ПОЭЗИЯ И ПРОЗА

Сергей Калашников

 

 

* * *

Еще предстояла работа

и был незнаком алфавит:

в альбоме с семейного фото

серьезный ребенок глядит.

 

Что знал он о том, что случится,

и думалось молча о чем?

Кричала тревожная птица.

Вставала звезда за плечом.

 

Отчетливость выцветших линий,

в грядущее брошенный взгляд.

Фотограф, он вырос: отныне

он пристально смотрит назад.

 

Скажи мне, какое искусство

сумеет, жалея, любя,

назвать это странное чувство,

с которым глядишь на себя,

 

вернуться пытаясь обратно

на много случившихся лет?

Ты видишь меня, вероятно,

которого, собственно, нет, —

 

как будто ты знаешь оттуда

про этот немыслимый путь,

в твои я пытаюсь покуда —

свои же! — глаза заглянуть.

 

 

 

* * *

Хроника суток, подделка времен:

переиначить бы все изначально —

мальчик, который когда-то влюблен

в девочку был, не глядел бы печально.

 

Девочка мальчику скажет: нет, нет!

Он разобидится, спортом займется,

станет военным. Возможный сюжет:

скажем, с Кавказа однажды вернется,

 

пусть без ноги или, может, руки

(чтоб не ходить ему на производство), —

и никогда не напишет стихи,

«Примой» затянется, водки напьется.

 

Что тут попишешь? Уже — ничего!

Встанешь, пройдешься, опустишься в кресло,

снова закуришь, вдохнешь глубоко:

девочка эта, ты тоже исчезла.

 

 

 

* * *

Что-то было про воздух и тень,

про плетение кружев и петель

и т. д. и т. п.: дребедень, —

но Тынянов ему не ответил.

И в мембрану молчит Пастернак,

словно овощ. И слезы глотает

это небо — с ним что-то никак

эта ласточка не совладает.

 

Знать, веревочка знает про смерть,

что на гвоздике ей очутиться.

Прилетай на меня посмотреть,

желторотая хилая птица!

Говоришь, это было не раз?

Говоришь, торжество переноса?

Что ты знаешь про детство и глаз

этот — конский, лиловый, раскосый?!

 

Не печалься: писатель соврет

и почти с воровской простотою

не в трамвае эпохи умрет,

а на грядке своей под Москвою.

Это — жребий и, может быть, дар —

только злой и не ставший подарком.

А хотелось — как перстень в футляр

и при свете каком-то неярком.

 

 

 

* * *

Оторали десантники хором «ура»,

просыпается август с похмелья —

это значит, что скоро начнется пора

огнедышащей акварели:

проседающий воздух, земли черновик,

желтизна с рыжиной эта лисья.

 

И шевелит во рту непослушный язык

не слова, но опавшие листья.

Это — нет ничего, это все ерунда —

словно школьник не знает урока.

Опускается с неба на стропах вода,

как пехота Илюхи-пророка.

А потом — парашют, шестигранный кристалл

декабря, беловик и опала.

И покроется маршальским льдом пьедестал,

и зима — это только начало.

 

 

 

* * *

А потом меня целовали,

голубиный терзали рот:

и баюкали и ласкали

и навылет и напролет.

 

А потом разливали брагу

и в ладонь забивали гвоздь.

И бежала по жилам влага,

растекалась и вкривь и вкось.

 

А потом проплывали рыбы

налегке и текли века.

Мы могли бы с тобой, могли бы,

если б знали наверняка.

 

А потом скрипели уключины

у ключиц, шелестя веслом.

Изувечены, перекручены,

стрелки тикали. А потом

 

над курящейся мглистой речкой

поднимался рассвет из пор —

и уже ни одной осечки

не давал и смотрел в упор.