НАШИ ПУБЛИКАЦИИ

Всеволод ПЕТРОВ

Зимняя ночь

М. Р.

Я живу в огромном доме, в самом верхнем этаже. Ко мне ведет сырая, разбитая лестница. Она начинается в черном дворе, в закоулке, на дне глубокого каменного колодца. Вокруг меня, или, вернее, подо мной живут какие-то люди, которых я вижу во дворе и на лестнице, но я никого из них не знаю, даже в лицо. Впрочем, я редко выхожу из дома. Я люблю зиму. Под снегом даже мой огромный нелепый дом и мой черный двор кажутся уютнее и меньше. Я люблю ночь. Я крепко запираю все двери — не потому, что боюсь воров, а чтобы лучше отгородиться от своего людного, грязного, шумного дома. Я закрываю старой скатертью свою дневную работу, чтобы лучше отгородиться от своего трудного, тревожного, несчастливого дня. Я зажигаю маленькую лампу под коричневым колпаком и взглядываю в свое пыльное зеркало. Днем я в него не гляжу. В полутемной комнате я себе кажусь лучше, чем, должно быть, показался бы другому. Но у меня измученные глаза. Вот, оказывается, как я выгляжу! Потом я начинаю топить печь.

Боже мой, какое счастье, когда в комнате становится тепло! Вскоре у меня становится жарко. Я знаю, что этого хватит совсем ненадолго — в лучшем случае до утра. Но я не вспоминаю об этом. Весь день я жил ожиданием ночи. Она теперь наступила. Я снова взглядываю в зеркало и вижу, что уже начинаю меняться. У меня счастливое лицо. Я с блаженством ощущаю тепло, которое проникает в меня. Я с блаженством прислушиваюсь к тишине, которая меня окружает. Я уничтожил свой дом. Я уничтожил своей несчастливый день, который так давил меня. Теперь я могу думать, о чем хочу. Я свободен.

Я сажусь у печки. Какое блаженство — сесть у печки! Я закрываю глаза от блаженства. Теперь я должен думать. Мои мысли свободны. Я должен думать. Какие чудеса воображения ожидают меня!

Но тут я замечаю, что в голове у меня нет ни одной мысли. Ага, я знаю, чем это кончится: просто-напросто я усну в своем кресле, а утром проснусь от холода, у меня будет болеть голова, и снова нахлынет все то, что я только что уничтожил: и дом, и мой несчастливый, — да, всегда несчастливый день. Вот тогда у меня будут мысли — те, от которых я рад бы избавиться, которые я весь день заглушаю. Почему же сейчас у меня нет мыслей? Сейчас я свободен и счастлив. Неужели же я просплю свое счастье?

Я сижу в своем кресле, закрыв глаза, и стараюсь вообразить что-нибудь. В моем сознании проплывают картины, которых я не могу удержать. Я вспоминаю о том, что сегодня метель. Затем в мозгу появляется старуха, которая держит щипцы и раскалывает ими орехи. Хруст раздается как будто у меня в ухе. Большой грецкий орех с извилинами, похожий на изображение человеческого мозга, какое я однажды видел в анатомическом атласе. Старуха снимает этот мозг со щипцов и давит пальцами, а потом берет новый орех, и хрустенье снова раздается у меня в ухе.

Э, да я засыпаю!

Я встаю и несколько раз прохожу взад и вперед по своей комнате. Нет, я не буду спать. И, тем более, воображать такие противные зрелища. Теперь у меня даже нет надежды, что во сне я увижу что-нибудь привлекательное. Теперь уж я знаю, что мне приснится! Нет, спать я не буду.

Боже мой, только что я был счастлив, а теперь опять эта тяжесть! Я должен что-то сделать. Я подхожу к печке и закрываю глаза, но блаженство ко мне не возвращается. Наоборот, моя комната становится мне противна. Мне хочется уйти. Но куда же я пойду? Теперь ночь. В такой час мне решительно некуда пойти. Может быть, в самом деле, лечь спать и бросить все эти глупости? Но чего же я тогда ждал целый день? Я вспоминаю о своем дне, и холодок отвращения пробегает по моему телу.

Я несчастлив, потому что я одинок. Почему бы мне не позвать кого-нибудь к себе? Я стараюсь представить себе, что в мою комнату входят гости. Ничего связного я вообразить не могу, но эти мысли меня успокаивают. Кого же я позову? У меня есть друзья, но они живут на другом конце города. А с соседями я незнаком. Нельзя же врываться к ним среди ночи с приглашением.

Э, я просто выйду на улицу и позову кого-нибудь из прохожих. Не может быть, чтобы я никого не встретил. Не один же я, в самом деле, решил не спать сегодняшнюю ночь.

Да, но для этого нужно выйти на улицу. При этой мысли я вздрагиваю. Лестница еще ничего, но во дворе есть одно место, которое я не люблю. На посторонний взгляд оно, может быть, ничем не примечательно, но мне даже днем очень трудно заставить себя пройти мимо. А миновать его невозможно. Впрочем, это вздор. Я надеваю куртку и шляпу, беру в руки трость и выхожу за дверь. На лестнице совершенно темно, и в разбитые окна врывается снежная буря. Я хочу чиркнуть спичку, но она мгновенно гаснет. Я спускаюсь ощупью. Метель метет и во дворе, но здесь она тише. Я поднимаю воротник и не глядя пробегаю мимо нелюбимого места. Ворота, по счастью, не заперты, и я выхожу на улицу.

Боже мой, какая метель! С поднятым воротником и нахлобученной шляпой я стою в подворотне, и мелкий метельный снег осыпает меня. На улице нет никаких прохожих. Еще бы! В такой поздний час и в такую погоду никто не выходит из дома. Ветер хлещет меня по лицу. Я стою не двигаясь. У меня мерзнут руки, потом начинает мерзнуть спина, но я не двигаюсь. Я жду. Все равно я не могу вернуться в свою комнату. Снова идти по двору, мимо того места? Нет. Я дождусь кого-нибудь.

