ВОЙНА
Анатолий Казаков
На той давнИшней войне
Это автобиографические записки бывшего рядового
красноармейца-солдата, одного из тех призывников 1921—1923 годов рождения,
которых в живых к 1942 году оставалось только трое из сотни.
Когда я решился написать эти воспоминания, многие мне говорили:
«Что-то ты поздно собрался, дед. На дворе третье тысячелетие. Сейчас эта тема
не актуальна».
Действительно, современной молодежи не интересны события Великой
Отечественной войны. Война для них ушла в далекое историческое прошлое. В этом
нет ничего удивительного. В дни что в нашей молодости так же были далеки для
нас события русско-турецкой войны 1877—1878 годов или — русско-японской войны 1904—1905
годов.
Чтобы говорить о времени, надо в нем жить. Только очевидцы могут
помнить те детали, которые определяют облик времени, сущность взаимоотношений
людей, особенности обстановки, атмосферу сознания. Воспоминания всегда
ограничиваются личными впечатлениями автора и его отношением к событиям.
Поэтому так называемая «правда» никогда не бывает полной. Однако, исходя из
приобретенной жизненной оценки прошлого, все же можно откровенно описать
события, не боясь ныне преследований и цензуры, как в недавние времена.
С другой стороны, оценка событий и отношение к ним в то время
отличаются от оценки сегодняшнего дня.
Ворох воспоминаний о войне написан генералами в стиле «erste
Kolonne marsсhiert, zweitе Kolonne varschiert», в которых не видно конкретного
человека. Они интересны для военных историков или для особо любознательных
читателей. Во всех этих сочинениях четко проявлена коммунистическая идеология,
часто замалчивающая или искажающая факты в угоду идее. В книгах генералов в
основном победные реляции. Причем многие из них написаны не самими генералами,
а нанятыми журналистами.
Прекрасны и долго будут жить произведения писателей-фронтовиков:
Некрасова, Бондарева, Бакланова, Быкова, Гроссмана, Астафьева, Симонова и
других, создавших на основе реальных фактов художественные образы и
воссоздавших реальную фронтовую обстановку. Но солдатских воспоминаний я не
встречал. Константин Симонов в свое время пытался создать телепередачу
«Солдатские мемуары», но с его смертью это начинание прекратилось.
Несмотря на «неактуальность» темы, я решился рассказать о
собственной солдатской судьбе. Пусть это частная судьба, но из частных судеб
складывается общая.
Во мне до сих пор живет впечатление, что солдат только щепка в
той великой бойне, многократно битая в разных переделках и все же счастливо
выброшенная на берег. Нелегко переживать во второй раз все те обороты, в
которые ты попадал на войне.
С решимостью, сравнимой с броском на амбразуру, я берусь за
перо.
Два главных генерала управляют судьбой солдата на войне —
генерал Случай и генерал Удача. И в моей судьбе они сыграли главную роль.
Зыбкие дороги памяти уносят меня в то далекое время.
Часть I. ВОЙНА ПРИШЛА
Накануне
Западноукраинский городишко Любомль, расположенный в тринадцати
километрах от госграницы по реке Буг, являлся опорным пунктом 45-й стрелковой
дивизии, штаб которой стоял в городе Ковель. Дивизия составляла первый эшелон
5-й армии вслед за пограничниками.
К югу от города простиралась обширная высота с топографической
вышкой — триангуляционным пунктом первого класса, координаты которого
занесены во все каталоги Европы. Стреляй хоть из Берлина. На этой высоте и
разместился наш 178-й артиллерийский полк. На вооружении полка состояли
76-миллиметровые пушки дивизионного подчинения на конной тяге. Казармы,
конюшни, столовая, склады, штаб полка и другие помещения были построены к осени
1940 года.
В начале 1940 года полк размещался в селе Дольск в сараях и
неприспособленных помещениях. Полк был практически небоеспособен из-за слабой
подготовки, сильных морозов и большого количества новобранцев из Азербайджана и
Грузии, не знавших русского языка. Кому там наверху могло прийти в голову
размещать такой полк у границы в первом эшелоне?
Местное население, только что ставшее гражданами Советской
Украины, еще сохраняло уклад и настроения как в польском государстве и
относилось неодобрительно к пришедшим Советам, боялись колхозов и НКВД. Один из
украинцев, посмотрев на неумелых красноармейцев в буденовках, сказал
откровенно: «Придут немцы, вас раздолбают, ничего от вас не останется».
Последовала реорганизация с переводом под Любомль, личный состав
полка сформировали из призывников осени 1939 года, среди которых было много
студентов, снятых с первого курса, и лиц, имевших ранее отсрочки от призыва.
Народ грамотный, большинство со средним образованием.
В армии дослуживали третий год младшие командиры преимущественно
с начальным образованием, что приводило к конфликтам с новыми призывниками.
Последние относились к первым иронически. Занятия по уставу внутренней службы,
например, проходили на уровне купринского ефрейтора Верещаки: «Что есть
часовой?» Ответ: «Часовой есть лицо неприкосновенное».
Далее командир отделения углублялся в устав, так и не найдя
достойного продолжения занятий.
Зато на занятиях по строевой подготовке «верещаки» отводили
душу, нещадно гоняя строй под шесть команд: «напра-во», «нале-во», «кру-гом»,
«правое плечо вперед», «левое плечо вперед», «выше ножку», чем, естественно,
возбуждали неприязнь новоявленных красноармейцев. Но самая противная
команда — «запевай» — перед входом в столовую выполнялась только на третий
раз и то из-за того, что жрать хотелось. Жрать хотелось постоянно, несмотря на
то, что по рациону давали восемьсот граммов хлеба, не считая приварка.
Весной демобилизовали старослужащих и заменили недоучившимися
курсантами полковой школы.
...А тем временем немецкие войска вторглись на территорию Дании,
Норвегии и Голландии.
В нашей 1-й батарее 1-го дивизиона был интернациональный состав,
как тогда рекомендовали в армии. Кроме русских много украинцев, таких, как
Омельченко, весельчак и балагур, грузин Наперваридзе, запевала грузинских
песен, осетин Хачатуров, сын известного московского невропатолога, казах
Тунгишбаев, всегда молчаливый и думающий о своем. Два немца — Фоттелер и
Госс — дополняли интернациональную картину. Это этнические немцы из немецкой
колонии в Азербайджане, призванные в армию наравне с азербайджанцами. Шофером
нашего командира полка майора Божкова был этнический немец Ливинский. В составе
других батарей также служили по два-три немца. Фоттелер — наводчик и
Госс — заряжающий отличались дисциплиной и точностью исполнения
приказаний.
Командный состав был полностью украинским. Командир
батареи — старший лейтенант Лысяк, командир первого огневого взвода —
Лисяк, командир второго огневого взвода — лейтенант Лысюк, попробуй
разберись с ходу. Такого оригинального подбора командных кадров не было ни в
одной из батарей округа. Как будто их специально подбирали в отделе кадров 5-й
армии.
Постоянно путаясь в этих фамилиях, бойцы обращались к ним
соответственно должности. В конце концов привыкли.
Подъем батареи в шесть утра, на час раньше пехоты. Несмотря на
зарядку, полусонные и злые, мы брели в темноте на чистку лошадей и с
остервенением около двух часов работали щеткой и скребницей, а лошадь спокойно
похрустывала овсом. Чистка лошадей повторялась по часу днем и вечером. Качество
чистки проверялось лично командиром дивизиона. Придет на конюшню, вынет из
кармана белоснежный носовой платок, выстиранный и выглаженный, запустит в
мошонку жеребцу — «А это что?» Два дополнительных часа чистки обеспечено.
Хазарское слово «лошадь» мало подходит к батарейным лошадям.
Наиболее применимо гордое старославянское «конь». Батарейные кони рослые,
стройные и именитые. Следуя русской кавалерийской традиции, в батареи подбирались
одномастные кони — вороные, буланые, гнедые и игреновые. В нашем полку
была даже батарея на серых конях в яблоках.
В запряжке для орудия три пары коней — коренная пара и два
уноса. Коренниками орудия, наводчиком которого я был, управлял Сизов, рослый, широкий
в плечах крестьянин из Рязанской области. Он сидел на массивном жеребце со
зловещей кличкой Инквизитор, никого к себе не подпускавшем, кроме Сизова.
Справа под рукой в пристяжке ходил Ингалятор.
После чистки лошадей и завтрака, на который отводилось двадцать
минут, мы шли на политзанятия. Эти занятия известны как время тяжкой борьбы со
сном, который обволакивал неодолимо, головы невольно клонились набок, слушатели
едва не падали со стульев. А занятия-то серьезные, политические, можно и не
отделаться двумя нарядами вне очереди. Несколько команд «Встать» и «Садись»
немного сбрасывали эту дрему.
Политрук Полещук читал нам передовицы из газет «Правда» и
«Красная Звезда» и разъяснял их смысл. А смысл заключался в том, что мы теперь
с немцами друзья, что партия Гитлера все же социалистическая и рабочая, что нас
с немцами связывают исторические традиции дружбы. Миша Хачатуров, самый
грамотный и начитанный из нас, под сурдинку перечислял этапы «дружбы»:
тевтонские рыцари — ХIII век, Семилетняя война — ХVIII век, Нарва, Псков,
оккупация Украины — 1918 год. Сплошная дружба. Мы не могли понять этой
«дружбы». До договора 1939 года мы считали немцев фашистским отребьем, врагами
советской власти и «всего прогрессивного человечества». Оставались недоумение и
досада.
Наряду с внешней заурядной армейской жизнью в полку происходили
некие «подводные» процессы.
Звонят в казарму из штаба: «Красноармейца Казакова к младшему
политруку Шутому!» На ходу, заправляя сбившуюся гимнастерку под ремень,
прибегаю в штаб и вхожу в комнату уполномоченного НКВД по полку: «Садись,
Казаков». Сел. Происходит примерно следующий диалог:
Шутый: Тебе известен такой красноармеец — Разумов?
Я: Известен, это радист из взвода управления.
Шутый: Почему он в ведомости на денежное довольствие расписывается
немецкими буквами? (А денежное довольствие составляло несколько рублей —
на табак.)
Я: Не знаю.Теперь мода такая на все немецкое. Наверное, поэтому.
Шутый: Ты не философствуй. Контактов с местным населением у него
ты не замечал?
Я: Нас вообще в город не увольняют.
Шутый: Присмотрись к нему получше. Докладывай. Ты комсомолец,
обязан помочь органам. Присмотрись также к Гудзенко. Этим цыганам доверия мало.
Гудзенко, застенчивый и наивный паренек, действительно цыган,
часто выступал в самодеятельном ансамбле.
К Шутому вызывались многие бойцы из разных батарей. Создавалась
сеть доносчиков и осведомителей. Этот младший политрук незримо влиял на судьбы
людей больше, чем командир полка.
Подходило лето. Буденовки сменили на новый головной убор —
пилотки, пришедшие как форма из авиации.
...А тем временем немецкий вермахт разгромил и оккупировал
Францию...
Июнь 1940 года. У нас с немцами дружба не разлей вода. Через
Любомль лязгают вагоны на стыках днем и ночью.
Шлем любимым друзьям цистерны нефти, вагоны пшеницы, угля,
железной руды. В газетах широкие улыбки, рукопожатия.
Слово «фашист» исчезло из печати. Сдерживаемся, чтобы не кричать
«Хайль Гитлер».
А у нас, в приграничье, как ни в чем не бывало, продолжается
мирная учеба. Дивизион выехал на маневры на Поворский полигон, расположенный в
двадцати — двадцати пяти километрах к востоку от Ковеля. Маневры ничем
выдающимся не запомнились, кроме тяжкого ночного марша с полной нагрузкой и
проливного дождя на обратном пути. Но зато осенью мы были вознаграждены
событиями.
В сентябре 1940 года в Киевский военный округ прибыл нарком
обороны Тимошенко для проверки войск округа.
По свидетельству Г. К. Жукова, смотровые учения дивизий были
успешными, но для рядовых бойцов приезд Тимошенко принес невиданное ужесточение
и без того суровой дисциплины. В приказах № 217 и № 245, зачитанных во всех
ротах, батареях и эскадронах, говорилось о тренировке войск только в полевых
условиях и укреплении дисциплины. Впервые за всю историю Красной Армии было
сказано: «Для выполнения приказа командир имеет право применять силу и оружие».
Учреждены дисциплинарные батальоны (в мирное-то время). Мы стояли в строю
ошеломленные. Значит, начнется в армии мордобой.
Первой жертвой этих приказов стал замполит из батарей 217-го
гаубичного полка нашей дивизии. Он находился по увольнительной в Любомле и
опоздал на вечернюю поверку. Уверял, что причиной была скользкая глинистая
дорога из Любомля в часть и сильный дождь. Причину командование сочло
неуважительной и присудило его к двум неделям дисциплинарного батальона.
Вернулся он из этого батальона изможденный и исхудалый, кожа и
кости. Рассказал, что спать давали только три часа, остальное время работа по
заготовке дров. Кормили тоже два раза в день по рациону заключенных. Никому не
рекомендовал туда попадать. Конечно, был разжалован в рядовые.
У нас сменился командир взвода. Лейтенант Лисяк ушел в отпуск, а
вместо него прислали лейтенанта Коваля Анатолия Ивановича, выпускника
артиллерийского училища. Это был красавец-блондин с волнистой шевелюрой и
аккуратно подбритыми усиками. Новое с иголочки обмундирование, скрипящие ремни,
рубчик на отутюженных галифе, хромовые, до блеска начищенные сапоги. Взгляд
строгий, через который иногда прорывалась ироническая улыбка. Превосходно знал
артиллерийское дело. Объясняя, к примеру, устройство замковой части орудия,
фразы строил ясно и четко, как будто гвозди вколачивал. Не терпел
расхлябанности. Не знаю, как с ним распорядилась война, но по задаткам стать
ему генералом.
И был у нас красноармеец Жорка Андреев, парень с Невской
Дубровки, ездовой уноса во втором орудии. От остальных смертных он отличался
необыкновенной способностью спать в любой обстановке. Он спал в строю, на
конюшне при чистке лошадей, на коне во время езды, конечно же — на
политзанятиях. Прощали ему эту страсть.
Случилось, что лейтенант Коваль был дежурным по полку, и ,
соответственно, его взвод заступил в караул. Начальник караула —
помкомвзвода старший сержант Кошелев. Андрееву выпало быть часовым на объекте
номер три — фуражном складе, где хранились тюки сена, мешки с овсом и
соль. Около склада навалом лежало сено из разваленных тюков. В общем, пустили
козла в огород. В самое глухое время, около четырех часов утра, Коваль с
Кошелевым пошли проверять посты. При подходе к складу Коваль сделал Кошелеву
знак остановиться, а сам, крадучись, приблизился к углу склада. Андреев,
конечно, дремал стоя. Коваль незаметно подобрался и отделал это
неприкосновенное, по уставу, лицо так, что Андреев явился в караулку с большим
подглазным фиолетовым фингалом. Доложили командиру батареи, тот —
командиру дивизиона и старшему политруку.
Считая, что Андреев уже получил по заслугам, решили это дело
замять.
С того случая Андреев стал бояться Коваля, старался не
попадаться ему на глаза, становился в строй во второй ряд, избегал дороги от
штаба полка в батарею, по которой ходил Коваль, отсиживался в конюшне.
Но на этом противостояние Коваль — Андреев не закончилось.
Борясь со сном, но так и не победив его, Андреев, уронив голову на стол, уснул.
Проверяющий Коваль, войдя в казарму и увидев дневального спящим, снял с гвоздя
висевшую рядом гитару и с размаху надел ее на голову Андреева. Казарма
проснулась и отреагировала дружным хохотом.
Смешного в этом мало. Коваля привлекли к суду чести командного
состава, командир полка дал десять суток домашнего ареста. В итоге Коваля
перевели в 217-й гаубичный полк, а к нам вернулся добродушный и спокойный
Лисяк.
Приказы Тимошенко произвели обратное действие. Драконовские
методы укрепления дисциплины усилили неприязнь к армии, уподобившейся почетной
тюрьме, желание поскорее избавиться от службы. Все мечтали о скорейшей
демобилизации. Прошел только год службы, оставался еще один год.
...А тем временем 18 декабря 1940 года Гитлер подписал план
«Барбаросса».
Служба по инерции продолжалась. Мы слышали, что в районе Любомля
якобы существует укрепленный район № 9. В многочисленных выездах на учения в
разные стороны вокруг Любомля мы не видели никаких следов укрепленного
района — ни дотов, ни дзотов.
В марте-апреле, по наблюдению пограничников, началось шевеление
немцев за Бугом. Местные крестьяне, имевшие родственников на левобережье Буга,
которых иногда пропускали к своим через границу, подтверждали, что немецкие
войска постоянно прибывали в пограничный район. Об этом стало известно высшему
командованию Красной Армии. С подачи Сталина изобрели тезис — «не
поддаваться на провокации!». Никто не знал, что это значит и как на это
реагировать. Немцы нигде не устраивали пограничных стычек. Им это было не
нужно, они готовились к сокрушительному удару. Провокации могли быть только с
нашей стороны.
Ничего нет лучше формулы «не поддаваться на провокации!», чтобы
связать руки собственной армии. Все свелось к самому глупому соревнованию по
беспечности, чтобы всячески показать свои мирные намерения. Простейшие меры
безопасности рассматривались как провокационные. Инициатива командиров полков
связывалась жесткими приказами свыше.
Демонтировались укрепрайоны на старой границе. Самолеты вместо
рассредоточения были сконцентрированы на приграничных аэродромах и стояли без
маскировки. А эшелоны непрерывно шли через Любомль, доставляя немцам
стратегические грузы.
В общем делалось все для того, чтобы связать действия
собственной армии и тем обеспечить победу Гитлеру.
Мы ничего не понимали, но батальонный комиссар Щур, заместитель
командира полка, нас убаюкивал сказками о том, что Сталин провидец, все знает и
для беспокойства нет оснований.
В один из майских дней в небе над нашей территорией появился
немецкий самолет необычной конструкции — без фюзеляжа, вместо которого
крылья с хвостом соединялись двумя рейками, отчего его и назвали «рамой». Это
был самолет-разведчик «Фокке-Вульф 190». Несомненно «рама» занималась
аэрофотосъемкой.
Наши по дипломатическим каналам осторожно заявили немцам о
нарушении границы, слегка пожурили. Немцы ответили, что самолет «заблудился».
Мало верилось в это, так как широкая лента реки Буг представляла собой
прекрасный ориентир. Самолет еще пару раз «заблудился» в нашем небе.
Обстановка постепенно накалялась. Воздух наполнился
предчувствием беды.
С переходом на летнее время выстроили палатки недалеко от
казарм. Командир полка майор Божков на свой страх и риск приказал вырыть
запасные окопы в километре от палаток. Наша батарея это сделала, другие —
не знаю. Вырыли окопы полного профиля для орудий расчетов и упряжек.
Как бомба, прозвучало оглашенное перед строем сообщение ТАСС 14
июня 1941 года, в котором утверждалось, что Германия неуклонно выполняет
условия договора 1939 года и слухи о ее планах нападения на СССР являются
провокационными и ложными.
Осталась неделя до войны. На что рассчитывали наши правители,
рабы договора 1939 года, публикуя это сообщение?
Привыкшее к тому, что у советской власти все наоборот, население
видело нарастающую угрозу нападения, а власть уверяла, что угрозы нет.
Забеспокоились прежде всего евреи Любомля, ища защиты. Местные
власти не видели иного выхода, как отдать их под защиту армии. Однажды большая
группа евреев самовольно пришла в расположение полка и, растворившись среди
бойцов, полностью дезорганизовала работу в части. Обеспокоенные командиры
распределили боеспособных мужчин по батареям, а остальных вывезли в Ковель на
грузовиках боепитания. Военкомат провел запоздалую мобилизацию в Любомльском
районе. Основное население уклонилось от мобилизации. Из ограниченного
контингента к нам в батарею попали двое, которых быстро обмундировали и
включили в расчет орудий.
В субботу 21 июня по телефону поступило нелепое приказание о
подготовке запасных частей к орудиям, к передаче в дивизионные артиллерийские
мастерские для комплектования. Возникло недоумение. Орудия выпущены в 1939
году, запасные части к ним лежали в ящиках передков еще в заводской смазке.
Командиры батарей резко воспротивились этому приказанию. Мне показалось, что,
отдавали такие приказания подключившиеся к линиям связи агенты абвера, которые,
несомненно, были в штабах.
Поздно вечером 21 июня, уже в темноте, форсированным маршем
вернулся второй дивизион с маневров в Поворске. Измученные люди и кони еле
держались на ногах. Это была запоздалая попытка сосредоточения полка. Ночью спешно
прискакал связной Анисимов с погранзаставы 98-го погранотряда и сообщил, что
немцы спускают понтоны в Буг и готовятся к переправе.
Никаких приказаний из штаба дивизии не поступало. Проводная
связь была перерезана диверсантами.
Около четырех часов утра 22 июня залпы тяжелых немецких орудий
обрушились на расположение полка. Мы посчитали этот налет провокацией на
участке нашей дивизии.
Первые два дня боев
Первый удар немцев пришелся на казармы. Рушились балки,
проламывались крыши, оседали стены, в грохоте разрывов поднималась пыль,
несущая с собой смертельные осколки. Фонтаны разрывов достигали конюшен и
артпарка, где стояли орудия и зарядные ящики. Налетом на штабные палатки в
первые же минуты был ранен командир дивизиона, безжизненно висела раздробленная
рука.
Командование на себя взял начальник штаба дивизиона лейтенант
Волчанский. Всеобщая суматоха сменилась осмысленными действиями. Каждый
стремился занять свое место по боевому расписанию. С трудом вывели из конюшен
шарахающихся и не слушающихся лошадей. Коренной ездовый нашего орудия Сизов
бесстрашно вывел своего Инквизитора и направил к стоянке передков. За ним
по-стадному побежали другие кони. Накрывавшими разрывами ранило несколько
лошадей, но они продолжали свой бег. Привычными движениями, сдерживая коней,
ездовые быстро составили упряжки, а мы, орудийные расчеты, выкатили из артпарка
орудия навстречу упряжкам. Оставляя расстреливаемую снарядами высоту, батарея
галопом устремилась в район запасных позиций.
Немцы не знали о их существовании. Мы постепенно собрались,
подсчитали потери, оказавшиеся в общем небольшими: несколько легко раненных
бойцов и потеря двух лошадей. Помкомвзвода Кошелев поехал навстречу командиру
батареи Лысяку, оставшемуся в полевом штабе ожидать приказаний. Через некоторое
время примчалась забытая всеми полевая кухня. В котле аппетитно пахла горячая
вермишель, и бойцы впервые за время службы наелись до отвала.
В небе появилась «рама». Упряжки замаскировались под навесом
ближайших сараев. Движение в расположении позиций прекратилось. Кажется, мы
обманули «раму», так как обстрела позиции не последовало, или ее интересовала
более важная цель.
Немцы продолжали обстреливать высоту, перенося огонь на
расположенные рядом с нашими казармы пехотного полка, который, вероятно, мы
должны были поддерживать в бою. Полк был сформирован из призывников весеннего
призыва 1941 года, прослуживших в армии не более двух месяцев. Нам было жаль
этих совершенно неподготовленных мальчиков, брошенных в пекло приграничных
боев, и мы опять поражались недальновидности или злому умыслу начальников из
штаба округа.
Солнце уже высоко поднялось над горизонтом. Начинался жаркий
день в прямом и переносном смысле.
Поступил приказ: батарее занять огневые позиции к западу от
Любомля, за железной дорогой. Батарея рысью преодолела около двух километров по
полевым дорогам и выскочила на назначенное место. Круто развернувшись на
огневой позиции, упряжки оставили орудия и отъехали в укрытие, которым служила
ближайшая роща.
Закипела земляная работа. Лопата — это такой же боевой
инструмент, как и винтовка. Я снял притороченную к станине лопату и быстро
выкопал узкий ровик рядом с левым колесом пушки, моим местом наводчика. Земля
оказалась податливой.
За войну мы перекопали тонны земли. Солдатское правило: как
только упал на землю при перебежке, сразу же копай, чтобы скрыть голову, зад не
жалко, затем копай глубже и глубже, вот ты уже спрятан весь, готовься к
стрельбе. Недаром говорят, что сколько живет прошедший войну солдат, столько
живет в нем старый окоп.
Окопали брустверы орудий, выровняли и углубили аппарель. Под
сошники подложили для упора большие горбыли, прихваченные у сараев по дороге.
Бойцы боепитания на повозках подвозили снаряды и складывали их позади орудий
как огневой запас.
Связисты потянули связь на наблюдательный пункт (НП) по
придорожной канаве. Идущая рысью повозка раскручивала катушку с проводом. От НП
до батареи около восьми километров. Стрелять придется на предельной дистанции.
На всю эту работу ушло около двух спокойных, без обстрела,
часов. Батарея готова к бою.
(Наш дивизион в целом, несмотря на тормозящую роль вышестоящих
штабов, был готов к отражению атаки. Рассказывали потом, что были случаи, когда
от огневых налетов немцев уже лежали убитые и раненые, а командир по телефону
спрашивал штаб — открывать ему огонь или не открывать. Такой был страх
провокации и боязнь принимать собственное решение.)
Перед концом работы послышался гул самолетов, летевших с
востока. Шли два звена штурмовиков. На батарее восторг — наши летят.
Самолеты шли бреющим полетом, и каково же было наше удивление, когда мы увидели
на их крыльях германские черные кресты. «Мессершмиты» возвращались на аэродром.
За все лето 1941 года мы только раз увидели наш самолет. Он
летел высоко в небе на восток. Лживая наша пропаганда даже после войны утверждала,
что за первые 18 дней войны на Юго-Западном фронте было сбито и уничтожено
более 830 немецких самолетов. Кем и чем сбито, когда в первые часы было сожжено
и уничтожено на наших аэродромах более 1200 самолетов?
