МЕМУАРЫ
XX ВЕКА
Михаил Петров
Из Оксфорда
Заметки российского
физика
Когда вспоминаешь нашу перестройку 1987—1991 годов, на ум приходят слова
Мандельштама из стихотворения 1918 года: «Ну что ж, попробуем:
огромный, неуклюжий, скрипучий поворот руля».
В результате именно такого неуклюжего, скрипучего поворота, случившегося у нас,
я — «невыездной» физик — оказался во всемирно известном Оксфорде, в его
знаменитом тысячелетнем университете, давшем миру около пятидесяти нобелевских лауреатов.
То время, теперь уже давнее, было весьма своеобразным и, может быть, даже уникальным
для тогдашних советских граждан, существовавших до тех пор в почти полной изоляции
от Запада. И вот в конце восьмидесятых годов в результате нашей перестройки
в пресловутом железном занавесе появились дыры, бреши, которые с каждым
годом расширялись. Советские граждане вдруг стали получать выездные визы (понятие,
молодому поколению теперь неизвестное). Люди потоком ринулись в объятия к своим
родственникам и друзьям в Европе и Америке, писатели стали там публиковаться,
художники — устраивать выставки, а люди науки попали в вожделенные
лаборатории, куда их с готовностью приглашали западные коллеги. Дело тут было
в том, что хотя советская наука и развивалась в некоторой изоляции,
но ее достижения в определенных областях знаний были весьма значительны и во
внешнем мире известны. Начался бурный процесс оживления старых и установления
новых научных связей.
Моему отбытию в Оксфорд предшествовали следующие события. В один
из июньских дней 1988 года мне позвонил так называемый «куратор» ГБ в нашем
Физико-техническом институте имени Иоффе полковник Николай Петрович Кучеров и попросил
зайти к нему в кабинет. Для меня вызов Кучерова не сулил ничего хорошего.
Объясню почему. Незадолго до этого вызова я получил приглашение провести эксперименты
в Институте физики плазмы Общества Макса Планка в Мюнхене на их новой
термоядерной установке «Асдекс» с помощью разработанной нами аппаратуры для
измерения температуры термоядерной плазмы. Это была наша оригинальная разработка,
успешно применявшаяся нами на советских термоядерных установках в предшествующие
годы. О наших работах стало известно на Западе из материалов международных
конференций, результатом этого явилось упомянутое приглашение. И вот, без больших
надежд на успех я приступил к длительному и многоступенчатому в то
время процессу оформления документов для заграничной командировки. Без надежд, потому
что уже более десяти лет я был «невыездным». Хотя к тому времени я имел уже
ученую степень доктора наук и успел получить вместе с коллективами соавторов
две Государственные премии СССР именно за разработки и применение вышеуказанной
аппаратуры. Мое «поражение в правах» произошло из-за дружбы с поэтом Левой
Друскиным и общения с филологом Мишей Мейлахом. Лева в конце
1970-х годов подвергся преследованиям и затем в 1982 году был выдворен
из СССР за свои неопубликованные воспоминания, которые попали в руки КГБ. Это сочинение позднее было опубликовано на
Западе под названием «Спасенная книга». Что касается Миши Мейлаха, то он был арестован
в 1984 году за общение с иностранцами. Знакомства с Левой
и Мишей не могли в то время обойтись мне даром. Стараниями Николая Петровича
и его ведомства возникла угроза увольнения из института, несмотря на ученую
степень и премии. Однако за меня решительно заступился тогдашний директор института
академик Владимир Максимович Тучкевич, по отношению к которому я испытываю
огромную благодарность. В результате я был оставлен в институте с вышеупомянутым
«поражением в правах» и с пониженным допуском секретности.
Теперь, в 1988 году, обстановка
в стране стала меняться, и я решил попробовать получить разрешение на
загранкомадировку в Институт Макса Планка. К тому же я набрался наглости
и решил попытаться выехать в Мюнхен вместе с женой. Она получила
частное приглашение от жены одного из сотрудников Института Макса Планка, которого
я хорошо знал. Тогда выезжать по таким частным приглашениям стало возможно. И вот
теперь, понуро бредя в кабинет Кучерова, я печально размышлял о том, что
задуманная мной комбинация лопнула и что ни я, ни жена никуда не поедем. Однако
дело приняло неожиданный оборот. При моем появлении полковник встал из-за стола,
приветливо улыбнулся, пожал мне руку и сказал: «Михаил Петрович, вы ведь имеете
на меня большой зуб, верно?» Я смутился от неожиданности такого поворота, но не
мог не согласиться с ним. Далее Кучеров сказал примерно следующее: «Поймите,
Михаил Петрович, мы ведь в нашем Комитете всего лишь слуги ЦК КПСС. Нам что
скажут, то мы и делаем. А теперь подули другие ветры, времена изменились.
И я этому рад… Завтра на парткоме института будут обсуждать вашу кандидатуру
на командировку, и я ее поддержу» (замечу, что я не был членом партии, но таков
был тогда общий порядок оформления научных командировок за границу). И далее
полковник произнес совсем уж немыслимое: «Нам стало известно, что и ваша супруга
оформляет турпоездку в ФРГ. Что ж, мы не против. Государство заинтересовано
в том, чтобы вы выполнили ваше научное задание там максимально эффективно,
чтобы ваш быт был устроен, чтобы вы были
обихожены, накормлены…» В общем, мы вместе с женой поехали в Мюнхен, пробыли там три месяца, все было замечательно.
Эксперименты в Институте Макса Планка прошли успешно и продемонстрировали
эффективность нашей аппаратуры. Но это — другая история. Суть вышесказанного
в том, что и персонально для меня железный занавес открылся. А мои
успешные эксперименты в Мюнхене вызвали большой интерес в крупнейших зарубежных
термоядерных центрах и, в частности, в Оксфорде. Там в то время
начала работать самая большая и мощная в мире экспериментальная термоядерная
установка системы токамак под названием ДЖЕТ. Кстати, эту систему придумали в конце
сороковых годов наши академики Сахаров и Тамм, а в течение
1950—1960-х она была осуществлена в нескольких модификациях и исследована
в Институте атомной энергии под руководством академика Арцимовича. Установка
ДЖЕТ была сооружена силами объединения Евратом с целью впервые продемонстрировать
управляемую термоядерную реакцию с большим выходом энергии. Оттуда в наш
институт поступило предложение создать для них специальную модификацию разработанной
нами диагностической аппаратуры, поставить ее на ДЖЕТ и наладить измерения
там температуры плазмы. Центр термоядерных исследований в Оксфорде являлся
в то время ведущим в мире. Поработать там было мечтой любого физика-термоядерщика.
Да и возможность пожить в легендарном Оксфорде для нас представлялась
в то время несбыточной мечтой. Мы с готовностью согласились, и к концу
1990 года аппаратура была создана. Я был назначен ответственным за ее монтаж,
наладку и проведение первых экспериментов на ДЖЕТе. На этот раз оформление
моей командировки в сопровождении жены по приглашению Евратома прошло быстро
и гладко. Решения парткома уже не потребовалось.