Я, должно быть, уже долго стою неподвижно. Куртка моя спереди вся покрыта снегом, а на воротнике целые хлопья, которые тают от моего дыхания. Прохожих все еще нет. Наконец, из-за угла появляется какая-то фигура и довольно быстро приближается ко мне. Это молодой человек в элегантном зимнем пальто и маленькой меховой шапке. Он, по-видимому, слегка пьян. Он идет не совсем уверенно, размахивает руками и что-то бормочет или напевает. Нет, это не то, что мне нужно. Я пропускаю его мимо.

Метель метет по-прежнему. Из соседних ворот выходит дворничиха в овчинном тулупе и медленно идет по тротуару. Она не замечает меня. Метель сейчас же заметает следы ее валенок. Не пригласить ли мне дворничиху? Я внутренне усмехаюсь над собой. Конечно, я жду женщину. Только не такую, как дворничиха.

И тотчас же я вижу, в трех шагах от себя, одинокую женскую фигуру. Я не успеваю подумать, и бросаюсь навстречу. Но как мне ее окликнуть? — «Гражданка»? Или — «Дамочка»? Это же будет черт знает что!

— Сударыня! — говорю я, не боясь показаться старомодным. — Сударыня! — повторяю я, и не знаю, что же еще сказать.

Она отстраняет меня рукой и хочет пройти. Тогда я снимаю шляпу, на которой лежит груда снега, наклоняю голову и твердо произношу: сударыня, я жду вас, чтобы пригласить к себе.

— Что вам нужно? — спрашивает она.

Но я ничего не могу придумать, и снова повторяю: сударыня, я жду вас, чтобы пригласить к себе.

— А если я не хочу к вам идти? — говорит она.

— О, тогда простите! — отвечаю я и опять наклоняю голову.

— Я вас не знаю, — говорит она. — Зачем же я к вам пойду? Да еще ночью. Может быть, вы хотите меня убить. Кто вы такой?

Теперь уже я совершенно владею собой. Я понимаю, что затеял нелепый разговор на улице с незнакомой женщиной. Как я мог подумать, что она примет мое приглашение? Разве так приглашают? Мне хочется выйти из положения с честью.

— Прошу вас, не принимайте меня за сумасшедшего или за пьяного, — говорю я. — Просто я очень одинокий человек. И мне показалось на минуту, что кто-нибудь захочет разделить мое одиночество. Что кому-нибудь, как и мне, не спится сегодняшней ночью. Но это было бредом, конечно. Я не знаю вас, и не имел намерения обращать свое приглашение именно к вам. Вы были первой, кого я встретил. Прошу простить меня за то, что я отнял у вас несколько минут этим нелепым разговором. И, может быть, испугал вас. Вы меня очень обяжете, если позволите мне проводить вас до дому. Конечно, если это не будет вам неприятно. И — еще раз — простите меня.

— Наденьте шляпу, — говорит мне эта женщина.

Я стараюсь рассмотреть ее. Но метель так бьет мне в лицо и фонарь так тускло горит под моей подворотней, что я почти ничего не вижу.

— Хорошо, — говорит она мне после некоторого раздумья. — Пойдемте к вам.

Я наклоняю голову с видом глубокой благодарности. Но в действительности я испытываю страшную досаду.

Зачем я говорил о своем одиночестве? Как будто хотел разжалобить. И вообще, зачем я навязал себе эту женщину? Мало ли кем она может оказаться.

— Сюда? — спрашивает она, показывая на ворота.

Я вспоминаю молодого человека, который недавно прошел здесь, и мне начинает казаться, что эта женщина тоже немножко пьяна. Этого еще недоставало! Вот, оказывается, почему она так легко согласилась.

— Да, пожалуйста, прошу вас сюда, — говорю я, скрывая неудовольствие. Если уж я позвал ее, нужно быть, по крайней мере, хоть вежливым, черт возьми! Я буду подчеркнуто вежливым. Это единственный способ спасти положение. Час назад я бы мог вообразить, что веду к себе свою судьбу, или свою смерть, или что-нибудь подобное. Теперь я понимаю, что это было бы глупой игрой. Просто я устроил себе приключение, самого пошлого свойства. Но я обязан быть вежливым.

Из преувеличенного рыцарства я даже не беру ее под руку и только слегка поддерживаю под локоть.

— Нам высоко идти? — спрашивает она меня, когда мы начинаем подниматься по лестнице.

— К сожалению, на самый верх, — отвечаю я.

Лестница кажется мне бесконечной. Она совершенно темна. Я не могу зажечь спичку, потому что снег и ветер врываются в разбитые окна. Мы молчим. Если бы моя спутница стала капризничать, или просто даже разговаривать в этой темноте, мне бы трудно было удержаться от грубости. Но она не говорит ни слова и покорно идет за мной. Это, в конце концов, меня трогает. Я беру ее под руку. Бедная женщина! Ей предстоит невеселое развлечение — сидеть наедине с таким хмурым и мрачным человеком, как я. Почему я вообразил, что она доступная женщина или какая-то искательница приключений? Какое у меня право так думать? Только лакеи подозревают весь мир в непорядочности. Она исполнила мою просьбу, а я стал презирать ее за это! А мало ли, какие могли быть у нее причины. Любопытство, жалость, наконец, просто симпатия ко мне. Или такие причины, о которых я даже не вправе догадываться.

Какая она милая, что не принимает меня за сумасшедшего или ночного грабителя! Она мне доверилась. Это обязывает меня не только к вежливости, но и к благодарности. Да, к особенной благодарности. Какая она милая и смелая! Как я благодарен ей!

Я крепче беру ее под руку и улыбаюсь ей в темноте. Как хорошо, что я не один возвращаюсь в свою комнату. Это просто счастье. Я сделаю все, чтобы ей у меня понравилось.

— Вот мы и пришли, — говорю я и отпираю свою дверь.

