К 50-летию СО ДНЯ СМЕРТИ ИЛЬИ ЭРЕНБУРГА

Борис Фрезинский

Илья Эренбург и спецслужбы (Россия, Франция, СССР. 1907—1953)

1. Начало было так далеко (1907—1917)

 

Политическая жизнь писателя Ильи Эренбурга (1891—1967) началась еще в юности. Переехав в 1896-м с родителями из Киева в Москву и став учеником Первой мужской гимназии (ее здание на Волхонке до сих пор цело), он в 1905 году познакомился и подружился со старшеклассником той же гимназии Николаем Бухариным, а тот вовлек его в революционное движение. Буря событий 1905 года захватила и гимназию. Она настолько увлекла Илью, что он почти не посещал занятий, не сдал и переэкзаменовок, а в августе 1905 года был оставлен на второй год в 4-м классе (в гимназиях учились десять лет: два класса приготовительных и восемь основных). После поражения Декабрьского вооруженного восстания 1905-го Эренбурга приняли в большевистскую партию. Разгромленный Московский комитет большевиков нуждался в свежих силах, и Эренбург начал выполнять любые поручения (распространял листовки, вел агитацию среди солдат, собирал пожертвования и т. д.). Вот что написал про май—июнь 1907-го в своей автобиографии Н. И. Бухарин: «Во время выпускных экзаменов вел стачку на обойной фабрике Сладкова вместе с Ильей Эренбургом».^[1] В октябре того же 1907-го Эренбург был в первый раз задержан на Пречистенке и по удостоверении личности освобожден. Тогда-то родители, опасаясь исключения сына из гимназии с волчьим билетом, подали директору гимназии заявление о выходе сына из состава учащихся, и с октября 1907 года решением педсовета он значился из гимназии отчисленным. Во всех дальнейших допросах свой уход из гимназии Илья мотивировал намерением сдать экстерном экзамены на аттестат зрелости за два последних года обучения. Так его образование и ограничилось пятью классами гимназии из положенных восьми — остальное он всю жизнь добирал самообразованием.

Именно с 1907 года за ним была установлена полицейская слежка, а 1 ноября 1907 года приставу 1-го участка Пречистенской части охранным отделением было предложено произвести «самый тщательный и всесторонний обыск у купеческого сына ученика Ильи Эренбурга, проживающего в доме Варваринского Общества по Савеловскому переулку на Остоженке. Причем надлежит обратить особое внимание на бесцензурные издания, переписку, фотографические и визитные карточки и адреса; все эти предметы, при обыске, должны быть опечатаны и с протоколом обыска препровождены в Отделение, обыскиваемый же подлежит задержанию лишь в том случае, если у него по результатам обыска окажутся какие-либо из вышеупомянутых предметов, свидетельствующих о принадлежности его к преступному сообществу».^[2] Обыск в квартире 81 дома № 12, занимаемой купцом 2-й гильдии г. Эренбургом (записано, что в ней 8 комнат, ванная, кухня, передняя и коридор), был проведен в три часа ночи, когда в квартире находилась мать Эренбурга Анна Борисовна. Занимаемая комната была обыскана, но в вещах Эренбурга ничего предосудительного найдено не было. Протокол подписали помощник пристава, обыскиваемый, а также два свидетеля крестьянского происхождения.

В начале 1908-го у него снова произвели обыск, найдя немало улик, и тут уж его арестовали. Для Ильи все было первым: тюрьмы, допросы, побои, высылки и пр. В январе все московские тюрьмы были переполнены, и его сначала держали в Пречистенском полицейском участке. 10 февраля перевели в Мясницкий полицейский дом, а в середине апреля — в Сущевскую часть, в мае — в одиночную камеру Басманной тюрьмы, потом снова в Сущевскую. В конце мая — в Бутырки (где как-то, когда его вели по коридору, он увидел, что навстречу ему ведут его товарища еще по разогнанному Социал-демократическому союзу учащихся Гришу Брильянта — будущего Г. Я. Сокольникова: они не подали виду, что знакомы). На всех допросах Илья Эренбург не признавался, что состоит в РСДРП. Он вел себя очень нервно, писал прошения и жалобы в Губернское жандармское управление, требуя немедленного освобождения под залог или на поруки родителям.^[3] Врачи докладывали о его тяжелом состоянии (хронический бронхит на почве медленно протекающего туберкулеза, тяжелая неврастения, припадки больной истерии и т. д.). Следствие шло, и до суда^[4] его 12 июня выслали из Москвы под особый надзор полиции в Киев, затем перевели в Полтаву, где продержали до ноября, когда предложили выбрать новое место ссылки. Он назвал Смоленск, но вернулся в Москву, где жил тайно, перебираясь от одних знакомых к другим. Не выдержав такой жизни, сам явился в жандармское управление, написав заявление о явке. Здоровье юноши из вполне состоятельной семьи было слабым с детства, и отцу для единственного сына (три дочери родились раньше него) 27 ноября удалось получить разрешение на выезд сына за границу для лечения под солидный залог при гарантии его возвращения на судебное разбирательство (в 1913-м залог был государством изъят).

Так в начале декабря 1908 года юный Эренбург начал жить в Париже, получая ежемесячно от родителей немалые по тем временам 50 рублей.^[5] Имея явочные парижские адреса, он вошел в группу содействия большевикам и регулярно посещал ее заседания. На них познакомился с Лениным, Каменевым, Зиновьевым, Луначарским, Антоновым-Овсеенко, Менжинским и др., а летом 1909-го по рекомендации Каменева съездил в Вену к выпускавшему «Правду» Троцкому, которым остался недоволен. Впрочем, в конце 1909 года Ленин, прозвавший его Ильей Лохматым и разгневанный на него за издание двух номеров журнала, издевательски писавшего о жизни русской социал-демократической колонии в Париже, изгнал юного Эренбурга из группы содействия.^[6] Так началась его новая жизнь, он женился, у него родилась дочь, он продолжал писать и переводить стихи, познакомился с русскими и французскими поэтами и художниками (им еще только предстояло стать всемирными знаменитостями). Его первая книга стихов, напечатанная в Париже тиражом сто экземпляров, была в России замечена влиятельными поэтами. А он оставался в поле зрения парижской полиции; досье на него заведено давно и пополнялось едва ли не до конца его жизни — аресты и высылки из Франции случались и в 1921-м, и в 1939—1940 годах, более того, еще в начале 1950-х его, награжденного в 1945-м де Голлем орденом Почетного легиона, по прилете в Париж не выпустили из аэропорта в город…

А в июле 1917-го (срок выпал по жребию, который тянули эмигранты) ему удалось вернуться через Лондон и Стокгольм в Россию. Октябрьского переворота, совершенного его прежними товарищами, он не принял, о чем открыто писал и в статьях и в стихах. В 1918-м в Москве его собрались было арестовать, но он бежал в родной Киев, оказавшись в самом пекле Гражданской войны. Внимание разнообразных спецслужб его не оставляло…

 

 

2. Трое суток в тюрьме ВЧК (октябрь 1920)

Пережив в Киеве несколько режимов (гетман, немцы, красные, белые…), Эренбург в 1919-м устремился в Крым, к Волошину…  Они с новой женой очень голодно прожили в Коктебеле до осени 1920-го. Это было время серьезных раздумий и переоценок всего происходящего в России. Последний режим — врангелевский — грубый и жестокий (при нем арестовали Мандельштама, его чудом спасли). Помня опыт парижских лет, Эренбург не пожелал его безнадежного продолжения. Обстоятельства (сыпняк жены в июне—июле, арест Мандельштама и др.) помешали ему уехать из Крыма, пока это было нетрудно. В итоге только в сентябре 1920-го он с двумя близкими ему людьми (женой Л. М. Козинцевой и его приятельницей Я. И. Соммер) смог морем на барже, груженной солью, двинуться к берегам тогда независимой Грузии, где было советское полпредство. Очень опасный, изматывающий четырехсуточный этот переезд описан им в мемуарах.^[7] В советском полпредстве в Тифлисе, сославшись на давнее знакомство с Н. И. Бухариным, он запросил для себя со спутницами и встреченных им в Тифлисе О. Э. и А. Э. Мандельштамов разрешение на проезд в Москву. Тогдашнему полпреду России в Грузии пришлось по этому вопросу вести переговоры с Москвой и МИДом Грузии, что растянулось на две недели. За это время Мандельштам познакомил Эренбурга с грузинскими поэтами Т. Табидзе, П. Яшвили и Г. Робакидзе, а 26 сентября в Тифлисе они с Мандельштамом дали большой вечер поэзии, который Г. Робакидзе вел. Наконец 29 сентября 1920 года полномочный представитель РСФСР попросил МИД Грузии выдать пропуска на выезд из Тифлиса во Владикавказ пяти гражданам (И. Г. Эренбургу, Л. М. Козинцевой-Эренбург, А. Э. Мандельштаму, О. Э. Мандельштаму и Я. И. Соммер). Пропуска были получены, причем дипкурьер Эренбург обязан был доставить в целости большой мешок с запломбированной дипломатической почтой, что оказалось делом совсем не легким.

В Москве его с женой разместили в общежитии Наркоминдела. Все складывалось удачно. 25 октября в Доме печати прошел первый в Москве творческий вечер поэта Ильи Эренбурга. В конце его дежурный член правления Дома печати, знакомый ему по Киеву поэт Н. Венгров шепнул, что в гардеробе его ожидают представители ВЧК. Они доставили его на Лубянку, где обыскали и поместили в камеру (в ней уже сидело человек восемь флотских командиров). Наутро он узнал правило этой камеры: говорить о случившемся с собой никому не позволялось, но каждый рассказывает остальным про то, в чем он специалист. Эренбург рассказывал о Париже и о Франсуа Вийоне. Вечером его допросили. Следователь признался, что помнит Эренбурга по Парижу (И. Г. его не помнил) и сказал: к нам поступило сообщение, что вы агент Врангеля, докажите, что это не так. Эренбург попросил доказательств обвинения, их не последовало. В камере доклады арестованных продолжались. На втором допросе все повторилось, но он услышал, что упрямство его может погубить. Утром в камере он рассказывал про Пикассо и отвлекся от мысли о расстреле. Затем его неожиданно освободили. Столь легкомысленный и не очень точный в деталях рассказ в мемуарах заключается бодрым выводом автора, хорошо знавшего, что после 1920-го был 1937-й: «Это было замечательное время! Еще шли бои с врангелевцами, еще не унимались различные банды, еще постреливали террористы. Борьба шла где-то под землей, в темных сапах. Иногда арестованных расстреливали, а тех, кого не расстреливали, освобождали».^[8] Сидя в камере, он знал, что Бухарин его освободит. Замечу, что этот арест Эренбург и словом не помянул в мемуарных главах «Книги для взрослых» (в 1936-м самые упоминания о пребывании в тюрьме ВЧК, а потом и о Бухарине уже были рискованными)…

После 1997 года, когда по вступившему в силу завещанию дочери Эренбурга Ирины Ильиничны право стать наследником архива писателя перешло ко мне, я обратился в московское управление ФСБ с просьбой ознакомиться со следственным делом Эренбурга 1920 года. Так как поиск этого дела требовал времени, мне пообещали прислать его в Питер. Уже дома я получил приглашение явиться в бюро пропусков на Литейном, 4, и оказался в небольшом кабинете, где с одной стороны длинного стола сидела нестарая пара — мужчина и женщина, читавшие некое дело, — а с другой его стороны располагалась женщина-майор, усадившая меня напротив себя и вручившая мне тощую папочку дела Эренбурга. С любопытством пробежав его 11 страниц (ксерокопии тогда запрашивающим дела не дозволялись), я начал их переписывать, изо всех сил стараясь писать разборчиво.

На первой (уже архивной) обложке под шапкой Всероссийской Чрезвычайной Комиссии по борьбе с контрреволюцией, спекуляцией и преступлениями по должности стояли № 22560/4063 и штамп «Зарегистрировано в 1941 году». Значит, с 1920 по 1941 год дело на Илью Эренбурга в архив не сдавалось!

Вторая обложка была первоначальной — ее шапка «Особый отдел ВЧК № 4103^[9] по обвин. Эренбург Юлий^[10] Григорьевич. Начато 26/Х 1920 г.». Первый лист дела с обеих сторон был закрыт плотной бумагой с надписью: «Не вскрывать». Должно быть, за ней и был поступивший в ВЧК донос. Как только я попробовал в него заглянуть, майор так на меня зыкнула, что от мысли узнать государственную тайну сразу пришлось отказаться. Воистину «честь и достоинство» доносчиков у нас превыше всего! На втором листе помещался текст ордера, выданного сотруднику Особого отдела ВЧК т. Проценко 24 октября 1920 года^[11] на производство ареста и обыска гр. Эренбурга по адресу Поварская д. 52 Дворец искуст.^[12] (это зачеркнули и красными чернилами заменили на: Дом печати. Никитский бульвар д. 8). Ордер заканчивался призывом: «Все должностные лица и граждане обязаны оказывать лицу, для которого выписан этот ордер полное содействие для успешного его выполнения» и подписями: «Председатель Особого отдела Г. Ягода. Нач. секретного отдела В. Плят».