* * *
В январе 1991 года мы взошли на борт самолета компании
«British Airways», который должен был совершить рейс Ленинград («Пулково») —
Лондон («Хитроу»). Мы, не избалованные в то время путешествиями за границу,
погрузились в роскошь британского самолета с его широко расставленными
креслами, с гламурными стюардессами в стиле тогдашней британской фотомодели
и манекенщицы Твигги, что в переводе означало «сучок» или «веточка». Эти
худощавые красавицы разносили невиданные закуски и напитки вроде кампари с апельсиновым
соком, известные нам только по романам Хемингуэя. В салоне пахло французскими
духами, явственно чувствовался также запах сигар, теперь где-либо совершенно немыслимый,
тем более в самолете. Что касается меня, то я тогда курил и до сих пор
покуриваю кубинские сигары, продававшиеся в те времена в обычных продуктовых
магазинах месте с папиросами «Беломорканал» и сигаретами «Прима». При
этом лучшие образцы сигар, вроде «Монтекристо» или «Ромео и Джульетта», стоили
всего лишь по 80 копеек за штуку. Впрочем, эти выдающиеся сигары не пользовались
у нас большим спросом. Во всяком случае, в нашем продуктовом магазине
на улице Красной Конницы я был чуть ли не единственным покупателем этого продукта,
которым революционная Куба расплачивалась с СССР за его трактора и станки.
После взлета я, получив свой «Кампари», извлек из футляра сигару «Монтекристо» и, руководствуясь
гламурной атмосферой салона лайнера «British Airways», решил откусить кончик сигары
не зубами, как обычно, а специальной гильотинкой, которую предусмотрительно
захватил с собой. Ко мне тут же подошла твиггеобразная стюардесса и вежливо
произнесла на великолепном Oxford English*:
«Would you please sir take a seat at the back rows».** Я повиновался и отправился в хвост самолета, где задние
ряды были пусты. Это было единственным ограничением для курильщиков сигар в полете
в то время. Сигареты же разрешено было курить совершенно свободно прямо на
своих местах. При этом, помнится, никакого недовольства некурящие не проявляли.
Вентиляция в салоне работала хорошо. А легкий запах сигар, на мой взгляд,
только украшал атмосферу в виде приятной отдушки. Полет прошел великолепно,
при снижении нам в ярком солнечном свете показали Лондон, Темзу, я разглядел
даже Вестминстер. Впечатления от этого полета и от последующих в девяностые
годы запомнились особенным комфортом, великолепным сервисом и отсутствием многих
ограничений, введенных на авиалиниях позднее. Не говоря уже о том, что для
нас, только что проникших за приоткрытый «железный занавес», все это было внове.
Кстати, об упомянутом Oxford English. По прибытии в «Хитроу» я,
считавший, что в достаточной степени владею английским, не понял ни слова из
того, что сказал мне шофер такси, заказанного для нас лабораторией в Оксфорде,
когда он обратился к нам с приветствием. Это меня неприятно удивило. Правда,
коллеги в Оксфорде меня успокоили, объяснив впоследствии, что таксист, по-видимому,
говорил на жаргоне, называемом «кокни», который даже они плохо понимают. Кроме того,
я немного оконфузился, когда, устроив жену, предпочитавшую заднее сиденье, попытался
усесться как обычно, впереди справа. Шофер спросил меня с более понятным на
этот раз произношением: «Do you want to drive, sir?»*** Тут только я заметил, что усаживаюсь за рулевую баранку, позабыв
об английском левостороннем движении.
Проследовав по дорогам М25 (кольцевая вокруг Лондона) и М10 (Лондон—Оксфорд),
мы прибыли в маленький городок Абингдон на Темзе близ Оксфорда, где нас ожидало
наше первое в Англии жилье. Это был так называемый Твикенгэм-коттедж, построенный
в 1730 году и служивший теперь гостевым домом для приезжающих в Оксфорд
ученых. Коттедж стоял на берегу Темзы, на излучине реки, образовавшей тихую заводь.
Он представлял собой внешне несколько обветшавшее, но весьма обаятельное кирпичное
строение с большими типично староанглийскими мелкоячеистыми окнами. Весь его
нижний этаж занимали обширная гостиная-столовая с камином и примыкавшая
к ней кухня. Наверху, куда вела дубовая лестница с балюстрадой, располагались
еще три помещения — основная спальня, спальня поменьше (в тот момент пустая,
без мебели) и рабочий кабинет с книжными шкафами и письменным столом.
К коттеджу сзади примыкала пристройка, которая во время нашего пребывания пустовала.
Коттедж был обставлен потемневшей от времени дубовой мебелью, стульями и креслами
с высокими спинками, обитыми сильно потертой кожей, на стенах — гравюры. Одну
я хорошо запомнил, она изображала петушиный бой. Там два джентльмена в одеждах
шекспировского времени, присев на корточки, удерживали своих двух петухов, распушивших
перья и рвущихся в бой не на жизнь, а на смерть. В большой спальне
наверху мы обнаружили кровать гигантских размеров под балдахином, такую высокую,
что для того чтобы залезть на нее, требовалось подставить под ноги специальную скамеечку.
И вот в этом фантастическом интерьере, похожем на театральные декорации
пьесы из жизни времен Диккенса, должны были в ближайшие месяцы жить мы, ленинградцы,
обитавшие в то время в двухкомнатной хрущевке! Правда, обнаружились и неудобства.
Оказалось, что в кухне и в ванной имеются по два крана с горячей
и холодной водой без смесителей и, конечно же, без душа. Старик —
смотритель коттеджа, встретивший нас при приезде, — сообщил моей обескураженной
жене, что англичане прекрасно обходятся без душа, принимая ванну, как он выразился,
«хоть каждый день». Поначалу пришлось с этим смириться. Но вскоре мои местные
коллеги утешили нас, сообщив, что в продаже есть съемные ручные души со смесителем
и резиновыми трубками, которые можно натянуть на краны. Забавно, что, когда
моя жена сообщила об этом смотрителю с просьбой снабдить нас таким устройством,
он сказал с некоторой брезгливостью: « А-а, вы имеете в виду шотландский (!) душ? Хорошо, пожалуйста,
я принесу». Мы удивились странной интонации старика и к тому же не поняли,
почему это простое устройство называется шотландским душем. Мне объяснили потом,
что в выражении, которое употребил смотритель, отразились своеобразные отношения
между англичанами и шотландцами. Гораздо более серьезным неудобством оказалось
полное отсутствие какого-либо отопления в спальне. Внизу хорошо обогревал камин,
где вместо дров пылала раскаленная бутафорская груда угля, подогреваемая снизу искусно
замаскированной газовой горелкой. Но в спальне не было никакого обогревателя.
А между тем через два дня после нашего приезда наружная температура ночью стала
опускаться до −6 и даже −7 градусов по Цельсию. К тому же
старинные окна с оловянными рамами и множеством малоразмерных стекол оказались
в буквально смысле дырявыми. Каждое стеклышко свободно болталось в своей
рамке, и оттуда пронзительно дуло. Я попросил у смотрителя дать нам какой-нибудь
электронагревательный прибор, но он вместо этого принес нам два пуховых одеяла.