Я бережно снимаю шубку с моей гостьи и усаживаю ее в кресло. Второго кресла у меня нет. Я кладу на пол диванный валик и сажусь рядом с ней. Печка еще горит. Я смотрю в огонь.

— Как у вас тепло! — говорит моя гостья. — Мне у вас очень нравится.

— О, как я вам благодарен! — бормочу я в смущении.

В самом деле я страшно смущен. Я совсем не знаю, что мне делать с моей гостьей. Я даже не решаюсь взглянуть на нее. Мне совершенно нечего ей сказать. Я смотрю в огонь и вижу только край ее туфельки. Можно бы спросить: «Не озябли ли у вас ножки», но я чувствую, какая безмерная пошлость заключена в этой фразе, и молчу. А в голове у меня, совсем некстати, всплывает старуха, которая колет орехи, похожие на человеческий мозг.

Может быть, я и привел к себе эту старуху?

Я резко поворачиваюсь, не глядя на гостью, и сильно бью кочергой по углям. Я не хочу позволить бреду овладеть мной. Это вздор. Просто я привел к себе с улицы женщину, и так смутился, что не смею взглянуть на нее. Должно быть, мы все время так с ней и будем — сидеть и молчать.

В печке прыгают огоньки. Я пристально смотрю на них. Мы оба молчим.

— Сударь, — говорит она наконец, — не спрашивайте моего имени. И не говорите мне, как вас зовут. Вы меня назвали сударыней. Это мне страшно нравится.

Боже мой, мне бы и в голову не пришло спросить, как ее зовут. Или самому представляться ей.

— Сударыня, благодарю вас, — опять бормочу я и чувствую, что становлюсь смешон с этой единственной фразой.

Нет, у старухи не может быть такого голоса. И такой туфельки. Рядом со мной сидит чудесное существо.

— Поднимите же голову, — говорит она.

Я поднимаю глаза и долго смотрю на нее. Нет, она не красавица, как я только что вообразил. Едва ли даже можно назвать ее хорошенькой. У нее большие, темные, чуть раскосые глаза с веселым и смелым выражением. У нее стройная шея, густые темные волосы, высоко подобранные на затылке, и маленькие руки. Она смотрит на меня и улыбается.

— Вы вообразили меня красавицей? И теперь теряете иллюзии? — спрашивает она.

Я не могу ответить ей банальным комплиментом: я знаю, что если хоть немножко солгу, то мгновенно превращу все в непоправимую пошлость. Если я не умею быть вежливым, как вначале хотел, то буду хоть искренним.

— Да, — говорю я. — Это правда. Я вообразил вас красавицей. Теперь я теряю иллюзии. Но я не могу потерять очарованности. Вы лучше, чем я сумел вообразить.

— Разве, по-вашему, это не комплимент? — говорит она, как будто угадывая мои мысли.

— Нет, конечно, нет, — с увлечением говорю я.

Больше я не чувствую смущения. Напротив, мне очень легко с моей гостьей. Я встаю с диванного валика, расхаживаю взад и вперед и говорю с ней, как с самим собой. У нее прелестная манера слушать: она не улыбается, но глаза у нее смеются и становятся лукавыми. Мне кажется, что она совершенно входит в мои интересы. С ней можно говорить и можно молчать, как с самим собой. Каждую минуту я открываю в ней новые очарования. Боже мой, как мне могло показаться, что она не красавица!

Я ловлю себя на том, что мне хочется подойти к ней и поцеловать ее руку.

Это было бы просто выражением благодарности. Но я ни за что на свете не сделаю этого. Как легко можно все испортить! Опошлить и сделать грубым то, что доставило мне такую радость!

И почему-то страшное смущение снова овладевает мной. Я сажусь на диванный валик и смотрю в огонь. Больше я не способен сказать ни слова.

Сколько уже прошло времени? Я не знаю. Должно быть, мы очень долго молчали. Печка уже не горит. Я спохватываюсь, устраиваю ужин и ставлю на стол все, что есть в моем бедном хозяйстве: бутылку пива, хлеб, несколько ломтиков сыра.

Я усаживаю гостью на диван и ставлю перед ней мою единственную фарфоровую чашку. Мне приходится пить из бритвенного стаканчика. Но меня смущает не это, а то, что я не в силах произнести ни одного слова.

— Сударыня, — с трудом говорю я, — боюсь, что я не слишком успешно вас развлекаю.

— Мы что-то долго молчим! — отвечает она, и глаза ее снова становятся веселыми и лукавыми.

Какая она милая! Какое чудо, что она у меня в комнате! Я смотрю на нее и чувствую, что теперь уже я не в силах молчать.

— Сударыня, — говорю я, и это нелепое слово, став ее именем, кажется мне прекрасным. — Сударыня, я люблю вас.

И, пока я произношу эту фразу, она становится правдой.

— Сударь, — отвечает мне моя гостья, — я тоже вас люблю.

И то, что минуту назад казалось мне пошлым и грубым, вдруг становится жизнью и счастьем.

Я обнимаю мою гостью. Она кладет голову мне на плечо. Я целую ее волосы. Она протягивает руку к лампе, чтобы погасить, но я жестом умоляю не делать этого, потому что хочу видеть ее лицо.

Я стою посредине комнаты. Пол слегка качается подо мной, как палуба кораб­ля. Я улыбаюсь счастливой улыбкой. На диване спит моя гостья. По-прежнему на столе горит лампа под коричневым колпаком, и в полутемной комнате мне приходится напрягать глаза, чтобы разглядеть лицо спящей. Странно, что до сих пор я его не знаю. Глаза закрыты, волосы разметаны, лицо побледнело. На диване спит незнакомая женщина. Да, посторонняя, незнакомая женщина.

Но что мне до этого? Я люблю ее.

Я наклоняюсь и смотрю на нее с растроганной нежностью. Боже, если бы сегодняшняя ночь могла длиться вечно! Если бы время остановилось! Мне кажется, что оно уже давно остановилось, и день никогда не наступит.

