ЭССЕИСТИКА И КРИТИКА

ЕЛЕНА ЧИЖОВА

Литература «сердца» и литература «разума».
Россия и Польша

 

 

Прежде чем произнести то, что я собираюсь произнести, я должна сказать несколько слов о названии своего доклада. Литература «сердца» и литература «разума» — в данном случае условные термины. Ведь для того чтобы делать «литературу сердца», требуется некоторое количество ума, часто циничного. И наоборот: то, что я называю «литературой разума», как правило, пишется от чистого и живого сердца.

Теперь — к делу.

Говоря о пространстве соприкосновения, и в частности соприкосновения культур, невозможно не отметить, что в последние десятилетия соприкосновение российской и, условно говоря, «западной» культур — по большей части происходит по линии постмодернизма. При этом трудно не заметить, что «западный» постмодернизм соотносится с постмодернизмом российским приблизительно так же, как марксизм (учение, изложенное Марксом в «Капитале») соотносится с ленинско-сталинской идеологией, которая по довольно формальным основаниям считалась и называла себя марксистской. Иными словами, «западный» и российский постмодернизм соотносятся друг с другом как некая научная система и идеология, взявшая эту систему на вооружение.

Критическая разница, как мне представляется, заключается в следующем: «западный» постмодернизм описывает общественно-культурную ситуацию, фактически сложившуюся в послевоенной Европе. Европе, которая пережила распад традиционной классической (модернистской) культуры со всеми ее формами и содержанием. Речь идет о том, что было названо, а главное, переживалось как «конец истории». В частности, на этом основании «западный» постмодернизм отказал времени в его прежней линейности. А истории — в ее непрерывности. Это зафиксировала Х. Арендт: «Нить традиции оборвана, и мы не будем в состоянии восстановить ее. Что утрачено, так это непрерывность прошлого. То, с чем мы оставлены, все то же прошлое, но прошлое уже фрагментированное».

Отдельной главой постмоденистской теории выступает теория Бодрийяра о симулятивности мира. По Бодрийяру, современный мир-симулякр — это пляска телевизионных картинок, мир, в котором все происходит одновременно: и отражение базовой реальности, и попытка воссоздания ее искаженной копии. Что в конечном итоге приводит к утрате всякой связи с реальностью. А проще говоря, к невозможности отличить правду от лжи. Дело не только в утрате сколько-нибудь прочных этических оснований. Но и в свойствах, присущих самому миру-симулякру, в котором то, что начиналось ложью, может совершенно неожиданно обернуться правдой. То, что начинается фарсом, оборачивается трагедией. И наоборот.

Если речь идет о современной России, я с этим определением Бодрийяра совершенно согласна. Именно такой мир (сочетающий в себе две, казалось бы, враждебные, но на самом деле комплементарные друг другу идеологии: коммунизм и фашизм) я строила в романе «Китаист».

Другое дело, считать ли этот мир нормой, а если угодно, «идеалом». Западная традиция, насколько мне известно, этого не утверждает. Наоборот, постмодернизм считает себя болезнью, эманацией больного XX века. Реакцией на ту духовно-нравственную пустоту и рану, которая зияла в Европе в результате чудовищных разрушений Второй мировой войны. В конце концов, не более чем горестной попыткой дать ответ на вопрос Адорно: «Как можно сочинять музыку после Аушвица?» В смысле классическую, в смысле гармоничную, в смысле как ни в чем не бывало.

В российском постмодернизме дело обстоит несколько иначе. Когда-то российская дореволюционная интеллигенция восприняла марксизм как догму, на самом деле его переиначив. Нечто подобное произошло и теперь. Российские теоретики объявили постмодернизм «единственно правильным учением» на том же основании, на котором советские марксисты считали учение Маркса правильным и всесильным: «потому что оно верно».

Да, постмодернизм хорошо описывает существующую вокруг нас реальность (что само по себе — сильное свойство этой теории). Но российский постмодернизм утверждает не только это, но главным образом то, что постмодерное состояние мозгов является нормой и, в конце концов, тем идеальным будущим, к которому нам всем следует стремиться. И это, говоря шахматным языком, слабая позиция, делающая нас беззащитными.

Мы — уцелевшие на обломках тоталитаризма — склонны к поискам тотальных идеологий. Для такого типа сознания соблазном может стать хоть действующий политический режим, хоть христианство, хоть ислам, хоть постмодернизм — далее по списку. Принцип: была бы теория, а в идеологию мы превратим ее сами.