Чтобы как следует прогреться, мы до поздней ночи просиживали у камина с чтением
или у телевизора, заранее положив под одеяла на кровати две бутылки, наполненные
горячей водой. В общем, нам удалось прикоснуться к особенностям традиционного
английского быта, с которыми прежде мы были знакомы только по Диккенсу и Теккерею.
Постепенно как-то все наладилось, мы привыкли, да и через несколько дней погода
стала теплее.
Между тем морским путем прибыла из России наша аппаратура. Прилетели
из Петербурга два моих сотрудника. Начался монтаж и наладка аппаратуры на специальном
стенде. Международный коллектив исследователей, работавших на термоядерной установке
ДЖЕТ, принял нас очень радушно. Как я уже сказал, к ученым из СССР, вдруг появившимся
тогда в западных лабораториях, их местные коллеги в те времена относились
дружелюбно и с большим интересом. Дело в том, что в области
исследований по управляемому термоядерному синтезу наша наука вплоть до начала восьмидесятых
годов была признанным мировым лидером. В последующие годы мы стали несколько
отставать из-за всеобщей разрухи в нашей стране, черты которой проявлялись
тогда все более и более явственно. Однако наработанный в прежние годы
опыт и обилие передовых научных идей, которые мы не имели возможностей реализовать,
оставались при нас. Именно поэтому в начале девяностых годов в западных
лабораториях появилось множество научных программ с участием наших ученых,
которые проявляли себя весьма успешно. Многие из них так и остались там, а некоторые
даже заняли лидирующие позиции.
Вскоре после нашего приезда нас посетил в Абингдоне Володя фон
Шлиппе. Стоит рассказать чуть подробнее об этом замечательном человеке. Володя родился
в 1931 году под Берлином в семье эмигрантов. Его отец Борис Федорович
фон Шлиппе был обрусевший немец, чьи предки жили и работали в России с начала
XVIII века. Володя рассказывал, что его прапрадед был известным химиком и создал
одну из первых в России химических лабораторий. За заслуги перед русской наукой
он получил потомственное дворянство и титул барона. Отсюда и приставка
«фон» к фамилии Шлиппе. Кстати, деликатный и лишенный всякого снобизма
Володя немного стыдился этой приставки. Он досадовал, что она фигурирует в его
паспорте и ему надо писать «фон Шлиппе» во всех официальных документах. Родители
Володи в 1918 году эмигрировали из Москвы в Германию. Его отец стал в эмиграции
инженером-самолетостроителем. После окончания войны семью Володи в составе
персонала бывшего завода «Юнкерс», где работал его отец, вывезли в СССР, в знаменитую
Дубну, что под Москвой. Там депортированные немцы стали работать на местном авиационном
заводе. Володя окончил в Дубне школу-десятилетку и поступил в Куйбышевский
индустриальный институт на физический факультет. В 1953 году семье Володи было
разрешено вернуться в Германию. Он закончил университет во Франкфурте, впоследствии
был приглашен в Лондонский университет, где, вплоть до выхода на пенсию в 1996
году, преподавал и вел научную работу, являясь известным теоретиком в области
ядерной физики. Володя прекрасно говорил по-русски, с времен дубненской юности
сохранил любовь и интерес к России. К тому времени, когда мы встретились,
он уже побывал в перестроечном СССР, познакомился и подружился там с нашими
физиками-ядерщиками и, в частности, с моим коллегой и близким
приятелем Алешей Ансельмом, с которым он встречался еще раньше на одной из
международных конференций. Именно Алеша дал мне координаты Володи в Лондоне,
что и привело однажды в воскресный день к появлению его у нас
в Твикенгэм-коттедже. Мы сразу же подружились с этим высоким, стройным,
немного застенчивым умницей и эрудитом. Его английский лоск и манеры сочетались
с русской душевной теплотой и открытостью. Мы стали посещать Володю и его
жену Ирину в их доме в Илинге, пригороде Лондона. В обширном доме всегда
было многолюдно, он служил приютом для приезжих русских, прибывавших из России часто
без средств и получавших тут не только обед, но и пристанище. Помню, мы
как-то обедали у них, и в это время раздался телефонный звонок из
полиции. Сообщили, что на вокзале Паддингтон в Лондоне пытались заночевать
двое русских, муж и жена, и были препровождены в полицейский участок.
Володя тут же распорядился, чтобы этих приезжих доставили в его дом в Илинге.
Понятно было, что полиция знала, куда обращаться в подобных случаях. Позднее,
посещая Володю и Ирину, мы увидели, что эти приезжие, прибывшие откуда-то из
Сибири, застряли у них надолго.
В одно из наших первых посещений Володи и Ирины они предложили
нам взять в пользование на время нашего пребывания в Англии их старый
автомобиль «Талбот Солара», которым они не пользовались. Это был классический «Талбот»
семидесятых годов выпуска. Поскольку такие машины в Англии делались небольшими
сериями и к 1991 году уже не выпускались, наша машина обращала на себя
всеобщее внимание и воспринималась почти как антикварная. Помнится, однажды,
кажется в городке Хенли на Темзе, куда мы как-то заехали в выходные, пожилая
пара местных жителей, вышедшая из церкви, остановилась перед нашей машиной традиционного
английского бутылочно-зеленого окраса, чуть тронутого оспинами ржавчины. Дама в кружевной
шали и шляпке с вуалеткой сказала своему спутнику: «Посмотри, Джордж,
какой милый „Талбот“!..» Мое сердце растаяло и исполнилось особенной нежностью
к нашему (!) «Талботу».
Хорошо помню мою первую поездку на этом автомобиле. Решено было ехать
на нем из Лондона в Оксфорд прямо после обеда у Володи и Ирины. Но,
хотя у меня был уже солидный водительский стаж, надо было хоть немного привыкнуть
к управлению машиной в условиях левостороннего движения. Я сел за руль,
и мы с Володей сделали несколько кругов вокруг квартала, где стоял их
дом. Было нелегко, но, в общем, я справился с этой задачей. Наибольшую
трудность представляло переключение передач левой рукой, а не правой, к которому
я привык. Поначалу я пару раз вместо переключения передач левой хватался за ручку
стеклоподъемника правой рукой. Но постепенно дело пошло на лад, и после теплых
прощальных объятий с Володей и Ириной мы тронулись в путь. При движении
по городу некоторые трудности возникали у меня на поворотах направо с улицы
с односторонним движением. Для читателей, водящих автомобили, понятно, что,
совершая этот привычный для нас поворот прямо за угол, я в условиях левостороннего
движения немедленно попадал на встречную полосу. К счастью, дело было вечером
в субботу, машин на улицах было мало. Те немногие, которым после поворота я
попадал прямо в лоб, немедленно останавливались, водители делали мне дружелюбные
успокаивающие жесты: дескать, не волнуйтесь, спокойно сдавайте назад и переходите
в левую полосу. Эта ситуация, видимо, была привычной для местных водителей —
визитер из Европы, что с него взять! Так или иначе, мы достигли наконец въезда
на вышеупомянутую трассу № 10 Лондон—Оксфорд. Движение по ней в плавном
потоке автомобилей без лихорадочных перестроений и обгонов, типичных на российских
трассах, уже не составило труда.