На третьем листе была справка про обыск в общежитии Наркоминдела, включавшая перечень изъятых у Эренбурга вещей (бумажник, портфель, деньги и «некоторая переписка»). Ее подписали Эренбург и председатель домкома. На четвертом листе — недатированный и формальный протокол допроса: ФИО, возраст, происхождение, род занятий (ответ: поэт), семейное положение и т. д. Только отвечая на вопрос про общее образование, Эренбург нахально прихвастнул: Сорбонна (Париж). Собственные его показания занимали листы с 5-го по 9-й. В них была информация, мне прежде неизвестная: например, что в 1919 году по дороге из Киева в Крым, будучи в занятом белыми Ростове, он обращался к писателю Чирикову с просьбой получить загранпаспорт^[13] и тот ответил ему, что для еврея сие невозможно. Затем рассказывалось, как в начале осени Эренбург получил в Крыму документ Международного Красного Креста о том, что по их поручению он направляется в Грузинский Красный Крест, чтобы получить средства поддержки политических жертв Гражданской войны для дальнейшего движения, а также визы на въезд в Батуми. Далее приводится важное для ВЧК свидетельство: «Приехав в Москву, я виделся с т. Бухариным, рассказал ему о происшедшей во мне перемене и о моем желании активно работать. Он предложил мне написать книгу о том, что сделано за последние три года в области культуры — я согласился».

Показания завершаются перечнем лиц, хорошо его знающих и находящихся в Москве. Список начинается с Н. И. Бухарина, включает зам. зав. ТЕО т. Лещинскую^[14], т. Вендрова, секретаря Луначарского, и т. Сокольникова.

На л. 9 имеется запись: «Заключение: Освободить, дело прекратить. Плят». И еще одна: «Все документы и переписку получил. И. Эренбург 27/Х».

Два последних листа к делу Эренбурга не имеют отношения и прикреплены по ошибке.

 

 

3. Эренбург и Савич в Испании.^[15] Пересечения с разведчиками и агентами НКВД

После 1921 года Илья Эренбург, имея советский паспорт, жил за границей. Там с работой отечественных спецслужб он напрямую не сталкивался, хотя они его и не забывали (недаром же на его деле 1920 года в ВЧК штамп: «Сдано в архив в 1941»). Но при недолгих наездах в СССР в 1924, 1926, 1932, 1934 и 1935 годах его, что называется, не трогали. В 1922-м в Берлине он подружился с молодым поэтом Овадием Савичем^[16], вскоре увлекшимся прозой. С 1929-го по настойчивому совету Эренбурга Савич с женой переехали в Париж, где общались с Эренбургами ежевечерне. Савич стал самым близким и верным другом Эренбурга на всю жизнь. С начала 1930-х Савич — корреспондент «Комсомольской правды» в Париже (вслед за Эренбургом, принявшим в 1932 году предложение «Известий» стать их собкором). В 1935 году в Париже с Савичем познакомился и подружился редактор «Звезды» Н. С. Тихонов, которому Савич обещал свой новый роман. Так получилось, что его жена А. Я. Савич должна была срочно вернуться в Москву к тяжело заболевшей матери, и там у нее сразу отобрали загранпаспорт. Беда не приходит одна — следом заболела и умерла ее старшая сестра, оставившая маленького сына. А когда умерла и мать, в Париж ее уже не выпустили. Савич то рвался в Москву, то ставил себе предварительным условием окончить роман. Он писал московскому другу писателю В. Г. Лидину: «Тут хорошо то, что Вы можете работать. А когда тоска (а ее много), Вы идете в кафе и видите милых и необязательных людей. Они, как актеры, пока сезон — друзья, расстались — и забыли без печали. Это, конечно, не касается Эренбургов». В июле 1936-го, когда началась война в Испании, Савич писал жене: «Мы тут сейчас живем Испанией. С отъездом Мальро^[17], есть уже реальный человек, за которого волнуешься»; «Мы просто живем мыслями о том, что фашисты будут разбиты. Я безумно завидую Мальро…»^[18] Савич продолжал править роман… Эренбургу не стоило труда уговорить его поехать в Испанию, сохраняя обязанности корреспондента «Комсомолки». Произошло это в январе 1937-го.

Но сначала о 1936-м.

В апреле 1936-го по совету приезжавшего тогда в Париж главного редактора «Известий» и его гимназического друга Н. И. Бухарина Эренбург поехал на две недели в Испанию^[19] и безошибочно диагностировал там подготовку военного мятежа против Республики.^[20] Мятеж во главе с генералом Франко и вспыхнул 18 июля — так началась в Испании гражданская война. Узнав об этом, Эренбург сразу же запросил у газеты командировку военкором в Мадрид при сохранении (наездами) обязанностей корреспондента в Париже. Получить на это «добро» оказалось не так-то просто. Бухарин, оставаясь номинально главным редактором «Известий» (сценарий политического процесса против него уже обдумывался), находился в подвешенном состоянии, потому заявку на поездку Эренбурга подписал тогдашний зав. международным отделом газеты Я. Г. Селих. Политбюро ЦК ВКП (б) утвердило ее лишь 1 сентября 1936 года, когда Эренбург уже приехал в Испанию самовольно и, входя в тамошнюю весьма запутанную обстановку, готовил для газеты первые очерки. И. Г. считал информацию, которую сообщал в газету, важной для советских читателей, но, когда из редакции получал пачки номеров с его «Письмами из Испании», мог лишь возмущаться беспардонной правкой своих текстов. Конечно, он протестовал, но на это никто не обращал внимания. Так и продолжалось всю испанскую войну.^[21]

Эренбург хорошо знал Каталонию (он там еще с 1931-го узнал многих анархистов). Понимая, что всех республиканцев объединяла лишь ненависть к фашистам, но отнюдь не политические платформы, он чувствовал опасность разладов в республиканском лагере (чего не было у франкистов). Человек не только слова, но и дела, Эренбург старался использовать свои знакомства для помощи Республике. В этом ему помогло и знакомство с сотрудниками советского посольства в Мадриде. Иных он знал по прежним встречам в Париже (скажем, нового посла М. И. Розенберга — с начала 1930-х, а консула в Каталонии В. А. Антонова-Овсеенко еще по 1909 году). Они обсуждали с ним положение дел вполне доверительно^[22], и, связывая его авторитет у анархистов с популярностью романа о Хулио Хуренито, рассчитывали на реальность помощи Эренбурга. Так возникла идея агитфургона для поездок Эренбурга по республиканским фронтам, укрепленных анархистами. В этом агитфургоне предполагалось выпускать испанскую агитгазету, а также иметь кинопередвижку, чтобы показывать бойцам кинофильмы. Антонов-Овсеенко идею одобрил, и Эренбург сообщил о своем плане в Москву. В итоге деньги для покупки грузовика и кинопередвижки на его имя прислал в парижский банк Союз писателей.^[23] А печатный станок подарил знакомый писателя, парижский издатель Р. Мерль. Кинофильмы «Чапаев» и «Мы из Кронштадта» прислали из Москвы, а веселый фильм Диснея Эренбург купил сам. Словом, агитфургон оснастился киноэкраном, кинопередвижкой и печатным станком и получил название «Печатня и кино». Жена его друга испанского художника Фернандо Херасси, галичанка Стефа^[24], хорошо говорившая по-испански, согласилась ездить с Эренбургом на агитфургоне, чтобы переводить бойцам кинофильмы. Эти поездки продолжалось всю осень 1936-го. Успех работы был очевиден, но в конце 1936-го он вдруг всю эту работу с агитфургоном напрочь свернул, ограничив свое участие в испанских событиях только журналистикой. Мне кажется, что это было связано с его осторожностью: Эренбург уже почувствовал заметно возросшую роль агентов НКВД в испанских событиях (их интересовала не победа республиканцев, а собственные задачи). Об этом открыто и почти патетически написал в своих мемуарах ставший теперь известным генерал НКВД П. А. Судоплатов^[25]: «В течение 1936—1939 годов в Испании шла, в сущности, не одна, а две войны, обе не на жизнь, а на смерть. В одной схлестнулись националистические силы, руководимые Франко, которому помогал Гитлер, и силы испанских республиканцев, помощь которым оказывал Советский Союз. Вторая, совершенно отдельная вой­на шла внутри республиканского лагеря. С одной стороны Сталин в Советском Союзе, а с другой — Троцкий, находившийся в изгнании: оба хотели предстать перед миром в качестве спасителей и гарантов дела республиканцев, чтобы тем самым стать в авангарде мирового коммунистического движения. В Испанию мы направляли как своих молодых, неопытных оперативников, так и опытных инструкторов-профессионалов. Эта страна сделалась своего рода полигоном, где опробовались наши будущие военные и разведывательные операции».^[26] Задачи Иноотделу НКВД (как и их мотивацию) Сталин ставил лично; эта мотивация в приведенной цитате обнажена.^[27] Одной из первых операций НКВД, нашумевшей в Испании, стало похищение и ликвидация лидера левой партии ПОУМ.^[28] Эту операцию осуществил тогдашний резидент НКВД в Испании, работавший под именем Александра Орлова.^[29] Он по личному заданию Сталина спровоцировал в мае 1937 года восстание ПОУМ в Барселоне, подавленное Республикой, что позволило расправиться с ПОУМ в целом.^[30]

Судоплатов свидетельствует: «Орлов сыграл видную роль в ликвидации руководителя испанских троцкистов Андрея Нина. Нин за участие в мятеже троцкистов в Барселоне был арестован республиканскими властями, а потом похищен Орловым из тюрьмы и убит неподалеку от Барселоны. Затем Орлов написал антитроцкистский памфлет, распространив его от имени Андрея Нина, и создал принятую официальными властями версию о содействии немецких спецслужб побегу Нина из-под стражи. Эта акция нанесла серьезный урон престижу троцкистского движения в Испании».^[31] Когда Орлов в 1938 году получил приказ вернуться в Москву, он понял, чем ему это грозит, и бежал из Испании в США, где его приняли. После этого он сообщил в Кремль, что не выдаст важной информации, которой владел, если в Москве не тронут его семью. Только после смерти Сталина он опубликовал книгу «Тайная история сталинских преступлений»^[32], в которой о том, что творил сам, не сказано ни слова. Об Орлове мы еще вспомним в связи с Савичем и Эренбургом.

В феврале 1937-го посла М. И. Розенберга отозвали в Москву, где тут же арестовали. Прислали нового посла — Л. Я. Гайкиса, которого через пять месяцев тоже отозвали и тоже арестовали. Антонова-Овсеенко постигла та же судьба. В Испании НКВД действовал как дома. Республиканское правительство целиком зависело от советских поставок вооружения и советников (пехоты, авиации, разведчиков, подрывников, организаторов террора на территориях, занятых франкистами). Франция и Англия боялись помогать Испанской Республике, опасаясь тем спровоцировать войну с нацистской Германией. В итоге заметно и быстро левевшее испанское правительство вынуждено было позволить СССР, чтобы НКВД контролировал все интербригады (они формировались из добровольцев разных стран, приезжавших помогать Испанской Республике победить франкистов). Агенты НКВД имели точные инструкции: они прежде всего должны были отлавливать и уничтожать так называемых «троцкистов», то есть тех западных сторонников Четвертого Интернационала, созданного высланным в 1929 году из СССР Л. Д. Троцким, что прибывали в Испанию добровольцами. Так сверх старых испанских тюрем появились еще и спецтюрьмы, руководимые людьми НКВД: они имели право беспрепятственного уничтожения любых противников Сталина из числа не только интербригадовцев, но даже испанских сторонников Троцкого.

В январе 1937 года Эренбург привез О. Г. Савича в Барселону и познакомил его с консулом Антоновым-Овсеенко, которому учтивый О. Г. так пришелся по душе, что консул пригласил его запросто приходить в гости. Эренбург тогда же отправился на Арагонский фронт и обещал Савичу, что через неделю вернется и они вместе поедут в Валенсию, где находилось правительство, а потом в Мадрид. Вернувшись дней через десять в Барселону, Эренбург Савича там не нашел. Антонов-Овсеенко рассказал ему, что Савич ездил под Уэску, а потом с новым послом Л. Я. Гайкисом уехал в Валенсию. Эренбург поехал в Валенсию один и, как и прежде, остановился в отеле для иностранных журналистов, где Савича тоже не оказалось. Так как Савич знал, где в Валенсии Эренбург останавливается, он вечером позвонил ему сам. И Эренбург узнал, что Савич остановился в «Метрополе», где находились наше посольство и все военные советники и куда непросто было проникнуть. Изумившемуся Эренбургу пришлось просить Саву (он всегда так звал Савича) заказать себе пропуск. Вот рассказ из мемуаров: «Савича я нашел растерянным: „Я попал в дурацкое положение… Я обедал у Антонова-Овсеенко, когда приехал посол — он возвращался из Москвы в Валенсию. Я набрался храбрости: может быть, в его машине окажется местечко для меня. Он усадил меня рядом. А когда мы вошли в „Метрополь“, он распорядился: „Номер для товарища…“ Советские люди в Испании свято соблюдали конспирацию и никогда не спрашивали человека, кто он, откуда. Так бедный Савич оказался загадочным товарищем, которого посол встретил у Антонова-Овсеенко».^[33] Из советских журналистов в «Метрополе» тогда жили корреспонденты «Правды» М. Е. Кольцов и ТАССа Е. Г. Мирова, ее муж А. Л. Миров-Абрамов — помощник начальника Разведупр РККА, руководивший вербовкой добровольцев в Испанию. Его вскоре арестовали, а ее, об этом не знавшую, отозвали в Москву. И Мирова попросила Савича временно подменить ее в ТАССе.

