» опасность таится даже в религии. Наведываясь в отдаленные уголки мира, Грин убеждается в том, что люди везде одни и те же. Вьетнамец, француз, африканец, англичанин, американец — все они одинаково интересны, все подчинены судьбе, для которой не существует различия между местом и временем проживания, цветом кожи и даже особенностями личности. Затерянный бог знает где «маленький человек» Грина способен взволновать читателя, живущего в Лондоне, Петербурге, Париже, Нью-Йорке — в любых условиях и в любом возрасте.

«Некоторые критики считают, — писал Грин — что в какой-то части моего сознания расположена странная, вулканическая, „плодородная“ (и зачем я только ввел в обиход это прилагательное) страна, которую они окрестили Гринландией, и я иногда задаю себе вопрос, не ездят ли они по свету с шорами на глазах? „Это Индокитай, — хочется сказать мне им, — это Мексика, это Сьерра-Леоне, описанные скрупулезно и точно. Я ведь был не только писателем, но и журналистом“». Сколько раз он подвергался смертельной опасности в своих долгих путешествиях! Но «Гринландия» и в самом деле существует — не в географическом смысле, а в целостности взгляда на мир, который он сумел выразить и который не спутаешь ни с каким другим. «Всё дело в ракурсе, а он и вправду нов».

2

Еще один постоянный и очень важный мотив Грина — религия. В 1926 году он принял католичество, и критики называли его католическим писателем. Между тем слишком часто главные герои Грина, герои, которым он явно сочувствует, — убежденные атеисты. Куэрри и Колэн («Ценой потери»), Уормолд и Хассельбахер («Наш человек в Гаване), Браун и Мажио (в «Комедиантах»), Кэсл и Сара («Человеческий фактор»), Фаулер («Тихий американец), Пларр и Фортнум («Почетный консул») и т. д. Характерно, что все герои, от лица которых идет повествование, тоже атеисты. Либо убежденные атеисты, либо потерявшие церковную веру католики. Видимо, к последним принадлежал сам Грин. Разум и чувство восстают против безотчетной веры. Церковь его не привлекала, а отталкивала. «По безвкусному, пестро разукрашенному алтарю и сентиментальным статуям он понял, что это церковь католическая» («Человеческий фактор»). В «Путешествиях с тетушкой» главный герой мистер Пуллер во время богослужения замечает, что молитва похожа на речь старого каторжника, обращающегося к судьям с просьбой о помиловании: «Множество содеянных нами лютых прегрешений, во вся дни жизни нашея, плачем и рыдаем горько, помышляя лукавые деяния». В романе «Тихий американец» Фаулер говорит священнику: «Если бы я даже верил в Бога, мысль об исповеди мне все равно была бы противна. Стоять на коленях в одной из ваших будок! Открывать душу постороннему человеку! Простите, отец, но я вижу в этом что-то нездоровое, недостойное мужчины». Юноша Пайл говорит главному герою Фаулеру, от лица которого ведется повествование: «Если Бога нет, все на свете бессмысленно», на что Фаулер отвечает: «А для меня все бессмысленно, если он есть». В романе «Почетный консул» священник, отошедший от церкви, высказывает мысли, возможно, близкие автору романа. Церковь говорит, что Бог — это любовь. Но «Разве любовь посылала в газовые камеры?» — спрашивает отец Ривас доктора Пларра. «Ты врач, — говорит он, — ты часто видел невыносимые страдания… ребенка, умирающего от менингита. Это любовь?», а когда врач восклицает: «Вот уж не ожидал, чтобы священник винил во всем этом Бога!» — поясняет: «Я его не виню, я его жалею». Этот священник не верит в Сатану, на которого церковь сваливает все беды и злодеяния. Он думает, что раз мы созданы по образу и подобию Божию, то, значит, и Бог — носитель той темной, слишком человеческой стороны, которая принимает на себя вину. «Разве я мог бы любить Бога, если б он не был похож на меня. Раздвоен, как я… Бог, в которого я верю, должен нести ответственность за все творимое зло». Темная сторона Бога может одерживать победу то там, то здесь, но эти победы временные, «потому что эволюция Бога зависит от нашей эволюции… я верю, что Бог проходит ту же эволюцию, как мы, только, пожалуй, с бо`льшими муками». Такая вера для человека ХХ и ХХI веков, наверное, более убедительна, чем церковная, каноническая. «Я не вижу ничего отталкивающего в атеизме, даже в марксистском атеизме», — говорит Грин. При этом он цитирует Унамуно: «Те, кто верит, что они верят в Бога — но без сердечного неистовства, без мучений разума, без неуверенности, без сомнений, без доли отчаяния даже в утешении, — верят лишь в идею Бога, но не в самого Бога». Настоящая вера — в постоянном искании, в сомнении, полагает Грин. Обладал ли он ею?..