Постепенно мы все глубже внедрялись в английскую жизнь, приглядываясь
к специфическим чертам характера англичан. Первые же наши наблюдения заключались
в том, что в отличие от нашего русского открытого, эмоционального (часто
чрезмерно) восприятия разнообразных жизненных ситуаций, как негативных, так и позитивных,
англичане всегда сдержанны и часто демонстрируют обратную реакцию. Например,
англичанин, как правило, не стирает с лица вежливую улыбку при сообщении о болезни
или даже смерти близкого ему человека, хотя по едва заметным признакам (дрожание
рук, щетина на лице у мужчин, следы слез на косметике у женщин и т. п.)
видно, как ему/ей тяжело. Вспоминается замечание Стриндберга в его книге «Драматургия»
о приеме так называемой «двойной игры», который в середине XIX века впервые
использовала одна парижская актриса, когда она на сцене в трагической ситуации
с улыбкой на лице руками нервно рвала носовой платок. Да и в обратных
ситуациях, например, при получении радостных известий или при приятных встречах
англичанин сдержан, суховат и, кажется, даже опечален, но по едва заметным
признакам видно, что он рад и даже счастлив. Во многих случаях при общении
с англичанами меня не оставляло чувство, что они исполняют заранее заданные
роли, что их манеры, одежда, поведение — это все игра по определенным правилам,
с определенными приемами, включая и «двойную игру» по Стриндбергу. В этом
смысле англичанин по манерам поведения и по своей реакции на внешние события
в гораздо большей степени является «Homo ludens» («Человек играющий»), чем
представители других народов. Известна концепция, что игра старше культуры, она
предшествует культуре, творит культуру. Может быть, именно древность и известная
изолированность культуры англосаксов и является объяснением специфических способов
выражения эмоций англичанами.
Еще одной типичной чертой характера англичан, подмеченной нами, является
то, что они называют «braving the weather». На русский язык это можно перевести
как «бросать вызов погоде» или «пренебрегать погодой». Нам приходилось наблюдать
на улицах Оксфорда, как во время мокрого снега с дождем молодые родители несли
своих младенцев в специальных рюкзачках на спине или на груди, причем младенцы
болтали ножками в тонких носочках, а на их непокрытые лысые головки падал
мокрый снег. Очевидно, в Англии считалось, что такие испытания полезны для
грудных детей.
Вот более яркий пример буквального проявления принципа «braving the
weather». Моя жена получила приглашение на пикник, организованный сообществом жен
ученых из термоядерного центра, где я работал. Пикник традиционно проводился на
открытой веранде под брезентовым тентом при загородном ресторанчике на берегу Темзы.
Погода в тот день хмурилась, и когда дамы расположились вокруг раскладного
стола с принесенной из ресторана едой и напитками, пошел довольно сильный
дождь. Моя жена, встревоженная за дальнейший ход пикника, предложила переместиться
внутрь ресторана, оказавшегося в это время пустым. Однако вся компания, состоявшая
в основном из англичанок, категорически отказалась. Было заявлено, что пикник
должен быть пикником, а не ресторанным ланчем. Дождь между тем разыгрался не
на шутку. Тент провис, быстро наполнился водой, стал протекать. Струи воды падали
на спины, а иногда даже и за шиворот участниц пикника. Несмотря на эти
сложности, веселое пиршество продолжалось до своего естественного завершения. Мне
показалось, что такой вариант «braving the weather», его демонстративный характер
есть проявление вышеупомянутой культуры игры, присущей англичанам.
Мы стали свидетелями еще более ярких проявлений эксцентричности англичан,
когда моя жена в стремлении усовершенствовать свой английский язык поместила
объявление в местной газете с предложением давать уроки русского языка
и на основе взаимности получать уроки английского. Такая практика широко применяется
в многонациональном Оксфорде и называется «language exchange» (языковый
обмен). Популярность русского языка в то время быстро обеспечила ее несколькими
учениками. В основном это были студенты-слависты. Особенно мне запомнился один
из них, по имени Алекс. Он был так называемым «веганом», то есть последователем
веганизма — наиболее строгой формы вегетарианства,
возникшей в Англии в середине прошлого века. Она полностью исключает потребление
продуктов животного происхождения, а также использование меха,
кожи, шелка
и шерсти
животных. Сообщество оксфордских веганов, к которому принадлежал наш Алекс,
выступало также против медицинских опытов на животных
и против охоты на них. Так что основа оксфордского веганизма была отнюдь не
направлена только на оздоровление, как у обычного вегетарианства, а в значительной
степени являлась этической и, может быть, отчасти даже и игровой. Во время
нашего пребывания в Оксфорде случались скандальные происшествия с участием
местных веганов. Например, однажды они выпустили на волю из вольеров медицинской
лаборатории предназначенных для экспериментов белых мышей. Наш Алекс с гордостью
рассказывал нам об этом. При всей нашей симпатии к славному парню дело показалось
нам весьма сомнительным. Еще одна акция веганов, освещавшаяся в местных газетах
и даже показанная по телевидению, была направлена на срыв охоты на лис, организованной одним из местных титулованных землевладельцев
в своем поместье. Благодаря репортажу заранее прибывших на место телевизионщиков,
прознавших о намерениях веганов, мы увидели, как на пути шикарной кавалькады
из двух десятков всадников в сопровождении своры охотничьих собак-биглей, преследовавших
одну-единственную очумевшую от оглушительного лая и топота копыт лису, среди
поля вдруг возникла невзрачная группка юношей и девушек в брезентовых
куртках, рваных джинсах и кедах. Кавалькада на всем скаку остановилась, свора
собак рассыпалась, а осчастливленная лиса, воспользовавшись суматохой, скрылась
в соседнем орешнике. Разъяренный лендлорд вызвал полицию, которая арестовала
веганов за несанкционированное проникновение в поместье и доставила их
в полицейский участок. Однако под давлением общественности они вскоре были
отпущены без последствий. Наш Алекс был среди них. Он рассказывал нам обо всем этом
с радостным возбуждением и спортивным азартом. Кстати, от него мы услышали
о предстоящей на Трафальгарской площади в Лондоне демонстрации против
использования меховых изделий, инициированной веганами. Мы специально поехали в Лондон
на нашем «Талботе», чтобы посмотреть на это мероприятие. Прибыв на Трафальгарскую
площадь, которая является в Лондоне главным местом разнообразных демонстраций
и митингов, мы увидели внушительную толпу участников предстоящего действа.
В центре площади у подножья Трафальгарской колонны, окруженной четырьмя
массивными бронзовыми львами, возвышалась огромная груда меховых изделий, высотой
в несколько метров. Она росла на глазах, так как участники акции швыряли
в нее все новые и новые меховые шубы, манто, шапки. Моя жена с нескрываемой
печалью заметила, что некоторые из обреченных на жертву изделий были очень качественными
и выглядели будто только что из магазина. Наконец группа активистов оттеснила
публику от груды мехов, и через мгновение она вспыхнула, будучи, очевидно,
предварительно полита какой-то горючей жидкостью. Под восторженные вопли публики
образовался огромный костер. Мы не стали ждать его догорания и пошли восвояси
с чувством некоторого изумления. Сидя вскоре после этого в небольшом ресторанчике
на улице Пелл-Мелл, мы рассуждали о том, что кампания против мехов приобретает
в Англии нешуточный характер. Вспомнили, как в аэропорту «Хитроу» у прибывшего
недавно из Петербурга нашего английского знакомого облили какой-то едкой жидкостью
бывшую на нем кроличью шапку, которую он купил в России. Он жаловался, что
шапку пришлось после этого выбросить.