Тем временем посланные за овсом на фуражный склад ездовые из
хозвзвода вернулись ни с чем и сказали, что часовой их не подпустил и требовал
разводящего. Тут Кошелев вспомнил, что, будучи начальником караула в ночь на
22-е, не снял с поста рядового Госса, стоявшего часовым у фуражного склада. Кошелев
забеспокоился. На посту немец, хотя и наш, может переметнуться или попасть в
плен к проникшим немецким разведчикам. Приехав к складу, Кошелев увидел, что
беспокоился зря. Госс простоял на своем посту восемь часов и на вопрос о
самочувствии ответил, что проголодался.
Где-то около полудня по телефону раздался с НП приказ командира
батареи:
— Батарея к бою! Первое орудие, один снаряд — огонь!
Пристрелочный снаряд полетел, шурша.
— Батарея, осколочными, два
снаряда — огонь!
Немного спустя:
— Батарея, пять снарядов —
беглый огонь!
Заговорили орудия, затряслась земля,
обвалился грохот, огневая позиция покрылась дымом и пылью от сотрясающихся
орудий.
В разгар стрельбы приехал политрук
Полещук и в перерыве между залпами сообщил: «Это не провокация. Немцы объявили
нам войну. Наступают на всем фронте от Баренцева до Черного моря. Бомбили Киев,
Житомир, Минск и другие города. Партия призывает дать врагу достойный отпор!»
Воодушевленные бойцы разговаривали
между собой: «Через два-три месяца дойдем до Атлантики!» Я даже прикинул, что
как раз осенью и наступит демобилизация. Сейчас я удивляюсь — до чего же
наивными мы были, уверенные в том, что Красная Армия пойдет в наступление и
разгромит врага.
В небе появилась «рама»—
корректировщик огня немецкой артиллерии. Батарея продолжала стрелять. Беглый
огонь!
Вдруг в грохот боя вмешался
посторонний звук — воздух зловеще завибрировал и на батарею обрушился
шквал тяжелых немецких снарядов. Смрадный черный дым от разрывов пополз по
огневой позиции. Взлетали вверх комья земли и обломки досок от снарядных
ящиков. Я, увидев разрыв между станинами орудия, успел юркнуть в ровик. Куча
осколков забарабанила по щиту, стреляные гильзы разбросало по сторонам.
Помощник наводчика Кошарный тяжело опустился в свой полуобвалившийся ровик, зажимая
рукой раненое плечо. Заряжающий Совейко убит. Немецкие снаряды непрерывно
молотят батарею, а телефонист из своего окопа кричит, повторяя приказ командира
батареи: «Почему прекратили стрельбу? Огонь! Всей батареей беглый огонь!»
Видно, там на НП приходится несладко.
Как страшно выскочить из укрытия.
Превозмогая себя, встаю к панораме, подползший подносчик досылает снаряд.
Лязгнул замок. Выстрел. Откатившееся орудие сталкивает меня в ровик. Выбираюсь
из ровика и вижу зловещую картину. Разрывы перекопали всю огневую позицию.
Четвертое орудие опрокинуто. Снаряды разбросаны. Сквозь поднявшуюся пыль вижу
убитых, раненые пытаются отползти с огневой позиции.
А командир с НП требует по телефону:
— Лисяк, правее 0.15, три
снаряда — огонь! Почему не стреляет четвертое орудие?
Батарея продолжает стрельбу тремя
орудиями. Стреляем уже несколько часов. Стволы накалились, краска пузырится на
стволах. Масло перегрелось в откатном устройстве и пробивается через винты.
Превышен предел нагрузки на стволы. Могут при выстреле взорваться. Старший на
батарее лейтенант Лисюк докладывает комбату на НП. Тот долго молчит, потом
неохотно произносит: «Отбой».
Этот бой был первым в моей жизни,
поэтому я его помню во всех деталях.
Подбирают убитых. Наибольшие потери
среди подносчиков и бойцов боепитания, подвозивших снаряды. Они за отсутствием
лопат не могли вырыть себе ровиков, прятались при обстреле за ящики или бежали
с огневой, но их догоняли осколки от рвущихся снарядов. Это были
преимущественно мобилизованные, и их фамилий я не знаю.
Странная установилась тишина, все
почему-то предпочитали говорить шепотом.
Подъехала полевая кухня и встала
недалеко в овражке. Посланный с кучей котелков за едой (термосов тогда еще не
было) из любомльских Яшка Крамер, наполнив вермишелью все котелки, почти вылез
из овражка, но его настиг случайный немецкий снаряд и разорвался у ноги. Яшку
облепило горячей вермишелью, отбросило в сторону, но хоть бы один осколок задел
его самого. Вот бывают же удивительные случаи на войне!
Комбат звонит с НП и говорит Лисяку:
«Свертываю НП. Меняем огневые». Лисяк командует: «Передки на батарею!» Мы
застыли в ожидании— куда поедем?
Вперед, значит, наши наступают.
Назад, значит, отступают. Батарея построилась в походную колонну и выехала на
дорогу.
Лисяк, ехавший в голове колонны,
повернул направо. Вперед! Проехав несколько сотен метров, колонна остановилась.
Лисяк с командирами орудий пошли осматривать место. Значит, ни вперед, ни
назад, просто смена огневых позиций.
В сумерки на огневые приехал командир
батареи. Он сказал, что мы не дали возможности немцам переправиться через Буг
на нашем участке. Ранены командир взвода управления и несколько связистов.
Главная задача — за ночь привести в
порядок орудия. Артмастер Губарев со своими помощниками сменили, где можно,
масло в откатных устройствах, исправили перекосы в устоях панорам,
отрегулировали подъемный и поворотный механизмы.
В стволах висели хвосты пороха,
требовалась «санитарная обработка». Губарев сказал, что при первых выстрелах
«всю эту дрянь» выбьет из стволов.
Весь день 23 июня по интенсивности
огня был повторением предыдущего дня. «Отдохнувшие» и «подлеченные» орудия
заработали вновь. Расчеты, наученные вчерашним горьким опытом, отрыли ровики и
другие укрытия, хотя грунт был очень мягкий и стенки окопов осыпались.
Проявился инстинкт самосохранения. Знаю по себе, что солдат, побывавший в бою,
может точно рассчитать момент разрыва летящего снаряда, определить «твой он или
не твой» и оценить до метра место его удара.
Этого мгновения хватает, чтобы упасть
на землю, осколки от разрыва пролетят над тобой. Если бы не было этого
инстинкта, то потери были бы вдвое больше.
Подъехал командир дивизиона лейтенант
Волчанский. Длинный неуклюжий человек, всегда загребающий землю носками сапог,
храбрый и знающий командир, лучший артиллерист дивизиона. Пробираясь между
воронками, изрывшими боевую позицию, Волчанский подошел к телефонистам и
попросил соединить его с командиром батареи. Он сказал, что сосед слева —
артиллеристы
62-й дивизии — еще держатся и не пускают немцев через Буг и нам надо
продержаться до темноты.
Не успел отъехать Волчанский, как
немцы снова обрушили огонь на батарею. Ранен санинструктор Полозков, убиты двое
ездовых, выведены из строя две упряжки. Раненые кони бьются в конвульсиях. Мы
отвечали слабо — снаряды на исходе. Потери возрастали. За эти два дня мы
потеряли убитыми и ранеными более 60% личного состава.
Уже в сумерках мы увидели двух
пограничников, шедших по полю к нам. Один поддерживал другого, раненного в
ногу. Мы их окружили и нетерпеливо расспрашивали — как там? Они ответили:
«Ребята, мы последние. За нами никого нет».
Батарея покинула свою огневую
позицию. Угнетенные и обескровленные,
в колонне потянулись на восток.
Отступление
Наша батарея шла во главе колонны. В
небольшом леске перед Ковелем мы увидели среди редких деревьев разбросанные
коробки с патронами, конскую амуницию, скатки шинелей, каски, мешки с
продуктами. Валялось даже несколько винтовок. В довершение всего — полевая
кухня. Мы открыли крышку котла — горячая вермишель, только что сваренная.
Следы разгрома и панического бегства. Несомненно, это результат прорыва и
налета немецких автоматчиков.
Мы с первого же дня войны столкнулись
с новой тактикой немцев, обеспеченных автоматическим оружием. В наших уставах
была утверждена линейная тактика. Говорилось, что каждая пуля должна идти в
цель и надо в бою чувствовать локоть соседа.
Немцы действовали иначе. Забрасывали
на мотоциклах в ближайший тыл несколько автоматчиков, и те, не жалея патронов,
палили во все стороны, вызывая у противника панику и видимость окружения. Я сам
видел, как из леса бежали около батальона пехотинцев, не пытаясь даже
отстреливаться.
Вот и в этом случае результат такого
налета.
У немцев было явное преобладание в
автоматическом оружии. Короткоствольный автомат «шмайссер» с рожковой прямой
обоймой, которая легко вставлялась в патронник и легко сменялась, обеспечивал
непрерывность стрельбы и высокую маневренность стрелка.
У нас только после войны с Финляндией
1939—1940 годов появился ППД — пистолет-пулемет Дегтярева с дисковой обоймой,
вмещавшей 72 патрона. Для наполнения такого диска патронами требовалось снимать
крышку. Само наполнение занимало много времени, которого в бою нет. В 1941 году
также появилась СВТ — самозарядная винтовка Токарева с рожковой обоймой на
10 патронов. Она была, например, на вооружении пехотного полка, который мы
поддерживали артиллерийским дивизионом. СВТ плохо себя зарекомендовала. Для
автоматического оружия она была слишком длинной, неудобной в ближнем бою
(сильно отдавала в плечо), малейшее засорение песком выводило ее из строя.
Для ближнего боя у нас практически не
было оружия. «Шмайссер» обеспечил немцам победу летом 1941 года.
Нас не вводили в бой, и мы отступали
в направлении Поворска. Во время ночной стоянки на одном из маршей бежали с
батареи два западных украинца из мобилизованных. Они отпросились у командира
орудия Жожкина оправиться и ушли в ближайшие кусты. Зорко следивший за ними
наводчик Фоттелер заметил их бегство, выстрелил, но не попал. Несколько наших
выстрелов также, вероятно, их не настигли. Случаи дезертирства были и в других
батареях.
25 — 27 июня по рации непрерывно
сообщали, что в районе Луцк — Дубно идет ожесточенное танковое сражение.
Мы держали в готовности свой фланг, обращенный на юг.
1 июля мы достигли мелководной речки
Стоход, протекавшей по песчаной равнине. В жаркую погоду она высыхала почти
полностью, а в половодье вздувалась и растекалась на множество проток, отчего и
получила свое название. В юности я наивно думал, что для войны существуют
какие-то особые полигоны вроде вот таких унылых песчаных равнин, как долина
реки Стоход.
В этом же районе мы были дважды на
маневрах и, строя оборону, заняли свои старые окопы, немного подправив их.
Мы уже знали, что нас преследует 56-я
пехотная дивизия немцев, но она свое движение остановила, и нам выдалась пара
спокойных дней. В один из них с юга, от дозоров, показалась группа всадников,
сопровождавших повозку, на которой везли генерала.
Генерал-майор Семенченко, командир
19-й танковой дивизии, в галифе с лампасами, но в нижней белой рубашке, лежал с
обескровленным лицом, вытянув забинтованные руки. Ординарцы сказали , что руки
ему в бою отдавили гусеницы немецкого танка. Наши фельдшеры предложили
перевязку, но генерал отрицательно покачал головой, и повозка проследовала
дальше, на Маневичи.
Генералу Семенченко было присвоено
звание Героя Советского Союза, о чем мы прочитали в «Правде», доставлявшейся на
боевые позиции из политотдела дивизии.
Изнурительная жара. Только к вечеру становится легче. В Стоходе
нет ни одного стоящего омута, чтобы искупаться. Вечером собираемся в
импровизированной курилке. Заряжающий Храпов, молодой красноармеец, размышляет
на перекуре, обращаясь к Полещуку:
— Товарищ политрук, а все-таки это
несправедливо. Почему мы оказались на войне? Собрали бы стариков и отправили.
Им все равно. Они свое пожили. А нас-то за что? Мы еще и жизни не видели.
Политрук Полещук серьезно:
— Они свое отвоевали.
— Когда это?
— В Первую мировую и в Гражданскую.
Храпов подумал и сказал: «Так это
давно было. А сейчас другое». Так вопрос о стариках на войне и оставили
неразрешенным.
Затишье оказалось коварным. Далее
произошла катастрофа, даже стыдно вспоминать.
56-я немецкая дивизия вклинилась
между нашими 45-й и 62-й дивизиями. Немцы заняли Ровно и продвигались дальше.
Возникла угроза окружения всей нашей 5-й армии.
Началось поспешное отступление,
похожее на бегство. Мы отступали более чем по тридцать километров в сутки
непрерывно без соприкосновения с противником. 5 июля прошли рубеж реки Стырь, 7
июля — Сарны. Сарны миновали без остановки, провожаемые укоризненными
взглядами жителей. В батарею поступило распоряжение немцам Госсу и Фоттелеру
прибыть в штаб дивизии. Они ушли в сопровождении сержанта из штабной батареи.
Дальнейшая их судьба мне не известна.
Перед Олевском к нам на батарею пришли
райкомовцы агитировать желающих вступить в партизанский отряд. Я после
небольшого раздумья отказался, считая, что я здесь в строю, при батарее, а как
там будет, в этих партизанах, кто знает…
Наконец 9 июля пришли в район
Озеряны — Коростеньский, укрепрайон
№ 5. За семь дней отмахали двести километров. Полностью выбились из сил, так
как шли в пешем строю. Сон одолевал нестерпимо. Засыпали на ходу. Мерещилось
все, что угодно, даже плен, но... спать, спать. Кое-кто сонный попадал под
колеса орудий или под копыта лошадей.
Южнее в тот же день, 9 июля, немцы
взяли Житомир, значительно опередив нас в движении на восток. Угроза удара с
юга сохранялась, что впоследствии и случилось.
Наш участок, севернее Озерян, мало
интересовал командование. Активных боевых действий здесь не предполагалось.
Пехоты не было вообще. Саперы поставили минные поля и ушли. Вся оборона
полагалась на артиллерию.
Наши разведчики, внимательно
наблюдавшие за леском по ту сторону обороны, заметили движение танков. Один из
них выдвинулся на опушку леса. Командир батареи приказал нашему орудию
уничтожить этот танк. Ездовые подвезли пушку в ближайшие заросли, а дальше
пришлось катить на руках до группы кустов, в которых можно пушку замаскировать.
Командир взвода Лисяк сам встал к панораме и навел ствол орудия под башню
танка. Я сменил его у панорамы. Лисяк тихо командует: «Бронебойным, огонь!» Я
дернул за ручку. Выстрел. Болванка попала под башню танка. Лисяк командует:
«Заряжай!», чтобы добить танк, но не успел заряжающий Тунгишбаев поднести очередной
снаряд, как ответная болванка, посланная из соседнего танка, врезалась в наше
орудие и снесла подъемный зубчатый механизм. Меня отбросило в сторону.
Подскочив, я обнаружил, что ничего не слышу, хотя вижу все ясно. Ствол орудия
уткнулся в землю.
Мы оставили искалеченное орудие до
вечера. Вечером вывезем. Так бесславно окончилась эта стрельба. Артмастер
Губарев в ближайшие дни отремонтировал подъемное устройство, и пушка вновь
вошла в строй. А я еще долго ходил контуженый.
Бой под Малином
В самые тяжелые дни отступления мы думали, вот придем на старую
границу, там укрепрайоны, упремся и не пустим немцев дальше. В начале июля в
газете «Правда» на всю первую страницу был опубликован разворот
схематизированной карты линии фронта под большим аншлагом «Линия Сталина» с
соответствующим бодрящим текстом, что должно было укрепить дух фронтовиков. Под
гипотетической линией Сталина мы прежде всего разумели линию укрепрайонов на
старой границе, хотя и понимали, что публикация в газете всего лишь
пропагандистская акция.
Выпало нашей дивизии очутиться на самом крайнем северном отрезке
старой границы и линии укрепрайонов. Мы перешли старую границу как полевую
дорогу. Попадались по пути обрывки проволочных заграждений, брошенные
пулеметные гнезда. Ни вооружений, ни гарнизонов. Весь Коростеньский укрепрайон
на протяжении ста двадцати километров не имел вооружений.
Безалаберное высшее руководство перед войной после долгих споров
решило демонтировать укрепрайоны на старой границе и снять с них артиллерийское
вооружение. Даже те единичные доты и дзоты, что остались, не могли оказать
достойного сопротивления противнику. Линию укрепрайонов от Каменец-Подольска до
Новоград-Волынска немцы перешли беспрепятственно.
Это не линия Маннергейма.
5-я армия, приведя себя в порядок, заняла оборону 23 июля
фронтом на юг по линии Белокоровичи — Турчинка — Радомышль.
Так подсказывала оперативная обстановка независимо от состояния.
Нашу 45-ю дивизию перебросили в район между Коростенем и
Малином, где сложилось критическое положение. 23 июля вечером поступил приказ
поставить одноорудийные артиллерийские засады к юго-западу от Малина, занятого
немцами накануне.
Мы с командиром орудия Жожкиным предварительно слазали на
высоту, где планировалась засада. Высотка поросла кустами, на самой ее вершине
было небольшое углубление, куда удобно было поставить орудие. На склоне высотки
простиралось большое незасеянное поле, за которым виднелась дорога, идущая
наискось в наш тыл.
Скрытно установили орудие. Упряжки поставили недалеко, их из-за
высотки не видно.
Утром на дороге появились немцы в составе примерно взвода и,
развернувшись вправо, в рассеянном строю пошли на высотку во главе с офицером,
идущим впереди.
Немец 1941 года был наглый и самоуверенный. Они шли, засучив
рукава, как на работу, не ожидая встречного огня.
В панораму я видел, как один из них похлопывал автомат, висевший
на груди, вероятно, напевая какую-то бравурную песенку.
Мы их подпустили метров на двести. Первый осколочный снаряд
разорвался перед офицером. Когда рассеялся дым, то офицера уже не было.
Залегшие солдаты открыли по высотке огонь из автоматов. Пули щелкали по
орудийному щиту и отскакивали с затухающим звеньканием. Несколько наших
следующих осколочных снарядов разорвались внутри залегшей цепи. Нами были
заранее приготовлены шрапнельные снаряды. Сложность была в установке трубки на
определенное расстояние, что можно сделать только перед выстрелом.
Жожкин скомандовал: «Трубка двести, огонь!» Несколько
шрапнельных снарядов, посланных один за другим, разорвались в воздухе метрах в
пятнадцати-двадцати от земли, поливая свинцовым дождем залегших солдат.
Ответный автоматный огонь сразу ослаб и вообще прекратился. В это время на
дороге появились, пыля, два легких танка, стремительно несущихся в наш тыл.
Проносясь мимо нас, они наткнулись на мины и закружились на месте. Мы
развернулись, чтобы расстрелять выскочившие экипажи, но прискакавший на коне
ординарец комбата передал его приказ немедленно сняться с огневой и прибыть к
нему.
Сизов еле сдерживал упряжку.
Ошалевшие кони, словно чуя опасность, помчались через дорогу, сминая на ходу
изгороди, по огородам, бахчам и ягодным кустарникам. Расчет едва успевал за
упряжкой.
В большом саду между яблонями были
наскоро вырыты окопы, где размещался НП комбата Лысяка. Немецкие пулеметчики
обстреливали НП. Мы остановили упряжку на краю сада, сняли орудие со шкворня и
на руках выкатили его через сад на прямую наводку. Противник продолжал обстрел.
Наши пехотинцы слабо отстреливались. Осматривая в панораму сектор огня, я
заметил офицера, стоявшего в кустах в полный рост и бесстрашно осматривавшего в
бинокль наши позиции. Я навел перекрестие панорамы точно ему в живот и нажал на
спуск. Разорвавшийся снаряд снес и офицера, и тех, кто был рядом. Беглым огнем
мы рассеяли немецкую пехоту.
На других участках также был успех, и
на исходе дня немцев выбили из Малина.
Противнику с 24 июля по 12 августа
удалось продвинуться не более чем на тридцать километров. 5-я армия после
упорных боев отошла на рубеж Озеряны— Михайловка— Приветное, где заняла жесткую
оборону. Наша дивизия встала на участке к северо-востоку от Коростеня. Армия в
состоянии активной обороны простояла до 21 августа, когда разразилась
катастрофа, на этот раз уже окончательная.
Распад
45-й дивизии
Утро 25 августа началось налетами
авиации на наши позиции. Нескольких сброшенных бомб, наскоков штурмовиков,
сопровождаемых залпами наземной артиллерии, оказалось достаточно, чтобы пехота
оставила свои окопы и устремилась в тыл, вызывая панику среди обозов, которые
вливались в общий поток. Смешались люди, повозки, орудия, санитарные машины.
Все подразделения
45-й дивизии попали в самые разные части этого потока и не имели никакого
управления и связи между собой. Поток устремился по полевым дорогам на
Полесское (тогда Когановичи). Появились какие-то подозрительные капитаны и
майоры, которые направляли движение,
чтобы еще больше сгустить в толпу беспорядочно отступавшую массу.
Над колонной пролетали немецкие
самолеты и сбрасывали листовки. Нам категорически запрещалось читать листовки
немцев, политруки грозили трибуналом. Но в этой отступавшей массе устрашающие
приказы уже не действовали. Кроме стандартных листовок, призывающих сдаваться в
плен и обещавших хорошее обращение с пленными, были и серьезные, где на схеме
довольно точно изображалось положение войск у Днепра и ситуация, близкая к
окружению. Попадались и явно хулиганские листовки типа: «Слева молот, справа
серп — государственный ваш герб, хочешь жни, а хочешь куй, все равно
получишь ...».
Еще до снятия с позиций у Коростеня
кто-то принес слух из штаба, что планируется большой отход за Днепр. За этот
плановый отход и принималось бегство, продолжавшееся несколько дней в
направлении единственного моста через Днепр между устьями рек Припять и
Тетерев, который называли кто Чернобыльским мостом, кто Окуниновским по названию
ближайшего села. Сейчас эти места залиты водами Киевского водохранилища.
Немцы мост не бомбили, рассчитывая
его использовать при дальнейшем наступлении. Нашим тоже не было смысла его
взрывать, так как нужно было вывести массу войск на левобережье Днепра. Мост
охранялся нашими зенитками, но они оказали слабое сопротивление налетам
авиации.
Утром 24 августа вся эта масса ринулась с крутого берега Днепра
в узкую горловину — въезд на мост. Сразу же образовалась пробка. Каждый
спешил попасть на мост раньше других. Подъезжали к мосту и слева и справа,
возникла невообразимая толчея. Машины, орудия, повозки, люди — все
смешалось в этой толчее. Сбрасывали в сторону и в воду задерживавшие движение
машины и повозки. Над всем висела матерщина: дикая орда, а не армия. Налетевшие
«мессершмиты» стали из пулеметов поливать столпившихся в колонне и сбрасывать
мелкие бомбы и гранаты. Они пикировали настолько низко, что можно было видеть
самодовольные лица пилотов. Атака вниз одновременно со стрельбой из пулемета,
затем мгновенный взлет вверх.
Не откажешь им в мастерстве, но за этим оставались убитые и
раненые.
Несмотря на обстрелы, из колонны никто не хотел уходить. Легко
раненные устремлялись на мост, бросая свои машины и пушки. Наши зенитки были
бессильны против этих низко летающих штурмовиков. Им самим от них доставалось.
Никто по самолетам не стрелял, хотя в колонне было достаточно пулеметов. Все
думали об одном — скорее проскочить на мост.
Я смотрел с берега и возмущался — не нашлось же ни одного
хотя бы капитана с отделением бойцов, которые навели бы какой-то элементарный
порядок в колонне и организовали стрельбу по штурмовикам.
Наша упряжка с пушкой с великим трудом проскочила горловину
моста, бойцы расчета, расчищая путь, сбросили с дороги пару обозных повозок.
Отъехав с полкилометра, мы оглянулись назад. К хвосту колонны подходили
немецкие танки.
Дивизия как единый армейский организм, перестала существовать.
Уже задним числом мы узнали, что к 1 сентября образовались три самостоятельные
группы, о вооружении и составе которых сейчас уже никто ничего и не скажет.
Одна из них западнее Чернигова, у Днепра, вторая севернее Чернигова и третья,
наша, на левобережье Десны, к югу от Чернигова. У каждой из них своя судьба и
самостоятельный конец.
Не ясно, с какой из этих групп был командир дивизии
генерал-майор Шерстюк. Впоследствии стало известно, что он, раненый, вышел из
окружения с группой генерала Москаленко, командира нашего 15-го корпуса,
назначенного после отзыва генерала Федюнинского.
В нашей группе оказались два орудия нашей батареи, одно орудие
из третьей батареи, командир дивизиона Волчанский и около роты пехоты.
Бой у хутора Выбли
Официальная военная история говорит, что в начале сентября 1941
года в стыке между 5-й и 21-й армиями 260-я пехотная дивизия немцев захватила
плацдарм на левом берегу Десны, у Выбли, рядом с Черниговом.
Получилось так, что наша группа, того не подозревая, вклинилась
во фланг 260-й дивизии немцев и сама оказалась в состоянии разгрома.
После панической переправы через Днепр по Чернобыльскому мосту
наша группа несколько дней блуждала в перелесках левобережья Десны, пытаясь
найти щель в боевых порядках немцев, уже перекрывших выход на восток. В общем
этом беспорядочном движении мы все время отжимались на север вверх по Десне.
Рассвет 1 сентября застал нашу объединенную батарею на большом выгоне, кое-где
заросшем низкорослым кустарником, полого спускавшимся к обрывистым берегам
Десны.
За Десной видны церковные купола и высокие здания Чернигова, к
западу большой железнодорожный мост через Десну, занятый немцами, южнее за
деревьями проглядывались хаты хутора Выбли, откуда вели огонь немецкие
пулеметчики и где позже обнаружилось несколько танков. Эта площадка у Десны
простреливалась со всех сторон. Здесь и разыгралась трагедия, приведшая к
полной потере орудий и начсостава батареи.