Сочувствие писателя к своим героям-безбожникам убеждает в том, что нравственность он не связывал с верой. Она существует совершенно независимо от нее. А когда она привязана к вере, она заводит в тупик, как это показано в романе «Суть дела».

«Суть дела» — один из лучших романов ХХ века. Полицейский, майор Скоби — глубоко верующий католик. Он служит в Африке, в Сьерра-Леоне, горячо любит эту страну, ее черное, бедное население, трудный тропический климат, свою рутинную работу. Его жена Луиза не разделяет этой любви. Когда Скоби обходят по службе (его должны были назначить начальником), ее (а не его) самолюбие страдает, она плохо вписывается в ту среду, которая их окружает, мечтает уехать, и Скоби удается отправить ее на континент. В то же время у берегов этой местности терпит крушение корабль, спасаются несколько человек, среди которых оказывается молодая женщина Элен, потерявшая в катастрофе мужа. Скоби всячески старается ей помочь, она привязывается к нему, возникает любовь. «То, что они принимали за безопасность, на поверку оказалось уловкой врага, который действует под маской дружбы, доверия и сострадания». Неожиданно возвращается жена, и Скоби попадает в невыносимое положение. Он не может бросить на произвол судьбы ни одну из двух женщин, прочно с ним связанных. Чувство ответственности за их судьбу и чувство сострадания владеют им всецело. Сердце его разрывается — не столько от любви, сколько от жалости. Для верующего католика существует легкий выход: исповедаться и причаститься, обещав больше не «грешить». Но он не может этого обещать Богу, присутствие которого в мире ощущает всей душой, и приходит к тому, что только его смерть развяжет затянувшийся узел.

Этот роман принес автору огромный успех. Грин считал, что не вполне заслуженный. Он говорил, что в этом романе он слишком нажимал на педаль жалости. Жалость и сострадание — разные вещи. Сострадание испытывают к равным, а жалость — к слабым, униженным. В жалости есть элемент высокомерия. Но любящие Скоби женщины в самом деле по сравнению с ним — слабые, зависимые существа, и жалость к ним — естественное чувство, а не выражение гордыни, как считал сам автор. Вероятно, Грин в ходе повествования невольно отступил от первоначального замысла. Скоби получился слишком живой, слишком искренний человек, чтобы приписать ему подспудные теневые качества — высокомерие и гордыню. Удивительно то, как, наделив своего героя настоящей «страстью к состраданию», Грин сделал его совершенно живым. Он «развращен жалостью», сказал о нем Грин. При этом совершенно понятен. А страницы, посвященные самоубийству Скоби, написаны так, что их можно сравнить с описанием последних часов Анны Карениной.

Способность к состраданию — самая человеческая способность. «Если бы мы всё знали досконально, подумал он, мы бы, верно, испытывали жалость даже к планетам. Если дойти до того, что зовут самою сутью дела…»

Но суть дела в том, что в жизни так переплетено добро и зло, что их не разнять. Эта «суть» просматривается почти во всех романах Грина. Легкомысленный хвастун и жулик берется возглавить отряд, воюющий с кровавым режимом Дювалье, и погибает за свободу («Комедианты»). Искренно верящего католика вера приводит к самоубийству, которое он считает непростительным грехом («Суть дела»). Честность и порядочность оборачиваются непоправимой разлукой с любимой женой («Человеческий фактор). И так далее. Добро и зло неразделимы. Так задумано с самого начала. И тут не следует ждать, что «оправдается Всевышний / Пред нашим сердцем и умом».