Еще одна кампания, инициированная веганами в Англии в конце
прошлого века, имела целью гуманное содержание сельскохозяйственных животных, в первую
очередь свиней. Широко применявшаяся практика содержания свиней в бетонных
боксах, которые они никогда не покидают от рождения до бойни, вызвала резкую критику.
Я был свидетелем впечатляющего результата этой кампании. Оксфордский термоядерный
центр располагался среди полей большой свиноводческой фермы. Каждый день по дороге
туда я, сидя за рулем нашего «Талбота», наблюдал странную и трогательную картину.
На зеленых лугах, огороженных изгородью из жердей, в беспорядке были расставлены
небольшие деревянные домики без окон и с открытыми проемами вместо дверей.
Между этими домиками свободно разгуливали безмятежные и явно счастливые свиньи.
Домики, как мне объяснили коллеги, были предназначены для их обитания по нескольку
особей в каждом. Несколько раз я видел, как на поле появлялся трактор с прицепом,
доставлявший корм свиньям, и умные животные, услышав шум мотора, с разных
концов обширного поля вереницами степенно шествовали к кормушкам. Кстати, соседство
свиней и термоядерной лаборатории объяснялось следующим образом. Землю для
сооружения лаборатории правительство Великобритании взяло в долгосрочную аренду
у фермерских хозяйств. Предполагалось вернуть эту территорию в сельскохозяйственный
оборот, когда исследования по овладению термоядерной энергией будут успешно закончены.
Непосредственно после этого здания лаборатории подлежали демонтажу, а саму
термоядерную установку ДЖЕТ планировалось заключить в бетонный саркофаг для
защиты окружающей среды от остаточной радиации. В вестибюле лаборатории тогда
красовалась большая картина, написанная на холсте маслом. Художник изобразил на
ней ярко освещенный солнцем огромный белоснежный куб саркофага высотой с десятиэтажный
дом. Саркофаг возвышался посреди покрытого нежной зеленью поля, по которому разгуливали
явно довольные жизнью свиньи. Подразумевалось, что это потомки тех, которых я видел
по дороге на работу. Красочная и весьма эффектная картина должна была иллюстрировать
абсолютную экологическую безопасность проводимых здесь термоядерных исследований.
Тогда предполагалось, что белоснежный саркофаг будет воздвигнут лет через двадцать
после описываемых мной событий. Но исследования в силу их непредвиденной сложности
затянулись, и свиньи, кажется, гуляют по сей день вокруг действующей лаборатории.
В свободные от работы дни мы много ездили на нашем верном «Талботе»
по извилистым дорогам деревенской Англии. Любопытно, что пейзаж графства Оксфордшир,
да и вообще юго-западной Англии преимущественно пасторальный, никакой промышленности
там практически не видно. Перед нами разворачивались живописные картины — на
огороженных низкими изгородями зеленых лугах мирно паслись не только умные свиньи,
но и казавшиеся очень толстыми в своих шерстяных тулупах овцы и целые
табуны лошадей. Луга чередовались ухоженными, засеянными разными злаками полями,
изредка попадались и фермы с амбарами и силосными башнями. Мы проезжали
через очаровательные деревушки, утопавшие в цветах, мимо приземистых домов
из известняка с подслеповатыми окошками и под пухлыми соломенными крышами.
Нам удалось побывать в подобном деревенском доме в гостях у одного
из коллег, кстати, весьма состоятельного и поселившегося с семьей в таком
жилище отнюдь не от бедности. Возраст дома составлял, кажется, около трехсот лет.
Чтобы войти в него, нужно было спуститься на несколько ступенек вниз, до такой
степени он врос в землю. Мы обедали в обширной темноватой комнате за грубым
деревянным столом. Посреди комнаты располагался открытый закопченный очаг, сложенный
из необработанных камней, над которым нависал купол из клепаного листового железа
с трубой, выходящей вверх на крышу. В очаге тлело здоровенное бревно,
испуская весьма приятное тепло. Крыша была покрыта толстым слоем специально изготовлявшейся
и поступавшей в продажу пластмассовой «соломы», производившей полное впечатление
настоящей. Естественно, все системы комфорта и удобств оказались в наличии,
в том числе и водяное отопление. Все это было весьма искусно вписано в интерьер
старинного сельского дома. Нам рассказали, что такой дом стоит недешево, да и содержать
его очень хлопотно. Прежде всего, категорически запрещалось вносить любые изменения
в экстерьер дома. Отсюда подслеповатые окошки и «соломенная» крыша. Хозяева
рассказали нам, что когда они решили устроить наверху под крышей гостевую спальню,
то вначале им категорически запретили сделать окно во фронтоне дома. Много изнурительных
хлопот выпало на их долю, прежде чем они получили разрешение на это с обязательствами
соорудить окно в виде точной копии старинных окон внизу.
Во время наших поездок по окрестностям Оксфорда мы иногда видели вереницы
школьников с рюкзаками за плечами, идущих прямо по полям, несмотря на то, что
практически вся земля здесь находится в частном владении и доступ на нее
запрещен. Объяснение этого странного явления, как мне рассказали, оказалось в том,
что в Англии до сих пор действует принятый давным-давно «закон о публичных
тропах». Когда-то практически все земельные угодья перешли по владение крупных лендлордов,
и множество тропинок, проложенных на полях в незапамятные времена жителями
мелких деревушек, оказались распаханными и засеянными. Дело дошло до столкновений
между лендлордами и местными жителями. Чтобы не допустить серьезных беспорядков,
парламент лет двести назад принял закон, по которому землевладельцы не имели права
запахивать тропинки, если по ним еженедельно проходят не менее, предположим, ста
пешеходов. И вот, чтобы не давать современным фермерам запахивать тропы, школьные
учителя организуют по выходным дням турпоходы школьников по местным полевым тропинкам.
Существуют специальные самодеятельные комитеты, которые устанавливают, когда и какое
количество школьников необходимо провести по определенным маршрутам, чтобы оградить
полевые тропинки от исчезновения.