Но я замечаю, что печка начинает уже остывать. Значит, скоро будет утро. Что мне тогда делать? Я знаю, что никому нет места рядом со мной в моей несчастливой дневной жизни.

Странная вялость овладевает мной. Я придвигаю кресло к дивану, сажусь — нет, почти ложусь в это кресло и закрываю глаза. События сегодняшней ночи проплывают передо мной, и я не узнаю себя в них. Неужели это я? Боже мой! Зачем все это случилось? И моя одинокая, несчастливая жизнь кажется мне тихой, далекой и потерянной навсегда.

Дремота становится глубже. Я хочу пошевелить рукой, но это мне не удается. И с самого дна памяти вновь появляется старуха со щипцами, которая колет орехи, похожие на человеческий мозг. Щелканье раздается как будто у меня в ухе. Потом все исчезает.

Щелканье снова раздается у меня в ухе. Вначале оно какое-то слабое, неуверенное, как будто щипцы соскакивают с ореха, потом все сильнее, и, наконец, оно так громко, что я просыпаюсь.

Это щелкает французский замок на моей двери. Я вскакиваю. В комнате никого нет. На диване оставлена смятая подушка, на столе стоят остатки нашего ужина. Гостья ушла. Что ж, может быть, это и к лучшему? Я ведь сам хотел, чтобы она не дожидалась утра и не вмешивалась в мою дневную жизнь. Я могу теперь считать все происшедшее сном или выдумкой и жить так, как будто ничего не случилось.

Эти мысли мгновенно пробегают во мне, но я к ним не прислушиваюсь. Я судорожно хватаю куртку и выбегаю на лестницу. В самом низу слышны чьи-то шаги. Я стремительно бегу вниз, пробегаю двор, даже не вспомнив о страшном месте, выскакиваю на улицу и почти с отчаяньем осматриваюсь по сторонам. Невдалеке видна одинокая женская фигура. — Сударыня, — кричу я, не боясь показаться смешным, и, задыхаясь, догоняю ее.

— Как я рада, что вы пришли меня проводить, — говорит она.

Я задыхаюсь от волнения. Но я стараюсь не показать этого. Право, я и не знал, что так хорошо умею владеть собой. Я беру ее под руку, и мы вместе идем по улицам. Метель улеглась. Улицы пусты, ветер стих, и свежий снег покрывает все. — Ведь это последние минуты, последние минуты, — мысленно повторяю я, но ни одного слова не могу произнести вслух. Неужели мне нечего сказать ей? Мы идем молча и даже не смотрим друг на друга. Потом она останавливается, говорит мне: «Прощайте, сударь», и скрывается в каком-то подъезде. Я остаюсь один.

Я возвращаюсь домой, не замечая дороги. Все равно ведь я не стану разыскивать мою гостью. Вот моя улица, вот мой дом, вот ворота. Сейчас я пойду по двору, где боюсь ходить, потому что всегда вижу себя там со стороны, и прохожу — который раз, и уже который год — с ощущением, что жизнь моя ничтожна, и никогда в ней не может случиться ничего, что бы подняло ее над уровнем ничтожества и неудач.

9—12 января 1948 г.

Тройка пик

Две неоновые дуги горели в окне магазина, и частые снежинки, подхваченные ветром, стремительно взвивались и вспыхивали, пролетая мимо света из темноты в темноту. Под разбитой водосточной трубой торчала острая ледяная горка. Дул холодный порывистый ветер. Снежинки сыпались мне в лицо. Я стоял на углу. Я поднял воротник и спрятал озябшие руки в карманы. Мне давно уже следовало идти домой. Но я не мог на это решиться: мне слишком хотелось курить, а спичек не было, и я ждал, не пройдет ли какой-нибудь курильщик, чтобы прижечь мою папиросу.

Прохожие появлялись уже редко. Никакого курильщика не было видно. Я почти перестал надеяться, когда посмотрел на часы: они показывали половину второго. Улица была пустой, холодной и темной. Только неоновые дуги освещали кусок тротуара. Хуже всего было то, что и дома бы мне не пришлось закурить: спичек не было, а плитка перегорела еще вчера. Я все же решил уходить и с досадой ударил по ледяной горке, но в эту минуту передо мной наконец появился курильщик.

Должно быть, он был порядочно пьян. Он пошатывался и вслух кого-то ругал. На нем было черное морское пальто, а во рту торчала погасшая трубка. Он вынул спички, неловко прикрыл их ладонью и принялся чиркать, не переставая ругаться. Я бросился к нему.

— Разрешите прикурить! — сказал я.

Моряк не обратил на меня никакого внимания. Он ворчал, обращаясь к невидимым собеседникам. Спички гасли у него одна за другой. Мне страшно хотелось вырвать у него коробок. Но ничего бы не вышло, кроме нелепой драки. Он бормотал и тупо чиркал спички, не оборачиваясь ко мне, и, должно быть, вычиркал их до последней.

— Наплевать! — сказал моряк, обращаясь к невидимым собеседникам. Он сильно пошатнулся, взмахнул рукой, чтобы не упасть, и нетвердым шагом двинулся дальше.

Мне теперь уже не на что было надеяться. Я прикусил свою незажженную папиросу и повернулся, чтобы идти домой. Но тут я заметил, что на углу, где я раньше стоял, теперь прижимается к стенке какая-то девочка в странных лохмотьях.

Это было так неожиданно, что я остановился. Откуда она взялась? И почему она стоит на улице в такой час? Нищенка, должно быть! И какая жалкая!

Следовало просто подать ей денег и уходить. Но что-то тянуло меня посмотреть поближе.

— Что с тобой, девочка? — сказал я. — Почему ты здесь?

Она ничего не ответила.

— Что ты тут делаешь в такой холод? — сказал я.

Девочка опять ничего не ответила, только лохмотья на ней зашевелились от ветра. Боже мой, в какие гадкие тряпки было завернуто это существо! Из разорванной кофты торчало худенькое голое плечо, а голова была низко опущена.