Роман «Почетный консул» Грин предвосхищает эпиграфом из Томаса Харди: «Всё слито воедино: добро и зло, милосердие и правосудие, религия и политика». Эта слитность жизни похожа на ту слитность в музыке, о которой писал А. Ф. Лосев: в музыке счастье и горе неразделимы. В этом есть удивительный жизненный и душевный парадокс, который Грин улавливал в воздухе времени подобно тонкому метеорологическому инструменту. Это какая-то последняя правда о жизни. Грин заметил, что у всех писателей бывают моменты, когда основная тема получает четкое выражение — возможно, в попутном высказывании, — и приводит такую фразу высоко ценимого им Генри Джеймса: «богатство всегда связано с темными и жестокими делами». В этой фразе, говорит Грин, ключ ко всему творчеству Джеймса, «в основе которого лежало ощущение зла, по своей силе равное религиозному чувству». Подобное ключевое высказывание у Грина — эта цитата из Томаса Харди, не случайно оказавшаяся в эпиграфе романа. Добро и зло — неслиянная двойчатка, которую неизменно видел Грэм Грин. И такое ви`дение жизни — не плод горького опыта писателя, оно не пришло к нему с годами, а было у него всегда. Это то, что можно назвать врожденным опытом. Он есть у каждого настоящего писателя. Вспомним упрямую установку Чехова: «Ничего не разберешь на этом свете».

3

В каждом слове, в каждой фразе Грина живет мысль, и проза его динамична и музыкальна. Что касается сюжетов, то тут просматривается возможное влияние Достоевского: его главные герои — носители идей. Но при этом у Грина они живые, что не всегда, мне кажется, получалось у Достоевского.

Некоторые фразы Грина краткой точностью и весомостью смысла напоминают «Мысли» Паскаля. «Свобода воли служила оправданием всему. Это было алиби Господа Бога»; «Господь связан с нами чем-то вроде общего кровообращения. Его здоровая кровь течет в наших жилах, а наша зараженная — в его»; «Истина и справедливость — столь малые величины, что, метя в них нашими грубыми инструментами, мы почти всегда делаем промах»; «Люди так же почтительно относятся к смерти, как к знатному незнакомцу, приехавшему в город, пусть даже визит его вовсе некстати»; «Это письмо получилось таким длинным, потому что у меня не было времени написать его короче»; «В основе акта созидания, оказывается, всегда лежит крайний эгоизм». «Люди безумны, и это столь общее правило, что не быть безумцем было бы своего рода безумием»; «Самовыражение — вещь жестокая и жадная»; «Правдивость и смирение всегда сопутствуют друг другу». Какие из этих мыслей принадлежат Грину, а какие — Паскалю?

Притом проза Грина современна, его романы не могли бы появиться в ХIХ веке, в них бьется пульс трагедии, пережитой ХХ веком: жесткая правда характеризует манеру его письма. Грин говорил: «…важно помещать действие книги не в контекст прошлого, а в современную эпоху, в наше время». Оттого что его проза связана с настоящим моментом, она имеет отношение и к прошлому и к будущему. Жесткое содержание приобретало у него гармоническую форму. Многим ли это удавалось?

Он любил и знал поэзию. Почти всем его романам предпослан стихотворный эпиграф. В путешествие по Африке он взял с собой однотомник Шекспира, избранное Рильке, избранное Вордсворта и Браунинга, а также издание современной английской поэзии и оксфордское издание поэзии XVII века. Его лучшие романы напитаны поэтическим смыслом — не столько за счет словесной аранжировки, сколько за счет суггестивности, которая зависит от интонации. Интонация — душа текста. Известно, что Хемингуэй писал свои романы, стоя за конторкой, и, прежде чем продолжить текст, перечитывал все ранее написанное. Не знаю, как писал Грин, но, несомненно, память его напряженно хранила все предшествующие фразы и страницы, потому что сохранялась на протяжении всего текста единая, как музыкальная тема, интонация. Так бывает в стихах. А его отношение к стихам было особенным. Стихи пишут у него ничтожный, лживый Уилсон и революционер-неудачник Акуино. Порой Грину, как его герою Скоби, казалось, что поэты слишком прямо и непосредственно говорят о чувствах. А он был сдержаннее и скромнее, говорил: «Я не люблю исповеди и исповедующихся». Кант сказал о музыке, что ей «не хватает вежливости»: слишком навязчива в своем воздействии. Видимо, то же самое чувствовал Грин по отношению к поэзии. Но то и дело как бы вынужден был к ней обращаться. Вот, например, в биографической прозе он вспоминает: «В тот раз я пробыл во Вьетнаме чуть больше двух недель и до отказа „наполнил смыслом каждое мгновенье“». Не знаю, откуда взята цитата: она дана в переводе, но понятно, что поэтическая строка заменяет «высокое» прозаическое выражение, которого Грин хотел избежать. Что дозволено стиху, то непозволительно прозе.