Закон о публичных тропах — лишь один из многих старинных,
но действующих до сих пор. Дело, наверное, в том, что в Англии нет конституции,
ее заменяет совокупность законов, которые не принято отменять. Вот трогательный
пример действия еще одного из подобных законов. Мы как-то отправились на междугороднем
автобусе из Оксфорда в Бристоль, чтобы посетить там наших знакомых. Автобус
бодро катил по живописным извилистым сельским дорогам юго-западной Англии и вдруг
застрял в пробке перед старинным каменным мостом над узкой речкой. Я увидел
через окно, что вдоль вереницы стоящих впереди нас автобусов и автомобилей
идет человек с кожаной сумкой через плечо и собирает какую-то плату
c водителей, не давая при этом никаких квитанций или чеков. Это выглядело так,
как будто ему подавали милостыню или пожертвование. Тут же я обратил внимание на
большой деревянный щит, стоявший на столбах у дороги. Надпись на нем гласила,
что в соответствии с указом короля Англии, например Ричарда III
(запомнилось только, что это был персонаж одной из шекспировских хроник), за проезд
через этот мост взимается плата в размере пяти пенсов. И человек с кожаной
сумкой скрупулезно собирал с водителей пятипенсовики, стоимость которых во
времена появления этого указа была, видимо, весьма значительной, но в 1991
году составляла ничтожную величину. Вряд ли эти монетки окупали хотя бы зарплату
человека с кожаной сумкой, но стоимость проезда, установленная королем лет
четыреста-пятьсот назад, взималась неукоснительно.
На автомобильных дорогах Оксфордшира прямо на проезжей части нам часто
попадались дикие фазаны. Эти грациозные птицы величиной с курицу, самцы в радужном
оперенье с белым ободком вокруг шеи и скромные серенькие самочки, не взлетали
из-под автомобилей, а старались убежать. Поэтому неизбежными становились наезды
автомобилей на них. Мы частенько видели раздавленных фазанов на сельских дорогах.
Интересно, что подбирать с дороги раненых или убитых фазанов строго запрещалось,
видимо, чтобы воспрепятствовать автомобильной охоте на них. А вот спортивная
охота на фазанов в Англии процветает. Она гораздо более популярна, чем уже
упомянутая выше охота на лис, так как ею увлечены довольно широкие круги англичан.
Для такой охоты в питомниках выращиваются тысячи фазанов, которые затем выпускаются
в охотничьи угодья. Однажды мы были приглашены на обед в дом, хозяин которого
был заядлым охотником на фазанов. Нас ожидал обед, приготовленный из его трофеев.
Стол был прекрасно сервирован — староанглийский фаянс, серебро, бокалы баккара.
Подали ароматный фазаний бульон, а на второе тушеное нежное фазанье мясо и предупредили
при этом, что в мясе может быть дробь. Мне объяснили потом, что в этом
есть особый шик — подавать дичь с дробью. Для нее рядом с приборами
были поставлены маленькие хрустальные блюдечки. Но мы не сразу заметили то, что
гораздо больше поразило нас, чем дробь в фазаньем мясе. Оказалось, что в столовой,
где мы обедали, освещение обеспечивалось только свечами. Над столом висела люстра,
в которой, по моим оценкам, было не менее сорока-пятидесяти свечей, да еще
на стенах
я насчитал штук восемь бра с тремя свечами в каждом. При этом нигде не
просматривалось ни одной электрической лампочки и не было никаких признаков
электрической проводки. Теплый оранжевый свет нескольких десятков свечей в обитой
светлым шелком столовой буквально завораживал нас. Вот это обед! Вот это Англия!
Фазаны, дробь в блюдечках, свечи. Такого в нашей жизни не было и, конечно
же, не будет.
* * *
Перед моим отъездом в Оксфорд сотрудник нашего института, знаток
истории физики и мой хороший приятель Витя Френкель сообщил мне, что сейчас
там проживает легендарный физик-теоретик сэр Рудольф Пайерлс. В начале тридцатых
годов он по приглашению отца Вити, тоже выдающегося физика Якова Ильича Френкеля
провел несколько месяцев в СССР и, в частности, у нас в институте.
Более того, в 1931 году молодой талантливый немецкий ученый Пайерлс женился
в Ленинграде на выпускнице физического факультета Ленинградского университета
Жене
Каннегисер, двоюродной сестре Леонида Каннегисера, застрелившего в 1918
году председателя Петроградской ЧК Урицкого. После эмиграции из гитлеровской
Германии в Великобританию Пайерлс стал физиком мирового уровня, одним из создателей
американского и британского ядерного оружия. В результате он получил к своему
имени почетную приставку «сэр», превратив тем самым Женю в леди Пайерлс. Витя
Френкель состоял в переписке с Пайерлсом и, кажется, даже встречался
с ним, когда тот в 1988 году приезжал в Москву, чтобы повидаться
с только что возвращенным
из ссылки Андреем Дмитриевичем Сахаровым. Витя вручил мне рекомендательное письмо
к сэру Пайерлсу, сообщив, что тот сохранил теплые чувства к нашему институту
и что мне будет интересно с ним пообщаться. Вскоре после нашего прибытия
в Оксфорд я посетил сэра Пайерлса. К тому времени он овдовел — его
жена Женя скончалась за несколько лет перед моим визитом. В дальнейшем у нас
было несколько встреч за рюмкой хереса в его старинном профессорском особняке,
бывал он и у нас в нашей квартире в Оксфорде, куда мы к тому
времени переехали из Твикенгэм-коттеджа. Он расспрашивал меня об исследованиях в нашем
институте в той непростой ситуации, которая тогда сложилась в России,
вспоминал, как Яков Ильич Френкель познакомил его с покойной
Женей, как организовал ему поездки в Харьков, Москву и пребывание в Ленинграде
для чтения лекций. Витя Френкель советовал мне расспросить его про Клауса Фукса,
который был ближайшим сотрудником Пайерлса в 1930—1940-х годах и который
позднее оказался крупнейшим советским агентом в области ядерного шпионажа.
Фукс получил образование в Лейпциге, вступил там в коммунистическую партию
и затем эмигрировал в Англию в начале 1930-х годов. В 1941
году он начал работать в группе физиков-ядерщиков под руководством профессора
Макса Борна, тоже немецкого эмигранта. Вскоре Пайерлс познакомился с Фуксом,
высоко оценил его способности и привлек к работам над английской атомной
бомбой. Они подружились, и Фукс некоторое время даже жил у Пайерлсов.
Когда Соединенные Штаты приступили к разработке атомной бомбы, союзники-англичане
были подключены к этим работам. Кстати, Пайерлс не без гордости говорил, что
к началу этих работ англичане существенно опережали американцев. Когда была
сформирована для работы в США специальная группа английских ученых, туда вошли
Пайерлс и привлеченный им Фукс.
Еще в Англии Фукс, будучи не только коммунистом, но и пацифистом,
добровольно и совершенно безвозмездно начал снабжать разведку СССР материалами
по разработке атомной бомбы. Эту свою деятельность он продолжил и в США,
считая, что американская монополия на атомное оружие будет очень опасна для послевоенного
мира. После того как американцы сбросили атомные бомбы на Хиросиму и Нагасаки,
деятельность английских ученых в США была прекращена, и Фукс вместе с Пайерлсом
вернулись в Англию. К концу 1949 года западные спецслужбы с помощью
перебежчика из СССР взломали советский секретный код и уличили Фукса в том,
что он был советским атомным шпионом. Его арестовали. Пайерлс говорил мне, что Фукс
так и не раскрыл свои связи с советской разведкой и не выдал сообщников
и даже сочувствующих. Его признали виновным в разглашении государственной
тайны врагу, а за это по тогдашним английским законам полагалась смертная казнь
через повешение. Однако симпатизировавшей Фуксу небольшой группе английских ученых
удалось мобилизовать квалифицированных адвокатов. В результате их деятельности
суд учел, что в период войны юридически не следовало считать СССР вражеской
державой, и вместо смертной казни Фукс получил максимальный срок по соответствующему
закону — 14 лет тюрьмы. В тюрьме он провел девять с половиной лет
и в 1959 году был досрочно освобожден, после чего переехал в ГДР.