Не знаю, говорил ли Савич при встрече с Эренбургом об Орлове, который жил в «Метрополе» над ним. Даже если говорил, в мемуарах Эренбурга об этом нет ни слова. А вот мне об этом со слов самого Савича рассказал известный профессор-испанист и в прошлом участник гражданской войны в Испании Давид Петрович Прицкер.^[34] 22 сентября 1986 года я записал его рассказ: «В Валенсии Орлов жил в том же подъезде, что и Савич, только выше. У О. Г. было много работы, он уставал, да и к Орлову, понятно, относился весьма сдержанно, а тот, напротив, благоволил к О. Г. Как рассказывал О. Г. — бывало, только ляжешь несколько часов поспать, а тут позвонит Орлов: „Зайди-ка ко мне…“ Иногда Орлов уезжал куда-то из Валенсии, а потом, дней через десять, возвращался, с кругами под глазами, но веселый. Как-то он признался Савичу, что уезжал на машине на французскую границу — работа такая, что ему необходима разгрузка, без этого не протянуть. Орлов осуществлял общее руководство по борьбе с внутренними врагами и давал указания испанским республиканским властям, кого и как убрать. О его местопребывании никто из подчиненных не знал, и, когда он удрал, все считали, что это очередное отсутствие. Американцы сразу оценили его информированность, и с 1948 по 1953 год о нем не было никаких вестей, только в 1953 году после смерти хозяина вышла его книга».^[35] Добавлю, что Орлов обеспечил доставку испанского золотого запаса в СССР. В «Правде» был напечатан указ: старший майор ГБ Никольский награжден орденом Ленина за выполнение ответственного правительственного задания. Орден Красного Знамени получил за это же майор ГБ Наумов (под этим именем он значился в ГБ), сменивший Орлова на посту резидента НКВД в Испании уже под именем Леонида Александровича Котова.^[36] Его-то Эренбург в Испании встречал. В последний раз 30 января 1939 года, когда, долго разыскивая Савича в Фигерасе, наткнулся в здании школы на членов испанского правительства Негрина, Альареса дель Вайо и др. (они собирались морем через Марсель отправиться в еще державшуюся Валенсию) и кто-то из военных сказал ему, что советские товарищи — в деревушке в восьми километрах от города. Эренбург вспоминал, как, замерзший, добрался до нее за три часа, вошел в крестьянский дом и обомлел от счастья: «Пылал огромный камин; перед ним сидели Савич и Котов. Савич объяснил, что на грузовике зачем-то вывезли посольскую библиотеку, приходится жечь — не оставлять же фашистам русские книги. Человека, которого звали в Испании Котовым, я остерегался — он не был ни дипломатом, ни военным. Он бросал книги в огонь с явным удовольствием, приговаривал: „Кто тут? Каверин? Пожалуйста! Ольга Форш? Не знаю. А впрочем, там теплее…“ Поразил меня Савич. Он настоящий книгопоклонник. Когда он приходит в гости, то вдруг, забывая всю свою учтивость, начинает листать книги на столе, не слушает даже разговора. А тут заразился и с азартом швырял в камин томики. Котов сказал: „Гмм… «День второй»… Придется уступить автору право на кремацию“. Я кинул книжку в камин». А дальше Эренбург рассказывает о Савиче: «Пришли сотрудники посольства, рассказали мне, что при эвакуации Барселоны забыли снять со здания герб и флаг; спохватились, кто-то сказал Савичу: „Может быть, вы снимете?..“ Савич вернулся в Барселону, где шла стрельба на улицах, вместе со своим шофером, бравым Пепе, влез на крышу, снял герб и флаг. (Все-таки Савич странный человек: преспокойно вернулся в Барселону, когда в город входили фашисты, писал отчеты для ТАССа под бомбежками, сидел с Котовым, жег книги, шутил, а неделю спустя в Париже умирал от страха: у него не было разрешения полиции, ночью он прятался у Дуси^[37], и даже веселенькая Дуся не смогла заставить его улыбнуться…)».^[38] О том, кто скрывался за именем Котова, я, уже работая над комментариями к первому бесцензурному изданию мемуаров Эренбурга, впервые узнал в 1989 году от замечательного испаниста, знатока истории гражданской войны в Испании Ефима Марковича Теппера (говоря с Прицкером, расспрашивал его только об Эренбурге и Савиче). Фамилия Эйтингона, которую он мне назвал, теперь общеизвестна, тогда же ее знали единицы (вряд ли она была известна Эренбургу, но он точно знал, по какому ведомству Котов служит, и догадывался о его происхождении). Книжка об Эйтингоне с некоторым вызовом, но не без оснований названа «Карающий меч Сталина».^[39] Он был непосредственным организатором убийства Троцкого в Мексике и, сидя в машине возле дома Л. Д., напрасно ждал его убийцу Рамона Меркадера, потому что того схватили, когда получивший смертельный удар ледорубом в голову Троцкий неожиданно для убийцы поднялся на ноги и закричал…

Надо сказать, что в Испании находились люди НКВД двух сортов — военные разведчики, помогавшие созданию разведки в республиканской армии и организации террора на территории врага, и политические агенты, решавшие задачи ликвидации троцкистов. Их трудно было перепутать. И Эренбург и Савич очень тепло вспоминали разведчиков, находившихся в Испании, особенно двоих, работавших под именами Лоти и Ксанти.

Полковника разведки Давида Оскаровича Львовича (1898—1942), как и многих советских участников испанской войны, по возвращении в Москву арестовали, и он погиб в концлагере. Когда Эренбург был в 1946 году в США, он встретился там с испанскими друзьями Стефой и Фернандо Херасси; первый их вопрос был: «Что с Лоти?» «Я отвернулся и еле выговорил: „Погиб…“», — написано в мемуарах.^[40] Теперешнему читателю надо объяснять подлинный смысл этой фразы. Эренбург знал, что Лоти репрессирован. Но это было неофициальное знание, об этом имели право знать только самые близкие родственники, и даже им полагалось молчать. Распространение подобной информации, особенно за границей, каралось как преступление. На эту тему Эренбург не мог продолжать разговор даже с зарубежными друзьями, поэтому он отвернулся. В 1965 году ему написал Д. Гарай, немецкий коммунист с 1919 года^[41]: он с трудом прочитал по-русски советское издание «Люди, годы, жизнь» (в ГДР мемуары Эренбурга были запрещены; их перевели в ФРГ, но ввоз книг оттуда был запрещен), книги ему подарили советские знакомые. Гарай, извинившись, писал Эренбургу по-немецки, иногда вставляя русские слова. Писал, что в 1940—1941 годах работал с Лоти и другими «испанцами» в одном лагере для заключенных инвалидов на Колыме (Лоти тяжело болел, в Лефортове ему отбили почки). Писал, как все политзаключенные любили и уважали Лоти, а бригадир-уголовник его ненавидел…

В 1948 году Савич написал книгу «Два года в Испании. 1937—1939». Издание ее запретили. Едва ли не самые знаменитые и всенародно любимые в ту пору писатели И. Эренбург и К. Симонов написали большое и аргументированное письмо в ее защиту. И это не помогло. А с 1961 по 1982 год книга Савича об Испании выходила в Москве четырежды. В Ленинграде в 1982-м А. Я. Савич мне написала на издании 1966 года: «Из четырех вышедших изданий это самое полное. А. Савич».^[42] Его дальше я и цитирую, указывая только страницы. Вот рассказ, изъятый из позднейших переизданий — о доверии Лоти к Савичу: «Когда рано утром в Валенсии мне принесли газеты и я прочел про процесс Тухачевского, я бросился к Лоти и постучал в дверь. Вместо обычного „войдите“ я впервые услышал: „Кто там?“ Я назвался, дверь открылась, Лоти посмотрел на меня и, еще не впуская, спросил кого-то, кто был в комнате: „Это Савич; я думаю, ему можно?“… Он впустил меня и снова запер дверь. В номере были Ксанти^[43] и еще один из наших военных. „Пришли сообщить? — с кривой улыбкой сказал Лоти. — А мы уже знаем“. Я видел этих людей в бою и в тяжелые минуты жизни. Никогда в их глазах и позах я не видел такой тоски. Я сел на кровать, другого места не было. Так вчетвером, молча, мы просидели, вероятно, с час, пока Лоти не встал и не сказал: „Ну, пора на работу! Нам — в штаб, а ему (на меня) — к телеграммкам…“ <…> Вернувшись в Москву, я не застал Лоти <…>. В жизни каждого человека есть встречи, память о которых для него священна. Такой встречей навсегда осталась для меня знакомство с Лоти» (С. 148).

Судьба Ксанти оказалась куда более счастливой, чем судьба Лоти. Его не репрессировали, и он дослужился до звания генерал-полковника. Тогда у нас никто не знал про еще одну, времен испанской войны, заслугу Ксанти — перед литературой. О ней можно прочесть в мемуарах Эренбурга. Его любимым писателем был Эрнест Хемингуэй. А познакомился Эренбург с ним в мадридском отеле «Гайлорд», где жили наши военные советники и где несколько комнат занимал Михаил Кольцов, у которого по вечерам всегда было людно — «Гайлорд» соблазнял многих. Мадридские отели тогда не отап­ливались, было холодно, ну а голодно было всюду в Республике. У Кольцова же можно было отогреться и досыта поесть. И вот в один мартовский вечер 1937 года Эренбург собрался к М. Е. «Я сразу увидел, что на столе большой окорок и бутылки, — так начинается его рассказ об этом визите. — Михаил Ефимович хмыкнул: „Здесь Хемингуэй“. Я растерялся и сразу забыл про ветчину».^[44] Опущу дальнейшие эффектные подробности знакомства, чтобы вернуться к Ксанти. Именно в «Гайлорде» Хемингуэй встречался с нашими военными. «Ему, — продолжает Эренбург, — нравился Хаджи, человек отчаянной смелости, который ходил во вражеский тыл (он был родом с Кавказа и мог легко сойти за испанца). Многое из того, что Хемингуэй рассказал в романе „По ком звонит колокол“ о действиях партизан, он взял со слов Хаджи. (Хорошо, что хоть Хаджи выжил!)».^[45] Ни испанское имя Ксанти, ни его родное Хаджи (которого Хемингуэй, понятно, не знал) он в своем испанском романе не называет. При этом безымянно упоминает собкора «Известий» — в нем легко узнается Эренбург, а соображения Хемингуэя о Кольцове, который в романе назван Карковым (не удержусь еще раз привести эти слова), отданы главному герою романа: «Роберт Джордан не встречал еще человека, у которого была бы такая хорошая голова, столько внутреннего достоинства и внешней дерзости и такое остроумие».^[46]

Эренбург и Савич относились к Кольцову по-разному. В журнальной пуб­ликации мемуаров главы о Савиче не было, потому что Эренбург дал зарок о живых не писать.^[47] Погибшему же Кольцову в журнальной публикации было посвящено всего два абзаца в главе о наших участниках испанской войны. Близкими людьми они не были, и многое в противоречивой фигуре Кольцова оставалось Эренбургу неясно. И только прочитав и дважды перечитав взволновавшие его воспоминания брата Кольцова карикатуриста Бориса Ефимова^[48], Эренбург в том же году написал свою главу о Кольцове (в 1967-м ее, как и главу об О. Г. Савиче, напечатали^[49]).