А вот любопытное признание, касающееся прозы: «Начал перечитывать „Давида Копперфилда“. Первые две главы романа, вне всякого сомнения, превосходнейшие, недостижимые даже для Пруста и Толстого. Страшусь минуты, когда Диккенс опустится — как он неизменно опускается — до преувеличений, витиеватости и сентиментальности». Говорят, английский язык у Диккенса необыкновенно хорош, но правда и то, что Диккенс со временем стал «детским писателем». В детском возрасте преувеличения и сентиментальность полезны, как необходимые для роста витамины.

Всё, что чуждо ему в литературе, Грин показал в образе аргентинского писателя Хорхе Хулиа Сааведры. Цветистые фразы, штампованные образы, надуманные символы, приверженность аргентинцев к «machizmo» (культу мужества) — все это высмеял Грин в романе «Почетный консул». Сааведра рассказывает доктору Пларру сюжет своего нового политического романа: там будет красавица без одной ноги. «Красавица с одной ногой — понимаете, что это значит?.. Она символ нашей бедной, искалеченной страны…» — «А ваши читатели это поймут? Может быть, вам надо что-то сказать более прямо?» — бесхитростно спрашивает доктор Пларр. Вспомним, как нравились в 1960-е годы романы латиноамериканцев: Маркеса, Борхеса, Кортасара, — какой успех они имели! В одном из сюжетов Сааведры есть намек на хемингуэевскую повесть «Старик и море», в которой, как и во многих других произведениях этого писателя, прославляется нечто похожее на «machizmo». Нет сомнений в том, что Грину импонировало мужество (он и сам им обладал), но мужество тоже должно быть скромнее. И насколько дальше латиноамериканцев, мне кажется, шагнул он в своей прозе, насколько тоньше и точнее его краски!

Доктор Пларр, читая примитивную героическую прозу своего пациента Сааведры, думает: «Жизнь совсем не такая. В жизни нет ни благородства, ни достоинства. Даже в латиноамериканской жизни. Не бывает ничего неотвратимого. В жизни полно неожиданностей. Она абсурдна. И потому, что она абсурдна, всегда есть надежда». Как это хорошо: потому что абсурдна, есть надежда. Сааведра говорит Пларру: «Если хочешь написать настоящий политический роман, а не какую-то однодневку, надо избегать мелких подробностей, привязывающих к определенному времени». Но именно подробности, привязанные к конкретному времени и ситуации, делают прозу Грина достоверной и долговременной. Вспомним альбом с марками, зажатый в руках лежащей на носилках, спасенной после кораблекрушения женщины («Суть дела»). Или солнечные очки проститутки Клары в романе «Почетный консул». Эти детали, непохожие на символы, запоминаются.

Если сравнить ранние вещи с более поздними, видно, какого совершенства Грин со временем достиг. В одном из первых романов — «Стамбульский экспресс» — с любопытством следишь за переплетением разных судеб, знакомишься с разными человеческими типами, это очень хорошая проза, но все же преследует ощущение хорошо знакомого, уже не раз читанного. Несмотря на явное писательское мастерство, подобную прозу читатель уже где-то читал. Другое дело — его зрелые романы, полные мысли, вызывающие труднообъяснимое чувство новизны жизни вкупе с каким-то подспудным, закадровым ее узнаванием.

В ранний свой период он сознательно избавлялся от красочных метафор. «Из-за любви к поэтам-метафизикам я сильно увлекался преувеличенными сравнениями, и моя жена научилась мастерски их вылавливать. Одно, где кто-то или что-то в тихом сассекском пейзаже было уподоблено припавшему к ветке леопарду, дало название всем остальным, и мы с женой ежедневно отстреливали у меня в рукописи по несколько леопардов». И все-таки как привлекательны бывают у Грина сравнения и метафоры! «…воцарилось молчание. Тишина, как растение, пустила побеги; казалось, она проросла под дверь и распустила листья в комнате». Как передать на письме азарт? «Его не нужно заворачивать в мысли, сравнения, метафоры. Сравнение — это форма размышления, а азарт возникает в момент, когда размышлять некогда. Чтобы описать действие, нужно подлежащее, глагол и дополнение, может быть, ритм — вот, пожалуй, и всё. Прилагательное уже гасит темп и расслабляет восприятие… Роман… в отличие от стихотворения состоит не из слов, а из действий, темпа, характеров». Особенно характерны его пейзажи не растянутые в красочных подробностях, как, например, у Тургенева, а скупо и кротко-выразительные. «По вечерам порт бывал красив минут пять, не меньше. Грунтовые дороги, такие уродливые, спекшиеся днем, нежно розовели, как лепестки цветов. Наступал блаженный час. Люди, навсегда покинув здешние места, вспоминают в мглистый лондонский вечер, как загорался этот берег, как он расцветал, чтобы тут же померкнуть снова».