Позднее, уже после кончины Пайерлса, последовавшей в 1994 году, я узнал от
его знакомых, что сэр и леди Пайерлс регулярно навещали Фукса в тюрьме.
Во время пребывания в Оксфорде мне посчастливилось познакомиться
с еще одним выдающимся английским ученым, нобелевским лауреатом биофизиком
сэром Эндрю Хаксли. Правда, наше знакомство было гораздо более мимолетным, чем с Пайерлсом.
Произошло это следующим образом. Среди друзей одного из моих английских коллег оказалась
прелестная молодая дама-биолог Камилла Лембрик. Перед нашим знакомством Камилла
провела год в Ленинградском институте цитологии, немного говорила по-русски
и проявляла большой интерес к России. Это нас сблизило. В порядке
отступления скажу, что во время своего довольно длительного пребывания за границей
в 1990-х годах мне приходилось общаться с неожиданно многими тамошними
людьми, питающими даже не только интерес, но и, можно сказать, любовь к нашей
несчастной родине. Это и немцы, в частности чудесный Фридрих (Фриц) Вагнер,
обаятельный Манфред фон Хеллерман, представленный читателям выше Володя фон Шлиппе
и некоторые другие. С немцами мне было более или менее понятно —
комплекс вины из-за гитлеризма и традиционные русско-немецкие культурные и психологические
связи. Но были не только немцы, были и англичане, и французы, и итальянцы.
Практически все они питали симпатии и к таинственному СССР (в основном,
к народу, к культуре, а не к политической системе). Этот интерес
и эти симпатии вспыхнули с новой силой в 1980—1990-х годах
в связи с исчезновением железного занавеса и буквально обрушились
на нас, русских ученых, вдруг появившихся на Западе. Камилла была в числе наиболее
ярких почитателей России в то время. К сожалению, это явление с течением
лет пошло на убыль, но наиболее стойкие почитатели нашей страны остались и теперь,
несмотря на сложившиеся политические обстоятельства. С Камиллой мы быстро
подружились, питая взаимные симпатии. Она оказалась человеком очень близким нам
по интересам, по вкусам, по взглядам на жизнь вообще. Все типичные странности английского
характера, описанные мной выше, если у нее и существовали, размывались
открытостью ее натуры, живым интересом к окружающим ее людям. К тому же
она оказалась дочерью сэра Эндрю Хаксли. Именно Камилла пригласила нас провести
несколько дней в Кембридже, где в это время жил и работал в качестве
мастера (главы) знаменитого Тринити Колледжа ее отец, нобелевский лауреат
1963 года сэр Эндрю. Нам оказала гостеприимство тетка Камиллы, сестра сэра
Эндрю Джоанна Хаксли. В ее небольшом коттедже на окраине Кембриджа нам была
предоставлена уютная спальня на втором этаже.
Джоанна окружила нас заботой, кормила нас завтраками и давала ценные советы
по осмотру Кембриджа. Она сообщила своему знаменитому брату, что у нее гостит
русский физик с женой, и мы получили приглашение к нему на чай. Сэр
Эндрю оказался чрезвычайно обаятельным элегантным стариком (к тому времени
ему было 74 года) с изысканными манерами старого английского джентльмена.
Он получил Нобелевскую премию по биологии в частности за определение скорости
распространения нервных импульсов, представив их путем математического моделирования
в виде бегущей волны. При этом модель Хаксли прекрасно описывала основные экспериментальные
факты. Он в беседе за чаем проявил живой интерес к весьма далеким от его
поля деятельности исследованиям по термоядерному синтезу, обнаружив неожиданную
для меня осведомленность в этой области. Он расспрашивал меня о тематике
моих исследований, занимавших довольно скромное место в проблеме термоядерного
синтеза, но внимательнейшим образом выслушал меня с искренним интересом
и задал ряд вопросов, бивших, как говорится, в корень. Когда мы перешли
от научных к общекультурным вопросам, я спросил у сэра Эндрю, не родственник
ли он знаменитого писателя Олдоса Хаксли, роман которого «Контрапункт», изданный
в СССР в тридцатых годах, я читал с упоением в молодости. «Он
был моим единокровным братом», — ответил сэр Эндрю. Разговор перешел на литературу,
его сэр Эндрю живейшим образом поддерживал. Помнится,
я тогда сказал, что мне до сих пор непонятно, почему Сталин разрешал баловать советских
читателей произведениями Олдоса Хаксли, Дос Пассоса, Хемингуэя и даже Пруста.
Сэр Эндрю в ответ высказал соображение о том, что диктаторы часто забавляют
себя подобными странностями. Ему рассказывали немецкие эмигранты, что Гитлер разрешил
и даже инициировал широкий прокат голливудских фильмов в Третьем рейхе,
неприкрыто пропагандирующих американский образ жизни. При этом в своих официальных
выступлениях он постоянно клеймил западную «плутократию». Я тогда уловил глубокое
сходство Эндрю Хаксли с Рудольфом Пайерлсом. Оба старых джентльмена, работавшие
в разных областях науки, предстали передо мной носителями замечательных человеческих
качеств и уникальной европейской культуры начала и середины XX века. Благодарю
судьбу за эти встречи и знакомства.
Пожалуй, ближайшими нашими знакомыми
в Оксфорде были Лариса и Френсис Хаскелл. Лариса, уроженка Ленинграда,
в шестидесятые годы была сотрудницей Эрмитажа. Френсис, ученый из Оксфорда,
специалист по искусству итальянского Возрождения, в то время оказался в Эрмитаже
в командировке по научному обмену. Лариса, секретарь партийной организации (!)
Эрмитажа, была назначена ответственной за его прием. У них немедленно возник
роман, и Френсис сделал ей предложение. Лариса без колебаний согласилась.
Понятно, что регистрация их брака в Ленинграде проходила с большими сложностями.
Старожилы Эрмитажа до сих пор помнят шумный процесс исключения Ларисы из партии,
который инициировали городские партийные органы. Тем не менее жених и невеста
преодолели все сложности, их брак был зарегистрирован, и они уехали в Англию.