Когда читаешь работы Чеслава Милоша, в частности «Порабощенный разум», первое, что бросается в глаза: принципиальное отсутствие тотального подхода. Словно в мозгу автора сидит, выражаясь современным языком, некий антивирусник, угадывающий каждое поползновение тотальности и выставляющий ей моральный заслон. В нашей современной культуре, и в частности в литературе, такого заслона нет. Причем речь не только о писателях (писатель, в конце концов, пишет о себе и в согласии со своими представлениями о жизни, и в ряду этих представлений может быть, например, отношение к Соловкам, с одной стороны, как к концлагерю, но одновременно и как к кузнице «будущей русской духовности» — что успешно продемонстрировано Захаром Прилепиным в романе «Обитель»). И даже не о том, что простые читатели радостно, в смысле бездумно, воспринимают такие постмодернистские построения. На то они, в конце концов, и простые читатели. Интересно другое. Жюри «Русского Букера», состоящее из образованных и интеллигентных людей, включает этот роман в шорт-лист премии, и один из членов жюри, которого я, несомненно, уважаю, говорит мне: ну да, а как иначе, ведь роман обратил на себя внимание. А другой образованный человек и тонкий ценитель литературы советует мне вообще не париться, а читать «Обитель» как некий, цитирую, «просто приключенческий роман».

Ситуация чисто постмодернистская — но хороша ли она?

Вообще говоря, в современной русской литературе сложилась такая странная, с моей точки зрения, ситуация, когда сама эта литература становится литературой «сердца» — по тому же принципу, как нас в свое время призывали голосовать «сердцем», не прикладывая к этому процессу никакого ума. Писатели и читатели отвергают любые нравственно-исторические критерии. Вместо них появляются и, главное, успешно работают критерии «сердечные», или «родственные». Если читателю по-бабьи жалко героя, он считает этого героя положительным. Ну, знаете, как деревенские матери жалеют своего кровиночку, который убил пятерых невинных людей, а его за это посадили. (Кстати, герой Прилепина действительно убил своего отца.) У нас вместо «кровиночек» выступают «кровные» бабушки и дедушки. Тот же дедушка Захара Прилепина: если он уважал начальство Соловецкого концлагеря, нам тоже предлагается это самое начальство уважить. Или бабушка Гузель Яхиной, главная героиня ее романа «Зулейха открывает глаза». Оказавшись в сталинской ссылке, она смело сражается за свою жизнь — и выживает. А если ссылки бы не было, так и сгинула бы в родной татарской деревне. И не родила бы сына. А раз выжила и родила, да еще нашла новую любовь, значит, ссылка и раскулачивание — это вообще-то, конечно, плохо, но немножко и хорошо. И вообще, они — герои и молодцы, они хотят жить, они полны — как я недавно услышала — витальности. В общем, Соловки — не Соловки, Сибирь — не Сибирь, главное, чтобы книжка была жизнеутверждающей. А тот факт, что там (не только в реальности, но и в книге) одни сплошные могилы, так на этом фоне витальность еще заметней и для читателя приятней.

Прилепина и Яхину я привожу в качестве примеров, потому что их романы были у всех на слуху. Хотя примеры можно множить.

Так вот. С моей точки зрения, от этой витальности веет не только могильным холодом, но и каким-то глубоким историческим недомыслием. Этой самой литературой «сердца» в ущерб нравственности, а в конечном счете — уму.

Не знаю, как обстоит дело с нравственными критериями в искусстве современной Польши, но знаю точно: там, во всяком случае, есть признанные авторитеты, на которые читатели и писатели могут опереться. Я имею в виду работы Чеслава Милоша и кино «морального беспокойства» — в частности, фильмы Анджея Вайды.

Характерно, что и у Милоша и у Вайды (в польском искусстве легко найти и другие примеры) моральное беспокойство связано с темой нравственности в истории. К глубокому анализу которой они подходят отнюдь не с постмодернистстких позиций. Оценивают исторические события не только «сердцем», но и «умом».

И ум Чеслова Милоша отличается тем, что это ум исключительно тренированный. Не энциклопедия, полная не слишком связанных друг с другом сведений, а глубокий, острый и отточенный, в частности на теориях католицизма.

Вообще говоря, чтобы стать писателем Чеславом Милошем, Чеславу Милошу надо было стать человеком глубоко образованным, не начитанным, а именно образованным системно. Такое образование, как говорят, давали довоенные европейские университеты. О советских довоенных университетах этого, боюсь, не скажешь. Во всяком случае, к гуманитарной культуре во всей ее многослойности и объеме они своих студентов не приобщали. Что и понятно: польский социализм вполовину короче, чем социализм в СССР.