А как конкретны и достоверны у Грина второстепенные персонажи! Например, сириец Юсеф в «Сути дела» — неграмотный мошенник, преклоняющийся перед Скоби и цитирующий Шекспира благодаря своей исключительной памяти; мечущийся между религией и гражданским долгом отец Ривас, устами которого подчас говорит сам автор, — в «Почетном консуле»; домашний деспот и баловень — десятилетний мальчуган Анхел и Смиты — супружеская пара комически наивных, симпатичных американцев — в «Комедиантах»; честный чиновник Дейнтри, закованный в броню условностей, и доктор Персивал, циничный убийца, любитель рыбной ловли, — в романе «Человеческий фактор»; частный детектив — бедолага Паркис со своим сыном — «Конец одного романа»; омерзительно самоуверенный и похотливый ханжа Рикэр, спекулирующий на религиозных ценностях, — «Ценой потери»… Все они связаны с временем и местом, потому и дышат, хочется сказать, воздухом вечности.

4

Еще один мотив или одна тема, без которой не обходится ни один роман, — это, конечно, любовь. Есть поговорка: сколько сердец, столько родов любви. Показать это нелегко. В «Тихом американце» герой с помощью любви спасается от одолевающего его одиночества. Близость с женщиной для него почти то же, что трубка опиума. И тем не менее это очень сильная любовь, ей нельзя не сочувствовать. Ему противопоставлен другой герой: «тихий американец» Пайл, влюбленный юношески-романтически. А женщина, которую они оба по-разному любят, не способна на это чувство. Она с детским простодушием выбирает то, что ей представляется более выгодным. (Это очень грустный роман, как ни странно, с «хорошим концом».) Интересна фигура доктора Пларра в «Почетном консуле». Главное, что его отличает, — он не знает, что такое любовь. «Я знаю, как спят с женщиной, я не знаю, как любят». Говорят, что человек с ампутированной ногой или рукой чувствует фантомную боль в отсутствующей части тела. Так, по-видимому, обстоит дело с некоторыми холодными людьми, не знающими настоящей привязанности. Пустое место в душе болит. Пларр ревнует к Фортнуму, потому что тот любит свою жену, хотя его жена влюблена в Пларра. Эта ревность и удивительна и объяснима.

Пларру в романе противостоит Фортнум, «почетный консул». Надо сказать, что такое противостояние героев характерно для Грина. Оно есть и в «Тихом американце», и в романе «Сила и слава», и в «Комедиантах», и в других его произведениях. Критики на этом основании говорят о парадоксальности мысли писателя. Но дело в том, что логическое несоответствие, крайней степенью которого является парадокс, предоставляет свободное поле для психологии. Психология начинается там, где кончается логика. Психология начинается с парадокса, сказал Шкловский. Романы Грина — психологическая проза. В свои шестьдесят лет Фортнум так нуждается в любви и заботе о ком-то, что обрушивает горячее, преображающее его жизнь чувство на проститутку из дома терпимости. Он женится на ней. Прилагая все усилия к тому, чтобы создать ей нормальную жизнь, он воодушевлен тем, что она ждет ребенка, не подозревая о том, что ребенок не его, ребенок Пларра. Когда Фортнум узнает об ее измене и предательстве Пларра, он с удивлением обнаруживает, что не испытывает ненависти к человеку, считавшемуся его другом. Сравнивая себя с доктором, он склонен винить в этой ситуации себя. Но когда ему кажется, что Клара безразлично отнеслась к случайной и нелепой смерти Пларра (она не плачет на его похоронах), он глубоко страдает, потому что не видит в этот момент в ней ничего человеческого. «Поцелуй женщины, которая не способна любить даже своего любовника, не стоит и гроша». Замечателен конец этого романа: ночью после похорон Клара не выдерживает и плачет на плече Фортнума. «„Ты любила его, Клара?“ — „Нет… нет… я люблю тебя, Чарли…“ Ее ложь не имела теперь никакого значения. Слишком явно ее опровергали слезы. В таких делах и полагается лгать. Он почувствовал огромное облегчение. Словно после бесконечно долгого ожидания в приемной у смерти к нему пришли с доброй вестью, которой он уже не ждал. Тот, кого он любил, будет жить. Он понял, что никогда еще она не была так близка ему, как сегодня».