Мы впервые встретились и познакомились с этой очень интересной и славной
четой в начале лета 1991 года на приеме, который происходил на лужайке в саду
Крайст-колледжа по случаю присуждения Иосифу Бродскому почетного звания «хонорис
кауза» Оксфордского университета. Вскоре после этого мы стали частыми гостями в их
старинном трехэтажном доме шириной в одну комнату, стиснутом с двух сторон
другими подобными домами на прелестной извилистой улице Уолтон-стрит в старой
части Оксфорда. Френсис Хаскелл занимал тогда весьма высокое положение, он был профессором
искусствоведения с мировой известностью, вел передачи по искусству на первом
телевизионном канале Би-би-си, являлся попечителем знаменитого оксфордского музея
археологии и искусств Эшмолеан и к тому же был дружен с принцем
Уэльским. Френсис был ярый либерал и потому всей душой буквально ненавидел
Маргарет Тэтчер, бывшую премьер-министром Великобритании в течение десяти лет
вплоть до 1990 года. Об этом свидетельствует следующая история, которую Лариса
как-то нам рассказала. Покидая Ленинград после регистрации их брака с Френсисом, они купили на память бутылку
«Советского шампанского», с тем чтобы распить ее в день их серебряной
свадьбы. Однажды осенью 1990 года они
проводили тихий вечер дома. Френсис работал у себя в кабинете на третьем этаже, а Лариса готовила ужин внизу в кухне. Вдруг Френсис
с грохотом свергся по лестнице в подвал, выскочил оттуда с уже откупоренной
заветной бутылкой шампанского в руках и радостно прокричал: «Лариска,
неси два бокала!» Изумленная Лариса сказала: «Что ты делаешь, Френсис? Серебряная
свадьба еще впереди!» — «К черту свадьбу, — ответил Френсис, — сейчас
по телевизору сказали, что прогнали Маргарет Тэтчер!» Эту историю я услышал летом
1991 года, и тогда такие эмоции Френсиса у меня как-то не вязались
с моими представлениями об идеально сбалансированном политическом устройстве
и демократии в Англии. Но однажды за обедом Френсис сказал мне: «Миша,
не думай, что демократия — это тишь и гладь, и божья благодать. Она порождает
массу отрицательных эмоций. И вы в России их еще нахлебаетесь…» Приблизительно
перевожу эту его фразу с английского на русский, стараясь передать его выражения.
Френсис как в воду глядел. Разговор происходил накануне августовского
путча в России 1991 года. Я узнал о путче, слушая 19 августа радио в машине
по пути в лабораторию. Я не вполне разобрал английскую возбужденную скороговорку
комментатора, но понял, что Горбачев арестован в Крыму и что власть захватила
некая хунта прокоммунистических заговорщиков. Потрясенный,
я брел по коридору к себе в офис, и тут навстречу мне попался симпатичный
Пол Томас, заведующий отделом и курирующий нашу работу. Он приобнял меня и сказал:
«Что, Миша, плохие новости?.. Не огорчайся, всей твоей группе Хоум Офис (министерство
внутренних дел) даст политическое убежище». Утешил!
Вечером дома мы лихорадочно пытались дозвониться до Ленинграда, но тщетно.
Нас мучили тревожные мысли о том, что телефонная связь с Россией отключена.
Только на следующий день мы несколько успокоились. Во-первых, удалось дозвониться
до Ленинграда, то есть оказалось, что связь не была отключена, а, очевидно,
просто перегружена. Друзья нам сообщили, что мэр Собчак объявил на митинге о неподчинении
нашего города путчистам. Во-вторых, мы посмотрели телерепортаж Би-би-си, по-видимому,
с Садового кольца в Москве, где стояла колонна танков. Мы увидели, как
вдоль колонны спокойно идет журналистка Би-би-си с микрофоном в руках.
Она подходит к одному из танков, на броне которого сидит молодой офицер в черном
комбинезоне и танковом шлеме, кажется, лейтенант. Она у него спрашивает,
будет ли он стрелять в восставший против путчистов народ. Лейтенант, явно смущенный,
отвечает что-то вроде того, что такого приказа не было и что вряд ли до этого
дойдет. Увидев этот репортаж, где иностранная журналистка свободно беседует с танкистом,
присланным подавить сопротивление путчу, а также узнав о выступлении Собчака,
мы поняли, что путч какой-то не настоящий. Политическое убежище тем самым нам не
понадобилось.
До сих пор это мое повествование сводилось практически к описанию,
так сказать, быта и нравов. Но, поскольку в заглавии очерка значится,
что это заметки физика, кратко опишу в заключение и научную сторону моего
пребывания в Оксфорде. Трудоемкий процесс сборки, наладки нашей аппаратуры,
доставленной из Ленинграда, и присоединения ее к ДЖЕТу длился несколько
месяцев. В нем участвовали сотрудники нашего института, а также замечательные
английские физики и техники, ставшие нашими друзьями. И вот, как свидетельствует
моя записная книжка, наша аппаратура была установлена на ДЖЕТе и готова к экспериментам
11 августа 1991 года. Эксперименты вначале шли тяжело, пришлось бороться с электрическими
наводками, нарушением вакуума и другими сложностями. Но потом дело пошло, измерения
наладились. Более того, как почти всегда бывает при проведении новых физических
экспериментов, мы сразу же получили совершенно неожиданные результаты. Дело в том,
что часто проверенные и кажущиеся надежными теории предсказывают одно, но природа,
которая всегда оказывается богаче и сложнее теорий, показывает другое. У нас
случилось нечто подобное. В соответствии с моей записной книжкой в пятницу
25 октября 1991 года в 11:00 мы впервые наблюдали интереснейший и абсолютно
неожиданный эффект образования в плазме атомов с очень высокими энергиями.
Это явление считалось совершенно невероятным, и вся наша группа была в полном
недоумении. Вскоре один из моих сотрудников предложил возможное объяснение. Я тоже
старался разобраться и делал некие численные оценки на другой основе, которая
казалась мне подходящей. Не буду утомлять читателей объяснением этого эффекта. Скажу
только, что в течение нескольких последующих месяцев мы наряду с другими
измерениями занимались исследованием обнаруженного явления. В результате оказалось,
что мой сотрудник, а не я, был прав. Но все мы в одинаковой степени чувствовали
в этот период сильный душевный подъем. Мы увидели и поняли новое, ранее
неизвестное явление природы! В жизни любого физика подобное событие случается не
часто, может быть, один раз и приносит огромную радость. И при этом не
важно, является ли обнаруженное явление лишь небольшим уточнением общей картины
природы или изменяет судьбы мира, как, например, открытие электричества или деления
ядер урана. Результаты наших исследований в Оксфорде были нами представлены
в 1992 году на международных конференциях в Инсбруке и Брюсселе.
Они привлекли внимание двух других крупнейших термоядерных научных центров —
лаборатории физики плазмы при американском Принстонском университете и японского
Института атомных исследований в городе Нака. Оттуда в наш институт поступили
предложения изготовить для этих лабораторий комплексы нашей аппаратуры и провести
там детальные эксперименты. Для обсуждений этих предложений я посетил с недельными
визитами Принстон и Нака. Мой небольшой коллектив пригласили в оба места.
Хотелось разорваться на две части, но в силу невозможности этого мы с женой
приняли решение в пользу Принстона. Часть моих сотрудников присоединилась ко
мне, а другая часть взяла на себя работу в Японии.
В заключение скажу, что я для себя выбрал Принстон в немалой степени
потому, что он, как и Оксфорд, является культовым, сакральным местом для любого
физика. Ведь там жил и работал Эйнштейн. Теперь я благодарю судьбу за то, что
она подарила нам интереснейший кусок жизни длительностью в шесть лет
(1992—1998), проведенный там. Но об этом как-нибудь в следующий раз.