Думаю, в частности об этом говорил Иосиф Бродский в своей нобелевской речи, когда высказал мысль о том, что его поколение в культурном смысле «обнаружило себя на пустом месте». И в заслугу этому — послевоенному — поколению Бродский ставит то, что это поколение, скорей интуитивно, чем сознательно, стремилось именно к «воссозданию эффекта непрерывности культуры, к восстановлению ее форм и тропов, к наполнению ее немногих уцелевших и часто совершенно скомпрометированных форм собственным, новым или казавшимся таковым, современным содержанием». До поры до времени русской культуре это удавалось. Кстати, сам же Бродский указывает на то, что был и другой путь — путь дальнейшей деформации, поэтики осколков, пресекшегося дыхания. Но поколение Бродского по этому пути не пошло.

До этой точки мысль Бродского звучит словно в унисон мыслям Милоша. А дальше, во всяком случае для меня, начинается самое интересное. Свой (и поколенческий) отказ идти по этому пути (фактически по пути постмодернизма) Бродский объясняет не сознательным выбором, а выбором самой культуры. То есть считает этот выбор эстетическим, а не нравственным.

Я, родившись и выросши в СССР, Бродского прекрасно понимаю: все слова о морали и нравственности, узурпированные коммунистической пропагандой, для нас, тогдашних, отдавали тоталитарной мерзостью и убожеством. Любая ссылка на них сама себя компрометировала. Такова деформация ума, живущего внутри тоталитарной системы, но ее не приемлющего.

В отличие от Бродского, Милош — и по возрасту, и по культурно-историческим обстоятельствам — не начинал на «пустом месте». Ему не приходилось стесняться, когда он говорил о «нравственности» и вообще о нравственном выборе. Хотя подлинное пустое место, в отличие от Бродского, он-то как раз видел, когда в 1945-м оказался на развалинах уничтоженной, взорванной Варшавы. Как выглядит это настоящее «пустое место», можно узнать, побывав в Музее Варшавского восстания. В конце марта текущего года я это место видела — видеозапись с борта советского самолета, облетевшего Варшаву весной 1945-го. Именно оказавшись на этом месте (пустым оно станет через три года), Чеслав Милош ведет переписку с писателем Ежи Анджеевским, в которой речь — среди прочего — идет о вещах и предметах, никак не соотносимых с постмодернизмом. На тот момент — грядущим. А если говорить прямо, о вещах и предметах, противоречащих постмодернизму во всем. И по всем пунктам.

Во-первых, они разговаривают о том (и Милош об этом жалеет), что в Польше не слышно голоса, который рассказал бы, какой страшной пустыней является общество, лишенное ощущения трагизма.

Во-вторых, о том, что столько дел и вер лежит сегодня в руинах, но, несмот­ря на это, не все, быть может, обратилось в пыль. Возможно, есть основание, на которое можно опереться. Лишь бы это основание не было очередной абстрактной идеей, такой, из которой впоследствии вырастут «великие коллективные лозунги».

В-третьих, они разговаривают о том, что зерно мудрости и этического смысла выращивать нелегко; делятся друг с другом мыслями о том, что обращение к нравственному закону в человеке требует опыта в тесном сочетании с проницательным умом. Заметьте, умом, а не сердцем.

Им обоим обидно, что так называемые «люди доброй воли» так легко позволили шантажировать себя преступникам, громко выкрикивавшим: свобода, честь, справедливость, добродетель, геройство! Им горько, что эти люди покинули свой пост, отдав на произвол подлецам самое ценное свое оружие!

Я намеренно не указываю, кому из собеседников принадлежит то или иное высказывание. Для меня в данном случае важно не это, а само пространство их заочного диспута, лежащего вне пределов постмодернизма. И этим, с моей точки зрения, ценного. Для России. Причем именно сейчас.

Как ценна для российской литературы должна быть мысль Милоша о том, что болезнью современной культуры является отречение от истины в пользу действия. Ведь именно эта тотальная подмена происходит в романах «Обитель» и «Зулейха открывает глаза».

В глубокой переписке двух — не философов, не ученых, а писателей (такая переписка непредставима на советской почве того времени) — открываются удивительные перспективы. Как для общества, так и для культуры. Многие догадки, высказанные в этой переписке, — если оценивать их с позиций XXI века, — последовательно вбивают гвозди в повапленный гроб нашего российского доморощенного постмодернизма.

Вот, для иллюстрации, один из таких гвоздей, вбитый Милошем 22 августа 1942 года:

«И даже если бы сумасшедшие садовники стали утверждать, что ядовитые плоды — самые вкусные, самые полезные, и хором бы стали вопрошать: кто и как нам докажет, что они ядовиты, если они нам отлично служат, — разве это был бы достаточный повод для того, чтобы усомниться в чутье нормального человека!»