В какие только психологические дебри не забирался Грин! В романе «Тихий американец» скептик Фаулер противостоит романтику Пайлу. Пайл спасает Фаулера, рискуя жизнью, а Фаулер доносит на Пайла и становится причиной его смерти. Но все симпатии и автора и читателя оказываются на стороне Фаулера: Пайл «в броне благих намерений» уничтожает случайных мирных людей, оправдываясь тем, что во время войны возможны «перегибы», а Фаулер близко к сердцу принимает беды простых людей и хочет их защитить. В романе «Ценой потери» действие происходит в лепрозории. И выясняется, что существуют люди, любящие больных проказой, лепрофилы. Доктор Колэн относится к ним отрицательно. Он говорит, что они не умеют ухаживать за больными, они любят не человека, а его болезнь. Настоятель рассказывает, как одна монахиня сокрушалась, что стало меньше больных (их вылечили). Когда подумаешь, что лежит в основе благотворительности… иногда лучше об этом не задумываться. В романе «Комедианты» жуликоватый пройдоха Джонс, обаятельный, дружелюбный, веселый, случайно впутывается в гражданскую войну, которая идет на Гаити. Невольное мужество и храбрость, проявленные этим в высшей степени легкомысленным человеком, лгунишкой, комедиантом, казалось бы, лишены логики. Слово за слово, сам не зная как, Джонс, выдавая себя за боевого майора, обязуется возглавить отряд партизан, охотно вживается в созданный им самим образ и, конечно, погибает. Судьба не очень-то разбирается в особенностях личности своих подопечных. Она индифферентна к человеческому материалу, так сказать, всеядна. Нечто подобное по нелогичности происходит с другим главным персонажем, мистером Брауном, от лица которого ведется повествование. Браун ревнует свою замужнюю любовницу. Ревность разъедает его душу и в конце концов приводит к разрыву с любящей его женщиной. Дикая, необоснованная ревность понятна там, где есть любовь. Но, бывает, поселяется и там, где любви нет. Приходит в голову, что это как раз такой случай.

Все тексты Грина пронизаны психологическими наблюдениями. «У некоторых гордость видна сразу, как накожная болезнь, чувствительная к малейшему прикосновению, а его гордость была спрятана глубоко внутри и сведена до минимума»; «Девушка была как птица, которую купили на базаре в самодельной клетке, а дома переселили в более просторную и роскошную…»; «В противовес общему мнению правда почти всегда бывает забавной»; «Когда мы молоды, в нас целый лес всяких сложностей. Старея, мы становимся проще»; «Любовь была притязанием, которое он не мог удовлетворить, ответственностью, которую он не мог принять, требованием…»; «Писательское воображение, как и тело, невзирая ни на что, безрассудно сопротивляется смерти»; «Мне кажется, что сатирик в известной степени всегда романтик, только он обычно свой романтизм прячет»…

Если мужские роли оригинальны и разнообразны, о женских этого не скажешь. У Грина женщины отличаются тем, что их облегченное существование, зависимое от мужчины, не привязано к конкретному человеку, а с непостижимой легкостью паразита-насекомого перелетает с одного объекта на другой. «Что делать, самый нежный ум / Весь помещается снаружи». Такова Фуонг в «Тихом американце», Клара в «Почетном консуле», Мари в «Ценой потери». Есть и другие женские персонажи, но они, приходится признать, меньше удались писателю.

Грина волновала возможность неуязвимости. Точнее, невозможность. Можно сказать, что роман «Человеческий фактор» написан на эту тему. Его предваряет эпиграф из Конрада: «Я знаю лишь одно: погибший тот, у кого возникает привязанность. В душе его поселился микроб морального падения».