Наша батарея практически не имела боеприпасов, которые были
израсходованы в предыдущих боях. При моем орудии осталось два лотка
снарядов — восемь штук, размещенных в передке орудия. Упряжка с зарящиком
где-то отстала и к хутору Выбли не пробилась. Воевать было нечем. Упряжки
стояли не распряженными, пушки с передков не сняты, все было готово к
дальнейшему движению, но вскоре стало ясно, что двигаться дальше некуда.
Пришедшие в общем потоке мелкие группы пехоты из разных частей,
организованные пехотными командирами, пытались атаковать немцев на хуторе. В
рассеянном строю пехота неохотно взбиралась на высоту, слышались слабые «Ура»,
больше похожие на стон, чем на военный клич... Вскоре пехота откатилась назад,
поливаемая шквальным огнем пулеметов противника.
В этой ударной группе имелись только винтовки — ни одного
ручного пулемета. Эта неудавшаяся атака была предпринята в южном направлении,
противоположном направлению предполагаемого прорыва.
Установилась тишина. Все немного оживились. Мы с командирами
орудий Жожкиным и Полянским пошли не сгибаясь, в полный рост, к своим расчетам.
Метрах в тридцати разорвался снаряд, мы на этот разрыв даже не обратили
внимания. Вдруг Полянский покачнулся и упал. Нелепая смерть от малюсенького осколка.
Друг дорогой, Саша Полянский, сержант из Пряжи, городка в Карелии. Сколько было
смертей, и эта...
Слышим команду: «Всех командиров к начальнику штаба!» Собрались
в придорожных кустах, под обрывом недалеко от нас, так что мы могли слышать
обрывки разговоров. Говорил командир дивизиона лейтенант Волчанский: «Выше по
Десне наши разведчики обнаружили местную переправу через Десну. Переправа
пригодна только для ручных средств». Волчанский помолчал и, собравшись с духом,
повысил голос: «Пушки придется оставить. Замки снять и бросить в Десну. Коней
распрячь и отпустить...»
Это категорическое приказание полностью осуществить не удалось.
Волчанский понимал, какую тяжелую ответственность берет на себя,
но в условиях разваленного фронта не задумывался ни минуты, — начавшийся
обстрел требовал немедленного решения.
Приказано всему командному составу идти на прорыв через
переправу на правый берег Десны.
Меня, простого красноармейца, это решение удивило. Почему на
прорыв идут только командиры? Почему хотя бы одним орудием не поддержать
прорыв? Что делать оставшимся без командования красноармейцам? Как будут
штурмовать переправу командиры, вооруженные только личным оружием? Сейчас, по
прошествии десятков лет, можно задать много вопросов, когда над тобой не летят
снаряды и не свищут пули. Но тогда... Мы забыли, что позади нас на высотах
стоят немецкие танки и расстреляют нас немедленно при попытке установить орудия
на огневые позиции. Есть на войне ситуации, которые заставляют действовать
незамедлительно, несмотря на кажущуюся нелепость действий. В данном случае
никакого времени для организации толкового боя не оставалось.
Группа командиров, человек десять-пятнадцать, перебежками
направилась в сторону переправы, где уже завязали бой другие группы.
Бой то затихал, то снова возобновлялся и, наконец, стих. Со
стороны переправы прибежал взъерошенный, грязный, перепуганный политрук
Полещук: «На другой стороне Десны засада. Почти все погибли. Убиты Волчанский,
Лысюк, Колотухин... Кое-кто успел перебраться...»
Так закончили свое существование остатки 1-го дивизиона 178-го
артполка. Я описал только те моменты, свидетелем которых был.
В трагедии под хутором Выбли разгром разрозненных остатков
войск, лишенных общей организации и при недостатке боеприпасов, совершился без
налетов авиации, без танковых атак, без ударов пехоты. Немцы сидели и терпеливо
ждали, когда мы сдадимся в плен. Атака комсостава на переправе была актом
безысходного отчаяния. Еще большие беды ждали нас впереди.
(Спустя 37 лет, в 1978 году, во время автомобильного путешествия
в Крым, я увидел поле нашей трагедии у хутора Выбли. К моему удивлению, в том
же виде, да еще с пасущимися коровами, без какой-либо застройки и без
каких-либо памятных знаков о боях 1941 года.)
В кольце окружения
Надвигалась ночь. Как во всякой войне, после разгрома каждый
должен думать о себе, чтобы не попасть в плен, и в действие вступает негласное
правило — спасайся кто может. А спасаться можно было только единственным
способом — вплавь через Десну.
Люди бросились к берегу, расхватывая по пути все, что может
держаться на воде — доски, ящики. Мне достался борт от разбитой повозки. Я
разместил на нем карабин и сапоги и оттолкнулся от берега. Немцы усилили огонь
по реке, и я, услышав летящий снаряд, нырнул. Близкий разрыв снаряда застал
меня под водой, он искорежил мою спасательную доску, а осколки продырявили
сапоги.
Причалившие к противоположному берегу бойцы искали друг друга в
темноте, боясь звать громко. Уцелевшие сбились в группу, которую возглавил
легко раненный лейтенант Корних, спасшийся при переправе. Пошли, крадучись,
вверх по берегу Десны на восток с намерением перейти через фронт к своим. Мы
наивно полагали, что фронт на востоке. В действительности мы попадали в зону
действия 43-го армейского корпуса противника. Где-то в середине ночи нам преградил
путь глубокий противотанковый ров, ширина которого не позволяла перейти на
восточную его сторону. Явно он был вырыт не лопатами, а экскаваторами. Группа
разделилась: кто пошел вдоль рва на север, кто — на юг.
Я был в северной группе, которая, пройдя вдоль рва несколько километров, нашла
пологий участок и перешла на восточную его сторону.
Последовательность дальнейших событий выпала из моей памяти.
Голодные и злые, мы болтались, натыкаясь то на один, то на другой немецкий
заслон, не зная, куда приткнуться и что делать. Однако было понятно, что мы в
кольце окружения, размеры которого не ясны. Многие приставали в «примаки» и в
«зятья» к местным вдовушкам, надеясь пережить смутное время.
Запомнились два эпизода. Оказавшись на околице лесной
деревеньки, я, отделившись от группы, зашел в крайнюю избу достать хлеба и
расспросить хозяев. Каково было мое удивление, когда я, войдя, увидел майора
Лейкина, командира дивизиона 217-го гаубичного полка нашей дивизии,
оказавшегося в группе севернее Чернигова. Ранее Лейкин был командиром нашего
дивизиона 178-го пушечного полка в звании капитана. Он хорошо меня знал,
несмотря на разницу в званиях (майор — ефрейтор), так как я играл в
волейбольной команде дивизиона, занимавшей первые места в полковых соревнованиях.
Майор сидел на лавке в глубине избы в нижнем белье, и я не понял
первоначально — он ранен или просто снял форму. Мой случайный приход его
явно не обрадовал. На мое приветствие он вяло махнул рукой. Майор был угрюм,
угнетен, неразговорчив.
Наконец спросил, что я намерен делать дальше. Я ответил что-то
неопределенное и предложил двигаться к линии фронта. Он категорически ответил:
«Я не пойду». Решение майора было непонятным. Уже задним числом я решил, что он
боялся ответственности. Потеря дивизиона пахла трибуналом. (Тогда еще был не
ясен грандиозный масштаб поражения, в котором потеря дивизиона мало что
значила.)
Я не мог остаться с ним. Это означало бы дезертирство. У меня
теплилась еще какая-то надежда. «А я все же пойду дальше». Майор не одобрял и
не противоречил этому решению.
Я не знаю дальнейшей судьбы майора Лейкина. Для меня это
последняя встреча с военнослужащим 45-й стрелковой дивизии.
Кто же я теперь? Дивизия, в списках личного состава которой я
состоял, разгромлена. Надо мной нет командира. Я предоставлен самому себе. Что
делать, не знаю. Есть карабин и обойма патронов, которые больше груз, чем
действенное оружие.
Многие оказались в таком положении злополучным летом 1941 года:
кадровые военные и безоружные мобилизованные.
Всех военных, кто не смог пробиться через линию фронта, не попал
в плен, но остался на оккупированной территории, стали называть окруженцами. К
окруженцам власти и политорганы относились настороженно. В каждом подозревался
чуть ли не предатель. Тех, кого в 1941 году не принимали в партизанские отряды,
к 1942—1943 годам составляли их боевой костяк.
Второй эпизод определил наш дальнейший путь. Продвигаясь по
лесной дороге,услышали окрик: «Стой, кто идет?». В растерянности мы обрадованно
закричали: «Свои, свои!». Из-за кустов вышел младший сержант (один треугольник
в петлице), за ним виднелся замаскированный станковый пулемет. Оказалось —
это передовой дозор 266-й дивизии 21-й армии Брянского фронта.
Эх, куда нас занесло! Из краткого разговора мы узнали, что
впереди немцы, дивизия отступает на юг. Передовому дозору приказано сниматься.
Мы включились в этот поток отступающих.
Усталые и равнодушные плелись на юг под натиском немцев:
пехотинцы наполовину без оружия, артиллеристы без артиллерии, обозники и
мобилизованные, не успевшие обмундироваться, матросы Днепровской и Припятской
флотилий с редкими «сорокапятками», прозванными «Прощай, Родина», санитарными
повозками, обозными телегами. Не видно только политруков, которых можно было
отличить по звездочке на рукавах гимнастерки или шинели. Предчувствуя грозящий
плен, они избавлялись от этих звездочек. Не видно также и командиров в звании
выше капитана. Высшего начальства, обязанного навести порядок в двигавшейся
массе людей, также не было. Им нужно было спасаться самим. Сердобольные
украинки кормили проходящих — «А може, и мой... а може, и мой так». Варили
большие котлы борща и пекли хлеб специально, чтобы накормить всех оголодавших
бойцов.
(21-я армия с середины августа под натиском немцев все время
оттеснялась на юг и отступила, огрызаясь, от Гомеля.... до Прилук за 20 дней,
240 километров. Немцы, таким образом, запихали ее в Киевский котел с севера.)
Перед Прилуками возникла стрельба. Колонна стала распадаться.
Часть бойцов, рассеиваясь, устремилась с шоссе на восток, другая часть, обходя
Прилуки и задыхаясь от дыма горевших складов Прилукской табачной фабрики,
форсированным маршем, больше похожим на бегство, достигла окраины города
Пирятин. В Пирятине оказался и я. Массовое отступление на юг с краткими
остановками продолжалось недели две, примерно с 1 по 15 сентября.
Далее необходимо разобраться в хронологии. 15 сентября немецкие
клещи замкнулись у Лохвицы, примерно в шестидесяти километрах к востоку от
Пирятина. 16 сентября отмечается массовое скопление войск в Пирятине, пришедших
с севера и запада — около десяти тысяч и многочисленные обозы.
Командование не организовало толкового сопротивления. Люди были предоставлены
сами себе. Командование фронта думало о собственном спасении. Утром 18 сентября
штаб фронта снялся и, имея в авнгарде группу Баграмяна (комендантская рота и
отдельный взвод), двинулся на восток. Утром 19 сентября группа Баграмяна
танковым ударом немцев была отрезана от штаба фронта и ушла самостоятельно в
восточном направлении.
Роковое 20 сентября
Мы прибыли в Пирятин с севера в середине дня 18 сентября.
Основная масса окруженных уже схлынула. Но снова скопились разрозненные группы
полностью дезорганизованных людей. В этой общей суматохе я снова оказался
наедине со своей судьбой.
Впрочем, была попытка организации. На площади города оказалось
брошеное зенитное орудие. Старшина, как я понял, пытавшийся сформировать
расчет, задерживал проходящих бойцов: «Ты не артиллерист?» Артиллеристов не
оказывалось. Такой же вопрос старшина задал и мне. Я ответил, что артиллерист,
но служил в пушечном полку 76-миллиметровых орудий наводчиком, а зенитных
орудий не знаю.
«Неважно, раз артиллерист», — сказал старшина и записал мою
фамилию. «Так, давно ел?» — «Вчера». Он порылся в ящике, прикрепленном к
станине. «Вот тебе НЗ. Жди меня здесь». Я не дождался старшины. Недалеко
отойдя, он был убит пулеметной очередью с колокольни церкви, куда пробрались
немецкие автоматчики. Поливаемый пулеметным огнем народ, теряя раненых,
бросился врассыпную вниз по склону к болотистым берегам реки Удай. Послышались
звуки духового оркестра. Немцы входили в Пирятин.
Эти дни, кроме бегства из Пирятина, насыщены наиболее
трагическими моментами истории войны в 1941 году. Мы метались по пойме Удая,
пытаясь найти выход из окружения, при полном отсутствии какого-либо огневого
воздействия со стороны немцев. Главные события разворачивались восточнее.
Я оказался среди отступавших по дороге к переправе через Удай на
Лубны, скрытой за густыми деревьями. В одной из хат, куда мы заглянули с
намерением узнать обстановку, хозяин, пожилой украинец с шевченковскими усами,
рассказал: «Ишлы солдаты. Немец мины кидав. Заходилы, воду пилы. Казалы, штоб
ишлы по шляху хто с окружения». Мы это восприняли как прямое указание, но
впереди нас ждали «чудеса».
«Чудеса» заключались в том, что немного времени спустя мы
натолкнулись на разбитую машину с коробками советских денег. Выпав из разбитых
коробок, пачки денег валялись на земле. В основном тридцатки — красные,
новенькие, с изображением Ильича. Велика же была паника, если бросили даже
машину с деньгами! Ах, если бы эти деньги да на гражданке! Кое-кто стал
набивать деньгами заплечные мешки или рассовывать по карманам, но в основном не
брали. Повертят пачку в руках, пожмут плечами и бросят обратно. Было ясно, что
в данный момент это уже не ценность. И где-то шевелилась мыслишка, что могут
привлечь к ответственности за... Такая наивность могла быть только у людей,
насквозь перепуганных сталинским режимом, какими были мы. Это же в момент,
когда неизвестно, останешься жив или нет! Страх перед репрессиями превышал
страх перед немцами.
Опомнившись от денежного шока, мы поднялись по склону на холм, с
которого увидели бескрайнее поле, на нем до лесных посадок, маячивших на
горизонте, не было видно ни одного человека, машины или животного. Посчитав
безлюдное и безмолвное поле опасным, мы, посоветовавшись, решили вернуться в
пойму Удая. Где-то на востоке стреляла одинокая пушка.
Как стало известно после войны, мы тщетно пытались догнать
колонну штаба фронта, разъяснилась и история разбитой машины с деньгами. Это
были деньги фронтового финансового отдела.
Переночевав в сельских клунях, утром 19 сентября мы услышали
стрекотание самолета. Летел ПО-2, «кукурузник». Покружил над поймой Удая и сел
на полянку. Мы оказались недалеко и подумали, что кто-то прилетел организовывать
прорыв. Оказалось, однако, что самолет прилетел за тяжело раненным полковником
и быстро улетел обратно.
Уже в конце войны я узнал, что это был полковник Людников —
командир 200-й дивизии нашей 5-й армии, впоследствии герой Сталинграда, а в
1944 году — генерал-лейтенант, командующий 39-й армией, в составе которой
мне довелось заканчивать войну.
Никакого боевого духа уже не было. Он выветрился в бесконечных
попытках найти свое место в какой-нибудь мало-мальски организованной воинской
части. Теперь надо было как-то спасаться, хотя бы от плена.
Оставшиеся на приречной равнине окруженцы разбрелись в поисках
надежных укрытий. Наряду с другими я устроился в длинной и высокой скирде
соломы, которую ставят при уборке урожая. С этой скирды открывался хороший
обзор.
Тихий, напряженный день. Как будто и войны нет, но «население»
скирды осторожно смотрит вокруг.
На пригорке со стороны Пирятина показался мотоцикл, спускавшийся
в низину. Неожиданно остановился, и перед соскочившими с него автоматчиками
показались два наших красноармейца с поднятыми вверх руками. Я впервые увидел
сдававшихся в плен. Немцы равнодушно реагировали на это и, показав жестами в
сторону Пирятина, что можно было понимать как «идите туда, там принимают»,
спустились к реке и, постреляв по прибрежным кустам, скрылись.
Этих автоматчиков свободно можно было уничтожить из винтовок, но
это значило себя демаскировать, что привело бы к понятным последствиям. Любой
решившийся на это был бы расстрелян своими же.
Появившийся на дороге селянин, заметив нас, подошел и
отрекомендовался старостой, назначенным немцами в свое село. На нетерпеливые
вопросы отвечал, что немцы кругом и проскользнуть где-нибудь невозможно:
— Ни, хлопцы. Чаму уж! Идить по хатам, до дому. Неможно гаяты
часу. Я чув, що завтра будэ облава.
«Население» скирды в основном представляли украинцы,
мобилизованные из соседних областей. Они воспользовались советом.
Мы, оставшиеся, сбились небольшой группой и решили уйти вниз по
Удаю, где, казалось, было безопаснее. Среди нас был танкист, которого мы
признали за старшего, так как он ярко материл наше командование и все время
хватался за пистолет ТТ, кому-то, неведомому нам, угрожая.
Надвинулась ночь темная, безлунная и тревожная. Мы пробирались
осторожно, боясь в темноте наткнуться на кусты и друг на друга, провалиться в
ямины или застрять на вспаханном поле. Вдруг впереди вспыхнул яркий, как бы
прожекторный свет, который краем коснулся нас. Мы упали и стали вглядываться.
Перед нами открылась полевая дорога, на которой стоял немецкий грузовик. Под ним,
подсвечивая себе карбидной лампой, ползал, насвистывая, шофер и что-то
исправлял. Немцы обнаглели до того, что стали ездить ночью в одиночку,
пренебрегая маскировкой и элементарной безопасностью.
Когда шофер вылезал из-под машины, танкист и красноармеец, по
манерам и поведению смахивавший на урку, схватили его и прикончили ударом
монтировки, оказавшейся под рукой. Яростная борьба продолжалась несколько
секунд. Немец даже не пикнул.
Мы бросились бежать, насколько позволяла темень и попадавшие на
пути кусты, сучья и выбоины. Среди нас не было договоренности о направлении
движения, в темноте мы потеряли друг друга, и я на рассвете оказался среди
болотистого леска недалеко от небольшого села — всё, довоевался, тупик.
Только в конце войны стало известно, что в тот день, 20
сентября, когда мы бестолково плутали в приречных лугах в пятидесяти километрах
к востоку, в урочище Шумейково, был разгромлен полевой штаб Юго-Западного
фронта. Погиб командующий фронтом генерал-полковник Кирпонос, взяты в плен
многие полковники и генералы, в том числе командующий нашей 5-й армией
генерал-лейтенант танковых войск Потапов.
Что же требовать и в чем упрекать рядовых бойцов, попавших в
плен?!
Все, довоевался, тупик
Велик и бескраен фронт, на котором сцепились в великой драке
миллионы людей. И среди этого многолюдия, на территории, занятой противником,
оказался в одиночестве боец разгромленной армии. Что ему делать? Ситуация, не
предусмотренная ни одним уставом.
Я стою среди болота грязный, усталый, голодный, и меня мучает
единственный вопрос: куда податься. Завтра будут прочесывать местность, и я
неминуемо попаду в плен.
В памяти возникали грозные сталинские приказы, которые нам
зачитывали перед строем, о том, что сдавшиеся в плен считаются предателями, а
их семьи подвергаются репрессиям. Официально рекомендовано: все патроны
расстрелять по противнику, а последний оставить себе и пустить пулю в лоб, как
это делают картинно в кинофильмах герои гражданской войны.
В эту войну случаи самоубийства действительно были в критических
ситуациях среди высоких командиров, особенно среди политработников.
Но у меня нет сейчас никакого критического положения, противника
передо мной тоже нет, и я простой красноармеец. Страшно подумать, плен — это
конец жизни, презрение людей. Если выживешь, то потом все пути будут закрыты.
Фашистский лагерь — неминуемые издевательства, голод и потеря человеческого
достоинства. Нет!
И я решаюсь — надо переодеться в гражданское и превратиться
в мирного селянина, только так я могу избежать плена. Пусть это вынужденное в тылу
врага временное дезертирство, но все же это не плен. Знаю, потом не одобрят мои
действия. Но как можно предусмотреть, что будет потом? (Вскорости я убедился,
что мое беспокойство было напрасным — многие сотни окруженцев при
содействии местного населения поступили таким же образом и впоследствии влились
в партизанские отряды или в действующую армию.)
Я пробрался к окраинной хате. Моложавая хозяйка оказалась из
добрых. Она сказала, что давно уже заметила меня в лесу. Посадила к столу, дала
хлеба и молока.
Я спросил, есть ли немцы в селе. Она ответила, что нет, немцы в
село еще не заходили. Подсела к столу:
— Може, и мой так же мается, как ты. Забралы у липни, проводила
до Пирятина — да и с концом. Сафоненко Никита, не слыхал?
— Не слыхал. Придет скоро. Фронт развалился, — ответил я и
решил сказать напрямую, что мне надо переодеться, иначе попаду в плен.
— Не приведи Бог, — откликнулась хозяйка. — Нового мне
жалко. Никита був трактористом. Так ось в коридоре его одежа. Возьми.
Я переоделся в пахнущий машинным маслом комбинезон. Нашлись
старые, сильно поношенные ботинки, засаленная кепка и видавший виды макинтош.
— А зброю? — показала хозяйка на карабин.
Я ничего не ответил, сказал «дякую» и вышел из хаты, оставив
свое обмундирование и сапоги. Мне ничего не оставалось, как сунуть карабин, уже
ненужный и бесполезный, в поленницу дров.
За давностью лет уже не помню, где провел остаток дня. Шел,
кого-то вроде себя встречал на пути, расходился, ночевал в какой-то клуне. И на
следующий день вышел на полевую дорогу, ведущую на Прилуки. Я решил, что
опасность миновала, немцы ушли на восток, и шагал уверенно, думая дойти до
лесной зоны, встретить надежных товарищей и как-то определиться. День был
холодный, но ясный. Где-то далеко по дороге погромыхивала повозка, а на убранных
полях хозяйничали галки и вороны. Вполне мирная картина.
Слева, метрах в трехстах, открылось большое село, вытянутое
параллельно дороге. Я прибавил шагу. Вдруг из придорожных кустов вышел немец,
на груди его висела большая бляха. Военная полиция.
— Halt!
Я остановился.
— Wohin?
— Nach Hause, — ответил я, вспомнив слова из моего скудного
школьного словаря.
Подошел его напарник по секрету:
— Mьtzen ab!
Я не понял, а он сам приподнял мне кепку и, увидев стриженую
голову, радостно загоготал:
— Oh! Soldat.
Стало ясно, что, несмотря на мои ухищрения, я попался. Не спасла
гражданская одежда, подвел стриженый затылок.
Появился ефрейтор. На кармане его кителя висел Железный крест (я
подумал — вероятно, за Польшу). Перебросившись несколькими фразами с
солдатами, ефрейтор повел меня в село и сунул в загородку для скота, охраняемую
часовыми. В загородке сидели растерянные и понурые человек двадцать пленных
красноармейцев.
У загородки немецкие солдаты окружили пойманного нашего вояку,
одетого в дорогую гимнастерку со споротыми петлицами, и допытывались:
«Наuptman? Oberst?» — на что тот, дрожа и дергаясь, пытался ответить, что эта
гимнастерка не его, он переоделся в чужое, но веры не было и его куда-то увели.
Не сразу осознав, в какое страшное положение попал, я с любопытством
рассматривал и слушал происходящее вокруг.
Подкатил мотоцикл с толстым автоматчиком решительного вида. Из
широких раструбов его сапог торчали две ручные гранаты с деревянными ручками,
похожими на колотушки, которыми наши хозяйки толкут зерно или мнут тесто.
Каково было мое удивление, когда часовым подвезли ужин —
бутерброды с колбасой и фляжки с кофе. Наши красноармейцы не могли об этом и
мечтать. Буханки хлеба были завернуты в целлофан, сквозь который четко
просматривалась цифра «1933». Значит, немцы еще восемь лет назад стали готовить
стратегические запасы.
К нашей загородке то и дело подбегали женщины и бросали нам
хлеб, помидоры, огурцы, кукурузные початки и другую снедь, так что мы наелись
досыта и многое попихали в запас за пазуху и в карманы. Часовые настороженно
смотрели, сердито кричали: «Wеg! Rаuse!» — и старались женщин близко к
загородке не подпускать.
Время томительно двигалось к ночи.
Утром под крики «Gefangen, stehen auf!» построили пленных в
зыбкие ряды и вывели на дорогу, где уже ожидала колонна человек в сто, взятых в
других селах. Общая колонна не спеша двинулась на Лубны.
Разнородная масса людей, состоящая из молодых, относительно
бодрых ребят, пожилых мобилизованных, все больше в обмотках, чем в сапогах,
нескольких раненых с грязными бинтами (кое-кто из них поддерживался соседями),
лиц в гражданской одежде вроде меня, нескольких женщин-медиков в военной форме,
медленно плелась по пыльной дороге.
Нашлись и знающие немецкий язык. На одной из остановок
унтер-офицер через переводчика прокричал, чтобы евреи вышли из строя в
отдельную группу, но никто не отозвался. Иногда раздавались пистолетные
выстрелы солдат-конвоиров, загонявших в строй людей, пытавшихся оправиться на
обочине.
Раздалась команда принять влево, и колонну обогнали машины с
солдатами в кузовах. Солдаты сияли начищенными мундирами, свежими рубашками, в
галстуках, в щеголеватых пилотках. Мы с удивлением смотрели вслед, завидуя.
Оказывается, можно и так воевать.
Постепенно колонна втянулась в большое село Чернухи, дошла до
площади — майдана — в его центре. И здесь случилось невероятное.
На колонну со всех сторон ринулись женщины, ища своих
мобилизованных мужей, сыновей. Кричали каждая свое: «Грицко! Иван! Миша! Я
здесь!» Колонна рассыпалась. Немцы тщетно пытались навести порядок. Переводчик
что-то кричал в рупор. Раздалось несколько автоматных очередей.
В этой суматохе я, постепенно по-лисьи двигаясь в сторону
скопившихся местных жителей, продвинулся на край толпы и незаметно ускользнул в
ближайший переулок. Пошел медленно по центру переулка, ожидая пули в спину.