Эти принципиально нерешаемые вопросы, высказанные в процессе заочной дискуссии, кажутся мне куда важнее, нежели окончательные выводы постмодернизма. Потому что в своих спорах Чеслав Милош и Ежи Анджеевский обращаются не столько к «натуре» человека, сколько к его здравому смыслу — что бы мы под этим словом ни понимали.

Современное российское общество держится — причем в различных областях жизни — за постулаты постмодернизма не как черт за грешную душу, а наоборот — как грешная душа за черта, черта коммунистического, который до сих пор — и после распада СССР — продолжает нас терзать. Скажу больше, в каком-то смысле этот черт терзает нас еще яростнее, чем во времена позднего СССР. Чтобы оторвать от себя его цепкие ручонки, нам надо реабилитировать — то есть наделить глубоким и непреходящим смыслом — понятия морали и нравственности, в частности нравственности и морали в истории. И это одна из главных задач наступившего века. Иначе нам никогда не преодолеть последствий века минувшего. Разрушительного для России и для нас с вами.

В заключение прочту короткий отрывок из стихотворения Милоша «Медленная река» в переводе Владимира Британишского. Здесь имеется в виду река времени, в которую — замечу от себя, — конечно, не войдешь дважды, но время, что бы ни говорили нам постмодернисты, все-таки течет. В строках, которые я прочту, Милош пишет о деградации истории, о деградации действительности.

 

— Ах, темный сброд кишит на луговине,

и крематориев белеют скалы,

и дым идет из гнезд умерших ос.

А след величья глушат мандолины,

среди руин жратва, над пеплом старым

новая жатва, лязг железных ос…

 

Чтобы увидеть эту картину, нам, живущим в России, не надо ходить далеко. Достаточно оглядеться.

Анастасия Скорикова

Цикл стихотворений (№ 6)

ЗА ЛУЧШИЙ ДЕБЮТ В "ЗВЕЗДЕ"

Павел Суслов

Деревянная ворона. Роман (№ 9—10)

ПРЕМИЯ ИМЕНИ
ГЕННАДИЯ ФЕДОРОВИЧА КОМАРОВА

Владимир Дроздов

Цикл стихотворений (№ 3),

книга избранных стихов «Рукописи» (СПб., 2023)

Подписка на журнал «Звезда» оформляется на территории РФ
по каталогам:

«Подписное агентство ПОЧТА РОССИИ»,
Полугодовой индекс — ПП686
«Объединенный каталог ПРЕССА РОССИИ. Подписка–2024»
Полугодовой индекс — 42215
ИНТЕРНЕТ-каталог «ПРЕССА ПО ПОДПИСКЕ» 2024/1
Полугодовой индекс — Э42215
«ГАЗЕТЫ И ЖУРНАЛЫ» группы компаний «Урал-Пресс»
Полугодовой индекс — 70327
ПРЕССИНФОРМ» Периодические издания в Санкт-Петербурге
Полугодовой индекс — 70327
Для всех каталогов подписной индекс на год — 71767

В Москве свежие номера "Звезды" можно приобрести в книжном магазине "Фаланстер" по адресу Малый Гнездниковский переулок, 12/27