5

На вопрос журналиста, почему он своим романам, даже серьезным, придавал форму детектива, Грин отвечал: «Люблю детективы, читаю их с удовольствием… А потом, в наши дни жизнь смахивает на детектив, особенно после войны. Вам не кажется?» Очень даже кажется. Особенно после того опыта, который предоставили нам революция и война. Сколько исковерканных судеб, ранних, бессмысленных смертей, загадочных совпадений, бескорыстной любви… Жизнь переполнена острыми сюжетами. Они сами по себе интересны художнику, который не «ставит вопросы» и не «поднимает проблемы», а храбро смотрит в лицо жизни — какая она есть. Грин замечал, что, несмотря на то что при экранизации Шекспира его великие пьесы «теряли половину драматизма (мы не можем с равным вниманием смотреть и слушать) и две трети поэзии», необходимо было позволить Шекспиру стать массовым достоянием. Так же, мне кажется, детективный сюжет прозы Грина привлекает внимание широкого читателя, завоевать которое писатель считал своей профессиональной доблестью. Детективная конструкция у него не провоцирует читателя на поиски спрятанной загадки, она только держит его в напряжении, в волнении. Но, может быть, она отчасти (для этого самого «широкого читателя») заслоняет красоту и лиризм психологического содержания.

Лучшие его романы заставляют проживать чужую жизнь, как свою собственную, в увлечении забыть о своей. А элемент условности, имеющийся у Грина почти везде, не мешает читательскому доверию. В «Почетном консуле» дискуссия о Боге происходит в момент крайней опасности, и трудно себе представить, чтобы люди в ожидании смерти подробно обсуждали вечные вопросы бытия. Но почему-то эта условность не препятствует восприятию, разговор захватывает и героев и читателя. Диалоги, требующие от романиста особого мастерства, придают книге масштаб самой жизни. «Почетный консул» — образец философского романа, где автор утверждает основное и традиционное право художника комментировать события и выражать свои взгляды. Но все дело в том — как. Как это делается. В одном из эссе, разбирая чаплиновские фильмы, приводя смешные и трогательные сценки с «маленьким человеком», страдающим от социального неравенства, Грин говорит: «Этих идей недостаточно для революционера, но их оказалось более чем достаточно для художника». Нужны ли вообще художнику идеи? Если и нужны, то уклончивые, несформулированные. Характерен рассказ Грина о том, как он задумывал роман «Суть дела». Он увидел на балконе Уилсона, мелкого чиновника, который смотрел на проходящего мимо полицейского. Кем был этот полицейский, Грин еще не знал. Он только увидел в воображении эту сцену, эту местность, этот балкон. Вспомним, что толчком к роману «Анна Каренина» послужила пушкинская фраза: «Гости съезжались на дачу». Как это удивительно и как вместе с тем понятно! Художественная идея похожа на геном человека, который хотя и не виден невооруженным глазом, но содержит в себе всю информацию о данном человеческом экземпляре, нужную для его развития.

Проза, как и поэзия, требует горячей работы души, а значит, подсознания. «…Работа наша, — говорит писатель Бендрикс („Конец одного романа“. — Е. Н.), — совершается в подсознании, последнее слово написано там прежде, чем первое появится на бумаге. Мы вспоминаем, а не сочиняем». И в другом месте: «Можно ходить по магазинам, считать налоги, болтать, а поток сознания течет, как тек, решая твои проблемы, строя планы. Сядешь к столу пустым-пустой, и вдруг откуда-то берутся слова, выходят из тупика трудные сцены, работа сделана во сне, в магазине, во время беседы». В этой связи особенно интересны сны, без которых не обходится ни один роман Грина. Сны должны быть особенно достоверными, они влиятельнее, если можно так выразиться, чем последовательная череда событий, и Грин мастерски умеет их создавать: «Ступай душа, в безбрежных сновиденьях / Томиться и страдать!»