Идти по тротуару вблизи домов было опаснее, так как дворовые собаки лаем могли
привлечь внимание немцев.
Наконец я достиг конца переулка и залег в придорожную канаву.
Шум на площади затихал, и колонна тронулась дальше. Так я стал свободным.
Гражданская одежда в этот раз выручила меня. Слава тебе, генерал Случай!
Мой плен у немцев длился сутки.
О плене и пленных
Пропаганда утверждала, что красноармейцы никогда в плен не
сдаются. Ведь «от тайги до британских морей Красная Армия всех сильней».
Поэтому вообще трудно было представить, как можно попасть в плен. Допускалось,
что в плен сдавались добровольно дети кулаков, уголовники и другие
деклассированные элементы. Они бегут с боевых позиций, сдаются, подняв руки
вверх, или, бросив свою часть, перебегают к противнику сознательно. Все
советские люди презирают их — и покарает их жесткая рука советского
правосудия. Это оболванивание процветало на фоне массовых расстрелов и
репрессий второй половины тридцатых годов.
Начавшаяся война перевернула все эти представления. Массовые
пленения, в том числе и детей высоких начальников и самих высоких начальников,
не укладывались в головах московского политического руководства и самого
Сталина. Отреагировали привычными методами — репрессиями и расстрелами.
Все пленные объявлялись «врагами народа».
Драконовских мер оказалось недостаточно. Массовые пленения
продолжались. Это трудно отрицать, просмотрев немецкую хронику с
многокилометровыми колоннами пленных.
Однако отрицали. Высшая политическая элита, превратившая Сталина
в непогрешимого и в неошибающегося бога, зная прекрасно об этом, лгала и
изворачивалась.
Неподготовленность к войне, бахвальство о войне на чужой
территории и малой кровью, мертвая доктрина Красной Армии, игнорировавшая современные
методы ведения войны, бездарный и запуганный сталинский генералитет, оставшийся
после расстрела виднейших военачальников и массовых репрессий в армии,
преклонение перед «гением» Сталина, неграмотная и неразборчивая диктатура были
прекрасно использованы немецким командованием. В первых же боях легко
угадывалась катастрофа, но этого признавать не хотелось.
Брошенные и разгромленные части, обстановка хаоса и беспорядка,
отсутствие вооружений и боеприпасов, деморализация и отсутствие воли к
сопротивлению и многое другое приводили к массовому захвату (а не сдаче!) в
плен безоружных красноармейцев. Были, конечно, случаи и сознательной сдачи в
плен, но они ничтожны.
Четыре миллиона пленных, из которых более трех миллионов
погибло! Такого позора не знала в истории ни одна армия мира.
Главным виновником массовых пленений был высший генералитет во
главе со Сталиным. По жестоким законам войны многие из них — Сталин,
Ворошилов, Тимошенко — должны были быть привлечены к суду военного трибунала.
Верх политического извращения и цинизма — бросить людей на явную
гибель, а потом их же и обвинить в этом. Вместо человеческого покаяния и
признания вины перед народом снова репрессии.
Вернувшиеся из плена после войны мои однополчане и земляки по
Мурманску, где я жил до войны, — Анатолий Попов, Василий Байдюк, Иван
Данилогорский и другие — либо попали в лагеря ГУЛага, либо были высланы в
отдаленные области СССР — в Сибирь и Среднюю Азию.
Иная участь у многих генералов. Командующий нашей 5-й армией
генерал-лейтенант танковых войск М. И. Потапов после возвращения из плена при
содействии его начальника в боях на Халхин-Голе Г. К. Жукова был прощен, задним
числом награжден орденами, учрежденными в период войны. М. И. Потапову
присвоили звание генерал-полковника и назначили командующим Одесским военным
округом. Какой может быть разговор о справедливости! Командующий армией,
находившийся в плену в привилегированном положении, по возращении из плена был
возвышен, а его бойцы, которые остались в живых после плена, подверглись
преследованиям и репрессиям как «враги народа». Дико понимать все это
нормальному человеку.
Пленные были реабилитированы только в 1989 году, 44 года спустя
после окончания войны, когда многих из них уже не было в живых.
Тяжелое наследие сорок первого
года
1941 год — трагический для запуганного Сталиным и НКВД
народа и предельно позорный для сталинского руководства. Вся пропаганда
замалчивала этот неприятный 1941 год. Стандартные фразы о внезапности
маскировали сокрушительное поражение. Дошло до того, что в телепередаче
«Стратегия победы» журналист Г. Шергова изображала 1941 год как запланированную
заранее стратегически оборонительную операцию. Это при четырех миллионах взятых
в плен и брошенном на произвол судьбы населении, к которому потом применялись
репрессивные меры?
Ставилось в вину само пребывание на оккупированной территории, а
тем более — работа в оккупации, которая давала возможность как-то существовать.
В анкетах появилась графа «был ли на оккупированной территории». Если да, то
человек ставился под подозрение. Его всячески ограничивали в продвижении по
службе. Человек второго сорта. Развилось тотальное доносительство. Опять
проявилось сталинское иезуитское правило обвинять жертвы, тех, кого сами же
власти предали, оставили в немецком тылу. И люди попадали из огня да в полымя.
Немцы, в свою очередь, начали селективное уничтожение людей. Страшное время!
Море приторной лжи о войне в послевоенные сталинские времена на
фоне помпезных парадов. Только после августа 1991года закончилась эта
вакханалия и стала выявляться истинная картина событий без прикрас и
оправданий.
Часть II. От окруженца до партизана
Между небом и землей
Переодетые в гражданское окруженцы, жертвы киевского котла,
счастливо избегнувшие плена, бродили по Северной Украине осенью 1941 года.
Бродили бесцельно и бессмысленно. Фронт ушел слишком далеко. Надвигалась зима.
Немцы, опьяненные победами и устремившиеся дальше на восток,
nach Moskau, ослабили контроль в своем тылу, чем воспользовались многие
мобилизованные из украинских областей и вернулись домой. Куда же было деваться
окруженцам?
Вырвавшись из односуточного плена и переждав несколько дней,
ночуя в стогах и клунях, я решил продвигаться на север по пути нашего
отступления-бегства, но в обратном направлении — от района Пирятина, через
Прилуки, Нежин, Чернигов. Почему я выбрал именно этот маршрут, сейчас даже
трудно сказать. Все другие направления мне казались опасными.
Внешне я походил на селянина, идущего по своим делам. Шоссе на
Прилуки меня поразило безлюдьем. Несколько суток назад здесь было массовое
столпотворение, а сегодня пусто. Иногда промелькнет повозка, пересекающая
шоссе. Попадались женщины с котомками. Степь. Немцы ее хорошо «подчистили».
Большинство окруженных попало в плен, а спасшиеся забились в дальние от шоссе
хутора и пережидали в «приймаках».
Где-то около Нежина мне попался напарник — Лешка Комков,
ленинградец. Он был одет приличнее меня. На ногах кирзовые сапоги, что было
весьма рискованно, так как выдавало окруженца. В его речи проскальзывал
командирский тон. Проселочная дорога, по которой мы пошли, свернув с большака,
привела нас в большое село, застроенное в основном деревянными домами, что
необычно для Украины.
Центральная площадь, к которой сходились несколько улиц, была
оживлена. Возле разбитой и сброшенной с пьедестала скульптуры Ленина на доске
объявлений только что вывешен приказ коменданта. В нем на украинском языке
говорилось, что немецкая армия принесла освобождение крестьянам Украины от
большевистского ига. Далее объяснялось, в чем это освобождение заключалось.
Кончался приказ объявлением:
За связь с партизанами — расстрел.
За укрывательство евреев — расстрел.
За несдачу трофейного оружия — расстрел.
За нарушение комендантского часа — расстрел.
За срыв поставок для немецкой армии — расстрел.
Собак держать на привязи во дворе, иначе — расстрел.
Никакого наказания, кроме расстрела, не предусматривалось.
Рядом с приказом висела листовка «Сыновья вождей сдаются в
плен». Было изображено двое: Яков Джугашвили среди немецких офицеров и Скрябин,
сын Молотова. Мы с Лешкой не поверили, это подставные фигуры, так как были
уверены, что вожди берегут своих чад пуще глаза.
Судьба Якова Джугашвили сейчас известна, но «Скрябин, сын
Молотова» — я не нахожу другого объяснения, как то, что кто-то из пленных,
будучи Скрябиным, выдавал себя за сына Молотова, чтобы иметь в лагере
преимущества в содержании и питании.
Село оказалось негостеприимным, никто нас не накормил, провожали
подозрительными взглядами, и мы пошли дальше «в поисках лучшей жизни». Впереди
нас ждал Чернигов.
Но до Чернигова мы не дошли. Зоркие глаза Лешки заметили: на
железнодорожном и наплавном мостах выставлены немецкие заслоны с пулеметами. Мы
поспешили свернуть вправо… и очутились на том самом выгоне у хутора Выбли, где
полтора месяца назад были разбиты остатки дивизиона 178-го артполка. Поле было
убрано, орудий и другого военного имущества, конечно, не было.
И, словно в насмешку над нами, в поле вошла на марше немецкая
полубатарея из двух орудий среднего калибра, на конной тяге. Зарящики также на
конной тяге. Повозка связи с катушками и рацией. Солдаты шли впереди в новом
для нас строю — по три в ряд. Офицеры на конях впереди строя.
Матчасть и строевая организация принципиально не отличались от
наших батарей. Почему они едут как победители, а мы тащимся, скрываясь,
разбитые и униженные?
Мы поспешно свернули к Десне и пошли вверх по течению.
Заночевали в стогу. Середина октября, холод пробирает до костей. Утром удалось
найти лодку, и старик-хозяин переправил нас на правый берег, не спрашивая кто
мы и пожелав нам доброго пути.
Дошли до пригорода Гомеля Ново-Белицы.
За время наших блужданий появилась местная полиция, задерживала
подозрительных и отправляла в лагерь военнопленных. Идти становилось все
труднее.
И вот на реке Сож снова застава. В нашу сторону направлялись
двое полицейских. Это ничего хорошего не предвещало. Заметив их, мы бросились
за близрасположенные сараи и потеряли друг друга.
В мае 1946 года я, демобилизованный, ехал домой в Мурманск.
Среди пассажиров один из солдат показался мне очень знакомым. Я его спросил:
— Комков?
— Да
— Лешка?
— Нет, Иван, брат.
Он мне рассказал, что Лешка жив, подполковник, служит в
Черновцах. Вот, оказывается, с какой крупной птицей я путешествовал по немецким
тылам!
Я поспешил вверх по Сожу. Встретившийся рыбак недалеко от Ветки
перевез меня на правый берег реки. Зачем я переправлялся через Сож, мне сейчас
непонятно. Ведь была прямая дорога на восток, если уж иметь целью приближение к
фронту. Были какие-то причины, например, сведения о заставах, отношение
населения к пришлым «бродягам» и другое.
Случайные советы местных жителей направили меня в поисках работы
по проселкам параллельно железной дороге Гомель — Жлобин. С питанием стало
значительно труднее, чем на Украине. Местные предпочитали обмен съестного на
что-нибудь. В один из дней «бескормицы» мне пришлось обменять на хлеб и горшок
вареной бульбы давно не идущие ручные часы.
За два дня я прошел сорок километров и недалеко от станции Буда
Кошелево увидел работающих на сборе картошки явно не местных парней. Я подошел
к ним:
— Привет, ребята. Откуда будете?
— Москвичи. А ты откуда?
— Из Мурманска.
Определившись таким образом, парни предложили:
— Присоединяйся к нам убирать бульбу. Мы нанялись как сезонные
рабочие. Пришлось зарегистрироваться в сельсовете.
Это меня озадачило: первая проверка — и окажешься в лагере
военнопленных.
— Полицейские в селе есть?
— Да, есть два. Участок на станции Буда Кошелево.
— А партизаны есть поблизости?
— Нет, не слышно.
В октябре 1941 года о реальных партизанах действительно не было
слышно.
Я призадумался. Когда-нибудь эти парни попадут либо в лагерь
военнопленных, либо, если останутся живы, с наступлением весны уйдут в лес. Но
сейчас надвигается зима. Вариант остаться с ними меня не устраивал.
Я решил идти на восток через Чечерск. Все же ближе к фронту
(если бы я знал, что фронт уже недалеко от Москвы).
В этих отдаленных местах новая власть была еще слаба, на
проходящих не обращали внимания, все же свои люди. Наступившие холода требовали
где-то остановиться… В «приймаки» меня бы не взяли, так как крестьянским трудом
никогда не занимался и был бы в хозяйстве обузой, а не работником.
В конце первого дня после встречи с москвичами где-то около
Заболотья я попросился переночевать. Хозяин дома разрешил, пригласил за стол и,
обжигаясь только что сваренной картошкой, учинил мне настоящий допрос:
— Ну, что, красноармеец, почему немца пропустил в Россию?
Я ответил:
— А ты почему пропустил?
— Не обо мне разговор. Ногу мне искалечили в деревенской драке.
Белый билет. Куда пойдешь дальше? Через фронт?
Я пожал плечами: «А где тот фронт?»
— Да, холода наступили, дожди хлещут, не очень-то наскачешь.
Наелся?
— Спасибо.
Хозяин подумал немного и сказал:
— Ну ладно. Если будет проверка, ты мой племянник.
Специальность-то есть у тебя?
По-видимому, он хотел меня приспособить к какому-то делу.
— Нет, какая специальность. Только школу окончил.
Больше ничего хозяин не предложил.
Устроившись на широкой скамье, я проспал ночь и утром,
поблагодарив, пошел дальше.
Судьбе было угодно подбросить мне перед Чечерском другого
напарника — Мишу Карпухина. Встреча произошла на полевой дороге. Чернявый,
с доброй улыбкой, одетый, как и я, в старое изношенное, он сидел на краю
канавы, как бы поджидая меня:
— Здорово. Куда двигаешь?
В тон ему я ответил:
— Примерно туда же, куда и ты.
Закурили, обменялись рассказами, как дошли до жизни такой. Он
танкист из разбитой неукомплектованной бригады. Строевик, окончил танковое
училище. Уже раз приставал в приймаки, но ушел, иначе рисковал быть
отправленным в лагерь для военнопленных. Старше меня на пять лет.
Докурив самокрутку до основания, выплюнул остатки и спросил:
— Документы какие-нибудь у тебя есть?
— Нет никаких. Красноармейские книжки отобрали еще в июле.
— Местные говорят, что дальше без документов не пройти.
Он подумал немного и из внутреннего кармана пиджака вытащил две
бумажки:
— Может быть, эти…
Это оказались фиктивные справки, выправленные им за самогон в
том сельсовете, где он был в приймаках. В справках говорилось, что такие-то
(Павлов, Смирнов) работали на ремонте церкви там-то и тогда-то и сейчас отпущены
на родину в Брянский район. Двинули дальше. Благодаря справкам благополучно
прошли через Чечерск и через два дня достигли большого села Красная Гора,
райцентра Брянской области. Здесь мы резко изменили маршрут. За давностью лет
уже невозможно восстановить причину. Пошли на юг по шоссе до поселка Ущерпье на
реке Ипуть. От Ветки до Ущерпья напрямую всего около пятидесяти километров, а
складывающиеся обстоятельства заставили сделать дугу к северу длиной сто
пятьдесят километров. До Клинцов осталось двадцать километров.
В калейдоскопе лет наш путь представляется легким туристским
походом. Маршрут определялся по слухам, часто противоречивым. Защищенные
справками, мы проходили беспрепятственно. Нас гнал голод и холод. Клинцы, по
отзывам местных жителей, нам казались землей обетованной. И не зря. Сзади
осталось более пятисот километров блужданий по тылам.
Клинцы — Оболешево
Был конец октября, прихватывал легкий морозец. Дымились трубы
крайних домиков Клинцов. В один из них мы постучались.
Открыла дверь женщина средних лет и пригласила войти. В глубине
комнаты сидел, скорчившись, хозяин. Сказал с усилием, еле-еле:
— Приступ малярии. Вы что, ребята, бежали из плена?
— Нет, мы из окружения. Ищем где бы устроиться на работу.
Дядя Саша (так он назвал себя), прерываясь и кашляя, временами
заставляя себя, с натугой рассказал:
— Я только сегодня утром приехал из Оболешева… Прихватила
малярия, надо к врачу… Там требуются рабочие на торфоразработки…. Идите туда…
Работает узкоколейка… Пройдите через Клинцы. Недалеко от вокзала остановка
паровика… Спросите там… Вечером вторым рейсом он пойдет в Оболешево… Потянет
порожняк.
Получив такие точные данные от дяди Саши, мы, отказавшись от чая
и поблагодарив его, спорым шагом проскочили по главной улице Клинцов, нашли эту
остановку с паровичком, который уже маневрировал с составом. Далее все
проходило в стремительном темпе. Сели в «классный» вагон, поехали в Оболешево.
Нас там проводили в контору, записали по нашим справкам в какую-то книгу,
показали общежитие и сказали: «До завтра».
Все как в «доброе старое время». Нам крупно повезло — крыша
над головой и работа. Это действия генерала Удачи.
Тихий, мирный, красивый городок Клинцы, райцентр Орловской
области, был оставлен Красной Армией в августе 1941 года настолько
стремительно, что ничего, вопреки приказу Сталина, не было разрушено и
вывезено. Все жители, кроме убежавших партийных руководителей, остались. Села и
городки вокруг также не были разрушены или сожжены, так что Клинцы с
окрестностями представляли собой подобие райского уголка.
К началу ноября 1941 года наладилась мирная жизнь в условиях
оккупации. Работали поликлиника, больница, электричество, водопровод,
мясокомбинат, рынок, даже театр эстрады. Начала выходить местная газета,
конечно, под надзором немецкой комендатуры. Работала начальная школа
(официальная немецкая пропаганда утверждала, что русским среднее образование не
нужно: в будущем Рейхе им уготована роль «sklaven»). Всех евреев обязали
зарегистрироваться в немецкой комендатуре.
В Клинцах стоял немецкий гарнизон. База отдыха в одном из лучших
домов Клинцов обслуживала легко раненных, прибывающих с фронта, и отпускников,
едущих в Германию.
Главным производством, как и в советское время, были суконные
фабрики, которые работали на торфе, привозимом с торфяного болота у Оболешево.
Поселок Оболешево располагался недалеко от большого села Киваи
на невысоком широком пригорке, спускающемся к торфяным разработкам, где рядами
протягивались кучи фрезерного и резного торфа. К торфяному болоту была
подведена узкоколейная дорога, кончавшаяся у небольшой вокзальной станции одним
главным и тремя объездными путями для маневрирования. Все как на настоящей
железной дороге, но в уменьшенном виде.
В поселке сохранились все службы и строения: контора, общежитие,
столовая, мастерские, котельные, жилые дома, клуб, даже домик лаборатории для
анализа торфа на влажность, зольность и другие показатели, оборудованный
соответствующей аппаратурой.
Немцы были заинтересованы в работе торфопредприятия и поэтому
относились равнодушно к скопившимся здесь, бежавшим из плена окруженцам и
гражданским беженцам. Были здесь даже урки, освобожденные из тюрем немцами и
шатавшиеся по оккупированной территории. Местная пожарная команда была
преобразована в полицию, вооружена винтовками и карабинами, но выполняла свою
роль равнодушно и неохотно. В обязанность ей вменялись охрана поселка и
наведение порядка. Немцев в поселке не было. За зиму 1941—1942 годов они
приезжали в поселок только один раз.
На складе сохранились (не были разграблены, как в других
поселках) кое-какие запасы муки, крупы и картошки. Было организовано питание
рабочих в столовой. Махоркой снабжались от местных жителей, относившихся к нам
доброжелательно и участливо. Пьянства среди рабочих не было. Редкие рейды по
окрестным деревням оканчивались обычно меной тряпок на сало. Из старых запасов
выдали бахилы и кое-что из спецодежды.
Все расчеты велись на советские деньги и ходила мелкая советская
монета. Денег хватало только на питание.
Общежития представляли собой большие казарменные бараки на пятнадцать-двадцать
человек, с умывальниками и небольшим закутком, где хранились шашки, шахматы,
домино.
В Клинцы можно было ездить беспрепятственно.
В общем, своеобразный коммунизм в немецком тылу.
Мы были одними из последних, кто пришел в Оболешево. Скопилось
около сотни людей разных по возрасту, образованию, склонностям, убеждениям и
характерам.
Редко у кого были документы. Врали как могли. Изменяли свои
фамилии, увеличивали возраст для того, чтобы считаться мобилизованными, а не
кадровыми (что гарантировало от сдачи в лагерь военнопленных), присваивали себе
воинские звания, рядовые представлялись лейтенантами, чтобы получить работу
получше, начальники с высокими званиями представлялись рядовыми гражданами,
скрывали судимости и т. д. Партийные работники и командиры высокого ранга
скрывали свои звания и должности, чтобы не оказаться в плену и не быть
расстрелянными. Евреи скрывали свою национальность и фамилии по понятным
причинам.
Я могу объяснить все это только одним — люди
предусмотрительно стремились скрыть сам факт пребывания на оккупированной
территории, работу на немцев — пусть ради пропитания. Уже тогда они не
сомневались в репрессиях, с которыми им придется столкнуться в будущем.
Были, конечно, и простодушные люди, не скрывавшие ничего, кроме
членства в партии.
Высокая квалификация здесь ничего не давала: машинист Илья
Соловьев, водивший некогда тяжелые составы, работал на примитивном паровозике,
дипломированный инженер-теплотехник, окончивший Баумановское училище, пребывал
в роли слесаря в депо и в котельной, Миша Алексеев, выпусник Лесного института,
владевший в совершенстве английским, переписывал наряды в конторке на
вокзальной станции.
Меня определили рабочим пути в бригаду инженера-путейца москвича
Константинова. Мы клали временные рельсы к указанным местным техником кучам
торфа. Рельсы, скрепленные шпалами, качались, как в море на волнах. Тем не
менее, подходил паровозик, подавал полузакрытые платформы, которые загружала
бригада грузчиков. После выработки торфяной кучи рельсы снимали и устанавливали
в другом месте.
Все Оболешево, строго говоря, работало на немецкую армию. Сукно,
сотканное на фабрике, шло на мундиры и шинели немецких солдат. Но мы на это
внимания не обращали. Оболешево — наше временное пристанище, работа
вынужденная, чтобы сохранить себя, а потом генерал Случай распорядится нами. Я
не знаю, был ли где-нибудь еще другой такой отстойник, как Оболешево.
Моим соседом по общежитию, занимающим соседнюю койку, оказался
Шпагин — самый старый в нашем бараке. Ему было около пятидесяти лет.
Коренастый, стриженый, с упругой шеей, упрямым подбородком и твердым
проникающим взглядом. Он представился конструктором стрелкового оружия, из
Коврова. Так это или не так — нам было безразлично. Тем не менее, манера
поведения Шпагина, подтянутость и резкость суждений выдавали в нем деятеля
крупного ранга. В Оболешево Шпагин работал сцепщиком на станции.
(Впоследствии выяснилось, что мой сосед по койке действительно
был крупным конструктором. «Дегтярев—Шпагин крупнокалиберный» — пулемет,
созданный им в содружестве с Дегтяревым, — появился в ходе войны. Подробностей
о том, как оказался на оккупированной территории, Шпагин не рассказывал.
Вероятно, он опробовал свой пулемет в боевых условиях и попал, как и мы, в
окружение под Киевом.)
Другой сосед — Костя Строганов, по прозвищу Карась. Веселый,
неунывающий парень из рабочей среды, напоминающий Цыганка из повести М.
Горького «Детство». Эти его качества оценила главная повариха столовой,
приютила, приголубила, подкармливала. Костя часто возвращался в общежитие под
утро.
Постепенно очерчивался круг по убеждениям и интересам. Александр
Павлович Сорокин — пожилой горьковчанин, Жорка Кудрявцев — рыжий
ленинградский студент, начитанный эрудит, Илья Соловьев…
Наше вялое существование было нарушено неожиданным возвращением
неразгруженного состава из Клинцов. Кондуктор, всеми уважаемый старик с седыми
отвислыми усами, как у Тараса Бульбы, слез с подножки вагона бледный, с
трясущимися руками:
— Задержали и возвратили состав. Там в овраге расстреливают
евреев. — Собрался с силами: — Идут обнявшись, плачут. Кто молится по-своему,
по-еврейски. Почти все раздеты до нижнего белья. — Сожалея, добавил: — И
никакого сопротивления. Идут покорные, как на бойню.
Собравшиеся вокруг рабочие молчали пораженные. Долго еще по
баракам обсуждали это известие.
Говорят, что в Клинцах было расстреляно семнадцать тысяч евреев.
Эта цифра кажется преувеличенной, так как в таком маленьком городе, как Клинцы,
их столько и не жило. Кроме того, многие евреи при приближении немцев убежали
из города, остались те, кто верил в силу Красной Армии. Очевидно, в семнадцать
тысяч включены и евреи из соседних с Клинцами местечек.
Ходили разговоры, что в живых оставили только одного еврея —
парикмахера-виртуоза, который обслуживал офицеров. Последние тоже рисковали,
садясь под бритву еврея. Возьмет и полоснет по горлу. Один раз я видел, как он
выходил из парикмахерской под конвоем солдата. Потом и этого еврея расстреляли.
Несколькими днями позже Миша Карпухин поразил меня:
— Надоело мне мыкаться здесь. Был в Клинцах. Предложили
поступить в полицию. Оборвался весь. Хоть приоденусь.
Вероятно, он имел в виду одежду, оставшуюся после расстрела
евреев.
Я только пожал плечами:
— Как знаешь. Пойдешь как Павлов?
— Да.
Решение было роковым.
Миша не был ни антисоветчиком, ни антикоммунистом. Наверное,
ранее состоял в партии. Просто проявил слабость, столкнувшись с неприятными
жизненными обстоятельствами. Ясного будущего, как и у всех нас, не было.
Установлено, что он охранял арестованных, дежурил в комендатуре. В расстрелах
не участвовал. На его совести крови не было.