Михаил Толстой - Протяжная песня
Михаил Никитич Толстой – доктор физико-математических наук, организатор Конгрессов соотечественников 1991-1993 годов и международных научных конференций по истории русской эмиграции 2003-2022 годов, исследователь культурного наследия русской эмиграции ХХ века.
Книга «Протяжная песня» - это документальное детективное расследование подлинной биографии выдающегося хормейстера Василия Кибальчича, который стал знаменит в США созданием уникального Симфонического хора, но считался загадочной фигурой русского зарубежья.
Цена: 1500 руб.
Долгая жизнь поэта Льва Друскина
Это необычная книга. Это мозаика разнообразных текстов, которые в совокупности своей должны на небольшом пространстве дать представление о яркой личности и особенной судьбы поэта. Читателю предлагаются не только стихи Льва Друскина, но стихи, прокомментированные его вдовой, Лидией Друскиной, лучше, чем кто бы то ни было знающей, что стоит за каждой строкой. Читатель услышит голоса друзей поэта, в письмах, воспоминаниях, стихах, рассказывающих о драме гонений и эмиграции. Читатель войдет в счастливый и трагический мир талантливого поэта.
Цена: 300 руб.
Сергей Вольф - Некоторые основания для горя
Это третий поэтический сборник Сергея Вольфа – одного из лучших санкт-петербургских поэтов конца ХХ – начала XXI века. Основной корпус сборника, в который вошли стихи последних лет и избранные стихи из «Розовощекого павлина» подготовлен самим поэтом. Вторая часть, составленная по заметкам автора, - это в основном ранние стихи и экспромты, или, как называл их сам поэт, «трепливые стихи», но они придают творчеству Сергея Вольфа дополнительную окраску и подчеркивают трагизм его более поздних стихов. Предисловие Андрея Арьева.
Цена: 350 руб.
Ася Векслер - Что-нибудь на память
В восьмой книге Аси Векслер стихам и маленьким поэмам сопутствуют миниатюры к «Свитку Эстер» - у них один и тот же автор и общее время появления на свет: 2013-2022 годы.
Цена: 300 руб.
Вячеслав Вербин - Стихи
Вячеслав Вербин (Вячеслав Михайлович Дреер) – драматург, поэт, сценарист. Окончил Ленинградский государственный институт театра, музыки и кинематографии по специальности «театроведение». Работал заведующим литературной частью Ленинградского Малого театра оперы и балета, Ленинградской областной филармонии, заведующим редакционно-издательским отделом Ленинградского областного управления культуры, преподавал в Ленинградском государственном институте культуры и Музыкальном училище при Ленинградской государственной консерватории. Автор многочисленных пьес, кино-и телесценариев, либретто для опер и оперетт, произведений для детей, песен для театральных постановок и кинофильмов.
Цена: 500 руб.
Калле Каспер  - Да, я люблю, но не людей
В издательстве журнала «Звезда» вышел третий сборник стихов эстонского поэта Калле Каспера «Да, я люблю, но не людей» в переводе Алексея Пурина. Ранее в нашем издательстве выходили книги Каспера «Песни Орфея» (2018) и «Ночь – мой божественный анклав» (2019). Сотрудничество двух авторов из недружественных стран показывает, что поэзия хоть и не начинает, но всегда выигрывает у политики.
Цена: 150 руб.
Лев Друскин  - У неба на виду
Жизнь и творчество Льва Друскина (1921-1990), одного из наиболее значительных поэтов второй половины ХХ века, неразрывно связанные с его родным городом, стали органически необходимым звеном между поэтами Серебряного века и новым поколением питерских поэтов шестидесятых годов. Унаследовав от Маршака (своего первого учителя) и дружившей с ним Анны Андреевны Ахматовой привязанность к традиционной силлабо-тонической русской поэзии, он, по существу, является предтечей ленинградской школы поэтов, с которой связаны имена Иосифа Бродского, Александра Кушнера и Виктора Сосноры.
Цена: 250 руб.
Арсений Березин - Старый барабанщик
А.Б. Березин – физик, сотрудник Физико-технического института им. А.Ф. Иоффе в 1952-1987 гг., занимался исследованиями в области физики плазмы по программе управляемого термоядерного синтеза. Занимал пост ученого секретаря Комиссии ФТИ по международным научным связям. Был представителем Союза советских физиков в Европейском физическом обществе, инициатором проведения конференции «Ядерная зима». В 1989-1991 гг. работал в Стэнфордском университете по проблеме конверсии военных технологий в гражданские.
Автор сборников рассказов «Пики-козыри (2007) и «Самоорганизация материи (2011), опубликованных издательством «Пушкинский фонд».
Цена: 250 руб.
Игорь Кузьмичев - Те, кого знал. Ленинградские силуэты
Литературный критик Игорь Сергеевич Кузьмичев – автор десятка книг, в их числе: «Писатель Арсеньев. Личность и книги», «Мечтатели и странники. Литературные портреты», «А.А. Ухтомский и В.А. Платонова. Эпистолярная хроника», «Жизнь Юрия Казакова. Документальное повествование». br> В новый сборник Игоря Кузьмичева включены статьи о ленинградских авторах, заявивших о себе во второй половине ХХ века, с которыми Игорь Кузьмичев сотрудничал и был хорошо знаком: об Олеге Базунове, Викторе Конецком, Андрее Битове, Викторе Голявкине, Александре Володине, Вадиме Шефнере, Александре Кушнере и Александре Панченко.
Цена: 300 руб.
Национальный книжный дистрибьютор
"Книжный Клуб 36.6"

Офис: Москва, Бакунинская ул., дом 71, строение 10
Проезд: метро "Бауманская", "Электрозаводская"
Почтовый адрес: 107078, Москва, а/я 245
Многоканальный телефон: +7 (495) 926- 45- 44
e-mail: club366@club366.ru
сайт: www.club366.ru

Почта России