Замечательны его мемуарные очерки. «Часть жизни», «Пути спасения», «Путешествия без карты», «Дороги беззакония». Он прошел всю Республику Либерию сквозь тропические заросли пешком, не раз его трепала лихорадка, не хватало еды и питья, сна, и стоптанная обувь причиняла мучительную боль. Министр внутренних дел написал письмо окружным комиссарам Западной провинции Либерии с просьбой оказать содействие этому путешественнику, но «помощь свыше, — пишет Грин, — вообще не входила в мои расчеты. Если в Либерии и было что скрывать, то мне тем более хотелось нагрянуть врасплох». Это было путешествие без карты просто потому, что карты вообще не существовало: места были неосвоенные. Его заметки перемежаются воспоминаниями о том, как было трудно, и наблюдениями, которыми он хотел поделиться с читателем, потому что они не вошли в его художественные произведения. Вот некоторые из них:

«…Мысль, что еще целые четыре недели (до очередного населенного пункта. — Е. Н.) придется терпеть физические лишения, вставать чуть свет и шагать по шесть или семь часов сквозь чудовищно однообразные заросли, казалась мне невыносимой».

«Жар не дал мне спать, но к утру я пропотел, и температура упала… Я вспоминал Ван Гога, которого сжигала лихорадка в Болахуне. Он говорил, что после приступа надо вылежать хотя бы неделю — малярия не опасна, если лежишь столько, сколько надо; но я не мог примириться с мыслью, что пробуду здесь целую неделю… Есть у меня малярия или нет, завтра я должен встать и двинуться дальше; и это меня пугало».

«Мы шли по стране леопардов; на всех дорогах, которые вели в Тапи-Та, были установлены ловушки — деревянные клетки с опускной дверью и противовесом из связки раковин; в клетку сажали живого козленка».

«…В этом первозданном ужасе, в неприкрытости нужды, ей-богу же, что-то было — в струнах, которые перебирают за стеной хижины, в колдунах, в пригоршне орехов кола, в плясуне и его маске, в ядовитых цветах. Вкусовое восприятие здесь было тоньше, чувство удовольствия острее, чувство ужаса глубже и чище».

«Когда я погасил фонарь, крысы стали падать с потолка вниз, но крыс я больше не боялся. Я открывал в себе то, чем, казалось, никогда не обладал: любовь к жизни».

В его душе был спрятан какой-то механизм, похожий на пружину, — когда давление на нее достигает предела, она с силой распрямляется. Невыносимые условия жизни внезапно обращали депрессию в свою противоположную фазу любви к жизни. Все трудности и лишения, которым подверг себя Грин, были для него не напрасны, он это понимал с самого начала, упорно ведя дневник и всем вокруг жадно интересуясь. Его романы полны той правдой, которую нужно было вызнать самому.

Спрашивается, как можно было не отметить Нобелевской премией несравненный дар и труд Грэма Грина? Вероятно, католическое сообщество не приняло версию его веры («Бог — это то, что мы подумали о нем, с чем бросились к нему, о чем его спросили…»), видело в нем отступника и повлияло на Нобелевский комитет. Возможно, США болезненно приняли критику своей международной политики, и это тоже сыграло свою злую роль. В «Тихом американце», да и в других романах, Грин показал, как США силой насаждали демократию, вмешиваясь в жизнь стран и народов, которые к демократии были совсем не готовы, и жертвой становились ни в чем не повинные люди в Индокитае, Аргентине, Парагвае и т. д. А на Гаити США поддерживали кровавый режим Дювалье. Слишком неудобную правду раскрывал Грэм Грин.

Мыслящий и совестливый человек никогда не может быть вполне доволен общественно-государственным устройством своей страны. Возможно, поэтому Грин сочувственно относился к коммунизму, марксизму, понимал его как особую веру, особую религию. Поначалу он как будто не разглядел тупик, к которому ведет коммунизм, как фатально испаряется романтический дух революции, как расцветает на его месте конформизм и цинизм. Но, конечно, он знал, что такое сталинизм, и имена Сталина и Гитлера ставил через запятую, не делая между ними различия. Несколько раз приезжал он в Советский Союз. После вступления наших танков в Чехословакию высказался прямо и резко, так что его двенадцать лет у нас не публиковали.

Не знаю, насколько ярко горит его имя в англоязычной литературе, но у нас оно, кажется, незаслуженно померкло. Словно предчувствуя посмертное небрежение, он обмолвился в одном из эссе: «Для писателя, как и для священника, такая вещь, как удача, не существует». Печально, несправедливо. Но само писание, то есть радость в самом чистом виде, уже такая огромная жизненная удача, что невосприимчивость публики — лишь темная изнанка, без которой не существует, как сам он заметил, никакое благо.