ПОЭЗИЯ И ПРОЗА
Вадим Ямпольский
* * *
Земную жизнь пройдя до половины,
я понял вдруг, что оказался без
достойной цели. Офисной рутины
гнилые топи, дальше — темный лес.
Начало было — лучшего не надо,
судьбы листал заветную тетрадь,
но рая нет, а чтоб отведать ада,
уже давно не нужно умирать.
Десяток лет бежишь за Синей птицей,
и мир объятья раскрывает, но…
Я здесь стою: повсюду пни амбиций
и сучья страха. Сыро и темно.
Кусты тоски. Лозинский вместо Данте.
Хоть волком вой, но нет проводника.
И это все мне к тридцати годам-то…
А что, ребята, будет к сорока?
* * *
Змей приползал, предлагал мне делить на ноль:
«Что ты боишься? Попробуй разок, изволь.
Всё запрещают нам тысячи лет подряд.
Выйди из зоны комфорта, смелее, брат.
Сбросим оковы, взлетим из последних сил:
все тут делили, да что там, я сам делил…
Бездна раскрылась, как водится, звезд полна.
Хватит бояться, дерзай уже, старина!»
Я выходил, просветленный, делил на ноль:
тут же мозги придавила тупая боль.
Мир безобразен, как мумия, гол и пуст.
Шелест и шепот исчезли, остался хруст.
Бензоколонки, развязки, дома, столбы,
черная копоть, ползущая из трубы.
Черви, окурки и прочее здесь, внизу.
Я завиваюсь кольцами и ползу.
* * *
Стихи исправить ничего не в силах:
посмертный слепок промелькнувших дней.
Они ушли, хотя ты и любил их,
поблекший мир не сделался светлей.
Ни нежной нотой, ни богатой краской
не стать сонету — выбери любой.
Смешно искать под этой бледной маской
всю гамму чувств, испытанных тобой.
Ни поцелуй, ведь так, ни шум прибоя?
Строка к строке подогнана умом.
Но вот без них, скажи мне, друг мой, кто я?
И что я знаю о себе самом?
* * *
Пушкин едет с дуэли. Дантеса
больше нет: доигрался повеса…
выстрел, хруст, дымовая завеса,
гомон птиц над замерзшей рекой.
Секундантов бескровные лица…
Незадачливый смотрит убийца
на жену. «Не в бега ли пуститься?»
Ей и разницы нет никакой.
В свете гомон: «Да в самом ли деле?
Славный малый погиб на дуэли!» —
«От ревнивца чего вы хотели?»
Сплетни-слухи не смолкнут никак.
Юмор пошлый повсюду и плоский.
Пот со лба отирает Жуковский,
осуждая поступок бретерский:
«А ведь мог и погибнуть, дурак!»
* * *
Exegi monumentum…
Я памятник воздвиг
из снега во дворе:
обычный снеговик,
приятный детворе.
Морковка — это нос,
а тело — снежный ком,
и бегает барбос
перед снеговиком.
На голове — горшок,
и веточка в руках…
Не этот ли стишок
переживет мой прах?
* * *
Что понимаю я о мире?
Пока немного. Я расту.
Шумят события в эфире,
как электрички на мосту.
Зима сменяется неброской
весной (надолго ли весна)?
Заката розовой полоской
под всем черта подведена.
Что было хрупким изначально,
то рассыпается тотчас —
и даже музыка печальна,
порой блуждающая в нас.
Бежит вода, порхает птица,
трепещет вена у виска.
Не умереть — переродиться
в траву, в деревья, в облака…
* * *
«Береги себя…» Как смешно звучит.
Обопрись о земную ось…
Рыцарь пал — бесполезный отброшен щит,
да и панцирь пробит насквозь.
И молитва — прости мне, язык мой груб —
и надежда — спасут едва.
Это в час смертельный слетают с губ
перемолотые слова.
Это эхо в пустых коридорах дней,
снег, растаявший к февралю.
Но никто не тронет любви моей
и не знает, как я люблю.