В марте 1942 года я предложил ему уйти в партизаны. Нашу группу
прежде всего интересовало оружие, которое он мог достать. Он отказался с
мотивировкой — еще рано идти. Больше такого случая ему не представилось.
В 1943 году он был назначен начальником участка и выполнял
административные функции. С приходом Красной Армии в ноябре 1943 года расплата
последовала незамедлительно. Он был осужден на двадцать лет в лагере общего
режима. В просьбе о замене срока наказания штрафной ротой было отказано.
В нашей изолированной жизни происходили свои заметные события.
Вот некоторые из них.
В один из холодных осенних дней я, идя с работы, решил зайти в
кочегарку погреться. В углу кочегарки, рядом с грудой торфа, лежала куча книг.
Я поинтересовался, какие книги. Оказалось — Пушкин, Гоголь, Писемский,
Мельников-Печерский, Шолохов… Кочегар бросал в топку лопату торфа — лопату
книг, лопату торфа — лопату книг.
— Что же ты делаешь, варвар?
— Как — что? Поступил приказ из Клинцов ликвидировать поселковую
библиотеку и сжечь все книги.
Я напомнил, что так делали фашисты в Германии.
— А тебе не жалко жечь Пушкина?
— Жалко. А что мне делать? За отказ могут отправить в лагерь.
Решили пока книги не трогать. Выяснили у начальства. Победил
здравый смысл. Сожгли только марксистскую литературу, которой были напичканы
все библиотеки страны.
Я отобрал из кучи книгу Лепелетье «Шпион императора» (о
Наполеоне) и «Диалектику природы» Энгельса. Вот ведь интересно. До войны нас
заставляли принудительно изучать классиков марксизма, мы это делали с неохотой.
А в условиях оккупации вдруг возникает интерес. Эту «Диалектику природы» я
пытался постигнуть по вечерам, но так толком и не понял. Книга потом валялась
на моей койке или на тумбочке.
В один из дней на машинах приехали немцы. Примерно полувзвод с
штурмфюрером (лейтенантом) во главе. Штурмфюрер молоденький, застенчивый, часто
смущался, но на его фуражке блестела кокарда «череп и кости», эмблема СС. Не
верилось, что этот штурмфюрер способен на зверства и расстрелы.
Немцы заперлись в конторе и кого-то искали в списках.
Руководство торфоразработок дало отмашку — собрали молодых девчат с
гармонистом и устроили танцы. Немцы покровительственно поулыбались — gut,
gut — и уехали.
Но настоящим событием в январе 1942 года был объявленный заранее
приезд эстрадной бригады из Клинцов. Собрался полный зал. Всех интересовало,
каков же будет репертуар.
Конферансье, открывая концерт, поздравил русское население
Брянщины с освобождением от жидовско-большевистского ига. Наследники Мордохая
Маркса, добавил он, трусливо бежали как зайцы.
Выступившая затем миловидная девушка, известная клинчанам по
самодеятельности, спела романсы из репертуара Вяльцевой и Плевицкой.
Трио из баяна, гитары и мандолины исполнило попурри из русских
народных песен, и конферансье объявил выступление баса с песней «Магараджа».
Песня была запрещена при советской власти, пояснил он. После еще нескольких
номеров выступил и сам конферансье с куплетами.
……………………………………
Иду к своей невесте —
Я снял пальто. Вдруг брюки хлоп
На самом интересном месте.
Ну, и, конечно, про евреев.
Вскоре этот куплетист стал редактором пронемецкой газеты.
Я вышел после концерта одним из последних и присел на лавочку
покурить. Ко мне подошел беженец из Белоруссии, известный нам как Савицкий Иосиф
Викентьевич. Это был пожилой, по нашим понятиям, мужчина с узким лицом,
аккуратными усами, слегка волнистой с проседью шевелюрой и умной улыбкой,
располагающей к сближению. Он подсел ко мне и спросил:
— Ну как концерт? Понравился?
Я ответил иронически:
— Да, очень, особенно куплетист-пародист.
— Вы заметили, что зрители стесненно улыбались? Аплодисменты
жидкие.
— Зрителям это ново, потому что нагловато. Они не привыкли к
таким концертам.
Вдруг он спросил неожиданно:
— Вы откуда родом?
— С севера.
Его этот ответ удовлетворил.
— В Белоруссии не бывали?
— Только проездом мальчишкой, когда ехал в «Артек».
Его глаза засветились удовлетворенно.
— Ну, тогда нам придется заново познакомиться. Я секретарь
Могилевского горкома партии Хавкин Иосиф Львович.
Я опешил. После краткого молчания спросил:
— Как вы решили признаться в этом? А может быть, я поселен
немцами и донесу на вас?
От ответил уверенно:
— Нет. Я долго изучал ваше поведение. Достаточно было посмотреть
на ваше лицо на концерте. Моя долголетняя политическая практика не подводит.
— А кому вы еще признались? Не опасно?
— Да еще одному-двум.
— Надежно?
— Думаю, да.
Осип, так мы его стали называть, из соседнего барака перебрался
в наш.
Спустя неделю Шпагин, собираясь на работу, шепнул мне: «Сегодня
после работы зайди в лабораторный домик. Надо поговорить. Придет Осип.
Оля-лаборантка в курсе дела. Она уйдет к подруге. Прихвати на всякий случай
колоду карт для маскировки».
В сумерках мы по одному пробрались в лабораторный домик. Мне это
было проще всего, я немного ухаживал за Олей.
Наконец сели за стол. Передо мной два солидных мужчины, я в
сравнении с ними пацан, шкет. Начал Осип:
— Мы собрались здесь партгруппой, чтобы обсудить план действий.
Я заметил, что не член партии.
Осип:
— Неважно, кооптируем задним числом. — Затем продолжал: — Прежде
всего мы должны подчеркнуть, что поддерживаем генеральную линию партии и верны
товарищу Сталину. Товарищ Сталин разоблачил предателя Ежова. Перейдем к нашим
условиям. Мы должны организовать антинемецкую пропаганду и саботаж.
Ответственных назначать не будем. Работаем вместе.
Методы, предложенные Осипом, отдавали немного книжной романтикой
Гражданской войны. Кроме того, верность Сталину не могла стать серьезным
мотивом для сопротивления.
Лично я не любил Сталина и прежде. Мне на всю жизнь запомнились
расстрелы тридцатых годов. На моих глазах в Мурманске были арестованы, а затем
расстреляны уважаемые честные люди: Алымов Василий Кондратьевич, известный
этнограф, директор областного краеведческого музея, отец пятерых (!) детей;
Кондриков, директор треста «Апатит», великолепный организатор, стойкий
коммунист (в честь Кондрикова был назван новый минерал, найденный в Хибинских
горах, — «кондриковит»); Редько — наш сосед по земельному участку,
прокурор города.
О других жертвах я не говорю, подчистили весь город.
В конце 1941-го — начале 1942 года население оккупированных
областей жило в состоянии полного отсутствия информации о положении на
фронте — «где тот фронт и где Россия, по какой рубеж своя». Радиоприемники
были отобраны еще в начале войны. Царили полная растерянность и апатия. На
победу Красной Армии надеялись, но не верили. Пассивное безынициативное
ожидание событий.
У людей, оказавшихся на оккупированной территории вне своей
малой родины и пристроившихся как-то, вроде нас в Оболешево, инстинктивно тлело
желание, особенно среди молодежи, освободиться от пут оккупации, вооружиться и
уйти в лес к партизанам. Никого не надо было подталкивать. Все ждали весны.
Партизанское движение 1941 года, сформированное в основном
партийными активистами и засланными через фронт группами НКВД, было очень
слабым, пугливым и замкнутым. Требовался прилив новых сил. Вот настоящая
перспектива.
Сейчас не стоит критиковать наши слабые попытки агитации и
саботажа: мы в темноте оккупации искали каких-нибудь возможностей к
противодействию немцам.
Словом, встал вопрос о печатании листовок и их расклеивании в
Клинцах и разбрасывании на рынке. Печатные машинки считались множительными
аппаратами и были конфискованы сразу после начала войны. Мы написали печатными
буквами, чтобы не узнали почерка, несколько листовок. Оля поехала в Клинцы и
вернулась ни с чем. Обстановка требовала действий ночью, а у нас не было
товарищей в Клинцах, которые взялись бы за это дело. Инициатива заглохла.
Попытки устраивать на торфяном поле аварии, которых и так
хватало с избытком из-за примитивной добычи и транспортировки, были бесполезны.
Срыв поставок торфа на фабрики, что неизбежно вызвало бы репрессии, не
одобрялся рабочими станции. Это грозило еще и потерей работы. Инициатива также
заглохла.
Между тем, зима закручивала свои гайки. Мороз до тридцати, обувь
порвалась, на работу ходили в сменных бахилах, набив в них соломы или ветоши из
резерва смазчика.
Оказавшись в бездействии и изоляции, люди стали вялыми и
необщительными. Анекдоты были давно рассказаны, истории, бывшие и придуманные,
тоже. Обновление пришло в неожиданном увлечении шахматами. Не домино, как это
принято в рабочей среде, а именно шахматами. Поскольку была только одна доска,
то играли навылет. Учебник дебютов мастера Панова кочевал из одних рук в
другие. Вокруг играющих всегда собиралась толпа, дававшая советы, отвергаемые
игроками, заключались пари, за проигрыш которых расплачиваться было нечем.
Арбитром в спорных случаях всегда выступал местный инженер Храмцов, красивый,
стройный и умный.
Часто заходил «от нечего делать»
рабочий пути Мишка Бруй, ярко-рыжий мужик из соседнего села Кивай. В тесном
кругу он выболтал, что у него спрятана винтовка. Если понадобится, он отдаст ее
ребятам.
В конце зимы я получил «повышение», с
путейского рабочего перевели в сцепщики вагонов на торфяном поле. Это
«повышение» вышло мне боком. При сцеплении вагонов тарелочные буфера разошлись,
не состыковались, и меня стиснуло между вагонами. Я закричал. Машинист Илья
Соловьев дернул состав вперед, и я вывалился на обочину с острой болью.
Подняться не мог. Рабочие подогнали сани, погрузили меня и отправили в Клинцы в
больницу, главный врач которой, студент 4-го курса мединститута Павлов сделал
мне рентгеновский снимок. Установил деформацию тазовой кости, прописал
постельный режим, дал
освобождение от работы на две недели. Все как при советской власти.
Наступала весна. Как звери чувствуют
ее приближение, так и мы взволнованно засуетились, прикидывая разные варианты
ухода в лес. Действительность нас быстро вернула к реальности. Арестовали
Осипа. За ним приехал полицейский и увез в Клинцы. Ехавший с этим составом
смазчик Малофеев узнал от полицейского, что Осип по доносу арестован как еврей.
Дальнейшая судьба Савицкого — Хавкина неизвестна. Во всяком случае никаких
репрессий в Оболешево после его ареста не последовало. Из этого мы сделали
вывод: полиция не узнала, что он бывший секретарь горкома партии. Наверняка его
расстреляли как еврея.
События нас подгоняли. Одним
мартовским утром все Оболешево взбудоражило известие, что в соседней деревне
высажен десант Красной Армии. Из Клинцов на машине выехали немцы, чтобы
захватить десант. Позвонили нашим полицейским-пожарным, чтобы срочно приехали и
участвовали в захвате десанта. Когда съехались, то обнаружили, что десанта и
след простыл. В качестве трофея привезли тяжелую противотанковую гранату
примерно с килограмм весом, которой раньше на вооружении не было. Ее десантники
просто бросили из-за большого веса. Граната нам не понравилась, далеко ее не
забросишь, а в партизанских условиях танков не предполагалось.
Потом в брянских лесах мы
познакомились с этими десантниками. Это был разведдесант НКВД капитана
Шестакова, ошибочно заброшенный ночью не в тот район.
Десант был напоминанием, что война не
закончена, и подстегнул нас к скорейшим действиям. Кроме того, передавали по
секрету, что ушла в партизаны группа из другого барака, неизвестная нам ранее.
Нам стало не по себе, что нас опередили.
Группа сложилась сама собой из
надежных, проверенных за зиму людей. Кроме нас со Шпагиным в нее вошли Илья
Соловьев, Костя Строганов и Жорка Кудряшов (настоящая фамилия Серебро, из
евреев). Вообще вся затея отдавала авантюрой. За зиму мы не позаботились узнать
хотя бы о том, в какую сторону ближе всего леса, не смогли найти надежных людей
в окружающих селах, у которых можно было бы передневать, и самое главное, у нас
не было оружия, лишь надежда на крестьян, на оружие, припрятанное у них. Без
оружия при первой же стычке с полицией мы попадали в лагерь военнопленных.
Многие наши опасения оказались пророческими.
Какие-то причины все мешали нам
наметить день ухода. Как ни дико, в памяти сохранилась одна отметка: день
рождения Гитлера — 20 апреля. Из Клинцов по местному радио передавали его речь
в связи с 50-летием. Он неистово кричал при общем реве толпы. Я смог разобрать
только два слова: «Gegen Bolsсhevismus, Gegen Bolschevismus!».
Снова встал вопрос об оружии. Его
можно достать только вступив в полицию. Выбор пал на меня.
Я пришел к Курилову, начальнику поселковой полиции и пожарки. Он
сидел в своей тесной комнате и что-то писал. Оторвался от бумаги и спросил:
— Зачем пришел?
— Хочу поступить в полицию, — сказал я.
Его ответ меня огорошил:
— А зачем тебе это надо? Устроен пока, работа и питание есть.
Чего еще?
Это путало все наши карты.
Я как-то нашелся:
— Надоело топтаться на торфе, глотать торфяную пыль.
— Ну как хочешь, коли так…
Он посмотрел что-то в разнарядке:
— Приходи завтра в вечернюю смену на патрулирование. Получишь в
каптерке карабин и пять патронов.
Рывок в партизаны
Мы условились собраться с наступлением темноты в девять часов у
дальней кучи фрезерного торфа. Я пришел на дежурство, получил желанный карабин,
обойму патронов, вскинул карабин на плечо и зашагал по поселку. К счастью,
напарника мне не дали, иначе всю нашу затею пришлось бы отложить. Таким
образом, я пробыл в полиции около суток.
Пришли все, кроме Кости Строганова. Илья Соловьев привел еще
троих — Андрея Жуковского (Голышева), Давида Колесникова и Александра
Павловича Сорокина, которого мы и не планировали брать с собой из-за его
солидного возраста. Но он все-таки настоял на своем. На всю нашу компанию был
только один карабин (у меня).
Все последующие действия оказались бестолковыми, основанными
только на слухах. Кто-то слышал, что где-то южнее села Великая Топаль есть
партизанский отряд цыгана Колпака. Мы решили идти на Великую Топаль, хотя
наверняка в этом большом селе была многочисленная полиция и, вероятно, немецкий
гарнизон. За одну ночь мы должны были пройти километров десять по безлесному
пространству, достигнув предполагаемого леса, чтобы уйти как можно дальше от
Оболешева и запутать вероятную погоню.
Всю ночь мы шли, стараясь не выходить на главное шоссе. Могли бы
пройти и больше, но скорость хода сдерживали наши «старики» Шпагин и Сорокин.
Под утро мы оказались в маленьком леске севернее Великой Топали, где пришлось
дневать.
Сморенные ночной дорогой, мы раскисли под весенним солнцем и
были не в состоянии бороться со сном. Все заснули, только один Андрей дневалил
и будил то одного, то другого. Все манеры и лексикон Андрея обнаруживали в нем
уголовника. Как-то он обмолвился, что сидел в черниговской тюрьме. Получил
шесть лет. Срока не досидел, освободили немцы.
С этого момента для меня на полтора года ночь и день поменялись
местами: ночью какие-то действия, днем тревожный отдых.
Вспомнили про винтовку у Бруя и решили сходить за ней. Это
значит двойной путь, пройденный ночью. Дом Бруя знали только я и Кудрявцев. С
наступлением темноты мы с ним отправились назад, договорившись на всякий
случай, если отобьемся друг от друга, встретиться у Бруя.
Уже на рассвете мы очутились на главной улице деревни, близкой к
селу Бруя. Нас заметили. Мы бросились в огороды и потеряли друг друга из виду.
До сих пор не знаю, была ли тогда истинная опасность или мы запаниковали, как
пуганые вороны.
Я все же добрался до Бруя и дневал у него на сеновале. Жорка
туда не явился. Это было последнее общение с Бруем. М. И. Бруй был повешен в
1943 году за связь с партизанами.
Следующей ночью я прибыл к ребятам под Великую Топаль со своим карабином,
винтовкой Бруя и патронами к ним.
Винтовку взял Андрей. Лучше бы не брал. И тут произошло
несчастье. Несмотря на мое предупреждение не досылать патрон в патронник,
Андрей все же сделал это и при постановке на предохранитель случайно нажал
спусковой крючок. Выстрелом раздробило ногу Шпагину. Началось сильное
кровотечение. Ни бинтов, ни каких-либо подсобных средств не было.
Наступил жаркий день, и мы были вынуждены дневать в этом
небольшом леске, вокруг которого простирались поля. Шпагин лежал на земле,
прислонившись к дереву, и иногда тихо стонал. Его ранение поставило нас в
критическое положение. Хорошо, если нам удастся передневать незамеченными в
этом лесном пятачке. Выстрел, которым ранило Шпагина, был несомненно слышен в
Великой Топали.
Обстановка была полностью неясной. Что делать дальше? Тащить с
собой раненого Шпагина? Куда тащить? Мы не пройдем и нескольких километров, как
нас засекут. Последствия легко предугадать — плен и расстрел, так как мы
будем захвачены с оружием. Сопротивление приведет к тому же.
Мы пришли к тяжелому решению, что надо оставить Шпагина в лесу —
в надежде на помощь местного населения. Сам Шпагин видел, что другого выхода
нет. Слабым оправданием нашего равнодушия к ранениям и смертям в те дни могла
служить исключительная по напряженности ситуация, в которую все мы попали,
тяжелое чувство вины нас все же не покидало.
С наступлением темноты мы оставили Шпагина. Дальнейшая его
судьба неизвестна.
Вспоминая сейчас эти дни, я содрогаюсь от того, насколько мы
были безалаберны, неорганизованны, расхлябаны, легкомысленны, действовали
наобум, в отсутствии единоначалия. Еще ровно ничего не сделав, уже потеряли
троих за двое суток, причем одного тяжело раненным.
Кому нужны такие партизаны?
Убедившись в том, что от Великой Топали на юг лесов не видно, мы
решили вернуться обратно на север. Тут кто-то вспомнил, что Колпак, как он
слышал, никого ниже капитана в отряд не принимает. Явная нелепица становилась
весомым аргументом.
Компаса у нас не было. Еще в Оболешеве наши умельцы пытались использовать
намагниченную сапожную иглу, воткнутую в пробку. Это сооружение, размещенное на
поверхности воды в миске, должно было служить компасом. От затеи отказались
ввиду ее явной неприменимости. Решили ориентироваться по Полярной звезде. Наше
продвижение стало зависеть от ночей без туч.
Раннее утро после ночного марша застало нас в делянке лесных
посадок. Молодые елочки были посажены квадратно-гнездовым способом. Весь лесок
свободно просматривался в нескольких направлениях. Укрыться можно было только в
межрядовых канавках.
Невдалеке виднелась деревня, утопающая в цветущих садах.
Крестьяне работали на огородах. Колодезный журавль кланялся сквозь листву
деревьев. Пастухи выгоняли стадо коров на пастбище.
В полдень один из пастухов зашел в посадки по своей надобности.
Мы его задержали. Он рассказал, что немцев в селе нет. Есть два полицейских.
Живут по своим домам. Полицейской управы нет.
Мы пастуху приказали о нас не говорить своему подпаску и никуда
до вечера от стада не отходить.
Родился план первой боевой операции — разоружения сельских
полицейских.
Во исполнение плана нужно было показать, что все мы вооружены.
Поэтому Колесников и Соловьев из каких-то коряг соорудили некоторое подобие
гранаты и пистолета. «Гранату» следовало подвесить на пояс, а «пистолет»,
прикрывая рукавом, держать в руке. Считалось, что в темноте сойдет. Плюс две
наши винтовки. «Вооружения» достаточно для изъятия оружия у двух полицейских,
даже если они окажут сопротивление.
К сумеркам стадо погнали в деревню. Мы укрылись в хвосте пыли,
поднятой стадом. Коровы стали постепенно расходиться по дворам, пыль осела.
Мы подошли к площадке, где гуляла молодежь, танцуя под гармошку.
Мой окрик заставил всех остановиться. Я сказал:
— Ребята, постройтесь все в колонну и идите по улице. Встаньте
около дома полицейского.
Такой маневр лишал ответственности конкретного человека за
помощь партизанам.
Колонна тронулась и, недалеко пройдя, внезапно встала.
Мы с Колесниковым ворвались в незапертый дом. Хозяин не оказал
никакого сопротивления.
— Где винтовка?
Он кивнул на дальний угол.
— А где патроны?
— На загнетке.
Мы быстро овладели тем и другим. Винтовку взял Колесников.
Времени на разговоры не было. Я мельком оглядел комнату— никаких
следов хотя бы относительного достатка нет. Вероятно, согласился стать
полицейским за паек.
Колонна конвоем покорно ждала. Тронулись дальше по боковой
улице. Дома были сильно закрыты ягодными кустами и яблонями. Было уже темно. Я
заметил бегущего по огороду человека с винтовкой. Выстрелил наугад, но не
попал.
Колонна тем временем разбежалась.
Следующей была ночная операция «кожанки», похожая на ограбление.
От человека, попавшегося нам на пути, мы узнали, что недалеко
находится дачный дом директора кожевенного завода. При отступлении Красной
Армии он наверняка кое-что припрятал.
Подошли к дому и постучали в окно.
Вышел сам хозяин, как будто бы нас ждал, и вынес две куртки,
черную и коричневую. Было понятно, что мы не первые посетители.
— Это все, что у меня есть, — сказал он.
Коричневая куртка досталась мне, а черная Андрею. Заменив
рабочую рвань на новые кожаные куртки, мы стали похожи на комиссаров
Гражданской войны. Впечатление портили драные кепки.
Так постепенно мы подошли к железке на перегоне Клинцы — Унеча в
районе станции Коржовка — Голубовка. Было известно, что железка усиленно
охранялась. На переездах были поставлены блокпосты. Регулярно патрулировалась
железнодорожная линия. Ставились секреты.
Ночь перехода была темной, безлунной. Накрапывал дождь. Мы
подходили осторожно, вслушиваясь в тишину. Вышли к линии в районе выемки с
крутыми откосами. Быстро миновали выемку и затаились на ее противоположной
стороне. Прошел патруль. Немцы о чем-то беспечно болтали между собой.
Мы вступили в лесную зону. Стало уютней, прибавилось
уверенности. Здесь можно было идти и днем. Много лесных дорог, пригодных только
для верховых лошадей.
Наконец вышли к деревне Сосновка, окруженной разреженным леском.
Решили продолжить операцию по разоружению полицейских.
Остановив мужика, идущего за чем-то в лес, узнали, что в деревне
всего один полицейский. Не скрываясь, пошли по деревне. Мальчишки его
предупредили, и он побежал через поле к сараям, стоявшим у леса. Илья Соловьев
бросился за ним.
Где-то недалеко раздались выстрелы, словно бы треск мотоцикла, и
Андрей увлек нас в сторону, не дождавшись Ильи.
В конце 1943 года, будучи уполномоченным райкома по хлебозакупу
и подписке на военный заем, я по разнарядке попал в эту деревню. Когда сани
подъехали к сельсовету, вездесущие мальчишки, узнав меня, закричали: «Он! Он!»
Я справился о судьбе бывшего полицейского. «Жив, жив!»— ответил
председатель сельсовета.
Бывший полицейский, раненный в ногу и припадавший на нее,
пригласил меня в свою сверхбедную избу.
Он рассказал, что Илья догнал его, отобрал короткоствольный
французский карабин с пятью патронами и, отойдя немного, выстрелил ему в ногу.
Илья Соловьев попал в какой-то другой партизанский отряд.
Уже привыкшие к постоянным потерям, мы решили, что надо скорее
углубляться в лес, где наиболее вероятно встретить партизан.
За сутки достигли железки на перегоне Унеча — Сураж,
перешли ее без сложностей у деревни Добрик и проследовали дальше, придерживаясь
северо-восточного направления. В одну из ночей по пути попалась деревенька
Цинка. Как всегда, стук в окно крайнего дома, и на вопрос, где есть партизаны,
хозяин, не открывая дверей, ответил: «В Мамаевке». (Потом с этим хозяином мы
встретились в отряде.)
Совершенно не представляя, где эта самая Мамаевка, мы продолжили
путь и вышли к утру на пригорок в очень живописной холмистой местности. Под
пригорком располагалась деревня, в ней не видно никакого движения, рядом насыпь
недостроенной железной дороги на Рославль, обильно заросшая травой.
Хлеб с салом — наша основная еда, холодная вода из ручья и
прекрасное майское утро сморили нас, и мы заснули под неусыпным дневальством
Андрея.
Часть III. Шумел сурово Брянский лес
Следы приводят в отряд
Двигаясь краем леса, мы вышли на торную дорогу. Дорога вела на
юг, противоположно нашему маршруту. Я обратил внимание на то, что на дороге
много конских следов и нет следов от крестьянских телег, что показалось
странным для мирной деревни. Либо впереди сильный немецко-полицейский гарнизон,
либо конный партизанский отряд.
Мы разделились по двое и пошли рядом с дорогой, скрывая свои
следы. Опушка леса открылась примерно через километр. Мы с Андреем забрались на
придорожные сосны и долго наблюдали за деревней, расположенной внутри
просторного поля. Мирная жизнь обычной русской деревни. Иногда мелькнет силуэт
женщины, идущей в соседний дом. Собаки, сморенные жарой, не лают. Коней вообще
не видно, что не соответствовало многочисленным следам на дороге.
Войдя в деревню, не зная, что делать дальше, сели на бревно у
одной из изб. Шедший по улице мужчина окликнул нас:
— Здорово, ребята.
— Здорово, — ответили мы.