Раздумывая над судьбой Кольцова, Эренбург написал: «Он никого не старался погубить и плохо говорил только о погибших: такое было время. Ко мне он относился дружески, но слегка презрительно, любил с глазу на глаз поговорить по душам, пооткровенничать, но когда речь шла о порядке дня двух конгрессов (писательских международных. — Б. Ф.), не приглашал меня на совещания. Однажды он мне признался: „Вы редчайшая разновидность нашей фауны — нестреляный воробей“. (В общем, он был прав — стреляным я стал позднее.)»^[50]

В 1935-м в Париже и в 1936—1937 годах в Испании Эренбург много и близко общался с М. Кольцовым, в ноябре 1937 года отозванным в СССР. Уже 24 декабря Эренбург с женой приехали в Москву, чтобы на следующий день выехать в Тбилиси, где начинался пленум правления Союза писателей, посвященный юбилею Шота Руставели (как члена Президиума правления, его, естественно, на пленум пригласили). За две недели этой поездки Эренбургу очень хотелось встряхнуться и снять сильную усталость от тяжелой работы в Испании. Его встречала дочь Ирина; дома вместе с мужем (писателем Б. М. Лапиным) они полночи обрушивали на него ушат ошеломляющих сведений о необъяснимых арестах в Москве. Утром Эренбург зашел в редакцию «Известий», где не увидел ни одного знакомого лица и не услышал ни одного внятного ответа на вопрос о многих знакомых, который он не мог сдержать: где они? Следом он зашел в «Правду» к Кольцову, и тот искренне изумился: «Зачем вы приехали?» — а когда понял, что И. Г. приехал вместе с женой, почти вскрикнул: «И Люба притащилась?»^[51] Вечером Эренбурги уехали в Тбилиси; там грузинские друзья рассказали об арестах у них. По приезде в Москву Эренбургу, у которого изъяли загранпаспорт, в «Известиях» обещали поставить вопрос о его возвращении в Испанию, но предупредили, что теперь это непросто: начальство очень занято, придется месяц-другой подождать. Четыре месяца Эренбург ждал решения своей судьбы — пытка страхом, логической необъяснимостью, непредсказуемостью и масштабом шедшего по стране вала террора.

Одно из самых тягостных и невыносимых личных переживаний началось в первых числах марта, когда Кольцов сказал новому редактору «Известий» Я. Г. Селиху: «Устройте Эренбургу пропуск на процесс — пусть он посмотрит на своего дружка».^[52] Эту произнесенную вслух при десятке коллег фразу Эренбург помнил до конца жизни, как и безумный день, проведенный на процессе Бухарина. От последовавшего предложения написать для газеты статью о процессе он, ужаснувшись, отказался. На его письмо Сталину о том, что сейчас он принесет стране больше пользы в Испании, чем дома, ему был передан ответ: нет. Вторичное обращение Эренбурга по этому вопросу^[53] неожиданно оказалось спасительным, и в апреле его с женой вдруг отпустили. В конце апреля 1938 года возле здания московской «Правды» перед самым отъездом в Испанию Эренбург в последний раз увидел Кольцова, который сказал ему на прощанье: «А о том, что у нас, не болтайте — вам будет лучше. Да и всем — оттуда ничего понять нельзя. <…> Впрочем, отсюда тоже трудно понять».^[54]

А вот воспоминания Савича о его прощании с Кольцовым, уезжающим в Москву в конце 1937-го: «Один за другим уезжали советники первого призыва <…>. Я сидел в своем так называемом бюро спиной к двери и вдруг почувствовал, что кто-то обнял меня сзади за плечи — это был редкий жест Кольцова, выражавший всегда внутреннюю взволнованность. „Уезжаю, — сказал он. — Совсем. Не пришлось мне посидеть до конца. А вы сидите. Все равно, что конец будет плохой, надо и это знать“. У меня упало сердце. Конечно, я тоже знал, „конец будет плохой“. Но в первый раз я почувствовал это с какой-то отчаянной безысходностью. Не помню, о чем мы говорили тогда. Помню только, что Михаил Ефимович был все время грустен и ласков, а на прощанье первый раз в жизни расцеловался со мной…» (С. 222).

И еще воспоминание о том, как Савич узнал, что в ноябре 1938-го Кольцова арестовали: «Однажды утром я раскрыл, как всегда, „Эскучу“ — так назывался секретный бюллетень, издававшийся в очень ограниченном количестве экземпляров секретариатом пропаганды и состоявший из радиоперехватов фашистских станций и сообщений фашистских газет. Где-то в конце я вдруг увидел: „В Москве арестован известный советский журналист Кольцов…“ Бросив работу, я побежал в полпредство, ворвался в кабинет полпреда, которым тогда (после отзыва Л. Я. Гайкиса. — Б. Ф.) был С. Г. Марченко, и крикнул: „Это правда?“ Марченко тотчас догадался, поднял на меня печальные глаза и тихо ответил: „Правда“» (С. 223). О «деле» Кольцова, его допросах под пытками и его показаниях еще будет разговор дальше, хотя человеку, не перенесшему и ничтожной части из того, что выпало на долю М. Е., понять это не легко. Следствие диктовало Кольцову списки лиц, о враждебной деятельности которых из него выбивали показания; он стал давать их после трехмесячных пыток. И все-таки допускаю, что в этих списках Савич не значился, хотя НКВД и узнал от Кольцова, что Савич-де — эмигрант, входивший в парижский штаб международного шпиона Эренбурга, выполнявшего спецпоручения Бухарина. Уже после того, как эти показания были получены, весной 1939-го Савич вернулся в СССР. (Перейдя в конце 1938 года французскую границу, он был интернирован, затем Эренбург помог ему какое-то время переждать в Париже, пока они не получили сообщение из Москвы, что волна арестов спала и можно возвращаться.^[55]) Добирался Савич из Гавра морем в Ленинград (Эренбурги тоже поехали в Гавр, чтобы его проводить); тем же рейсом плыли многие испанцы. А. Я. Савич рассказывала мне, как она, запуганная террором, приехала встречать мужа в Ленинградский порт. Ее сопровождал Н. С. Тихонов^[56], понимавший сложность положения. В порту он расстегнул плащ, чтоб на лацкане его пиджака был виден орден Ленина (на писателе тогда — большая редкость). Когда теплоход пришвартовался, она увидела на палубе толпу пассажиров и углядела О. Г. К нему подошел некто, вручивший какой-то листок и взявший расписку в получении. Сердце ее упало: она решила, что это повестка. Но муж благополучно сошел на берег. Оказалось, ему вручили телеграмму, что она приезжает его встретить… Вернувшись в Москву и сразу же написав Эренбургу, Савич вскоре узнал, что почти все советские участники испанской войны арестованы; атмосфера террора так потрясла его, что он не мог заставить себя писать за границу не только Эренбургу, но и матери.

В заключение о том, что в Испании был еще один значимый агент НКВД, присматривавшийся к Эренбургу, но не познакомившийся с ним. Назову его пока Львовым, как он именуется в ЛГЖ. 7 сентября 1962 года Львов писал их автору: «По Испании Вы, видимо, меня не помните, хотя мы не раз встречались там на фронтах, в Мадриде и в Гайлорде. (В последнем месте Вы видели меня в обществе Львовича-Лоти, моего старого друга и товарища по совместной работе на турецкой границе в 1928—31 гг.)». Но Эренбург его действительно по Испании не знал, зато хорошо помнил по Франции 1939—1940 годов. Об этом дальше.

 

 

4. Поль Жослен и художественный руководитель НКВД Иосиф Сталин

О новом спецкоре «Известий» в Париже Поле Жослене читатели узнали, прочитав номер газеты за 11 октября 1938 года, где была напечатана его первая статья «Политическая борьба во Франции». С того дня вплоть до 12 апреля 1939 года антифашист Жослен освещал политическую жизнь Франции (10 апреля появилась большая его статья «В решающие часы», 11 и 12-го — заметки в несколько строк; вот одна из них, «Расправа с испанскими республиканцами»: «Из Аликанте сообщают, что 47 командиров республиканской армии, захваченные итальянцами, „покончили с собой“. Можно ли сомневаться, что 47 командиров убиты фашистами»).

Поль Жослен^[57]– псевдоним, придуманный Ильей Эренбургом для себя; с этого времени своим именем он, как правило, подписывал длинные статьи и корреспонденцию о событиях в Испании, а под именем Жослена ежедневно печатал заметки (среди них и не маленькие) о французских и общеевропейских делах. В конце 1938 — начале 1939 года Эренбург работал за двоих. Уже 5 декаб­ря 1938 года он жаловался в Ленинград близкому другу Елизавете Полонской: «Я хочу несколько освободиться от Жослена, который выпер Эренбурга из жизни: я очень устал и нет у меня ни минуты свободной. Надеюсь, в редакции это понимают. Как только будет возможно, уеду отдыхать».^[58] А 1 января 1939 года сообщал в Москву своему секретарю В. А. Мильман: «Что касается полупокойного Жослена, Селих^[59] вначале горячился, но потом признал, что был неправильно информирован. Как Вы сами понимаете, все ответственные товарищи, с которыми я советовался, разделили мое отношение к перемене авторства информации.^[60] С Селихом мы договорились так: если я найду, что обстоятельства того требуют, Жослен воскреснет, но редакция, сохранив за собой право не печатать материала, не станет его печатать за чужой подписью. Селих просил меня всегда обращаться непосредственно к нему».^[61] Приведу фрагмент из мемуаров Эренбурга: «Каждый день я передавал в газету информацию за подписью Поля Жослена — пеструю и в то же время монотонную хронику событий: фашистский террор в Испании, агония Чехословакии, захват итальянцами Албании… В середине апреля мои корреспонденции перестали печатать. Я вначале подумал, что, может быть, стал плохо писать, пытался объясниться с редакцией. Наконец, мне сообщили через посольство, что до поры до времени „Известия“ не смогут печатать ни Эренбурга, ни Поля Жослена; я остаюсь, однако, постоянным корреспондентом и буду получать зарплату».^[62] Такому разъяснению предшествовало важное событие, о котором Эренбургу мог рассказать знакомый ему журналист З. С. Шейнис, десятилетия спустя вспоминавший: «В середине апреля 1939 года ночью главному редактору „Известий“ Я. Г. Селиху позвонил Сталин. Он задал лаконичный вопрос: „Кто такой Поль Жослен?“ Селих ответил: „Эренбург“. Сталин сказал: „Я так и думал“. И повесил трубку. В редакции „Известий“ гадали, что значат слова „Я так и думал“. Плохо это или хорошо для Эренбурга? На всякий случай решили, что эти слова имеют негативный оттенок. Эренбург перестал появляться на страницах „Известий“».^[63] Полагаю, речь идет о звонке в ночь с 12 на 13 апреля 1939 года. После этого звонка имя Жослена исчезло с газетной полосы навсегда. Что же изменилось с 4 апреля, когда уже не печатали Эренбурга, до 13 апреля, когда исчез Жослен? Опубликованные в России только в 2011 году прежде строго засекреченные документы о тайных переговорах СССР с Германией, начавшихся 17 апреля 1939 года^[64], показывают, что, по замыслу Сталина, не позже 16 апреля в посольстве Германии в Москве должны были заметить и немедленно доложить в Берлин: антифашистская пропаганда в печати и на радио СССР исчезла. Приведем сжатую хронику начала этих секретных переговоров. 17 апреля^[65] статс-секретарь МИД Германии Э. фон Вейцзекер известил свое руководство, что «русский посол^[66] — в первый раз с тех пор, как он получил здесь свой пост, — посетил меня для беседы, касающейся ряда практических вопросов». Речь шла о соглашении СССР и Чехословакии от 6 апреля 1938 года про поставку заводами «Шкода» военной продукции в СССР. Так как 30 сентября 1938 года в Мюнхене Англия и Франция, стремясь умиротворить Гитлера, уступили ему Судетскую область Чехословакии, а 15 марта 1939 года ободренный этим фюрер уже самочинно оккупировал не сопротивлявшиеся ему Богемию и Моравию и прибыл в Прагу, то фактически советский полпред в Берлине говорил о торговом соглашении, по которому Германия поставляла бы СССР военную продукцию «Шкоды». Вейцзекер намекнул полпреду, что сообщения о русско-англо-французском военно-воздушном пакте не способствуют проявлению доброй воли с немецкой стороны, а также опроверг слухи о германо-польских столкновениях. Он заявил, что Германия всегда хотела бы иметь торговые отношения с Россией, тем паче что в последнее время русская пресса не присоединяется к антигерманскому тону американских и британских газет. В свою очередь полпред проинформировал Вейцзекера, что через несколько дней посетит Москву.^[67]

Следующим, еще более мощным, импульсом развитию советско-германских отношений было смещение Сталиным 3 мая 1939 года М. М. Литвинова с поста наркома иностранных дел и замена его В. М. Молотовым.^[68] Германский поверенный в Москве телеграфировал об этой отставке в Берлин, подчеркнув неожиданность решения Сталина (еще 2 мая Литвинов принимал британского посла) и то, что «Молотов (не еврей) — ближайший к Сталину человек». Уже 5 мая в берлинском МИДе приняли временного советского поверенного Астахова и сообщили ему: Германия согласна соблюдать советские контракты с заводами «Шкода». Астахов, упомянув о смещения Литвинова, косвенно поинтересовался, приведет ли это к изменению позиции Германии по отношению к СССР. О том, как смещение Литвинова могло сказаться и на судьбе Эренбурга скажем дальше. Здесь же трудно удержаться и не продолжить эту хронику потрясших мир событий, уложив 45 книжных страниц документов в страничку текста.