Я пристально посмотрел на девочку и заметил, что в руке у нее зажат спичечный коробок.

— Ты продаешь спички? — спросил я.

Девочка молча протянула мне озябшую руку. Монетки, которые я ей вложил, со звоном посыпались на тротуар.

Коробка показалась мне странной — несколько больше обычных, с наклеенной на крышку маленькой игральной картой: тройкой пик. Я схватил долгожданные спички, повернулся лицом к углу дома, осторожно прикрыл их ладонью и чиркнул. От страшного нетерпения затянуться я даже вздрагивал. А может быть я дрожал и от холода.

Спичка вспыхнула ярко, как факел, и горела у меня в руке странным желтым огнем, от которого становилось больно глазам. Я отшатнулся. Сильный порыв ветра швырнул мне в лицо целую пригоршню снежинок, и острый холодок пробежал по моей спине. Снежные струйки, кружившие возле витрины, взвились и стремительно разлетелись. Но маленькое пламя спички даже не покачнулось. Оно горело по-прежнему ровно и ярко. От неподвижного желтого света у меня слегка закружилась голова. Я втянул в себя дым и подумал: «Какие странные спички».

— Девочка, откуда у тебя такие спички? — спросил я.

Но девочки уже не было рядом со мной. Она перешла на другой тротуар и прижалась к стенке.

Я хотел подойти к ней, но девочка снова тихо тронулась с места и пошла передо мной, увязая в снегу.

Голова у меня сильно кружилась — должно быть, потому, что я так давно не курил и теперь затягивался слишком глубоко и часто. Я даже слегка пошатнулся, переходя через улицу. Мне показалось, что улица сама как-то сдвинулась и покачнулась. Прохожих давно уже не было. Только девочка шла по панели, съежившись в своих лохмотьях и опустив голову.

Я шел не за ней. Зачем бы мне было идти за ней следом? Просто я возвращался домой, а девочка шла впереди.

Но я не мог отвести глаз от ее нищенских лохмотьев, от жалкого голого плечика, которое торчало из разорванной кофты. Что за жестокие негодяи выгнали этого ребенка на улицу в такой холод и в глубокую ночь, и еще заставили продавать спички!

— Девочка, не бойся меня, — сказал я, наконец догнав ее. — Я отведу тебя домой.

Я взял ее за плечо, и тотчас отдернул руку — таким ледяным холодом повеяло на меня. Боже мой, как она замерзла!

— Где ты живешь, девочка? — спросил я.

Она ничего не ответила и только ускорила шаг.

— Должно быть, не слышит или не понимает моих слов, — подумал я. — Конечно, она больна. Я не могу бросить ее одну на улице.

Девочка сошла с тротуара и брела по сугробам, увязая в снегу. И я тоже шагал вслед за ней по сугробам. Со стороны, наверное, могло показаться, что я ее преследую.

Мы дошли до ворот моего дома. Калитка была открыта. Девочка остановилась, секунду поколебалась и потом шагнула в калитку.

Я бросился за ней.

— Ты здесь живешь, девочка? — спросил я.

Она покачала головой и пошла вперед по темному, извилистому двору.

Ветра здесь не было. Снежинки, почти не кружась, опускались на землю. В этом узком каменном колодце стояла глубокая тишина. Я вынул коробочку с тройкой пик, чтобы зажечь свой погасший окурок. Желтое пламя снова вспыхнуло, больно резнув по глазам, и голова у меня закружилась еще сильнее. Я даже зажмурился и на секунду схватился за стену. А когда я поднял глаза, девочки не было рядом со мной.

Зачем бы мне было искать ее? Бог с ней. Ушла — и тем лучше.

Я с трудом преодолел головокружение и заставил себя отойти от стены. Нужно было вернуться домой. Передо мной, в трех шагах, была дверь моего подъезда, а рядом шла лестница вниз, в холодный подвал, где хранились дрова.

Я сразу же понял, что девочка спряталась именно там. Да и куда бы ей было уйти? Дверь подвала стояла всегда на замке, но под лестницей было достаточно места, чтобы бездомное существо могло устроиться на ночь.

— Она непременно замерзнет, — подумал я. — Нельзя ей позволить остаться.

Я подошел к лестнице и заглянул вниз. Там было темно и, наверное, тихо, но мне показалось, что кто-то шевелится.

— Девочка, — сказал я в темноту. — Девочка, пойдем ко мне. Ты замерзнешь. Здесь нельзя оставаться. Пойдем ко мне. Ты согреешься. А потом я тебя отведу домой.

Мне никто не ответил. Я сошел по ступенькам и привычным движением вытянул руки, чтобы не споткнуться в потемках. Я хорошо знал этот подвал — здесь лежали мои дрова. Даже ключ от замка был со мной. Но мои руки не встретили ни стены, ни двери, которая должна была быть здесь. Я с осторожностью сделал три мелких шажка, ожидая найти дверь. Потом я сделал еще четыре шага, но мои руки, протянутые вперед, не встретили ничего, кроме пустоты.

А в самой глубине сознания вдруг случился какой-то толчок, от которого еще сильней закружилась моя голова.

— Да что ж это со мной, наконец! — чуть не крикнул я, и сильно вздрогнул всем телом. — Зачем я забрался в подвал? Да еще заблудился в нем! Где я? Кого я ищу? Это вздор. Нужно сейчас же уйти отсюда.

Я схватил коробку с тройкой пик и резко чиркнул. Спичка вспыхнула и на мгновенье ярко осветила подвал. Да, дверь была здесь, почти рядом со мной, а в углу, как всегда, стояла лопата с обломанной ручкой, для чего-то застрявшая здесь бог знает с каких времен. Мусор и стружки валялись у двери. Как я мог заблудиться? Это был мой подвал. И никакой девочки не было в нем.