— Что сидите на солнцепеке, идите в избу отдыхайте.
Он явно принял нас за партизан, возвращающихся с задания.
Мы все еще не могли освоиться с обстановкой и держались
настороженно. В глазах у мужчины мелькнуло какое-то подозрение. Вместе с ним и
подошедшими двумя парнями вошли в избу.
Я спросил:
— В селе есть партизаны?
— Вроде бы есть. Точно не знаю.
— Нам нужны партизаны.
Мужчина освоился и сказал:
— Я председатель сельсовета Мамаев Василий Иванович (как Чапаев,
усмехнулся я).
— Ребята, у нас такое правило, пришли — сдайте оружие. Вечером
подъедут командиры, разберутся.
Мы с Колесниковым отдали свои «винты». Андрей пробовал встать в
оборонительную позу, но я его дернул за рукав: «Брось, это партизаны».
Несомненно нас будут расспрашивать. Договорились, все рассказывать как было,
включая смерть Шпагина.
К вечеру из леса легкой рысью выехал обоз из нескольких телег.
Когда подъехали поближе, стало видно, что у начальника обоза большой нос и
мелкокудрявая шевелюра, прикрытая кубанкой, на которой вместо кокарды была
красная ленточка, прикрепленная косо. Сомнений не оставалось ни в
национальности этого начальника, ни в его принадлежности к партизанам. Фамилия
начальника была Черномордик.
Вскоре подъехали верхами представители других отрядов. Нас
решили включить в состав Мглинского районного партизанского отряда.
Мамаевские леса представляют собой один из массивов знаменитых
брянских лесов. Их стратегическое значение в том, что они наиболее близко
расположены к железнодорожной магистрали Унеча — Брянск, в то время интенсивно
эксплуатируемой немцами. В мае 1942 года здесь, кроме Мглинского отряда,
базировался отряд политрука Панасенкова, впоследствии преобразованный в
бригаду, отряд писаря Еремина, состоящий сплошь из окруженцев. Временами
появлялся разведотряд НКВД капитана Шестакова. В северной части мамаевского
леса рейдовал отряд восемнадцатилетнего Анатолия Ивановича Озернова. Это была
орда смелых молоденьких ребят, увлеченных партизанской романтикой. Впоследствии
отряд Озернова был поглощен другими отрядами.
Мглинский районный партизанский отряд был организован при
отступлении Красной Армии в августе 1941 года из партийных работников районного
звена, партийных активистов, работников правоохранительных органов, как
предписывалось директивами ЦК ВКП(б). В отряд были взяты несколько еврейских семей,
не успевших эвакуироваться. Первоначально в отряде насчитывалось около сорока
человек. Заложили в мамаевском лесу несколько продовольственных баз. Командир
отряда — Каплин, комиссар — Крупянко, начальник штаба — Шалин.
Как рассказывали потом первые партизаны, отряду зимой 1941—1942
годов пришлось несладко. Об активной деятельности не приходилось думать. Зимой,
когда любой след четко отчеканивается на снегу, надо было маневрировать в
условиях немецко-полицейских налетов. Ходили по тропкам задом-наперед, чтобы
запутать след. Зимой потерь не было. К маю 1942 года отряд вырос до
восьмидесяти человек за счет местного населения, вынужденного бежать от
немецко-полицейских преследований вместе с семьями.
Вследствие наплыва местных семей и отдельных гражданских лиц в
отряде они оказались преобладающими. Я бы назвал отряд того времени
военизированным партизанским колхозом. Отряд имел военную структуру —
рота, взвод, отделение.
Единственной ротой, которая тогда могла быть сформирована,
исходя из наличного состава, командовал Голкович, политрук — Петр
Валентинович Езерский, третий секретарь райкома партии; командир моего взвода
Федор Иванович Ковлягин, райвоенком. Все эти люди могли бы командовать
батальоном. Существовала также диверсионная группа, в которую по мере
надобности привлекались люди из других подразделений, разведвзвод и,
естественно, хозчасть. Александра Павловича Сорокина включили в хозчасть к
Черномордику, и он в ней проработал возчиком до соединения с Советской Армией в
ноябре 1943 года. Особая группа для поручений была при командире отряда. В нее
вошел Андрей Жуковский.
Ввиду специфического состава отряд
был неспособен к дальним длительным рейдам. Главными задачами считались
диверсии на железной дороге, разведка, как ближняя, так и дальняя, о движении,
сбор сведений о дислокации немецких войск.
Влияние отряда в оккупированном
районе было очень сильным. Все окололесные колхозы сохранились. Они платили
налоги натуральным сбором (зерно, скот), как до оккупации. Мельница на реке
Ипуть в селе Николаевка работала на нужды отряда.
Особой заботой был единственный
радиоприемник и аккумуляторная батарея к нему. Радист Данило Максименко,
секретарь райкома комсомола, постоянно ловил и записывал сообщения
Совинформбюро, которые в то лето 1942 года были неутешительны. Когда Данила
выходил из радиошалаша с расстроенным и недовольным лицом, партизаны его
спрашивали: «Какой еще город сдал, Данила?» Данила молча отходил в сторону.
Первая
диверсия
Для начала Федор Иванович посылал
меня в состав южного дозора на опушке леса по дороге на Вормино. (Между прочим,
эта деревня известна с ХII века, со времен «Слова о полку Игореве».) В состав
дозора входили два пеших и один верховой партизан. Здесь рос развесистый дуб, с
ветвей которого хорошо видны дорога на Вормино, само Вормино и опушка леса.
На этот дозор летом 1943 года вышел,
повернув фуражку козырьком назад, австрийский врач, давший важные сведения и
переправленный самолетом в Москву.
Когда я изъявил желание идти на
диверсию, Федор Иванович не стал возражать.
Командир диверсионной группы Ляхов
был смелым и изобретательным минером. Взрывчатки при закладке баз оставили
мало. Ляхов подсказал выход: выковыривать тол из неразорвавшихся авиабомб, что
минер Слепых и делал в тот момент, когда я доложил о прибытии в распоряжение диверсионной
группы.
Использовались взрыватели-самоделки и
взрыватели от противопехотных мин. Первая система работала на нагрузку.
Проходящий поезд надавливал на взрыватель мины, установленной на стыке рельсов
между шпалами, и происходил взрыв. Во второй системе взрыватель противопехотной
мины срывался посредством прикрепленного к ней шнура на расстоянии.
Взрывчатку упаковывали в специально
сколоченные ящички размером чуть меньше зазора между шпалами.
С таким ящичком весом пять
килограммов я тронулся вслед за Ляховым и другими. В группе пять человек:
минер, три помощника и командир. Взрыватели, основной и запасной, были у него в
нагрудном кармане.
Использовали взрыватель
противопехотной мины, усиленной взрывчаткой, так как она была более надежной.
Мы намеревались произвести взрыв на
перегоне Унеча — Почеп. Пройти от леса до железки за одну ночь и вернуться
обратно не хватит времени, поэтому требовалась промежуточная дневка.
Ляхов вел нас уверенно полевыми дорогами по одному ему известным
ориентирам, и к утру мы очутились в густом молодом леске, защищавшем нас от
посторонних глаз. Ноши натерли спины, но мы радовались, что не натерты ноги.
Вторая часть маршрута проходила по болотистому редколесью. Час
или два мы переждали среди кочковатых бочажин, прислушиваясь к редким гудкам
паровозов на ближайшей станции Коробиничи. Настала ночь безлунная, но ясная.
Осторожно пробираясь и стараясь не шуметь, мы подошли к железнодорожному
полотну. Ляхов и Слепых поставили мину и подключили к ней веревку, заранее
вытянутую мной на болотине. Я должен был дернуть веревку при прохождении
поезда. От меня полотно располагалось не более чем в пятидесяти метрах.
Остальные заняли места для возможной перестрелки.
Со стороны Унечи примерно через час послышалось пыхтение
паровоза, и вышел на видимость состав с небольшой скоростью. Впереди паровоза
прицеплены две платформы с песком.
Я дождался, пока эти две платформы пройдут над миной, и дернул
за веревку. Раздался взрыв, но более слабый, чем я ожидал. Паровоз покрылся
белым паром, вагоны заскрежетали, налетая на передние. Моментально возникла
автоматная стрельба по лесу, залаяли собаки. Немцы выскочили из вагонов, но им
путь в лес перекрывало болото.
Не мешкая, диверсанты побежали прочь от полотна. Откуда взялись
силы! Мы бежали, не обращая внимания на хлеставшие по лицу кусты. Немцы
продолжали обстреливать, но мы уже были вне досягаемости их автоматов.
Проделав путь до старой дневки, по очереди поспали два-три часа
и на следующее утро были в отряде.
Тайные доброжелатели с Унечи сообщили впоследствии, что движение
было задержано почти на сутки.
В 1943 году появились английские магнитные мины, в отряды было
сброшено большое количество взрывчатки для взрывов крупных объектов (мостов и
др.), но наша диверсия, произведенная кустарным способом, кажется дороже всех
последующих диверсий с совершенными материалами и техникой.
Ляхову уже не пришлось увидеть эти последующие диверсии. Он был
убит в начале зимы 1942 года, наткнувшись на полицейскую засаду, когда на санях
возвращался с очередного задания.
Лето 1942 года
Лето 1942 года выдалось для отряда сравнительно спокойным, хотя
на юге страны войска вели кровопролитные бои с наступающими на Сталинград и на
Кавказ немцами.
Ходили на диверсии, нападали на полицейские участки, выявляли
предателей.
Отряд пополнялся за счет приходивших окруженцев и сельской
молодежи, которая раньше боялась прийти из-за полицейских преследований своих
родителей.
Постепенно налаживались связи с Большой Землей. В более
многочисленные соседние отряды прилетали ночами самолеты и работали «на сброс».
В мешках сбрасывали оружие, боеприпасы, взрывчатку, соль, сахар, спички.
Последние были особенно нужны, так как курильщики пользовались первобытными
«кресалами» из кремня или твердого металла, высекавшими искру на трут. Местами
сброса были поляны вокруг Мамаевки. Иногда мешки попадали и в лес. Пока
поступало все в очень небольших количествах. Кое-что перепадало и нашему
отряду.
Действовал также временный аэродром у села Каталин на реке
Ипуть. В конце лета 1942 года мы высылали туда группы для обслуживания костров,
служивших опознавательными знаками. В одну из ночей приземлился самолет с
руководителем черниговских партизан, знаменитым впоследствии Федоровым. Он был
в белых бурках, еще не по сезону. Эти белые бурки тогда мне, уже обстрелянному партизану,
сказали сразу, что соединение Федорова пойдет зимой в рейд.
Я написал письмо родителям в Мурманск, в котором сообщил, что
жив и воюю в партизанском отряде, не особенно надеясь на ответ: родители могли
быть эвакуированы из города.
В один из приездов командира отряда из Мамаевки раздался клич:
«Письма пришли!» У штаба собралась толпа. Сообщили, что получено только одно
письмо…— мне. Особист и комиссар Крупянко могли быть спокойны за этого
окруженца. А то всех в чем-то подозревали.
Постепенно возникали группы вроде землячеств. Местные партизаны,
имевшие и раньше связи, даже родственные, держались вместе. Окруженцы тоже.
Собирались у костров, пели в раздумье песни. Тогда мы услышали привезенную
кем-то «Землянку» — «Бьется в тесной печурке огонь…».
Была еще малочисленная группа с особой уголовной терминологией и
лексиконом. Они пели, например, у костра:
Мы с тобою два громилы,
Динь-динь, динь-динь,
Ты Фома, а я Гаврила,
Динь-динь, динь-динь,
Раз решили мы кутнуть…
Драла-фу, драла-ла,
Уголовка тут как тут.
Фома, дога-да.
Жуковский почувствовал свою стихию, немедленно присоединился к
этой группе.
Начальству не давали покоя наши с Андреем кожанки. Явный
контраст с одеждой командования. Командир отряда Каплин вызвал Жуковского и
приказал достать две кожанки для него и комиссара. Жуковский подобрал себе двух
дружков, и они отправились к известному директору кожзавода. Путь не близкий,
надо перейти две железки туда и обратно. К тому времени немцы усилили охрану
железных дорог. Кое-где появилась колючая проволока. Особое внимание немцы
оказывали выемкам, так как сваленные взрывом вагоны надолго задерживают
движение, тогда как на насыпи их легко столкнуть под откос и продолжать путь.
Жуковский с дружками нашли без труда
дачный дом директора кожзавода, перерыли там все сверху донизу, нашли две
кожанки, заплатили по строгому указанию командира отряда за них советскими
деньгами и скрылись в ночи.
Переходя обратно железку на перегоне
Унеча — Клинцы, они именно на выемке столкнулись с немецким дозором. В
завязавшейся схватке Жуковский бросился отнимать парабеллум у офицера и был
ранен в руку. Все же группе удалось добраться до отряда и притащить кожанки.
Андрей Жуковский сразу вышел в фавор.
Ходил по лагерю с перевязанной рукой как герой. Ему сшили галифе, стачали хромовые
сапоги (был в отряде отличный сапожник) и с первым же самолетом отправили на
Большую Землю.
Значительно более важным событием
были действия наших подпольщиков. Они распропагандировали лейтенанта
(русского), командира комендантского взвода власовцев, расквартированного во
Мглине. Лейтенант встретился с представителем нашего отряда и обещал привести
взвод в лагерь. Рядовые власовцы ничего не знали. Лейтенант объявил на
построении о марше для реквизиции продовольствия.
Мне неизвестно, как события развивались
дальше, но власовцы вошли строем на территорию лагеря, а оружие привезли на
подводе. Строй стоял растерянно, не понимая, что происходит. Объявили, что они
пришли в партизанский отряд.
Среди них оказалось два власовца,
награжденных крестами. Когда строй рассыпался, они бежали.
Власовские ребята как-то растворились
в подразделениях отряда. Не помню, чтобы к ним применялись какие-либо
ограничения. Конечно, особый отдел работал, но видимых жертв не было.
Зимняя
блокада 1942 года
Осень выдалась дождливая и ветреная.
Дождь полоскал лес, наши шалаши и навесы, костры заливало. Приготовить пищу
считалось удачей. Кое-где начали строить землянки в расчете на приближающуюся
зиму. Диверсионная деятельность почти замерла. Дозоры приходили со смены
продрогшие и голодные. Дороги раскисли, и приток продовольствия из окрестных
колхозов резко сократился.
Нагрянувший обильный снегопад
встряхнул всех. Встала проблема обуви. Многие даже перешли на лапти, которые
плели старые деды из окрестных деревень. Одно время и я ходил в лаптях, но эта
временная обувь не была удобной.
В условиях необеспеченности
продовольствием и боеприпасами объединенное командование отрядов,
базировавшихся в мамаевском лесу, все же решило объявить в селах района
мобилизацию мужчин в возрасте до сорока лет для пополнения партизанских
отрядов, так как предполагались активные зимние боевые действия. К тому времени
нам уже прокрутили на сельской установке (динамик крутили вручную) фильм о
разгроме немцев под Москвой. Фильм принес облегчение, но не вызвал энтузиазма.
Некоторые важные эпизоды фильма не впечатляли: явно свезенная в одно место для
фотографирования брошенная немецкая техника, малое количество пленных и др.
Однако было показано, что зима — это время для победы русских. Зима и
генерал Мороз разбудили русского медведя.
Пришедшее в отряд пополнение,
привыкшее к сельхозработам, совершенно не было приспособлено к военному делу.
Кроме того, они привели с собой жен, подруг и других домочадцев, боясь
оставлять их немцам на расправу. Результаты мобилизации оказались весьма
сомнительны.
Меня назначили командиром отделения,
и я начал обучение с курса одиночного бойца: нахождение в строю и
разборка-сборка винтовки. Кроме того, собрали лыжников, к которым прикрепили
меня в качестве инструктора. Я учил их маскировке в снегу, стрельбе с лыж,
броску гранаты с лыж на ходу и т. д.
Тем временем поступали сведения о
сосредоточении поблизости немецких войск, полицейских и власовских
формирований. Наши гарнизоны, стоявшие в деревнях, приходилось сворачивать и
подтягивать к основному отряду.
Блокада началась с артиллерийского
обстрела Мамаевки крупнокалиберными орудиями. Немцы блокировали леса, заняли
все основные дороги и просеки, на перекрестках строили бункеры. Действия немцев
нам были непонятны. Если они решили уничтожить партизан, то глубокий снег мешал
прочесыванию и применению техники. Следов по лесу было натоптано сколько
угодно: и человеческих, и конских, и санных, так что проследить движения
партизан было невозможно. Удивительно, но немцы не применяли минометов —
самое поражающее оружие в лесных условиях. Единственный вывод — решили
сморить голодом.
Действительно, партизаны были
обречены на голодное существование. Все лошади пали от бескормицы, и
замороженные их трупы попадались часто. Оголодавшие люди снимали с крупа лошади
кожу, строгали ножами длинные куски замороженного мяса и здесь же съедали.
Пробовал и я.
Тяжеловесный, отягощенный
гражданскими лицами, ограниченно боеспособный Мглинский отряд разбился на
мелкие группы. Было рекомендовано рассеяться по лесу и избегать прямых стычек с
врагом. Все же выделенные группы жались к штабу, как будто около штаба было
безопаснее.
Я, как командир отделения, оказался
во главе случайно сбитой группы, состоящей из пятерки мужчин, частью
вооруженных, и нескольких женщин, пугливых и растерянных. К счастью, по пути к
нам прибился пулеметчик с ручным пулеметом из отряда Панасенкова. Мы залегли в
снег в мелком кустарнике, хорошо замаскировались.
Среди группы оказался некто Егоров,
из мобилизованных в Николаевке. У него были сложные отношения с советской
властью. Он истово верил в Бога, был церковным старостой, разъяснял Евангелие
своим односельчанам и, понятно, был противовесом партийной пропаганде. Он
категорически отказался брать винтовку в руки. Зачем его мобилизовали и почему
он оказался в моей группе — одному Богу известно.
Немцы с просеки, возле которой
залегли, палили по лесу наугад, и некоторые пули залетали в наш кустарник.
Егоров под огнем сделал попытку отползти и бежать — не думаю, чтобы к
немцам, просто бежать из опасного места, но был остановлен одним из партизан.
Стрельба неожиданно прекратилась,
немцы сняли секреты и покинули просеку.
К вечеру мы нашли свой отряд.
Комиссар искренне удивился, что Егоров вернулся в отряд вместе со всеми. Его
увели в сторону штаба.
Занятый устройством своих людей, я
забыл думать о нем. Политрук Езерский, который называл Егорова евангелистом,
сказал мне, что Егорова по приказу командира отряда расстрелял его ординарец.
Сведены старые счеты. Так просто, взяли и расстреляли, что, впрочем, было в
манере тех лет.
А жизнь продолжалась. Строили прочные
землянки, восстанавливались прерванные связи. Меня назначили командиром взвода.
Мы не знали тогда, что блокада наших
лесов была в дни окружения немцев под Сталинградом.
И когда над лесом наш самолет ночью
сбросил листовки, в которых сообщалось, что в Сталинградском котле пленено
более 90 тысяч солдат и 22 генерала, то радости не было предела. Старые вояки
облегченно вздыхали: «Научились наконец».
Сталинград явился поворотным пунктом
в партизанском движении. После победы под Сталинградом резко усилился приток в
партизанские отряды. Мы делили тогда партизан на две группы: пришедшие в отряд
до победы под Сталинградом и после. Первые были как бы дважды партизанами,
составляя основу и опору партизанского движения.
Виталий
Макотинский
В зимнюю блокаду в декабре 1942 года
был ранен в упор в ногу мой хороший друг — москвич Виталий Макотинский из
отряда Панасенкова. Стоит рассказать об этом замечательном человеке.
Родители Виталия в тридцатые годы
долго работали во Франции на дипломатической работе. Подросток освоил
французский язык и свободно на нем изъяснялся. В одной из стычек осенью 1942
года были взяты в плен два француза, мобилизованные в немецкую армию. Он
спросил их: «Теперь воюете за бошей?» Они от неожиданности опешили —
откуда француз, здесь, в партизанских лесах.
Вот эпизод из его фронтовой
биографии.
Он, как и я, выходец из окружения под
Черниговом. К переправе через Десну пришел в полном боевом — с автоматом и
рацией. А к ней выходили кто как — кто без штанов, кто без оружия. У
переправы, сохраняя в общем хаосе какой-то порядок, стояли полковник и полковой
комиссар. Около них — мешок сухарей, и они каждому проходящему бойцу
давали по сухарю.
Когда подошел Виталий, полковник
сказал полковому комиссару: «Дай ему два сухаря, с оружием идет. Нет, дай
три — он еще и рацию не бросил».
Смешное, конечно, вознаграждение, но
нужно было быть там, чтобы понять тот разгром и неразбериху, которые были в
окружениях 1941 года.
Через несколько дней Виталий был
ранен в обе ноги, в обе руки и в шею. Лежал на повозке и каждого, кто проходил
мимо, просил, чтобы его добили. Обгонявший повозку капитан на просьбу «добить»
ответил: «Что ты, скоро пробьемся». Виталий говорил, что этому капитану,
наверное, было просто лень.
После ранения в декабре 1942 года
Виталий был отправлен через фронт, на Большую Землю. Мы встретились в Москве в
1951 году, он мне рассказал дальнейшую историю.
Когда сделали рентгеновский снимок
раненой ноги, врач сказал: «У вас не пулевое ранение, а осколочное».
«Как осколочное? Пулевое», —
настаивал Виталий.
А оказалось, что пуля попала в то
самое место, в которое он до этого был ранен осколком.
Я, шутя, сказал ему: «Тебе нужно было
родиться с ногой колесом, тогда бы вообще и ранен не был».
Герой-партизан после войны работал
слесарем в Мосгазе.
Март —
май 1943 года
Массовый приход молодежи изменил роль
«стариков» в структуре и деятельности отряда. Они стали выступать как
наставники, возглавляли специальные группы по конкретным заданиям, стояли во
главе гарнизонов в селах района, создавали более разветвленную сеть разведки,
занимались политической пропагандой среди населения.
По-прежнему ходили диверсионные
группы на железку, охрану которой немцы еще более укрепили. Группа, посланная в
дальнюю разведку под хутор Михайловский, на перегоне Брянск —Унеча
наткнулась на колючую проволоку в три кола с развешанными на ней пустыми
банками, за которой, ближе к рельсам, был устроен настоящий забор из бревен,
так что ей пришлось долго кружить, чтобы найти проход на другую сторону
железки.
Мины ставили и на шоссейных дорогах,
благо теперь и взрывчатки, и минеров хватало.
Мамаевка превратилась в основной
опорный пункт партизан в южных районах брянских лесов. Работал ночной аэродром.
Все грузы сбрасывались именно в район Мамаевки. Все крупные военачальники и
партийные деятели летели в партизанские соединения через Мамаевку. Я, находясь
со взводом для регулирования огня костров на месте посадки, неоднократно видел
Федорова, командовавшего соединениями черниговских партизан. Были случаи
бомбежки мамаевского поля немецкими самолетами.
Усилилась борьба с полицией. Вот одна
из не очень удачных операций, в которой я участвовал. Поступило сообщение, что
в деревне Новые Чешуйки в школе базируется отряд полиции. Мой взвод был срочно
направлен на ликвидацию этого отряда. Со взводом пошел политрук Петр
Валентинович Езерский.
Мы удачно проскочили безлесное
пространство, с наступлением ночи окружили школу и залегли. Мертвая минута
лежки. Я чувствую, от меня ждут, что я первый ворвусь в дверь. Захолодело
сердце. Надо идти напрямую на автоматный огонь. Другого выхода нет.
Иначе — слава труса, а то и похуже. Пересилив себя, я рванулся, за мной
командир отделения Женя Черничкин. Взвод за нами. Несколько перепуганных
полицейских сидели, дрожа, по углам. Оружие бросили. Остальной отряд успел
ускользнуть до нашего прихода, кем-то предупрежденный.
В мае объединенное командование
мамаевских и клетнянских лесов запланировало операцию по освобождению лагеря
военнопленных в большом селе Пеклино, недалеко от Клетни. От нашего отряда
выделялась рота для засады в одном из оврагов у дороги. В Пеклине развернулся
бой, горели бараки и дома. Бой ушел от нас в сторону. Рота фактически в бою не
участвовала. Запомнилось другое. Впервые появились бесшумные винтовки. На ствол
надевался надульник с резинкой. Пуля проскакивала через нее бесшумно.
Специальные патроны с уменьшенным зарядом, чтобы не рвать резинку. На этих
принципах основано и все современное бесшумное оружие.
Мы с одним из местных партизан решили
проверить это оружие в действии. Наметили бункер на перекрестке дорог, который
рота обходила лесом. Подползли как можно ближе. Часовой вылез на бруствер и
смотрел в бинокль, к счастью, не в нашу сторону. Мы выстрелили почти
одновременно. Чья пуля попала, неизвестно, может быть, и обе. Часовой брякнулся
на землю. Мы услышали зов: «Вальтер! Вальтер!» — и, недолго думая, бросились
бежать.
Были случаи мародерства. Один
молоденький, залихватского поведения партизан во время операции прихватил у
крестьянки рулон красного домотканого полотна (зачем оно ему, дураку, нужно
было?). Крестьянка пожаловалась командиру отряда. Разговор был короток —
расстрел.
На Большой Земле произошли перемены,
поразившие и удивившие нас. Появились слова: солдат, офицер, Советская Армия,
золотые погоны.
Нами впитывалось годами, что офицеры
— все белогвардейцы, а золотопогонники — это презрительное название
беляков. Возродилось царское «Здравия желаю!». Рассказывали, что в Москве
милиция переходит на форму царской полиции со шнуром для свистка. Слова
«Советская Армия» и «солдат» влились в обиход незаметно.
Федор Иванович Ковлягин летал в
Москву по своим военкоматским делам. Вернулись вместе с Ереминым, с золотыми
погонами лейтенантов. Мы смотрели на Еремина, как на музейный экспонат, и нам
не верилось, что это наш Федор Иванович. Больше он погоны не надевал, ходил в
обычной одежде.