17 мая Астахов передал МИДу Германии, что в вопросах международной политики у СССР с Германией нет противоречий. 5 июня посол Германии в Москве В. фон Шуленбург сообщил фон Вейцзекеру: «Молотов почти что призывал нас к политическому диалогу. Наше предложение о проведении только экономических переговоров не удовлетворило его». Большая переписка продолжалась и в июле, когда возобновились переговоры о торговле и кредите между Германией и СССР. Стороны вели ее осторожно, подозревая друг друга в подвохах. 14 августа Риббентроп письмом просил Шуленбурга передать Молотову: идеологические расхождения между национал-социалистической Германией и Советским Союзом были единственной причиной, которая прежде разделяла их на два враждебных друг другу лагеря… Теперь это может закончиться раз и навсегда… Капиталистические демократии Запада являются врагами и национал-социалистической Германии, и Советского Союза.. Кризис в германо-польских отношениях, спровоцированный политикой Англии, делает желательным скорейшее выяснение германо-русских отношений (то есть пакт Германия—СССР надо заключить до начала войны Германии с Польшей). 15 августа Шуленбург сообщил в Берлин: Молотова интересует, как Германия относится к заключению пакта о ненападении с СССР и готова ли она повлиять на Японию, чтобы улучшить советско-японские отношения. Он принял к сведению, что условием предполагаемого визита Риббентропа в Москву являются переговоры его не только с Молотовым, но и со Сталиным. 16 августа Риббентроп телеграфировал Шуленбургу для передачи Молотову: Германия готова заключить с Советским Союзом пакт о ненападении и готова совместно с Советским Союзом гарантировать безопасность прибалтийских государств, сам же Риббентроп готов начиная с 18 августа прилететь в Москву. 18 августа Шуленбург сообщил в Берлин со слов Молотова: 1. Сначала должно быть заключено экономическое соглашение. 2. Затем пакт о ненападении. 3. Руководство СССР очень удовлетворено предполагаемым визитом «такого выдающегося общественного и государственного деятеля», как Риббентроп, но его поездка требует тщательной подготовки, причем предлагаемая Германией гласность этого визита и весь церемониал его окончания нам не нравятся. В ответ 18 августа телеграмма Риббентропа Шуленбургу: немедленно передать Молотову, что фюрер опасается задержки с пактом из-за возможного начала германо-польского конфликта, что требует учета интересов России. Потому сегодня завершатся экономические переговоры, и немедленно надо перейти к переговорам с Риббентропом. 19 августа Шуленбург сообщил в Берлин: Молотов сказал: если экономические переговоры завершатся завтра, то Риббентроп может приехать 26 или 27 августа, и вручил советский проект пакта. 21 августа «Правда» сообщила о подписании торгово-кредитного соглашения между Германией и СССР. 20 августа телеграмма Риббентропа Шуленбургу: фюрер уполномачивает Вас немедленно передать Молотову текст его телеграммы: «Господину Сталину, Москва. 1. Я искренне приветствую подписание нового германо-советского торгового соглашения как первую ступень перестройки германо-советских отношений. 2. Заключение пакта о ненападении с Советским Союзом означает для меня определение долгосрочной политики Германии. <…> 3. Я принимаю проект пакта о ненападении, который передал мне Ваш министр иностранных дел господин Молотов, и считаю крайне необходимым как можно более скорое выяснение связанных с этим вопросов. 4. Я убежден, что дополнительный (то есть секретный. — Б. Ф.) протокол, желаемый советским правительством, может быть выработан в возможно короткое время, если государственный деятель Германии сможет лично прибыть в Москву для переговоров. В противном случае имперское правительство не представляет, как дополнительный протокол может быть выработан и согласован в короткое время. 5. Напряженность между Германией и Польшей стала невыносимой. Поведение Польши по отношению к великим державам таково, что кризис может разразиться в любой день. <…> 6. <…> я еще раз предлагаю принять моего министра иностранных дел 22 августа <…> он не сможет оставаться в Москве более чем один-два дня. Я буду рад получить Ваш скорый ответ. Адольф Гитлер». 21 августа Шуленбург — в Берлин: «Дословный текст ответа Сталина: „Канцлеру Германского государства господину А. Гитлеру. Я благодарю Вас за письмо. Я надеюсь что германо-советский пакт о ненападении станет поворотным пунктом в улучшении политических отношений между нашими странами. <…> Советское правительство уполномочило меня информировать Вас, что оно согласно на прибытие в Москву г. Риббентропа 23 августа. И. Сталин“».

Ничего этого Эренбург не знал и даже предполагать не мог. Он считал, что находится в оплачиваемом отпуске, и, ненавидя безделье, писал испанские стихи — правил уже записанные, записывал, что помнилось, сочинял новые. Ему даже удалось их напечатать.^[69]

А 24 августа 1939 года его ждал не только шок, но и тяжелая длительная болезнь.

Теперь пора, пожалуй, пояснить заголовок главы.

Понятно, что Иосиф Сталин — «хозяин», начальник, постановщик масштабных задач и планов НКВД, но при чем тут «художественный руководитель»? Большой террор, им лично задуманный и осуществленный, был массовым. Никто, включая Сталина, знать не знал списка всех репрессированных. Людей брали по разнарядке, допрашивали, шили дело, тройка судила, давали срок или сразу расстреливали. Но среди миллионов репрессированных, были и те, санкцию на арест кого Сталин давал лично, — политические и военные деятели, дипломаты, ученые, писатели, крупные журналисты, деятели театра… Случалось, их арест был связан с художественными замыслами диктатора-палача — с показательными процессами: это были замысленные им спектакли, к которым НКВД готовило «исполнителей». В этом случае следствие шло долго, допросы будущих «свидетелей» требовали изощренных пыток. Сталину приносили на прочтение протоколы допросов, показания арестованных, он их читал, затем ставил новые вопросы. А. Фадеев рассказывал К. Зелинскому, как Сталин давал ему прочесть показания Кольцова, Мейерхольда и др., чтобы рассеять его сомнения в их признаниях, а после того рекомендовал делиться этим с коллегами.^[70] Когда «стенограммы» прошедших процессов готовились к изданию, он лично их правил как хотел. Случалось, что процессы в итоге не вытанцовывались, тогда «свидетели» уничтожались негласно. Когда начиная с 1954 года и с перерывами продолжаясь до 1991-го шла реабилитация невинных жертв террора, а следом часть дел рассекречивалась, их давали посмотреть близким родственникам реабилитированных, некоторые сюжеты попадали в печать. Так, публиковались протоколы допросов и свидетельские показания, выбитые из И. Бабеля, Вс. Мейерхольда, Б. Лившица и М. Кольцова. В них во всех были и вопросы к арестованным об Илье Эренбурге^[71].

В этом смысле наиболее информативно дело М. Е. Кольцова, о котором написал книгу внук его брата, политического карикатуриста Бориса Ефимова^[72] (которого Сталин уничтожать не стал, возможно полагая, что тот еще пригодится). В ней много страниц посвящено Эренбургу, наиболее тесно общавшемуся с Кольцовым во время подготовки и проведения Международного антифашистского конгресса писателей (Париж, 1935) и на гражданской войне в Испании с самого ее начала. В обоих случаях руководящая роль сталинского посланца поручалась Кольцову лично вождем. А в готовившихся, но не состоявшихся процессах Эренбурга ждала роль международного шпиона, завербовавшего Кольцова. 12 декабря 1938 года вечером М. Е. Кольцова арестовали прямо в редакции «Правды» без ордера, выписанного позже. Первый его допрос состоялся 5 января 1939 года, на нем Кольцов не признал себя виновным в антисоветской правотроцкистской деятельности.^[73] Три месяца он терпел жестокие пытки, а 23 марта начал давать письменные показания. Выбивались показания на планировавшихся участников будущих процессов — писателей и деятелей культуры: помимо Эренбурга это были Бабель, Олеша, Мейерхольд.^[74] Вот показания Кольцова, относящиеся к нашему сюжету; это смесь правды и выбитой из Кольцова лжи^[75]: «За рубежом связями с иностранными писателями монопольно ведал И. Эренбург. <…> Я вначале находился под влиянием Эренбурга и лишь впоследствии, ознакомившись с истинным положением в иностранных литературных кругах, убедился во вредности линии Эренбурга и антисоветском поведении его и окружающей его группы невозвращенцев и эмигрантов (Савич, Путерман, Мильштейн, Фотинский)».^[76] Далее подробности о Парижском конгрессе писателей, о дружественных отношениях Эренбурга с А. Мальро^[77] и А. Жидом и о его вражде с А. Барбюсом и Л. Арагоном. В деле имеются и лично написанные Кольцовым страницы, не вошедшие в машинопись, сделанную следователем. Например, о том, как в мае 1935 года в Париже при подготовке антифашистского конгресса писателей Эренбург и Мальро сблизились с Кольцовым и Мальро, сказав что он, как и Эренбург, агент французской разведки, предложил Кольцову (по совету Эренбурга) тоже стать ее политическим агентом. Так он был завербован. Или как тогда же Эренбург познакомил его со своим «штабом» — Савич, Путерман, Стефа Герасси^[78], причем Путерман и Савич сообщили, что они служат Эренбургу для выполнения каких-то особых заданий Бухарина и еще во время Гражданской войны в России Бухарин устроил проезд Эренбурга из белогвардейской^[79] тогда Грузии в дипломатическом вагоне через Москву в Берлин.^[80] Тогда же он узнал, что завербован и А. Толстой. В Испании Эренбург устроил Савича на службу в ТАСС, Путермана в военную цензуру, Стефу оставил при себе секретарем, а ее мужа определил в разведывательное управление. В ходе допроса 16 мая 1939 года круг фигур, интересовавших следствие, неожиданно сместился в дипломатическую область, включавшую М. М. Литвинова^[81] и его сотрудников. 31 мая тон следствия и тон записанных показаний в отношении Литвинова стал откровенно агрессивным: формулировалось наличие «заговорщицкой» организации в Наркоминделе. В нее были включены Литвинов М. М., Суриц Я. З., Потемкин В. П., Майский И. М., Штейн Б. Е., Уманский К. А.^[82]; из не работающих в Наркоминделе к ней примыкали Кольцов М. Е., Штерн Г. М., Эренбург И. Г. и др. Готовилось антилитвиновское дело. Этот процесс не состоялся, что ему помешало, остается неизвестным. Был еще и бериевский план убийства М. М. Литвинова по дороге домой, но в итоге Максим Максимович умер все-таки в своей постели.

Замечу еще, что сюжеты нереализованных процессов прочно сидели в голове у Сталина. Например, сюжет с писателями — международными шпионами; он всплыл в его голове как-то после войны, когда вождь вызвал к себе А. А. Фадеева и стал его распекать: мол, как это генеральный секретарь Союза писателей не замечает, что крупные международные шпионы сидят с ним рядом. А на недоуменный вопрос Фадеева ответил: «Во-первых, крупный шпион ваш ближайший друг Павленко. Во-вторых, вы прекрасно знаете, что международным шпионом является Илья Эренбург. И, наконец, в-третьих, разве вам не было известно, что Алексей Толстой английский шпион?»^[83]

Вернемся во Францию конца 1938 года, когда Эренбург и задумал там Поля Жослена.

 

 

5. Падение Парижа и некто Львов

Летом 1937 года, как обычно, заехав из Испании на несколько дней в Париж и зайдя в советское посольство, Эренбург увидел там давнего своего знакомца Я. З. Сурица — это был новый посол, сменивший В. П. Потемкина. Имя Сурица здесь будет появляться не раз, поэтому несколько слов о нем. Суриц был на десять лет старше Эренбурга. С 1910 года он жил в эмиграции, но не во Франции, а в Германии, учился в Гейдельберге. Год был членом Бунда, затем РСДРП, в 1917 году вернулся в Россию и стал членом РСДРП(б). Знание языков и общая образованность определили его дальнейший жизненный путь — дипломатия. В 1919 году Суриц — первый посол советской России в Афганистане (через год его сменил Ф. Ф. Раскольников, приехавший в Кабул со своей женой Ларисой Рейснер). Суриц (страстный любитель живописи) и Эренбург познакомились в 1922-м на какой-то выставке в Берлине, куда Я. З., тогдашний полпред в Норвегии, приезжал по служебным делам (со временем их знакомство переросло в дружбу и продолжалось до последних дней Сурица^[84]). Следующее важное его назначение — полпред в Турецкой Республике. Фигура вождя турецкой революции Кемаля Ататюрка Сурица пленила. За заслуги в установлении дружеских отношений с Турецкой Республикой Сурицу дали высшую награду — орден Ленина. Если в России реакция начала выстраиваться уже в 1929-м, то Турецкая Республика оказалась более стойкой, она продержалась почти сто лет, и только теперь завоеваниям эпохи Ататюрка грозит опасность. В 1934—1937 годах Суриц — полпред в гитлеровской Германии, в 1937—1940 годах — во Франции. Он вышел в отставку в 1948 году и до последнего дня поддерживал дружеские личные отношения с Литвиновыми.