Я бросил спичку и направился к выходу. Но тут я как-то странно споткнулся: мне показалось, что стены подвала слегка пошатнулись и сдвинулись. Я взмахнул руками, чтобы не упасть, и в то же мгновение ясно почувствовал, что девочка — здесь, и рядом со мной. Вытянув руку, я коснулся ее плеча, и вновь ощущение ледяного холода остро пронизало меня. Рука моя невольно отдернулась. Девочка шла вперед, и я шел следом за ней в темноте.

— Девочка, — сказал я тихо, как будто себе самому. — Девочка, куда ты ведешь меня?

Она не ответила. Но я и не ждал никакого ответа. Я шел вслед за девочкой, как автомат, и ни одной мысли не было в моей голове. Я шел без ощущения времени, утратив память и чувства. Но куда же мы шли? Ведь в этом подвале можно было только топтаться на месте перед запертой дверью.

Я вздрогнул, как бы просыпаясь, и понял, что я — это я, и что я заблудился в подвале.

Боже мой! Там негде было и заблудиться: пять шагов от лестницы до стены.

— Что со мной? — сказал я себе, стараясь опомниться. — Я, кажется, искал девочку. Ну вот, она здесь. Я сейчас уйду с ней отсюда. Но где же я наконец?

В эту минуту я снова вздрогнул и едва не вскрикнул от страха и неожиданности: что-то со звоном упало рядом со мной. Но тут же я догадался, что, должно быть, как-то задел и свалил железную лопату, стоявшую здесь в углу.

Я вспомнил, что я в подвале. Сердце сильно стучало, но мысли совсем прояснились, и мне удалось овладеть собой. Я нащупал руками дверь, повернулся к ней лицом и чиркнул спичку.

Желтое пламя больно ударило мне по глазам. Я на мгновение снова увидел свой подвал с мусором и стружками, упавшую лопату в углу и дверь, за которой лежали дрова.

Но все это только мелькнуло в глазах, как видение.

Чем ярче разгоралась моя спичка, тем яснее я видел, как все изменяется вокруг меня — как будто сквозь оболочку проступало внутреннее строение. Стены ушли в глубину, и вместо площадки, на которой нельзя было заблудиться, возникло пространство, покрытое густой тенью. Мусор и стружки исчезли, лопаты не было больше, а дверь, на которую я смотрел, становилась не той. Это была не та дверь, не в подвале, где был дровяной сарай, а какая-то новая — нет, не незнакомая, потому что я знал ее, только никак не мог вспомнить, где и когда я видел эту дверь. — Справа нарисована голова, — вспомнил я. И в самом деле, на штукатурке, направо от двери, я различил очертание профиля.

Не подумав, каким-то автоматическим, привычным жестом я нашел звонок и нажал его. Слабый звук зазвенел у меня в ушах, и в это мгновение погасла догоревшая спичка.

Я стоял в темноте, перед запертой дверью, и мысли кружились в моей голове. Я старался вспомнить, зачем я сюда попал, но мысли не слушались, а память открывала совсем не то, что я хотел отыскать. Я вспомнил о девочке и смутно почувствовал, что девочка — здесь, и рядом со мной. Но тотчас я снова забыл о ней, и внезапно припомнил, что профиль у двери нарисовал сам. И, сразу перестав думать об этом, я вспомнил, что на коробку наклеена тройка пик, и что это — странно. А сквозь хаос несвязных и ускользающих мыслей настойчиво пробивалось какое-то неясное тягостное чувство, которому я не умел найти название.

Очертания двери понемногу проступали передо мной в темноте, как будто скупой и холодный рассвет проникал ко мне сквозь невидимое окно. Может быть, просто мои глаза привыкли к потемкам и стали различать окружающие предметы. Даже профиль направо от двери выступил на потрескавшейся стене. Я смотрел на него, мучительно вспоминая — когда же я рисовал этот профиль. А тягостное чувство нарастало во мне, заглушая воспоминание. Мысли от меня ускользали. Я знал, что если припомню, зачем и когда я нарисовал здесь голову, то все сразу встанет на место, и тяжесть исчезнет. Но я ничего не мог вспомнить.

Мне показалось, что слабый звон еще раздается за дверью.

— Сейчас отопрут, — подумал я. — Зачем же я позвонил? Я не знаю, куда я пришел.

Тревожное чувство, мучившее меня, снова поднялось, и на этот раз уже с особенной силой. Голова моя совсем пошла кругом. Сердце страшно стучало, а в сознании вдруг появилась фраза:

— Я знаю, что будет за этой дверью.

Губы мои дрожали, и весь я как-то сжался и съежился. Мыслей не было вовсе: весь поток, пробегавший в моем сознании, вдруг иссяк. Я стоял перед дверью, дрожа, и твердил эту фразу, как заклинание. Не знаю, долго ли все это длилось: чувства времени не было. Я подумал, что схожу с ума, и последним усилием заставил себя опомниться.

— Хорошо, — сказал я себе отчетливо и медленно, заставляя себя выговаривать каждое слово. — Хорошо. Я знаю, что будет за этой дверью. Что же я знаю?

Но в сознании не было ничего, кроме пустоты: никакой картины и ни одной мысли. Было только смутное чувство, заставлявшее меня твердить, будто я знаю, что-то такое, чего не могу себе представить или, может быть, не могу вспомнить.

— Да, я знаю, что будет за этой дверью. Но я не знаю, что там будет, — ответил я самому себе.

— Это бессмыслица, — возразило мне мое сознание. — Либо я знаю, либо не знаю. Я ничего не могу рассказать. Значит, не знаю.

Но чувство, которого я не мог удержать, продолжало твердить мне, что я знаю все, что случится за этой дверью.

— Нет, я знаю, — сказал я своему сознанию. — Только я не в силах себе это представить.

Мне все время казалось, что я сейчас вспомню, что появится хоть осколок видения, и я уцеплюсь за него и распутаю все. Но в мыслях по-прежнему ничего не являлось. Я стоял перед дверью и тупо смотрел на нее.