И еще одна новость. В отряд попала
книга, изданная Московской патриархией. Митрополит Алексий писал в ней:
«…поскольку всякая власть от Бога, то и Советская власть от Бога». Дали дорогу
церкви.
Пошел другой отсчет времени.
Июньская
блокада 1943 года
В конце мая какому-то умнику в
Центральном штабе партизанского движения пришло в голову сменить командира
отряда, чтобы приблизить отряд к воинскому подразделению. Вместо Каплина прислали
капитана Ильиных. Новый командир построил отряд, сетуя на непослушных женщин и
стариков, и объявил, что вводится воинская дисциплина и что «партизанщину»
нужно забыть. Он не успел реализовать свой план, как началась блокада. К
счастью, штаб остался старый.
Мой взвод стоял гарнизоном в одном из
сел на северо-западной окраине леса. Мы патрулировали ближайшие дороги,
помогали крестьянам по хозяйству (уход за лошадьми, пилка-колка дров и др.), но
чувствовали, что обстановка накаляется. Из штаба прибыл вестовой и сказал, что
гарнизону надо сняться и прибыть в отряд, так как немцы сосредоточиваются
вокруг леса, что мы и сами видели.
Июньская блокада была более жесткой и
беспощадной, чем зимняя. И значительно шире по масштабам. Мы только в июле, с
началом Курской битвы, узнали, что немцы, планируя операцию «Цитадель»,
пытались очистить ближайшие тылы от партизан, чтобы обеспечить
беспрепятственный провоз грузов к фронту и безопасность армейских тылов.
Блокировались леса к северу и югу от Брянска вплоть до Северной Украины. Было
задействовано не менее армии. Проводилась карательная операция.
Блокада началась бомбежкой
центральной части леса и артобстрелом из крупнокалиберных орудий. Затем сожгли
все деревни вокруг леса, которые были связаны с партизанами. Сожгли
многострадальную Мамаевку. Убили или сожгли ее жителей. Погиб Василий Иванович
Мамаев. Жителей села Акуличи согнали в сарай и сожгли. В огне погибли жена и
ребенок нашего партизана Акуличева.
Общий стон огласил лес. Бежали с
пепелища в чем попало, прижав детей, разыскивая ранее припрятанных в лесу коров
и скарб, все, что удалось спасти от уничтожения.
Лес оказался набит людьми. Беженцы
искали защиты у партизан, смешивались с ними и, сами того не желая, затрудняли
действия партизан.
Отряды и группы партизан находились в
непрерывном маневрировании, местами вступая в перестрелку с карателями. Во
время боя, перебегая одну из дорог, погибла Зина Голкович, жена нашего
командира роты Левы Голковича. Он пополз, чтобы вынести ее тело в безопасное
место, но был сражен пулеметной очередью.
Захватив главные лесные дороги и
поселки, немцы приступили к прочесыванию леса. Если раньше они ходили цепью
только по удобным местам, оставляя болотины, валежник, густое мелколесье в
стороне, то в этой блокаде прочесывали все. Они брели цепью по болоту, поливая
из автоматов ближние кусты и валежник. По удобным местам в сухих борах шли с
собаками.
В это прочесывание и я угодил. Цепь с
интервалами между солдатами в несколько метров шла по заболоченному лесу с
высоким подлесником из мелких кустов. Я лежал за деревом в этих кустах, и немец
меня не заметил, едва не наступив мне на голову. Это был крайний левофланговый
автоматчик.
Когда цепь удалилась, я пошел к
болоту напиться. Вдруг одна из кочек приподнялась и сказала: «Не стреляй, я Шведов
из отряда Панасенкова, свой». Он, раненый, забрался в это болото и прикрылся
кочкой.
Мне удалось, частично собрать своих
людей, и мы направились в так называемый «чухмарник» — густой мелкий
осинник в восточной части леса, где был назначен сбор после прочесывания.
Двигались без дороги по лесу. Нас обстреляли из кустов. Меня ранили в ногу,
теплая кровь потекла в сапог. Женя Черничкин помог мне добраться до нового
места отряда. В результате прочесывания немцы уничтожили лагеря партизан и
захватили много лошадей. Сколько всего пострадало людей — убитых, раненых,
взятых в плен, расстрелянных на месте — я не знаю, но потери были очень
большими.
Решив, что главные силы партизан
разгромлены, немцы стали снимать блокаду. Стояла тишина. И вдруг воздух
резанула плотная стрельба из автоматов и пулеметов. Это засада из партизан
капитана Шестакова и майора Панасенкова начисто уничтожила колонну немцев,
выходивших из леса.
Последней жертвой блокады был Давид
Колесников. Уже на исходе блокады он подорвался на мине, вероятно, нашей,
поставленной другим отрядом. Наш фельдшер, опытный Иван Терентьевич Сергеенко,
прокаленной на костре ножовкой отрезал ему остатки стопы и отправил ближайшим
самолетом на Большую Землю.
Капитан Ильиных в блокадных боях
потерял управление отрядом, ничем себя не проявил, авторитетом среди партизан
не пользовался и был снят. Отряд с радостью встретил возвращение старого
командира — Каплина.
Ответом на блокаду была рельсовая
война.
Советская
Армия
Под рельсовой войной понимается
грандиозная операция, проводимая всеми отрядами одновременно по подрыву
железнодорожного полотна на дорогах, ведущих к фронту, перед началом Курской
битвы. Я не участвовал в рельсовой войне, так как лежал в партизанской санчасти
после ранения. Отряд выделил несколько взводов подрывников с задачей каждому
взводу подорвать один стык рельсов. Поскольку таких взводов и групп из
объединенных отрядов были сотни, то в одну ночь была парализована дорога Унеча
— Брянск — Орел.
Однако до соединения с Советской
Армией оставалось еще пять месяцев.
Чрезмерно усилился приток в отряды.
Так как все нормальные люди уже давно были в отрядах, то пополнение
осуществлялось за счет… власовцев. Приходили и молодые ребята, выросшие за годы
войны. В наш отряд влилась подгоняемая событиями на фронте рота власовцев. К
осени численность отряда составляла восемьсот человек. Потребовалась внутренняя
реорганизация отряда: составление подразделений смешанного состава (старые
партизаны плюс новички), которое имело двоякую цель — передачу опыта
новичкам и политический надзор за ними.
Возобновились гарнизоны в селах.
Полицейские были полностью нейтрализованы. Большинство сложило оружие.
Некоторые бежали на запад с отступающей немецкой армией.
Соединение с Советской Армией прошло
без объятий и торжественных построений. 43-я армия Западного фронта в ноябре
1943 года обошла мамаевские леса севернее и южнее, и мы без тревог и боев
оказались в советском тылу. Два наших партизана все же помогли армии, как
проводники. Приехавший представитель армии перед строем зачитал приказ о
награждении партизана Овечкина орденом Отечественной войны II степени, а
Клейнермана — орденом Красной Звезды.
Начались приготовления к
расформированию отряда.
Федор Иванович Ковлягин, теперь уже
полновластный военком района, предложил мне должность начальника общего отдела
военкомата. «Присвоим звание», — пообещал он. Очень заманчивое
предложение, которое может изменить мою жизнь на много лет вперед.
Были такие чудаки в армии в войну,
которые не хотели становиться офицерами, хотя офицером служить намного легче,
чем солдатом. Место для таких — сержантский состав.
В 1940 году я отказался от должности
замполитрука, так как не хотел служить «лишний» третий год. Я стремился скорее
вернуться на гражданку и продолжить свое геологическое образование. Те же
мотивы руководили мной и теперь. Кроме того, я хорошо знал судьбы лейтенантов
довоенного времени. Их, несмотря ни на какие обстоятельства, не отпускали из
армии раньше сорока лет. Мне в 1943 году было всего двадцать два года.
Я долго думал и отказался от
предложения Федора Ивановича: «Пойду на фронт».
Хотя я попал на фронт не сразу, но
кое в чем это решение оказалось правильным. Мои друзья по 39-й армии (уже на
3-м Белорусском фронте), окончившие фронтовые курсы младших лейтенантов,
демобилизовались только в 1950 году, когда я уже закончил университет, получил
диплом и поступил в аспирантуру.
Командир, комиссар, начальник штаба
(высшая тройка) за двухлетнее пребывание в отряде обзавелись временными женами.
У двоих родились ребятки. Во Мглин возвращались законные супруги,
эвакуированные в начале войны при наступлении немцев. Они, конечно, не ожидали
такого подарка. Представляю себе, какие кошки скребли у наших командиров под
ложечкой на общем фоне победных речей. Встреча была отнюдь не радостной. Чист
остался только
3-й секретарь райкома Петр Валентинович Езерский. Он сказал мне: «Я верен своей
жене».
Простые же партизаны, порадовавшись
на первых порах, стали готовиться к новой жизни.
Аккуратно сдали оружие, уложив его на
подводы. Последнее построение, и мы двинулись во Мглин. Было странно идти по
широкой дороге днем, не выставляя охранения. Все же оставалось чувство
незащищенности: вот откуда-нибудь застрочит пулемет, ударяя по колонне. В пути
на месте деревень попадались лишь печи от сгоревших домов. На некоторых печах
сидели кошки, не понимая, куда делся дом.
По дороге нас обогнало армейское
подразделение. Я обратил внимание, что в его составе были либо старослужащие
(возрастом более тридцати лет), либо совсем мальчики семнадцати-восемнадцати
лет. Средних возрастов почти не было. Это должны были быть мы, выбитые в 1941
году.
По прибытии во Мглин для
возвращающихся партизан был организован концерт фронтового ансамбля песни и
пляски.
Мирные партизаны подчинялись теперь
райвоенкомату и временно разошлись по своим домам, селам и деревням. Остальным
предстояло отправиться на фронт. Формировалась маршевая рота. Готовились
списки, сопровождающие документы и продаттестаты.
В последний вечер перед уходом на
фронт ко мне зашел Езерский и сказал, несколько смущаясь:
— Слушай, ты все равно идешь на
фронт, там обмундируют и твоя кожанка пропадет. Отдай ее мне.
Я согласился.
На утреннем построении командир
отряда неожиданно объявил, что я назначаюсь командиром маршевой роты. Я
попросил помощником назначить Женю Черничкина.
Одежонка была у новоявленного
командира роты не из лучших: красные галифе, сшитые еще в отряде, фуфайка и
кепка. Совсем невоенный вид. А многого от меня и не требовалось. Привести роту
в запасной полк под Рославлем, сдать и отчитаться. По пути из роты бежало
несколько человек.
Освободившись, мы с Черничкиным
решили съездить в Смоленск, в двадцати километрах от которого стоял Центральный
штаб партизанского движения, и получить только что утвержденные медали
«Партизану Отечественной войны». Нам вручили.
Партизанская эпопея закончилась.
Часть IV. «РАЙЗАГОТСКОТ»
Нелепое это слово, советский новояз,
всякий раз вызывает у кадровиков удивление — откуда в военную и научную
библиографии влезло это непонятно что.
Генерал Случай вмешался и тут.
Возвращаясь из Смоленска, мы на
станции Унеча встретили Левитана, партизана из Клинцовского отряда. Он
обрадовался и сказал:
— Ребята, мы в Клинцах
восстанавливаем Советскую власть. Не хватает проверенных людей. Поехали.
Получите бронь. Я представлю вас секретарю райкома Захарову.
Поехали. Райком и райисполком
занимались заполнением вакансий районных работников. Основные вакансии уже были
распределены. Черничкина сделали председателем Осоавиахима. Мне достался
пресловутый «Заготскот», управляющим. Отказываться не приходилось. Мы наскоро
заполнили анкеты, получили удостоверения.
«Заготскот» существовал до войны для
того, чтобы отобранный у колхозов и личных хозяйств рогатый скот доставлять
после откормочного периода на мясокомбинат. Работа, связанная с мясокомбинатом,
вроде бы сытная, но на скотном дворе не было ни одной скотины, кроме пьяного
сторожа, потерявшего руку еще в первую мировую войну. Помещение и скотный двор
были заняты откормочным пунктом армии, стоявшей под Гомелем. С армией не
поспоришь. Так что существование конторы «Заготскот» было виртуальным, как
«Рога и копыта» у Ильфа и Петрова, что меня, надо сказать, обрадовало. Никаких
поступлений из разрушенного войной района не предполагалось, что я посчитал за
плюс. Но контора официально числилась в реестре райисполкома.
Знакомясь с обстановкой, я немного
поднаторел в скотном деле. Кроме живого скота, оказывается, учитывается еще и
не родившийся.
У кого еще осталась какая коровенка,
то заставляли контрактовать телят. Это такая штука. Теленок еще во чреве
коровы, а его уже записывают как существующего, которого надо сдать
государству. Намечен уже стол, на который подадут телятину. Получишь за него
копейки, и будь доволен, что дешево отделался. Возражать не могли, уклонение от
контрактации наказывалось.
Райком был мало озабочен работой
районных организаций. Все стало подчинено Уполномоченному наркомата заготовок
(коротко называли уполнаркомзаг). Этот длинный человек в вечно расстегнутой
шинели без погон был прислан для того, чтобы выколотить зерно из разрушенных
крестьянских хозяйств во что бы то ни стало. Он обладал чрезвычайными
полномочиями.
Однако кампания имела демократическую
оболочку и называлась «хлебозакуп». Предполагалась полная добровольность. Надо
было действовать убеждением. Голодные ребятишки сидели и смотрели тебе в рот.
На деле же это была незаконная конфискация. Да и неоткуда было зерну взяться,
так как оно раньше было отобрано в виде военного повышенного налога.
Все работники районных организаций
рассылались по деревням уполномоченными райкома по заготовкам. Давались
контрольные цифры, взятые, как правило, с потолка.
Ох и кровавые были эти командировки!
Нас встречали молча, со скрытым раздражением — опять приехал…
Вот одно из посещений — село
Гастенка.
Общее собрание крестьян начинается с
чтения призыва ЦК партии о помощи фронту. Прошу выступать и делать предложения
о том, какое количество зерна с каждого двора можно сдать. Крестьяне вздыхают,
но никто не выступает и ничего не обещает. У кого-то прорвется: «Мы сами сидим
без хлеба». Сказавшего сразу на заметку — не надежен. Присутствуют в
основном женщины. Мужчины на фронте, или уже пришли похоронки. Собрание
расходится, ничего не решив.
С председателем идем по домам. Это
называется индивидуальный подход.
Заходим в дом. Умопомрачительная
бедность. Хозяйка выставляет на стол полмешка пшена, смолотого на ручной
мельнице:
— Вот все, что у меня есть.
У стола стоят двое ребятишек, боясь,
что и это отберут.
— Муж пропал без вести,— поясняет
председатель.
Настроение у уполномоченного, если он
честный человек, подавленное.
Очень редко в наиболее обустроенных
домах удается подписать обязательство о продаже центнера зерна.
С семьями полицейских разрешалось
действовать круто. Ходили по двору, щупали шомполами в сараях, лазали в
подполье, но в итоге отдача была очень слабой. Кроме того, их уже не раз
раскурочивали все кому не лень.
Приезжаешь и сразу в райком, там
сидят уполнаркомзаг и Захаров, секретарь райкома. Сдаешь обязательства, какие
смог собрать. Взбучка за плохую работу. С криком, зачастую и с матом. Прокурор
начеку, ищет умышленное нежелание, ненужную жалость, как недопустимую в военное
время.
Подталкивание прокурора дало обратный
результат. Уполномоченный Уваров, бывший партизан, не привез ни одного
обязательства из Гулевского сельсовета.
Разгневанный, уполнаркомзаг отправил
его обратно и наказал без обязательств не возвращаться. Уваров, разозлившись,
приехал в Гулевку и стал конфисковывать зерно у крестьян. Доложили в
прокуратуру. Судили. Дали три месяца штрафной роты. Просьбу о направлении в
обычные войска отклонили.
Любыми способами и мерами требуемое
количество зерна все же было собрано. Дали сведения в область, округлив цифру в
сторону увеличения, область, в свою очередь округлила в ту же сторону, посылая
сведения в Наркомат. В целом процентов на двадцать цифра другая, но район в
передовиках. Уполнаркомзаг награжден орденом Отечественной войны и направлен с
тем же заданием в другую область.
Идет январь-февраль 1944-го. Армия
стоит у Гомеля, ее откормочный пункт занимает наши помещения, Захарова сменил
Ракитин, а мы все ездили уполномоченными по поводу и без повода.
Приближалась кампания по подготовке к
весеннему севу. Нас, актив, в прошлом городских жителей, не знающих сельского
хозяйства, послали в деревню агитировать за … и т. д. Мне вспомнился
анекдотичный случай, когда такому уполномоченному пожаловался бригадир на
председателя колхоза, что тот не хочет сеять озимую гречиху. Уполномоченный
позвонил в райком, и его подняли на смех. Откуда знать этому уполномоченному,
что озимой гречихи вообще не бывает.
Наша самая главная задача —
принять на общем собрании от колхозников данного колхоза письмо товарищу
Сталину с благодарностью за счастливую жизнь, за освобождение от фашистов и
взять новые повышенные обязательства. Это при отсутствии мужчин, ушедших на
фронт, и рабочего скота. МТС еще не успели заработать. «Опять обманываем
старика», — заметил дед-колхозник из Гастенки. Не верю, чтобы умные люди
наверху поверили этой показухе, да и сам Сталин вряд ли верил. Такие письма шли
миллионами. Удобная перестраховка местных деятелей по указанию сверху.
Подбирался май 1944-го. Я задумался,
что же делать дальше. Продолжать жизнь заштатного районного работника ради
брони? Так надоела война с деревенскими бабами, которых надо в чем-то убеждать
и что-то у них отнимать. Несмотря на то, что я приписан был к «сытной» отрасли,
надоело полуголодное существование на карточки. Эти мотивы руководили мной, а
не высокий патриотизм, когда я принял решение идти на фронт. Солдатская среда
мне была ближе, чем чиновничья.
Подал заявление в военкомат о желании
идти на фронт. Меня вызвал военком и сказал, что без санкции Ракитина он не
может это сделать. Когда после звонка военкома Ракитину я пришел к нему,
Ракитин принял сочувственный, но деловой тон: «Я, конечно, понимаю, что вас не
устраивает должность управляющего «Заготскотом». Мы постараемся подобрать
что-нибудь иное».
Я его поблагодарил, но попросил снять
бронь. Решение окончательное — фронт.
Часть V. СоВСЕМ ДРУГАЯ ВОЙНА
Опять в
строю
Запасной полк, как приемный пункт
пополнения 39-й армии 3-го Белорусского фронта, в мае 1944 года стоял в районе
маленького белорусского городка Лиозно. Я попал в этот запасной полк.
После сдачи сопроводительных
документов полагалось пройти санобработку. Все, в чем прибыл, оставлялось в
предбаннике, и после бани, на которую отводилось едва ли пятнадцать минут,
стали обмундировывать. Мне досталась солдатская гимнастерка б/у, солдатские
галифе б/у. С обувью вышла небольшая заминка. В любом случае это были ботинки и
обмотки, называемые солдатами трехметровыми голенищами. Ботинки можно было
брать либо наши, грубые из кожемита, или американские, партия которых была
прислана из Америки по ленд-лизу. Американские ботинки красивые, коричневые, с
рантом. В таких ботинках не стыдно было бы пойти и в Большой театр, но, по отзывам
фронтовиков, в условиях окопной глины и постоянных дождей они раскисали и
разваливались через месяц-полтора. Предпочтительнее отечественные.
Я уже не красноармеец, а солдат
Советской Армии.
С 10 мая по 15 июня через запасной
полк прошло двадцать пять тысяч человек. Поэтому пребывание в полку было
скоротечным. Чтобы занять людей чем-нибудь, начальство заставляло заниматься
строевой подготовкой даже старослужащих и опытных солдат, прибывших в полк из
госпиталей после ранения.
За несколько дней подобралась команда
и нам объявили, что направляемся в 91-ю дивизию. Лиозно отстояло от фронта на
тридцать шесть километров. Нам придали духовой оркестр из десятка музыкантов, и
мы под звуки маршей походным порядком прибыли в расположение штаба 91-й
дивизии. Началось распределение по подразделениям. Это самый главный момент в
жизни солдата.
Самое страшное — попасть в пехоту.
Все стремились в артиллерию, считая, что в ней на фронте служба более
безопасна, а в пехоте в первом же бою убьют или ранят.
Проходя перед строем, помощник
начальника штаба дивизии скомандовал:
— Кто служил в артиллерии — шаг
вперед!
Чуть ли не половина строя сделала шаг
вперед. Помначштаба, видя, что толку не добьешься, представил возможность самим
артиллерийским командирам пройти по строю. Капитан-артиллерист останавливался
перед каждым солдатом и спрашивал: «В какой части служил?» Если в артиллерии,
то в какой: дивизионной, противотанковой или полковой. Путем легких вопросов
четко устанавливал, врет или нет. Так отобрались действительно артиллеристы.
Относительно безопасности службы, это
в какой-то степени верно для дивизионной артиллерии, стреляющей с закрытых
позиций. Да и то не всегда. Достаточно вспомнить бой нашей батареи в первые два
дня войны, в 1941 году.
Орудия противотанковой и полковой
артиллерии всегда находились в боевых порядках пехоты или впереди нее. Говорить
о преимуществах перед пехотой нет смысла. Так с превеликим трудом я попал в
противотанковую артиллерию — 97-й отдельный противотанковый дивизион. В
феврале 1944 года дивизион участвовал в неудачной операции под Витебском, в бою
за станцию Заболотенка понес большие потери в личном составе и нуждался в
квалифицированном пополнении.
Я имел возможность оглядеться,
сравнить с 1941 годом и поражался увиденному.
Механизированный дивизион, лошади
были только в хозяйственных подразделениях. На вооружении знакомые пушки ЗИСы
1939 года выпуска, модернизированные, облегченные, стреляющие только прямой
наводкой. Верхняя половина щитка опускается, что помогает замаскировать орудие
в кустах или во ржи. Тащит пушку автомашина «додж», на которой размещается
расчет и запас снарядов. Автомобили «студебекер» обслуживают все подразделения
дивизиона по подвозке грузов и передислокации. Два открытых вездеходных
«виллиса» прикреплены к командиру дивизиона и штабу. В дивизионе есть взвод
противотанковых ружей.
Из индивидуального оружия преобладают
ППШ (пистолет-пулемет Шпитального) с рожковой и дисковой обоймами,
сконструированные предельно просто и действующие безотказно. Есть также два
крупнокалиберных пулемета ДШК (Дегтярев — Шпагин крупнокалиберный),
установленных стационарно на автомобилях.
Тактика — расчищать путь вперед
огнем, а не человеческими телами.
Командный состав от командира орудия
до командира дивизиона отличает уверенность в себе и в мощи своего оружия.
Дисциплина фронтовая, дружеская, с точным выполнением приказов. Командование
на награды не скупилось. В отличие от 1941 года, каждый солдат чувствовал
заботу и внимание командиров. Все были снабжены медальонами, пропавших без
вести быть не должно.
Вот это настоящая, современная армия!
Нас построили для принятия присяги и
вручения оружия. То, что я принимал присягу в декабре 1939 года, — не в
счет. Вызвали меня из строя. Я прочел текст присяги, а при вручении мне
автомата ответил, как положено: «Служу Советскому Союзу! — и добавил (что не
было предусмотрено уставом): — Когда у меня в руках оружие, то я никакого
паршивого немца не боюсь».
Я не мог предполагать, что этой
фразой сделал подарочек политработникам. Она была отражена в донесении в
политотдел дивизии, конечно, в приукрашенном тоне, в виде клятвы. Это
показывало хорошую воспитательную политработу в дивизионе и для меня имело
некоторые последствия.
Меня направили в батарею старшего
лейтенанта Удалова. Учитывая мой фронтовой и партизанский опыт, назначили
командиром отделения разведки с присвоением звания младшего сержанта. В
отделении были рация, два радиста, Баранов и Завьялов, и три разведчика. В
состав отделения входил и ординарец командира батареи.
В блиндажик, который отвели отделению,
зашел старшина батареи Скопенко. Осмотрел меня и сказал: «Негоже артиллеристу
ходить в обмотках. Пойдем-ка со мной». Так я обрядился в добротные кирзовые
сапоги и приобрел себе надежного фронтового друга Мишу Скопенко.
Витебская
операция
О времени наступления сообщают сверху
командирам дивизий за десять дней, командирам полков и дивизионов — за
несколько дней, за два дня — командирам батарей, за три часа — солдатам. Но по
некоторым приметам солдаты узнают об этом намного раньше.
К орудиям нашей батареи, стоявшим на
стыке пехотных рот в районе первой траншеи и впереди нее, приказано подвезти
снаряды из расчета примерно на два часа боя. Значит, будет артподготовка, что
возможно только при наступлении.
Неожиданно ночью послышался
характерный стрекот моторов. Это ночные бомбардировщики «кукурузники» ПО-2 из
женского авиаполка пошли бомбить передовую немцев. Достаточно было огонька
папиросы, чтобы получить маленькую бомбочку. Поэтому немцы замирали и не
стреляли. Одновременно производилась воздушная разведка. Тоже не случайно,
что-то будет.
К нам на НП пришла группа офицеров. В
ней был высокий плотный человек в солдатской форме с погонами солдата, которого
называли «товарищ ноль третий». Меня попросили уступить место у стереотрубы и
предложили пойти покурить в траншею. Старослужащие солдаты признали — это
командир дивизии полковник Кожанов из штаба. Признали и полковника Фролова,
начальника артиллерии дивизии. Высокое начальство пришло не зря.
По этим приметам мы вычислили, что
наступать будем завтра-послезавтра. Наши определения начала наступления совпали
с поступившим командиру дивизиона приказом, о котором мы ничего не знали. Экие
провидцы!
Мы стоим у реки Лучесы. Немецкие
окопы на восточном ее берегу. За спиной у немцев река. С солдатской точки
зрения, это плохая позиция. Нас от реки и от немцев отделяла заболоченная
пойма. Нейтральная полоса. Напичкана минами и перегорожена колючей проволокой в
три кола, как с нашей, так и с немецкой стороны. Нейтралку с ее адской начинкой
и огневые точки немцев должен обработать наш дивизион, чтобы расчистить путь
пехоте. Ночью передовую пересекли несколько групп саперов, чтобы проделать
проходы в минных полях и снять «лишние» мины. Опасная работа, все время под
пулеметным огнем противника.