В доступной мне хронике повседневных взаимоотношений Эренбурга с Сурицем есть след лишь с весны 1938 года, когда в Париже оказался посол СССР в Болгарии Ф. Ф. Раскольников. В телеграмме Сурица в МИД Литвинову 6 июля 1938 года сообщается: «Сегодня в мое отсутствие зашел в полпредство Эренбург и оставил следующую записку: „Сегодня ко мне явился Раскольников… Он заявил, что остался как был коммунистом и совгражданином. Ехал в Москву, а по дороге, в Чехословакии, узнал о своем смещении без указания „товарищ“. Что он писал товарищам Сталину и Потемкину, что он не хочет никак выступать против СССР, что боится, не был ли (или не будет ли) лишен советского гражданства, что думает жить литературной работой, а имеет печать дезертира“».^[85]

Любопытно, что в тот же день, 6 июля, в НКВД поступило совершенно аналогичное сообщение из Парижа, тоже со слов Эренбурга, но сказанных им на вокзале перед отъездом в Испанию.^[86]

Когда в апреле 1939 года Эренбурга перестали печатать, он 3 мая пришел к Сурицу разузнать подробности. Вот что было дальше: «Яков Захарович на меня накричал: „От вас ничего не требуют, а вы волнуетесь!..“ Он задумался. „Сегодня передали, что Максима Максимовича сняли. Назначен Молотов… Но это — между прочим, к вам это не имеет никакого отношения… Что вы огорчаетесь? Отдыхайте. Пишите роман. Теперь много интересных выставок…“ (Суриц обожал живопись)».^[87]

Эренбург тогда писал лирические стихи, они точно описывали его переживания и моральное состояние; поехал отдохнуть во французскую провинцию. Вернувшись узнал о пакте, который принято называть «Молотова—Риббентропа», хотя, конечно это пакт «Сталина—Гитлера». Вот его воспоминания: «Шок был настолько сильным, что я заболел болезнью, непонятной для медиков: в течение восьми месяцев я не мог есть, потерял около двадцати килограммов. Костюм на мне висел, и я напоминал пугало. Женщина-врач, работавшая в посольстве, сердилась: „Вы не вправе распоряжаться собой“, — хотела, чтобы я пошел на рентген. Я не шел, знал, что со мною это произошло внезапно: прочитал газету, сел обедать и вдруг почувствовал, что не могу проглотить кусочек хлеба. (Болезнь прошла так же внезапно, как началась, — от шока: узнав, что немцы вторглись в Бельгию^[88], я начал есть. Врач глубокомысленно сказал: „Спазматические явления…“)».^[89]

Когда Эренбург заболел, Суриц его навещал. У этих встреч была подоплека, которой Эренбург не знал. В сентябре 2003 года я зашел в Москве в Президентский архив, имея письмо питерского Союза писателей с просьбой мне посодействовать в поиске нескольких нужных для работы документов. Такое обещание мне дали. Уже 1 октября 2003 года из архива направили ответ на бланке Департамента по обеспечению деятельности Архива Президента Российской Федерации — разумеется, не мне, частному лицу, а председателю Союза писателей Санкт-Петербурга (чиновник не снисходит к рядовым гражданам):

«Уважаемый г-н Попов! В Архиве Президента Российской Федерации рассмотрено Ваше обращение с просьбой разрешить работать с документами Б. Я. Фрезинскому. С целью уточнения запроса с исследователем была проведена беседа. Он сообщил, что его интересуют три конкретных документа: письмо от 02.08.1940 И. Эренбурга В. Молотову, письмо 1936 года И. Эренбурга А. Стецкому о книге А. Жида и шифрограмма от 07.10.1939 года советского посла в Париже о разговоре с И. Эренбургом. Сообщаю Вам, что указанных писем в Архиве Президента Российской Федерации не выявлено. Копию рассекреченной шифротелеграммы направляю в Ваш адрес для представления ее заявителю. Приложение: 1 документ на 1 л. Начальник отдела В. Якушев».

Глубоко признателен г. Якушеву за присланный документ; сейчас уже не помню, сколько времени этот вскрытый адресатом пакет пролежал в нашем славном Союзе, и не ведаю, кто в него заглядывал, но в итоге я его получил. И воспроизвожу полностью:

«Шифротелеграмма. Строго секретно исх. № 2661. (штамп: рассекречено) Экз<емпляры> № 1 Разметка. № 2 т. Сталину № 3 т. Сталину № 4 т. Молотову № 5 т. Потемкину № 6 т. Деканозову. Из Парижа № 12881. 7 час. 30 мин. 8.Х.1939 экз № 3: Немедленно: Еще дважды повидал Эренбурга. Я его не тороплю, но, кажется, сумел переломить его настроения. Он говорил мне, что, как только оправится от болезни, немедленно выедет в Москву. Чтобы его подбодрить неплохо было бы, если бы „Известия“ снеслась бы с ним и завела разговор о будущей работе. По моим впечатлениям, у него нет уверенности насчет его положения в СССР. Его, повидимому, заботит, не отразится ли на нем его близость к Бабелю и Мейерхольду.

6-рк 7.Х. 39 Полпред

отпеч. 8.Х.39. 9.10. вып. Рыжих.

Верно (подпись нрзб)».^[90]

Думаю, что это очень важный документ. Конечно, он отвечает на запрос. Но чей? Надо полагать тех, от лица которых он к Сурицу поступил. Главный, надо думать, Сталин. Понятно, что т. Сталину нет дела до здоровья т. Эренбурга, с апреля не печатающегося в «Известиях». Но, как читатель уже знает, т. Сталин озабочен подготовкой большого процесса над М. М. Литвиновым. На него еще только собираются показания; уже представил все необходимое М. Кольцов, арестовано немало дипломатов, их тоже допрашивают. Есть немало показаний разных лиц на международного шпиона И. Эренбурга, которому уже пора быть в Москве, но он, видите ли, болеет. Из текста этой шифрограммы следует, что она не первая, посланная Сурицем. Понятно, что Я. З. не имел права сказать Эренбургу, кому он сообщает о своих визитах, но текст шифрограммы корректен, точен, немногословен. К Эренбургу Суриц хорошо относится, но на поставленные ему вопросы отвечать был обязан.

Год назад у него был Раскольников, которому Суриц говорил: надо вернуться в Москву, то же говорил и Литвинов, который теперь сидел без работы и держал под подушкой револьвер, если за ним придут…

Эренбург вспоминал и еще один визит к нему, больному, Сурица. Это рассказ о декабре 1939-го (не раньше 25—26-го), когда «Правда» напечатала благодарственную телеграмму Сталина Риббентропу, поздравившему его с 60-летием^[91]: «Я не выдержал и, когда Я. З. Суриц пришел меня проведать, заговорил о злополучной телеграмме. Он вначале отвечал формально, это — дипломатия, не нужно придавать значения поздравительным телеграммам. Но вдруг его прорвало, он вскочил: „Вся беда в том, что мы с вами люди старого поколения. Нас иначе воспитывали… Вот вы взволновались из-за телеграммы. Есть вещи похуже. Когда-нибудь мы сможем обо всем поговорить. А сейчас вам нужно подумать о себе, теперь не время болеть…“».^[92]

Еще один сюжет, тоже связанный с худруком НКВД. 15 марта 1940-го, когда Я. З. Суриц лежал с воспалением легких, на собрании сотрудников посольства приняли приветствие т. Сталину. Сурицу принесли его текст на подпись, а молодой, неопытный сотрудник отнес телеграмму не шифровальщику посольства, а в почтовое отделение. И вот какой текст стал известен всей Франции: «Советская колония в Париже, собравшаяся по случаю заключения мирного договора с Финляндией, единодушно одобряет и горячо приветствует руководимую гениальным Сталиным мирную политику Советского Союза, которая обеспечивает безопасность Ленинграда и наших северо-западных границ. Благодаря мудрости советского правительства и нашей доблестной Красной Армии, планы англо-французских поджигателей войны, которые старались разжечь очаг войны на северо-востоке Европы, снова потерпели неудачу. Советский Союз, главная надежда всех трудящихся, остается неприступной крепостью, о которую разобьются темные замыслы врагов социализма против трудящихся всего мира».^[93] Французское правительство тут же объявило Сурица персоной нон грата, и он Францию покинул.

Временным поверенным в делах СССР во Франции назначили Н. Н. Иванова. Эренбург о нем вспоминал: «Он работал экономистом, когда неожиданно его послали в Париж^[94], назначили секретарем, потом советником посольства. Это был хороший, честный человек: его неизменно выручала вера в людей. Попал он в Париж молодым, неопытным, а после отъезда Я. 3. Сурица стал поверенным, то есть фактически послом. Он быстро начал говорить по-французски; много читал; просил меня рассказывать ему о писателях Франции, о театре; спрашивал, какие вина нужно заказывать с мясом, с рыбой, — словом, осваивал множество вещей, больших и малых. Потом он последовал за французским правительством в Тур, Бордо, Клермон-Ферран. Я его встретил в начале июля в местечке Бурбуль возле Виши. В декабре 1940 года он вернулся в Москву, пришел ко мне, рассказывал о начале Сопротивления, о судьбе французских писателей. Вскоре после этого я узнал, что его арестовали».^[95]

Здесь начинаются сюжеты, связанные со спецслужбами другой страны — Франции. В мае 1940 года здоровье Эренбурга чуть улучшилось, но он был все еще слаб, и все же начал готовиться к отъезду домой и подал заявку на выездную визу. Как раз в это время парижская полиция совершила налет на «Банк Северной Европы» (его директором был приятель Эренбурга Шарль Гильсум). Этот банк, в частности, вел кое-какие дела с СССР — именно в него отправлялись и деньги для Эренбурга на испанские дела. Полиция, что-то заподозрив, рылась во всех переводах и конторских книгах и обнаружила, что Эренбург скрыл от налоговой инспекции полученные им огромные деньги. Он не думал, что эти не ему принадлежавшие деньги надо было указать в своей декларации о личных доходах. В итоге с него взыскали огромную сумму налогов, да еще и штраф. Таких денег у него не было отроду. Вот краткая сводка его мучений: 12 мая 1940 года полицейские отвели Эренбурга в префектуру и там объявили, что 14 мая он обязан покинуть Францию. Началось хождение по этажам от одного чиновника к другому. Обессиленный, он еле добрался до дому. 21 мая вызвали еще раз, и все повторилось. 24 мая ему позвонил давний знакомый, теперь министр общественных работ де Монзи. Из разговора с ним Эренбург понял, что правительство хочет купить у СССР военные самолеты, для чего собирается послать в Москву Пьера Кота, приятеля Эренбурга. Нужно его содействие. Эренбург доложил об этом Иванову и написал соответствующую бумагу в Москву. Об этой попытке узнали противники такой покупки, и 28 мая Эренбурга дома обыскали и арестовали (ордер исходил из кабинета вице-премьера маршала Петена), обвиняя его в шпионаже в пользу Германии. Франция и Англия еще в сентябре 1939 года объявили войну Германии, и тюремное положение Эренбурга, гражданина страны, тогда имевшей дружественные отношения с Германией, стало реально опасным. В разгаре вечернего допроса полицейский вынул револьвер со словами: «Мы не собираемся больше церемонится с агентами Москвы и Берлина. Вы напрасно смеетесь — через четверть часа вы будете икать».^[96] Об аресте Эренбурга Н. Н. Иванов узнал случайно, заехав к нему домой, чтоб пригласить на прогулку в Булонский лес, как раз во время обыска. Он пренебрег дипэтикетом и вместо французского МИДа напрямую обратился к министру внутренних дел, главному антифашисту во французском правительстве Луи Жоржу Манделю (расстрелянному гитлеровцами после разгрома Францию). Мандель позвонил прямо следователю префектуры во время грубого допроса Эренбурга и приказал немедленно его освободить. Приказ был исполнен. Эренбург понимал, что именно Н. Н. Иванов тогда спас ему жизнь.^[97] 3 июня, когда Париж нещадно бомбили, основной штат советского посольства во главе с Н. Н. Ивановым вслед за французским правительством покинул Париж. В городе оставался генконсул с небольшим штатом сотрудников. Уезжая, Н. Н. Иванов сказал Эренбургу, что распорядился и консульство будет оказывать ему и его жене необходимое содействие. Ночью 12 июня консульство прислало за ними машину и разместило их в здании посольства в помещении для дипкурьеров. 14 июня гитлеровские войска вступили в Париж. Эренбург вспоминал: «…под немцами я прожил сорок дней — все в той же комнатушке для дипкурьеров. Нами ведал один из сотрудников посольства. Он помог нам выбраться в Москву; я назову его вымышленным именем — Львов. Кроме него в посольстве оставалось еще человек пятнадцать».^[98]

Приведу по порядку их следования еще пять эпизодов с участием Львова.