— Нет, — подумал я. — Нужно начать с другого конца. Нужно вспомнить, зачем я здесь очутился. Я шел за девочкой. Она меня привела. Я спустился в подвал и пошел за девочкой.

От страшного напряжения памяти я даже сжал кулаки. Я мучительно нахмурился и с угрюмой неподвижностью смотрел на закрытую дверь. Мысли мне не повиновались. Они продолжали расплываться, оставляя за собой, вместо образов, какие-то туманные пятна. Но я их насильно удерживал и связывал между собой. Я чувствовал, что главного нет — понимание не вспыхивало, подобно свету, соединяющему в единое целое все закоулки картины, все подробности того, что произошло. Мысли шли как будто в потемках, лишь ощупью касаясь друг друга. Рядом с ними был хаос, и была пустота, которых бы лучше не трогать. Но я заглушал в себе это чувство. Я строил картину и убеждал себя, что верю в нее.

Да, мы шли сквозь подвал. Но, должно быть, я просто ошибся — подвал был не мой. Или, может быть, в нем есть еще ходы, которых я раньше не знал. Там квартиры — и девочка привела меня к своей двери. Зачем я пришел? Да, я провожал ее с улицы. Она больна и замерзла. Я скажу ее домашним, чтобы они не смели посылать ребенка по ночам на улицу. Нужно быть очень решительным, иначе меня просто выгонят отсюда. И, может быть, я не найду дороги назад.

Я схватился за ручку двери и сильно дернул.

Дверь широко распахнулась. В голове у меня мелькнуло на мгновение, что девочки-то ведь нет рядом со мной. Но думать об этом было уж поздно. Я едва успел заглянуть за дверь и сейчас же стал громко кричать.

— Неужели у вас нет никакой жалости! — закричал я. — Неужели у вас нет никакой жалости к ребенку, которого вы посылаете ночью на холод, в каких-то лохмотьях, и заставляете торговать спичками. Это жестокость. Вы видите, что ваша девочка больна. Она смертельно замерзла. Нужно быть жестокими негодяями, чтобы так поступать!

За дверью было темно, и никто не отвечал мне ни слова. Все мое мнимое негодование падало куда-то в пустоту. Я перестал кричать, и мне сделалось несколько неловко. Может быть, мой крик совсем неуместен? Может быть, в этой комнате лежит, например, больная старуха, бабушка этой девочки. Или кто-нибудь в этом роде. Да мало ли что может здесь оказаться. Я бы мог подумать об этом и раньше!

Но я уже больше ни о чем не думал. Я вошел в комнату, закрыл за собой дверь и очутился в полной темноте.

Я не зажигал спичек, чтобы не испытывать снова боли в глазах. Впрочем, я и не нуждался в огне. Движения мои вдруг стали уверенны и ловки, как будто я настолько знал эту комнату, что мог свободно передвигаться по ней в потемках. Глубокое спокойствие вполне овладело мной. Я ни о чем не думал и ничего не старался вспомнить, потому что чувствовал, что совершенно владею своим сознанием, и если захочу, то пойму и припомню все. Да, конечно, это я нарисовал профиль у двери. Но мне ненужно и неинтересно было вспоминать, когда и зачем я это сделал. О девочке я больше не думал. Ушла — и тем лучше.

— Здесь диван, — сказал я себе и, протянув руку, нащупал твердый диванный валик. Я даже увидел его — правда, не очень ясно, как будто больше угадывал, чем видел. Ничего не задев, я подошел к окну и откинул штору. Внизу, на улице, горел висячий фонарь. Ветер качал его во все стороны. Желтые круги побежали по стенам и потолку. В комнате стало светлее. Но я не торопился ее рассматривать и стоял, отвернувшись к окну. У меня не было ни мыслей, ни страха, ни предчувствия. Потом я повернулся — по-прежнему в забытьи, без единого проблеска памяти — и принялся шагать из угла в угол по комнате, взглядом вызывая вещи из небытия. — Здесь буфет, — говорил я себе, и видел буфет. — Здесь ковер и картина, — думал я, и передо мной появлялись ковер и картина.

Фонарь мигал и раскачивался за окном, и желтые круги пробегали по комнате. Полоска света прошла у меня по лицу и отпрыгнула в сторону. Потом она снова вернулась, легла на мои глаза и медленно сползла вниз.

Я следил за ней, не отрываясь. Целая сетка светящихся линий проплясала передо мной. Потом все потемнело и расплылось. Я стоял посередине комнаты, озираясь, глаза мои блуждали, и память возвращалась ко мне.

— Где я?

В комнате, которую я только что чувствовал своей, не было ни одной знакомой вещи. Чужие шкафы и диваны выступали в густом полумраке, а между ними был лабиринт. Как я мог не заблудиться здесь в потемках? Я не понимал, зачем я нахожусь в этой странной и незнакомой комнате. Ведь я был в подвале, а тут в окно виднелась далекая улица, и фонарь качался где-то глубоко внизу под окном. Смутная тревога тяготила меня. Голова моя сильно кружилась. Мысли пробегали без связи, показывая мне обрывки того, что только что было вокруг меня — улицу, метель, девочку, закрытую дверь — и где-то в углу сознания шевелилась фраза: «Я знаю, что будет за этой дверью».

Я едва стоял. Мне хотелось лечь и закрыть глаза. Но ведь это значило бы — поддаться тому хаосу, который так настойчиво овладевал мной. Я с усилием повернулся и пошел было к выходу. И только тут я заметил, что я не один в этой комнате.

Какой-то старик сидел в углу, в глубоком кресле, опираясь руками в колени. Сердце у меня сжалось и сильно забилось, когда я взглянул на его лицо. Он сидел неподвижно, и глаза его были широко раскрыты, но, должно быть, он меня не видел и не замечал ничего вокруг.