Наша батарея устанавливала орудия
также ночью. Немцы время от времени постреливали, и случайную пулю в ногу
получил командир орудия Максимишин, но остался в строю.
23 июня 1944 года в 6 часов утра
началась артподготовка. Били из сотен орудий всех калибров. Грохот, завывание
летящих орудийных снарядов и мин гвардейских минометов, дым, застилающий все
поле боя… Как приятно новичку, битому в 1941 году, наблюдать такую мощь огня!
После часа артподготовки пехота в
атаке заняла немецкие траншеи, потеряв при этом убитых и раненных на нейтралке,
к которым спешили санитары. Вблизи наших орудий, перекинувшись через бруствер,
лежал пехотинец, убитый в момент атаки.
Мы снялись без потерь с огневых
позиций, так как все цели были подавлены, и направились к переправе через
Лучесу вдоль бывшего фронта. Остались сотни снарядов, неизрасходованных из-за
сокращения артподготовки на час. К середине дня 23 июня при поддержке танков
батарея вышла к станции Замосточье, перейдя железнодорожную линию
Витебск — Орша.
Станция располагалась в густом лесу,
который прорезала дорога на Скрыдлево, очень удобная для засад. Командиры
батарей посовещались и решили отправить разведку от каждой батареи. Развернутой
цепью мы шли по лесу и попали под огневой налет тяжелой немецкой артиллерии.
Огонь очень плотный. Густой лес спасал от осколков, но закрывал всякую
видимость за десяток метров. Убит радист Завьялов.
Убедившись, что немецкой засады нет,
батареи на третьей передаче проскочили лес и заняли позиции на его опушке.
Так закончился первый день операции.
Во второй день 91-я дивизия
продвинулась на двадцать пять километров, к исходу дня вышла на рубеж дороги
Витебск — Островно и зявязала бой за Островно. Наша батарея была оставлена как
заслон, а дивизия основными силами вышла к Западной Двине, закрыв выход немцам
из окруженного Витебска.
В пылу боев огневая позиция нашей
батареи оказалась неудачной — на склоне высоты, обозреваемая и
незащищенная со всех сторон. Перед нами в низине раскинулось село, безжизненное
и безмолвное. Даже собаки не лаяли. Жители попрятались в погреба.
Комбат послал командира взвода
лейтенанта Жогу и меня в разведку. Мы спустились с высоты, взяли автоматы
наизготовку, сняли с предохранителей, продефилировали по главной улице села
туда и обратно, рискуя попасть в плен. И только при выходе на околице заметили шевеление
в больших сараях, там изготовились два немецких танка. Сомнений не оставалось,
здесь концентрируются немцы для прорыва на запад.
Не успели мы подойти к орудиям, как
танки открыли огонь по батарее. Стреляли неточно, и ни одно орудие не
пострадало. В сгущающейся темноте батарея снялась и разместилась на новой
огневой позиции.
Ночью к юго-востоку от Островно
сосредоточилось много наших артиллерийских батарей. Подошли также несколько
«катюш» новой модификации с 48 минами на установке машины. (Мне раз пришлось
оказаться в зоне разрывов этих реактивных снарядов. Мины термитного действия
летят со смертельным воем, земля плавится от разрывов, остается черная полоса.
Прижимают к земле физически и парализуют волю.)
С рассветом 25 июня противник после
обстрела из танков и самоходных орудий попытался прорваться через наши боевые
порядки. Интенсивный ответный огонь из орудий и реактивных минометов остановил
продвижение. Во второй половине дня по скоплению войск и техники немцев ударила
наша бомбардировочная и штурмовая авиация. Подавив зенитные батареи, наши
штурмовики на бреющем полете расстреливали скопления солдат, орудия и машины.
Появились первые пленные.
Несколько немецких солдат вышли на
нашу батарею и сдались в плен. Среди них был общительный парень Вилли. А тут у
нас оказалась трофейная машина без шофера. Вилли сел за руль и ездил с нашей
батареей. Про это узнали в политотделе дивизии. Приехал подполковник и отругал
начальство:
— Вы что, с ума сошли?! Немедленно
отправить его на сборный пункт пленных.
26 августа в районе озера Мошно и
совхоза «Ходцы» скопились вырвавшиеся из-под Витебска и вновь попавшие в
окружение немецкие формирования, которых блокировали со всех сторон полки и
батареи 91-й и 17-й гвардейских дивизий. Расстрел прямой наводкой, минометные
налеты, пулеметный огонь по скопившимся на небольшом пространстве немецким
частям привели к массовому уничтожению противника, тысячи убитых по периметру
окружения. Разгром полный.
В наших тылах бродили разрозненные
деморализованные группы немцев.
Мы с Хасановым, шофером орудия
Максимишина, поехали в тыл искать наш хозвзвод. По дороге встретили небольшую
группу немецких солдат. «Хэндэ хох!» Немцы побросали оружие и подняли руки.
Пока Хасанов собирал автоматы и грузил в кузов, я держал немцев под прицелом. Я
спросил Хасанова:
— Что мы будем делать с ними?
Конвоировать на батарею?
Хасанов долго не думал:
— Надо найти хозвзвод, а их
кому-нибудь передадим…
Поехали дальше. Немецкое воинство
бодро шагало за нами, благо ехали медленно из-за разбитой дороги. В ближайшей
деревне мы их сдали пехотинцам. Автоматы привезли на батарею.
Сдача в плен приобрела массовый
характер. Многих пленных уже не конвоировали, махнут рукой в направлении
тыла — иди туда, там принимают.
В результате Витебской операции было
взято в плен девятнадцать тысяч солдат и офицеров.
Наши обозы оказались в сложном
положении. Батальоны и батареи ушли вперед, и обозы очутились в тылу,
напичканном бродячими немцами, пытающимися уйти на запад. Несколько стычек с
немцами заставили придать тылам боевое охранение.
Вернулся с хозвзводом старшина Миша
Скопенко —серый, с растерянным видом, командовал слабо и угнетенно.
Я спросил его:
— Что с тобой?
Он неохотно ответил:
— Хуже не бывает. Как-нибудь потом
расскажу.
Рассказ я услышал только через
двадцать лет у него дома, в Донецке. Он говорил откровенно:
— Я оторвался от машин, разыскивая
дорогу, и наткнулся на немцев. Офицер скомандовал «руки вверх». Я поднял руки.
Оказался в плену. Немцы отвели меня подальше от дороги. Отняли пистолет и
документы. Среди них партбилет. Поговорили между собой, бросили меня и ушли.
Мне стало не по себе от его рассказа.
Утратить партбилет, значит, выключиться из жизни.
— А что же дальше?
Он рассказал об этом секретарю
партбюро.
Тот посоветовал:
— Езжай обратно на то место. Зачем им
эти документы? Наверное, они их выбросили. Поищи.
Миша продолжал:
— Я долго искал. Наконец наткнулся на
них, затоптанных во мху. Тем и
спасся.
Случай замяли. В гвардейской части
умеют хранить тайну.
В ходе Витебской операции я был
награжден орденом Отечественной войны II степени. Меня удивила щедрость
начальства. По моей собственной оценке, все мои деяния тянули только на медаль
«За отвагу». В 1941 году никого не награждали. Не за что было награждать —
оставили немцу пол-России, бросили на произвол судьбы население, потеряли все
вооружение.
На окружение и разгром советскими
войсками немецкой группировки под Витебском в июне 1944 года потребовалось
всего пять дней. Рекордный срок при малых потерях. В конце июня 39-я армия была
выведена во второй эшелон и возобновила боевые действия уже в Литве.
Литва
В великолепном настроении, с
гордостью победителей, сверкая полученными наградами, войска 39-й армии
двигались по Белоруссии, по территории, уже освобожденной войсками первого
эшелона. Всюду радостный братский прием. Люди выходили навстречу с улыбками, с
цветами, с домашним вином.
Так триумфально мы доехали до границы
с Литвой. 10 июля. Вот она, никогда не виданная заграница! Перед нами литовский
приграничный городок Свенцяны (Швенченис). Мы остановились на площади перед
костелом. После Белоруссии полная смена настроения. Местные жители смотрели на
нас равнодушно. Никаких восторгов. Изумленно оглядывали машины, пушки, солдат.
Ничего не спрашивали. Настороженность во взглядах. Чувствовалось — гости
незваные.
Несколько мелких стычек с заслонами
немцев севернее Пабраде — и 16 июля мы вышли на рубеж Ширвинтос — Жалваряй. Мы
вступили в страну с совершенно иной природой и укладом жизни.
Живописные холмы, покрытые лесом
вперемежку с полями. Одуряющий запах созревающей ржи, скошенного сена. Мирно
пасущиеся лошади. Воздух, наполненный ароматом свежести и покоя. Аккуратные
хутора. Очаровательные сельские пейзажи. Поселки с обязательным костелом. Чисто
и прибрано на улицах. Полная сытость жизни села, свойственная индивидуальному
рачительному хозяйству. Патриархальная мирная страна. Зачем здесь война? Почему
все это надо корежить снарядами?
Главную ценность в Литве тех лет
представлял металл в любом виде. Республика железной руды не имела, и металл
ввозился из-за границы. Мне пришлось заходить в хуторские дома, оставленные в
панике хозяевами, и я видел все деревянное — кровати, домашняя утварь,
даже щеколды на дверях, грабли, лопаты. Посуда — гончарные изделия из
глины. Металлическим был только инвентарь, незаменимый на деревянный, —
плуги, топоры, обода и оси телег, пилы (в основном лучковые).
Под Ионавой нам определили на постой
один дом. Наступил вечер, темно. Дежурный пришел ко мне и говорит: «Товарищ
сержант, там хозяин в сарае что-то прячет». Мы тихонько подкрались. Он выкопал
яму для стоящего рядом ящика. Мы думали, там личное оружие или патроны. Когда
же вскрыли, то увидели гвозди разной величины. Я хозяина спросил, зачем он это
делает. Он ответил, что гвозди — его деньги. Он их обменяет на что угодно.
В доме потом разговорились (хозяин
знал русский язык). Я его спросил:
— Какие налоги были при Сметоне?
Он ответил с усмешкой:
— Два гуся и два десятка яиц.
Пацифистские настроения — в
сторону. Идет война, жесткая и безжалостная.
Армия в наступлении. 23 июля 91-я
дивизия выдвигается на рубеж реки Свенты (Швентойи) и захватывает с ходу
плацдарм на ее западном берегу южнее Укмерге. Немцы обстреливают плацдарм из
минометов и пулеметов. Пошли в контратаку, но были отбиты огнем орудий прямой
наводки и отступили, оставив убитых в зоне нашего огня.
Мы, разведчики, пошли осматривать
оставленное немцами поле боя. По склону высоты валялись тела убитых в полной
выкладке, с ранцами. Вдруг двое «убитых» вскочили, подняли руки вверх с
возгласом: «Мы русские». Около одного из них был брошен автомат, на ремне
другого висел парабеллум.
Я сказал: «Отдай парабеллум». Пленный
снял его с ремнем и отдал. Небольшой допрос:
— Власовцы?
— Нет. Мы из охранного батальона.
Немцы силой заставили нас идти в контратаку.
Мы их обыскали, отобрали часы и
бритвы и отправили под конвоем солдата в тыл.
Парабеллум остался у меня. Это очень
хорошее, безотказное оружие. Свой автомат я возил в машине Хасанова. И каску
тоже.
Рубеж Рассейняй — Раудоне, на который
мы вышли в начале августа, оказался препятствием, которого мы не могли
преодолеть два месяца — август и сентябрь 1944 года.
На правом фланге этого рубежа с нами
84-й корпус легко взял Рассейняй. Однако противник 14 августа мощным ударом
прорвал оборону и окружил наши войска в Рассейняе. Гарнизону все же удалось
пробиться из города с помощью 91-й дивизии и приданных артиллерийских средств,
прорыв немцев был остановлен.
Установилось затишье. Известно, что
затишье на фронте ничего хорошего не несет.
И надо же было такому случиться, что
в расположении батареи оказался начальник артиллерии дивизии полковник Фролов
со своими ординарцами.
Полковник подозвал комбата и приказал
подготовить «додж» с тремя разведчиками, включая шофера. Через десять минут
доложить о готовности.
Мы оказались втроем: я, Рубанов и
шофер Хасанов. Полковник объяснил:
— Надо промаячить перед деревней на
машине, чтобы выявить огневые точки противника. Надо фрицам показать легкую
добычу. Останетесь в живых — ордена на грудь, не останетесь — на то
война. Выполняйте.
— Ничего себе заданьице, —
пробурчал Хасанов, — живая мишень.
Я до сих пор не пойму, зачем это
потребовалось. Неужели не было других средств? Но приказ есть приказ.
Всмотрелись в дорогу. Местами у
придорожной канавы есть кусты. Они нас прикроют, но это малое утешение.
Мы выезжаем на исходный рубеж,
взвинченные, напряженные и готовые ко всему. Однако знаем, что единственный наш
шанс — предельная скорость.
— Погибать, так с музыкой, —
выругавшись, безнадежно сказал Хасанов и нажал на газ.
Машина понеслась по пыльной,
ухабистой полевой дороге. Мы пригнулись как могли под ненадежную защиту мотора
и бортовых досок, ожидая беспрерывно того момента, когда машину прошьют
пулеметные очереди или в лучшем случае пролетят над ней.
— Жми, Хасанов, жми…
Но что такое? Не стреляют немцы.
Я даю команду свернуть на поперечную
дорогу. Машина круто заворачивает, внезапно Хасанов тормозит, и мы, уже без
команды, единодушно вываливаемся в кювет.
Почему же не стреляют немцы? Не
видели, что ли, этот пыльный хвост за нашей машиной? Я подползаю к краю кювета
и, вынув бинокль, пытаюсь выяснить причину пассивности противника. Но с левого
фланга раздается дудуканье немецкого станкача, и пули звенькают где-то по
капоту и бортовым доскам. К этому станкачу присоединяются еще два, но уже с
правого фланга. Наконец все стихает.
Заведется ли мотор? Хасанов
подползает к машине и включает зажигание. Жив курилка!
Мы круто разворачиваемся и на
предельной скорости, получив добавочную порцию пуль, влетаем на опушку рощи
Чулок.
— Молодцы, — передал полковник
Фролов по рации. — Молодцы, но только наполовину. Придется промаячить еще раз.
Мы снова несемся по этой проклятой
дороге.
Машина, изрешеченная пулями,
приближается к заветной сосне на опушке леса. Неожиданно Рубанов неестественно
откидывается и откатывается к заднему борту. Хасанов делает крутой поворот и,
съехав под горку, останавливает машину.
Что там было выявлено в результате
этой сумасшедшей гонки, нам не сообщили. Известили из штаба, что мы все трое
награждены орденами Красной Звезды за выполнение задания, связанного с риском
для жизни.
С переходом к обороне изменилось
кое-что и в моей службе. Старшина Скопенко уезжал на фронтовые курсы младших
лейтенантов и передал мне старшинство батареи. Присвоили звание старшего
сержанта.
Я впервые столкнулся с батарейным
хозяйством, где самое главное составляли продукты питания. Сразу же предъявил
требования командир батареи капитан Удалов:
— Как там у тебя получится, меня не
интересует, но чтобы у меня всегда была фляжка водки.
Водку давали только в наступлении, и
за ее распределением солдаты тщательно следили. Капитану, как и всем, было
положено сто граммов. Где найти выход?
Мишка Скопенко просветил меня:
— Ты заведи знакомство с другими
старшинами. Сейчас много трофейного спирта, поделятся. Заведи себе канистру
спирта в запас. Если не достанешь спирта, разведи водой водку.
Но я не мог этого делать.
Вообще продуктами снабжали регулярно
и полностью. Кроме того, после боя старшины шли на хитрость: сообщали в
строевой записке минимальные потери убитыми, и на мертвые души получали
продукты полностью, в том числе и водку. В наступлении захватывали много
складов, так что «доджи» были переполнены продуктами. Особой популярностью
пользовались французские крепкие сигареты и вино.
6 сентября 1944 года началось
наступление на город Таураге. Когда наш 5-й гвардейский корпус прорвал оборону
противника и преследовал отступавшие немецкие части, все обозы, в том числе и
наш (две машины), двинулись вперед и обогнали пехотные батальоны. Мы с
удивлением обнаружили, что впереди нас никого нет, и остановились, поджидая свои
части. Первым нас догнал командир корпуса генерал Безуглый на своем «виллисе» в
сопровождении разведчиков. При преследовании отступающего противника генерал
Безуглый со своим разведбатальоном шел всегда впереди наступавших,
по-чапаевски. На этот раз обозы его опередили.
Город Таураге был взят 9 октября 1944
года.
Восточная
Пруссия
В тот же день, 9 октября 1944 года,
17-я гвардейская дивизия нашего 5-го корпуса, а за ней и наша 91-я дивизия
первыми вышли на государственную границу с Германией и вступили на территорию
Восточной Пруссии, форсировав реку Шешупе и заняв приграничный городок
Ширвиндт. 91-я дивизия продвинулась немного далее на запад и остановилась на
высотах западнее городка Эйдкунен. Эти два городка были оставлены жителями, а
имущество в домах брошено.
Штаб дивизиона и я со своим
хозяйством расположились на фольварке с крепкими каменными строениями и
надежными подвалами. Дивизия закрепилась, и мы стояли в обороне три
месяца — до 13 января 1945 года.
16 октября 1944 года перешел в
наступление южный фланг 3-го Белорусского фронта, имея целью захват Гумбинена и
Инстербурга (Гумбиненская операция). Наступление оказалось неудачным. Войска
продвинулись на тридцать километров и были остановлены подошедшими резервами
противника. 39-я армия обеспечивала правый фланг прорыва. 91-я дивизия в боевых
действиях не участвовала — 27 октября последовал приказ о переходе войск к
обороне.
Спокойное наше существование 27
ноября нарушилось неожиданной атакой немцев со стороны города Пилькаллен на
стыке 91-й и 17-й дивизий. Немцы потеснили нашу пехоту и ввели в бой танки.
Завязался тяжелый кровопролитный бой, исход которого решил введенный в сражение
второй эшелон нашей дивизии.
Бой был уже на исходе, и я
возвращался с передовой в наш фольварк. Не доходя метров десять до спуска в
подвал, я услышал шипящий звук летящего снаряда и моментально плюхнулся на
землю в небольшую выбоину. Снаряд разорвался в метре от меня. Еще несколько
снарядов вспороли землю у моих ног и сбоку. Мелькнуло в голове, что немецкий
артиллерист специально охотится за мной. Рядом же куда более важная цель: во
дворе фольварка машины и штабеля боеприпасов. Разрывом меня забросало землей,
шинель разорвана в нескольких местах настильными осколками, которые задели и
спину. Я впился в землю. Немецкий наблюдатель неотступно следил за мной, не
давая поднять головы. Решив, что я убит, немцы на минуту-другую прекратили
обстрел, и я успел за это время перекатиться в ямку около подвала.
Этот случай подавил меня
психологически. Я стал бояться разрывов, пулеметного огня. Войне мало дела до
личных психологических переживаний, у нее свой, строго заданный ход.
Вскоре произошло изменение моего
служебного положения. Сославшись на то, что я мало подхожу на роль
старшины-хозяйственника, я по договоренности со штабом 195-го артиллерийского
полка нашей же дивизии был переведен в штаб одного из дивизионов этого полка на
должность топографа-вычислителя. В мои обязанности также входило вести всю
текущую документацию дивизиона.
Стоим в обороне. Приказание: в тылах
полка получить топокарты. Мы отправляемся за ними на «студебекере», водитель
которого приятная молодая женщина Майя Смирнова. Такое на фронте встречается
нечасто. Обычно женщины служат телефонистками, радистками, санитарками и
избегают такого неприятного дела, как возиться с машиной и бензином. Майка была
другого склада.
Как выглядела Майка? Вы видели в
хронике регулировщицу в Берлине 1945 года у Бранденбургских ворот, которая так
весело вертится и помахивает жезлом? Вот примерно такой была Майка.
Не раз она вспоминала, как, повинуясь
патриотическому порыву, после победы на Курской дуге, пошла в военкомат,
добилась зачисления в армию и получила направление в запасной полк.
В полку после санпропускника выдали
Майке ботинки, обмотки, мужское нижнее белье, гимнастерку и галифе. Надевая ей
пилотку, сержант — заведующая женской вошебойкой — сказала: «Всё. Воюй,
солдат! На фронте переобмундируешься».
Младший сержант Лариска, щеголеватая
и начищенная, приехавшая в полк за пополнением, напутствовала Майку: «Кобелей
там хватает. Все на тебя смотрят жадными глазами. Самое главное: прислонись к
кому-нибудь, лучше всего к начальству, чтобы остальные не приставали. Тогда
будут тебе и форма и сапожки».
Сама Лариска «прислонилась» к
начальнику полкового боепитания и поэтому была весела и независима.
Майке не хотелось ни к кому
прислоняться, хотя желающих хватало. Через некоторое время, потребное для
приобретения солдатских привычек, Майка освоила вождение машины по-фронтовому.
Еще в начале своей шоферской карьеры
Майка отвозила как-то раненых во фронтовой госпиталь. Госпиталь жужжал, как
потревоженный улей, — приехал медицинский генерал. Всех врачей, сестер,
санитарок спешно построили. Оказалась в строю и Майка. Генерал прошел вдоль
строя, посмотрел на ботинки Майки и спросил, какие у нее просьбы и претензии. И
весь строй выдал единым махом: «Чулки!»
Так Майка и переобмундировалась.
Вскоре Майке выдали новую
машину — американский «студебекер».
В один из артиллерийских налетов
этого красавца изрешетило осколками. Майка его выходила: заделала все дырки и
отремонтировала.
13 января 1945 года с полуторачасовой
артподготовки началась Восточно-Прусская операции 3-го Белорусского фронта.
Противник оказал жестокое сопротивление. В первый же день наступления войска
завязли в тактической зоне обороны немцев. В последующие дни жестоких боев
положение стало выправляться. 16 января все-таки был взят злополучный
Пилькаллен.
Оборона немцев была расшатана, и 91-я
дивизия 19 января пошла вперед, 23 января овладела рубежом реки Дайме и 30
января вышла на позиции северо-западнее Кенигсберга.
С рубежа у Теплякен 91-я дивизия,
согласно приказу командующего армией, как шило, воткнулась в немецкий фронт, не
обращая внимания на фланги и тылы. Под пулеметным огнем справа и слева рванула,
минуя Кенигсберг, через весь Земландский полуостров, аж до Балтийского моря.
Бутылку с балтийской водой отправили командующему 39-й армией.
Нахальство всегда наказывается.
Соседи не поддержали, и немцы восстановили фронт. Мышеловка захлопнулась.
Дивизия и еще кое-какие части оказались отрезанными и сражались в окружении
семь дней. С севера море, с юга море, сзади крепость Пиллау, впереди фронт.
Ладно бы окружение в 1941 году, но уже вот-вот конец войны!
Когда мы, считая, что идем вперед,
опомнились, оказалось, что надо повернуть фронтом назад.
Вечер 9 февраля застал нас у городка
Гермау в немецком блиндаже около луга, по которому бродили обезумевшие без
дойки коровы. К вечеру прилетел на ПО-2 командир дивизии полковник Кожанов.
Дождь, рваный ветер. На беду еще
обстрел орудия немецкого крейсера, пришвартованного у причальной стенки Пиллау.
Мы уже давно привыкли к обстрелам полевых орудий, но летящий крупнокалиберный
снаряд корабельной артиллерии — это что-то особенно леденящее душу. Летя, он
воет каким-то рокочущим звуком, воздух трясется, а взрыв сносит кирпичный дом
без остатка.
Среди всего этого грома передается
приказ — идем на прорыв из окружения. Построились в колонну.
Я шел к своей машине, когда меня
окликнул лейтенант Жога, мой командир взвода в 97-м противотанковом дивизионе.
Он, раненный в руку, каким-то образом оказался без личного оружия и попросил
меня что-нибудь ему достать. У меня были парабеллум и противотанковая граната.
Я отдал ему гранату, но она годна только на крайний случай.
Впереди колонны — самоходка,
далее вперемежку все, что может двигаться. Идем через фронт, дорога только
одна. У меня полный кузов снарядов и пехотных гранат. Одно попадание — и мы с
Майкой взлетим на воздух. Если немцы опомнятся, то нас расстреляют в упор.
Трогаемся рывками. Я чувствую, как у Майки дрожат руки и нога все время
срывается с акселератора. Вся напряжена, глаза отсутствующие. Не оборачиваясь
ко мне, говорит в стекло машины: «Толя, я боюсь. Нам не прорваться».
Ползет колонна, фары зажигать нельзя.
Не видно ничего, кроме задней стенки впереди идущей машины. Полощет дождь.
Обстрелы то слева, то справа.
Но наш «студебекер» идет уже по
целине. Наверное, нечастый на войне случай, когда машина, начиненная
боеприпасами, нагло прет на немецкие боевые порядки с тыла.
Мы миновали минное поле и в конце его,
уже на нейтралке все-таки подорвались на пехотной мине. По инерции сползли под
горку в свое расположение.
Выход 91-й дивизии из окружения с
минимальными потерями был высоко оценен командованием. Командир дивизии Василий
Иванович Кожанов награжден Звездой Героя Советского Союза с присвоением
воинского звания генерал-майор. Большинство солдат и офицеров награждено
орденами и медалями. Дивизия стала именоваться «91-я гвардейская Духовщинская
ордена Суворова второй степени стрелковая дивизия».
10 апреля 1945 года пал Кенигсберг.
91-я дивизия закрыла немцам выход из города на запад, перерезав железную дорогу
в районе Зеепаппен.
17 апреля 1945 года 39-я армия была
выведена в резерв и больше в боевых действиях в Европе не участвовала. На том
для меня закончилась война.
Оз. Нахимовское —
Санкт-Петербург
2003