1. «Иногда вечером приходил Львов, рассказывал, как он послал Абетцу^[99] икру, как с ним приветливо разговаривали и Абетц, и комендант Парижа. Львов делал свое дело, но меня от его рассказов подташнивало». Замечу, что в черновом варианте машинописи мемуаров дальше было: «Я. З. Суриц меня давно предупреждал: „При Львове не говорите ничего лишнего“».^[100]

2. «Львов сказал мне, что должен проехать в „свободную зону“, в город Брив, и предложил мне его сопровождать — он плохо говорил по-французски. Путь был таким: Жиен, Невер, Мулен, Клермон-Ферран, Руая, Бурбуль, Брив, Лимож, Орлеан».^[101]

3. «Как-то возле нашего посольств остановились две женщины, судя по одежде — работницы, и салютовали гербу поднятыми кулаками: „Рот фронт“. Полицейские их отогнали: подъехала машина со свастикой — гитлеровские офицеры решили нанести визит Львову. Я все это видел в окно, и мне было не по себе».^[102]

4. «Тринадцатого июля в посольство пришла Анна Зегерс.^[103] За нею следили, ей грозила смерть. Она просила помочь ей пробраться в „свободную зону“. Львов дал ей немного денег, помог с документами».

5. «Наконец настал день отъезда. Погрузили нас ночью Вместе с нами ехали шофер посольства, повар, мелкий помощник Львова; всего было, кажется, семь или восемь советских граждан в поезде, набитом немецкими офицерами и солдатами. <…> Ехали мы долго — неделю…»^[104]

Так, 29 июля 1940 года Эренбург с женой вернулся в Москву. Никто, кроме дочери, его не встречал. 31 июля он написал письмо не Сталину, а Молотову — это было сделано психологически точно^[105]: ведь Молотов не мог не показать такое письмо Сталину. Я искал это письмо в архиве Молотова в РГАСПИ, его не нашли. Оставалась надежда на архив Сталина (он теперь в Президентском). Но, как выразился В. Якушев, в архиве Сталина оно «не выявлено». Не исключаю, что все бесившие Сталина сообщения о том, что Гитлер готовит нападение на СССР, великий вождь и учитель попросту уничтожал. Молотов Эренбургу не ответил, но поручил поговорить с ним своему безвластному заму: «Меня принял заместитель Молотова С. Л. Лозовский, — пишет Эренбург. — Его я знал еще по дореволюционному времени, встречал, когда он в Париже выступал на социал-демократических собраниях. Он слушал меня рассеянно, печально глядел в сторону. Я не выдержал: „Разве то, что я рассказываю, лишено всякого интереса?“ Соломон Абрамович грустно улыбнулся: „Мне лично это интересно… Но вы ведь знаете, что у нас другая политика…“ (Я все же оставался наивным — думал, что правдивая информация помогает определить политику; оказалось наоборот — требовалась информации, подтверждающая правильность выбранной политики)».^[106]

Как упоминалось, Эренбург узнал уже после встречи с вернувшимся из Франции Н. Н. Ивановым, что тот арестован (ему дали пять лет заключения). А ко­гда выпустили, в Москве жить не позволили. Сначала он поселился в Иванове, где устроился на работу внештатным лектором Общества по распространению политических знания. (В 1949-м Эренбург приезжал в Иваново, чтобы как-то укрепить его положение.) В 1950-м Н. Н. Иванов сообщал, что не потерял надежду на полную реабилитацию, так как его дело уже находится в Президиуме Верховного Совета. Но, видимо, что-то сорвалось, и в 1952—1954 годах Иванову пришлось перебраться в Новосибирск, где он устроился преподавать в школе французский язык… «Когда в 1954 году Н. Н. Иванова реабилитировали, — читаем в мемуарах Эренбурга, — ему показали приговор Особого совещания: в сентябре 1941 года Н. Н. Иванов был приговорен к пяти годам „за антигерманские настроения“. Трудно себе это представить: гитлеровцы рвались к Москве, газеты писали о „псах-рыцарях“, а какой-то чиновник ГБ спокойно оформлял дело, затеянное еще во времена германо-советского пакта; поставил номер и положил в папку, чтобы все сохранилось для потомства…»^[107] Так Иванов понял, что был осужден по доносу генконсула Тарасова.^[108] Узнав об этом, Эренбург вычеркнул Тарасова (Львова) из числа своих добрых друзей.

Здесь нам в самый раз вернуться к носившему в Париже имя Льва Александровича Тарасова, а на самом деле он — майор (потом полковник) ГБ Лев Петрович Василевский (1904—1976). Это существенная и долгодействующая фигура в нашем обзоре, поэтому расскажем о нем подробнее. Все его биосправки сугубо служебные.^[109] В них во всех нет ни дня его рождения, ни дня смерти, ни имени родителей, жены, детей. Одна только служба. С 1927 года служил в полномочном представительстве ОГПУ по ЗСФСР^[110], затем в погранвойсках; окончил авиашколу, курсы усовершенствования комсостава при Военно-воздушной академии. Назначен на должность командира-комиссара отдельной авиачасти Управления пограничной и внутренней охраны УНКВД Казахской АССР. В 1936—1938 годах — командир разведывательно-диверсионной группы ИНО НКВД СССР в Испании, старший советник Особого отдела Мадридского фронта. В 1939—1941 годах — резидент ИНО НКВД, а для прикрытия — сотрудник посольства СССР в Париже. За плодотворное участие в обеспечении ликвидации Л. Д. Троцкого он, как и П. А. Судоплатов, был в 1940 году награжден орденом Красного Знамени.

В 1940 году, вернувшись из Парижа в Москву, Эренбург занес в записную книжку 26 августа: «стихи зв<онок> Тарасову» и 30 августа: «письмо Тарасову… стихи» (видимо, звонил в Париж, говорил о своих парижских стихах, недавно напечатанных в Москве, а следом отправил их письмом; то есть расстались они вполне дружески. И это продолжалось. После Парижа Тарасов служил в Турции, а затем в Мексике, откуда 2 января 1944 года поздравил Эренбурга с новым годом телеграммой: «Ilia Erenburg Hotel „Moscou“ Moscou.Wishing happy new year and our next meeting in Paris in 1944 = Leo Tarasov Soviet embassy of MXI».^[111] А летом его письмо из Мексики на бланке с гербом СССР привез в Москву Эренбургу кубинский дипломат: «Дорогой Илья Григорьевич, пользуюсь случаем передать Вам привет и чувство самого глубокого уважения. Податель этого письма, г-н Антонио Фернандес де Кастро — советник миссии Республики Кубы в Москве, до этого назначения был 1-м Секретарем здешнего Посольства Кубы и моим коллегой. У нас здесь был общий круг знакомых и приятелей, среди которых главное место занимал Ваш друг Пабло Неруда. Г-н Кастро, известный кубинский писатель, едет в СССР с большим желанием и прекрасными литературными планами. Я уверен, что в его лице Вы встретите интересного собеседника и окажете ему помощь и содействие в его планах. Мне очень приятно сознавать, что, куря посылаемые при этом сигары, Вы будете хотя бы немного вспоминать меня — самого скромного, но энергичного спутника по любимой нами Франции. Прошу передать мой горячий привет Вашей супруге и Бузу.^[112] Любящий Вас Л. Тарасов. Мехико-Сити, 26 июня 1944 г.».^[113] В 1945—1947 годах Тарасов — начальник научно-технической разведки НКГБ СССР, заместитель П. Судоплатова в разведбюро по атомной проблематике. «За успешные акции в Дании, Швейцарии и Италии Василевский был поощрен солидной по тем временам денежной премией в размере тысячи долларов и отдельной квартирой в центре Москвы, что тогда было большой редкостью».^[114] В 1948-м, когда Тарасову было всего сорок четыре года, его, при стаже службы в ГБ двадцать лет, на самом взлете карьеры уволили на пенсию. В то время министр ГБ Абакумов вовсю готовил дело против Еврейского антифашистского комитета, а впереди страну из той же серии ждало «дело врачей». Дружески расположенный к Василевскому и хорошо осведомленный П. А. Судоплатов утверждал: «Василевский стал одной из первых жертв начавшейся антисемитской кампании».^[115] Судоплатову в этом можно верить^[116]; он давно был женат на еврейке, его давней и верной коллеге по ГБ, тоже расставшейся с работой.^[117] Конкретную разгадку сюжета я нашел в последнем письме Василевского Эренбургу, где приводится (без обсуждения подробностей) фраза из некоего доноса на него 1954 года, поясняющая причину его увольнения: «сокрытие специфически еврейской фамилии».^[118] В 1948—1953 годах его определили на должность зам. начачальника Главкинопроката СССР. А в апреле 1953-го Л. П. Берия, возглавив МВД, объединенное с ГБ, вернул Василевского на службу, что тому обошлось дорого: после ареста Берии 26 июня 1953-го его не только уволили вновь, но еще исключили из партии и лишили воинского звания.^[119] Выручил его тогда В. Н. Ильин, бывший сотрудник ГБ, одно время сидевший, а с 1955-го по 1977 год служивший секретарем Московского отделения Союза писателей СССР.^[120] Так Василевский стал мемуаристом-беллетристом и переводчиком.

Уже из Москвы он продолжал писать Эренбургу, напоминая о себе: «От всего сердца, от всей души поздравляю Вас с избранием депутатом Верховного Совета СССР. Искренне радуюсь этому, ибо Вы так правильно, так громко и мужественно выражаете мысли и чаяния многих людей. Редко я Вас вижу, но всегда с огромным интересом и удовольствием читаю Ваши замечательные книги и статьи. Это дает мне возможность всегда чувствовать Вас совсем близко. Вы смелый и честный человек — эти качества нужно всегда больше всего ценить в людях. То короткое время, прожитое мною вместе с Вами в Париже в 1940 году, наши разговоры настороженными вечерами в печальном и притихшем Париже и, наконец, наша необычная поездка по Франции, — дают мне основания считать себя ближе к Вам, чем обыкновенному знакомому. Крепко жму Вашу мужественную руку и мне хотелось бы большего — обнять Вас. Искренне Ваш Л. Тарасов. 29. 03. 50».

27 февраля 1959 года, престав получать ответы на свои письма, Тарасов написал Эренбургу: «На протяжении последних двух лет мне очень хотелось встретиться с Вами, но, к сожалению, по ряду причин это мне не удавалось. Мне кажется, что сейчас для этой встречи наиболее подходящее время и мой рассказ об одном из пройденных этапов моей жизни, к которому Вы имели некоторое отношение, предоставит для Вас интерес. Буду благодарен, если Вы сообщите наиболее удобное для Вас время нашей встречи. Искренне уважающий Вас Л. Василевский. P. S. Одним из лучших воспоминаний о прошлом во мне остается наша совместная поездка из Парижа в неоккупированную Францию в июне 1940». От этой встречи Эренбург уклонился. А в 1961-м, уже прочитав начало его мемуаров и ожидая попадания на их страницы в главах о 1939—1940 годах, Василевский загодя — 20 января 1961 года, поздравляя писателя с 70-летием, напомнил о себе и попутно испросил приглашения на юбилейный вечер в ЦДЛ: «Дорогой Илья Григорьевич! Я испытываю огромную радость, имея возможность поздравить Вас с семидесятилетием. Какая замечательная дата для любимого всеми прогрессивными людьми писателя и неутомимого борца за мир! Я бережно храню воспоминания о том времени, когда жил с Вами под одной крышей в Париже, и о том необычном, удивительном путешествии, которое мы совершили вдвоем по разгромленной и поверженной в смятение Франции, когда гитлеровские полчища еще продолжали свой марш по ее дорогам. Меня всегда будут согревать воспоминания и о том, что в трудные для многих антифашистов дни гитлеровской оккупации Франции Вы познакомили меня с Анной Зегерс, которой я мог оказать некоторые услуги. Живите, дорогой Илья Григорьевич, долго, долго! Сто и больше лет! С каким удовольствием я пожал бы Вашу мужественную руку. Искренне Ваш Л. Василевский. P. S. Очень хочу быть на собрании, которое будет посвящено Вашему семидесятилетию, а поэтому решаюсь просить Вас сказать кому следует о присылке мне билета, который, к сожалению, другим путем получить не могу. Л. В».

И вот последние свидетельства Судоплатова о Василевском: «В 1968 году, когда я был освобожден из тюрьмы, Василевский предложил мне встретиться и пообедать с Понтекорво^[121], я отказался. В 1970 году я стал членом московского объединения литераторов и регулярно посещал писательский клуб. Там, в ресторане, я и Василевский встретились за обедом с Рамоном Меркадером. Я не люблю привлекать к себе внимание, поэтому попросил, чтобы Рамон не надевал звезду Героя Советского Союза. Но Меркадер и Василевский, наоборот, получали удовольствие, бросая вызов властям своими наградами. Василевский до последних дней своей жизни продолжал писать письма в ЦК КПСС, разоблачая тогдашнего руководителя разведки КГБ генерала Сахаровского, его провалы и ошибки в работе с агентурой».

 

 

6. Четыре правды, или Кто виноват?

Вместо эпилога

Начнем по порядку.