Я едва не вскрикнул в первое мгновение: мне померещилось, что передо мной сидит отец. Я узнал его любимую позу, узнал его красивую крупную голову, слегка закинутую назад, с выражением печальным и вместе надменным. Я вдруг почувствовал себя маленьким мальчиком, и мне захотелось подойти к отцу и тихонько прижаться к его руке, как я делал когда-то. Но чем ближе я всматривался в его лицо, тем больше оно мне казалось чужим.

Нет, не отец. Но почему же такое сходство? Я смотрел на висок с пульсирующей жилкой, которая всегда вызывала во мне чувство нежности и растроганной жалости. Я знал, что предо мной не отец, потому что не чувствовал к этому старику никакой любви.

На секунду во мне мелькнуло еще одно воспоминание.

Закинутая голова старика, сидящего передо мной, вдруг вызвала видение, забытое еще в детстве. Я вспомнил деда, его темный военный сюртук и серебряную бороду, вспомнил медленное, важное и ласковое прикосновение старческой руки к моему лицу. Нет, здесь почти не было внешнего сходства, зато чувствовалось какое-то другое, быть может, более близкое и душевное.

Но, Боже мой, зачем были мне все эти воспоминания и рассуждения, когда я с первой минуты знал, что вижу себя самого!

Так вот как это все объяснилось!

Я тихо зашел за спинку кресла, в котором сидел старик, и остановился, прижимаясь к стене, в самом темном углу этой комнаты. Сердце, так сильно забившееся вначале, теперь, мне казалось, не билось совсем: я почти перестал ощущать свое тело. Я стоял, как бы уже отделившись от себя самого, потому что ведь я же сидел в этом кресле, опираясь руками в колени, и невидящими глазами смотрел перед собой.

Так вот как это все объяснилось!

Я не чувствовал никакой странности в своем раздвоении. Оно мне казалось простым и понятным, как задача, которую долго не можешь решить, и вдруг, внезапной догадкой, охватываешь с конца и раскрываешь скрытый в ней единственный верный ответ — как будто читаешь невидимые вначале, а потом все ясней проступающие строки, заканчивающиеся восклицательным знаком. Но, Боже мой, каким чужим и немилым был мне этот старик! Я смотрел на его затылок с неприятной, жалкой лысиной, зачесанной жидкими седеющими волосами. У старика была костлявая шея со вздутыми жилами, узкие плечи и тощая спина, по которой — или это мне показалось? — пробегала короткая дрожь. Нет, эта дрожь пробегала по мне, и только тут я наконец догадался, в каком безмерном напряжении я смотрю на себя самого.

Я никак не мог совладать с этой противной дрожью, с этим зарядом животного электричества, которое билось во мне и вырывалось наружу. Я чувствовал, что сейчас я весь задрожу, защелкаю зубами, застучу кулаками в стену. Но все внезапно оборвалось, когда я увидел, что старик поднимается с кресла и поворачивает ко мне лицо.

Я неподвижно застыл, чувствуя, как останавливается дыхание. Только глаза мои судорожно бегали, уклоняясь от его взгляда, потому что я вдруг с последней ясностью понял, что жив и реален — старик, а я нереален, я — его мысль и его наваждение. Если наши взгляды встретятся, то я тотчас растворюсь и исчезну, перейду в него без остатка, и вся моя непрожитая жизнь станет воспоминанием этого старика.

По комнате вновь побежали желтые полосы света, как будто ветер усилился за окном, и фонарь стал мигать все быстрей и быстрей. У меня зарябило в глазах, и я уже плохо различал очертания темного силуэта, встающего передо мной. Он вытянул руки, словно ища меня; я тоже вытянул руки, защищаясь от его прикосновения. Я ждал удара, взрыва, конца. Но тут наступила полная тьма, как будто фонарь за окном внезапно погас, и я заскользил, точно пролетая или падая над пустотой.

Мне кажется, что я не успел потерять сознание, потому что в ту же секунду почувствовал сильный удар в плечо.

Темный силуэт стоял, пошатываясь, передо мной и бормотал сквозь зубы какое-то ругательство. В руках у него был спичечный коробок, и, неловко прикрыв его ладонью, он чиркал спички, которые гасли одна за другой. В углу рта у этого человека торчала короткая трубка, повернутая вверх дном, и выгоревший пепел сыпался на его черное морское пальто.

— Наплевать! — сказал моряк и нетвердым шагом отошел от меня.

Я остался один.

Я стоял на улице, возле витрины, в которой горели две неоновые дуги. Кругом было пусто. Ветер гнал по тротуару взвихренные струйки сухого снега. Мне было холодно. Мелкая дрожь поминутно пробегала по спине, и погасшая папироса примерзала к моим губам.

Я взглянул на часы. Они показывали половину второго.

Значит, не прошло и секунды, как мной овладел этот бред, как во мне промелькнули видения девочки, двери, подвала и комнаты со стариком.

Слава Богу, что все это кончилось так быстро.

Иначе бы я замерз на этом углу.

Я чувствовал, что уже замерзаю.

Зубы мои стучали, а пальцы совсем застыли, сжимая продавленный спичечный коробок.

Но, Боже мой, у меня ведь не было спичек! Что же я держу в руках?

Я быстро вскинул руку к глазам. Да, в руке у меня был спичечный коробок, с наклеенной на крышку маленькой игральной картой — тройкой пик. Но я едва успел разглядеть это. Пальцы разжались, и коробок упал мне под ноги. Я стремительно наклонился за ним, не удержал равновесия и свалился на тротуар.

Конечно, я сразу вскочил. Но, поднимаясь, я на мгновенье оперся руками на ледяную горку под водосточной трубой, и ощущение могильного холода остро пронизало меня. Я отдернул руки, как будто вновь коснулся плеча исчезнувшей девочки. Коробок лежал у меня под ногами. Но я не поднял его. Не давая себе опомниться, я отошел от этого места, на котором видения могли, может быть, вернуться или начаться сначала.

Ноябрь 1948 — 30 января 1950

Публикация Николая Кавина