1. Приступая к работе над главами мемуаров, где речь шла о Париже 1939—1940 годов, Эренбург решил посоветоваться с Н. Н. Ивановым, как ему быть с Л. Тарасовым. Н. Н. ответил ему 10 января 1962 года однозначно: «По вопросу о Тарасове-Василевском я говорил в авторитетной инстанции, в частности с тем товарищем, с которым Вы беседовали в конце 1956 года.^[122] Мне сказа­ли, что точно установлено, что Тарасов-Василевский — старый провокатор, со стажем этой работы в 30 лет, он загубил много людей. Он был исключен из партии в январе 1957 года. Неоднократ­но обжаловал решение КПК (в том числе писал Молотову и др.). КПК дело не пересматривало и в партии его не восстановили. Но он как-то добился получения партбилета, подробностей пока не знаю. Не исключено, что Молотов и др. знали о некоторых заслугах Та­расова на его спец. работе^[123], может быть, в начале 1957 года они могли по­содействовать ему. Однако его дело не закончено, им и его „деятельностью“ продолжают заниматься соответств<ующие> органы. Молчание об этом лице — лучший выход из положения. Ясно одно: эта личность может замарать Ваши мемуары». А что, собственно говоря, другого мог написать Н. Н. Иванов, которого в 1941 году посадили на пять лет «за антигерманские настроения» (о чем могли узнать только от Василевского), а реабилитировали лишь в 1954-м, когда ему вернули право жить в Москве.

2. Именно после этого письма Н. Н. Иванова Эренбург решил писать о Тарасове-Василевском, не упоминая его подлинной и парижской фамилий. Так в его мемуарах возник некто Львов. Я привел все шесть эпизодов, в которых Львов появляется в ЛГЖ. Читатель может убедиться, что Эренбург, пусть и сдержанно, упомянул в них и о том, что Львов курировал их жизнь в посольстве во время гитлеровской оккупации, и взял его с собой в поездку по неоккупированной зоне Франции, и помог Эренбургу с женой выбраться из оккупированного немцами Парижа в Москву, и что по его просьбе помог Анне Зегерс, пришедшей в советское посольство, — деньгами и документами… В этом Эренбург был точен и корректен. Другое дело, что советские читатели (и Львов в том числе) до 1990 года не имели никакой возможности об этом узнать.

3. Главный редактор «Нового мира» А. Т. Твардовский, печатавший мемуары Эренбурга в своем журнале, получил шесть глав, которыми Эренбург предложил журналу завершить четвертую книгу «Люди, годы, жизнь», уже печатавшуюся в 4—6 номерах за 1962 год (сначала он думал ими открыть пятую книгу — о Второй мировой войне, но потом решил начать ее 22 июня 1941 года). Однако прочитав эти шесть глав о 1939, 1940 и первой половине 1941 года, Твардовский понял, какие серьезные идеологические претензии к журналу они вызовут у цензуры. «Новый мир» в те годы цензура систематически жучила, и Твардовский, опасаясь разгона редакции^[124], принимал к печати лишь тексты, в которых был политически уверен и готов к их защите. Мемуары Эренбурга были из другого ряда. Если бы редакцию разогнали уже летом 1962-го, мог думать Твардовский, не состоялась бы и мировая сенсация № 11 «Нового мира»…  Ведь в предложенных Эренбургом главах речь шла об эпохе советско-германского пакта о ненападении и всех ее сложностях. Тогдашняя официальная точка зрения, принятая в СССР еще при Сталине, состояла в признании стратегической правильности пакта, вероломно нарушенного Гитлером. Эту официальную точку зрения Твардовский искренне разделял. Потому 5 апреля 1962 года он написал Эренбургу, который не обратил внимания на его карандашные замечания в рукописи: «Я виноват перед Вами: до сей поры, за множеством дел и случаев, не собрался написать Вам по поводу „пятой части“ и оставил на рукописи по прочтении лишь немые, может быть, не всегда понятные пометки. Вероятно, поэтому, Вы и не приняли некоторые из них во внимание. А между тем я считаю их весьма существенными и серьезными. Речь ведь идет не о той или иной оценке Вами того или иного явления искусства, как, скажем, было в отношении Пастернака и др., а о целом периоде исторической и политической жизни страны во всей его сложности. Здесь уж „каждое лыко в строку“. Повторяю мое давнее обещание не „редактировать“ Вас, не учить Вас уму-разуму, — я этого и теперь не собираюсь делать. Я лишь указываю на те точки зрения, которые не только не совпадают с взглядами и пониманием вещей редакцией „Нового мира“, но с которыми мы решительно не можем обратиться к читателям. Перехожу к этим „точкам“ не по степени их важности, а в порядке следования страниц. <…> Стр. 8. Концовка главы.^[125] Смысл: война непосредственное следствие пакта СССР с Германией. Мы не можем встать на такую точку зрения. Пакт был заключен в целях предотвращения войны. „Хоть с чертом“, как говорил Ленин, только бы в интересах мира. Стр. 39—40. Сотрудники советского посольства, приветствующие гитлеровцев в Париже. „Львов“, посылающий икру Абетцу. Мне неприятно, Илья Григорьевич, доказывать очевиднейшую бестактность^[126] и недопустимость этой „исторической детали“».

Эренбург ответил 10 апреля: «Я знаю Ваше доброе отношение ко мне, и очень ценю, что Вы печатаете мою книгу, хотя со многим из того, что есть в ее тексте, Вы не согласны. Знаю я и о Ваших трудностях. Поэтому, несмотря на то, что Вы пишете, что изложенные Вами „пожелания, в обязательности которых мы убеждены“, я все же рассматриваю эти пожелания не как ультимативные и поэтому стараюсь найти выход, приемлемый как для Вас, так и для меня <…>.

2. — стр. 8. Конец главы будет такой: „1 сентября Молотов заявил, что этот договор служит интересам всеобщего мира. Однако два дня спустя Гитлер начал вторую мировую войну“. <…> 4/5. — стр. 39—40. Я выпускаю „Львов делал свое дело, но…“. Идя навстречу Вашей просьбе, с горечью снимаю все о „Львове“ и о сотрудниках посольства». Так имя Львова напрочь исчезло из текста. Остался лишь 2-й эпизод с безымянным началом: «Один из сотрудников посольства…» Исчезли слова о том, что Львов организовал отъезд Эренбургов из Парижа, что именно с Львовым Эренбург в июле ездил в свободную зону Франции, что Львов дал деньги Анне Зегерс и устроил ей документы… Что же мог ответить Эренбург, с горечью вынужденный уступить требованию Твардовского, на недоуменные и гневные вопросы к нему лично Тарасова-Василевского? Ничего.

4. Василевский, с которым Эренбург не пожелал встретиться для предварительного обсуждения главы о Париже 1940 года, прочитав ее уже в журнале, был уязвлен отсутствием в мемуарах своего имени и, впервые обращаясь к Эренбургу как к «уважаемому», а не «дорогому», написал 5 июля 1962 года сдержанно: «Как и множество людей, я с большим интересом прочел Вашу книгу „Люди, годы, жизнь“. Большое Вам спасибо за то многое, неизвестное мне, что Вы рассказали в ней о людях и событиях. Но вместе с тем во мне возникло чувство обиды: некоторые второстепенные персонажи, о которых Вы сочли нужным упомянуть в своей книге, изображены не точно. Не знаю, почему это произошло. Может быть, потому, что судьба дала Вам возможность узнать их с одной стороны, а может быть, и потому, что некоторые из них сознательно обманывали Вас. Не буду гадать. Это всегда рискованно. Как бы то ни было, я хотел бы встретиться с Вами в любое удобное для Вас время. Я питаю к Вам чувство глубокого уважения, и это заставило меня написать Вам. Быть может, то, что я смогу Вам рассказать (а это Вы сможете, не полагаясь только на мои слова, проверить официально), окажется для Вас полезным при дальнейшем издании книги. Я хочу повторить уже написанное Вам в день Вашего семидесятилетия, что всегда бережно храню воспоминания о тех нескольких неделях, прожитых с Вами под одной крышей в Париже в 1940 году, и совместной поездке из захваченного гитлеровцами Парижа в неоккупированную зону». На это письмо Василевский ответа не получил и взорвался. 7 сентября 1962 года он написал Эренбургу без обиняков на 11 машинописных страницах: «После того как Вы не ответили мне на мое письмо от 5 июля с. г., казалось, мне не следовало бы писать Вам, но долг выше личных обид. Поэтому я излагаю на бумаге то, что должно было быть содержанием нашего несостоявшегося разговора. Речь идет о некоторых людях и фактах, описанных Вами в книге „Люди, годы, жизнь“, а следовательно, в какой-то степени увековеченных Вами для потомства. При всем моем уважении к Вам, я не могу допущенные в книге неточности в описании некоторых людей и их поступков отнести только за счет того, что „у памяти свои законы, человек не знает, почему ему запомнилось одно и почему не запомнилось другое“». Из персоналий Василевский оспорил изображение троих: Льва Савинкова (о его судьбе говорится в 15 строках 1-й книги мемуаров, в главе, посвященной его отцу — Б. В. Савинкову^[127], которого, кстати сказать, и укокошили коллеги Василевского по ГБ), А. В. Эйснера (которому в мемуарах Эренбурга отпущено 9 строк в 4-й книге) и Н. Н. Иванова (ему отдано примерно полторы страницы). Из них я был знаком лишь с Алексеем Владимировичем Эйснером (переписывался с ним и встречался в Питере и в Москве, где он жил. Это был очень доброжелательный, живой, откровенный человек и хороший писатель^[128]). В Испании А. В. Эйснер был адъютантом командира 12-й интербригады генерала Лукача (венгерского писателя Матэ Залки, погибшего в бою в 1937-м). Отлично помню скандальную статью «Неправда и бестактность» о напечатанном в «Новом мире» большом фрагменте мемуаров Эйснера «Двенадцатая интернациональная». Статья подписана: «Лев Василевский, участник Национально-революционной войны испанского народа 1936—1939 гг., полковник в отставке».^[129] Кампанию травли А. В. Эйснера редакция газеты вынуждена была закрыть публикацией 20 декабря под шапкой «Не согласны» двух писем авторитетных читателей: генерала армии, дважды Героя Советского Союза П. И. Батова, бывшего военным советником Матэ Залки, и его вдовы и дочери, выразивших глубокую признательность А. Эйснеру за его книгу… Я теперь перечитал мемуарную повесть Василевского «Дни и ночи Мадрида».^[130] Меня резануло его суждение, вложенное в уста одного положительного героя книги и коллеги автора: «Знаешь, в Мадриде обстановка такая… как тебе сказать? Не очень надежная: много агентов „пятой колонны“, анархисты, троцкисты и другая нечисть…» Как не вспомнить осень 1936-го и агитфургон Эренбурга, разъезжающий по фронту анархистов: для победы над фалангистами нужно было укреплять единство антифашистов, а не раскалывать его, как поступали энкавэдэшные роботы… Особую ненависть, конечно, вызывал у Василевского посаженный им Н. Н. Иванов.^[131] Упомяну в этом отношении небезынтересный комментарий Василевского к рассказу в мемуарах Эренбурга о том, как сразу после отъезда Н. Н. Иванова из Парижа в Виши «в Москве пустили слух, будто я — невозвращенец», объясненный стремлением кого-то^[132] мотивировать передачу ему эренбурговской дачи в писательском Переделкине.^[133] Василевский утверждает (якобы со слов К. А. Уманского), что этот слух пустил в МИДе кто-то из сотрудников посольства в Париже, при этом он намекает, что это был именно Н. Н. Иванов. «Меня удивляет, — пишет он дальше, — почему Уманский не рассказал Вам, кто же был автором этого слуха, ведь Вы же с ним были в дружественных отношениях».^[134]

Общий же его вывод: «Я объясняю себе Ваше отношению к таким людям, как Иванов и Эйснер, тем, что они невинно пострадали в период культа личности, т. е. Вашим сочувствием их несчастью. Это мне понятно… Однако я не был рабом своих симпатий или антипатий, для меня всегда они оставались людьми со своими положительными и отрицательными качествами». Отсюда и формулировка окончательного обвинения: «Вы предаете остракизму всех, кто имел какое-либо отношение к работе в органах Государственной Безопасности, независимо от того, чем тот или иной человек занимался и в какой области работал, а также известен ли он был Вам как человек или нет».^[135]

В итоге Василевский решил сам рассказать «о времени и о себе», напечатав в софроновском «Огоньке» свои воспоминания генконсула «В оккупированном Париже»^[136], где перечислены все его заслуги перед Эренбургом и дана завуалированная критика его мемуаров. Скажем, упоминая Ф. Ф. Раскольникова и его «Открытое письмо Сталину» (разумеется, факт «чудовищный, недопустимый для коммуниста и советского человека»), Василевский, опуская ранг Эренбурга до уровня «кое-кого», пишет: «Спустя 20 лет кое-кто в своих воспоминаниях о встрече с Раскольниковым в тот период утверждал, что он находился в состоянии сильного смятения и был похож на растерявшегося ребенка. Вероятно, этим хотели смягчить или даже оправдать его поступок».^[137] (Ну в самом деле, вместо того чтоб изобличить и ликвидировать врага, «кое-кто» пытается понять его состояние…)

В заключение вернемся к 1939 году, чтобы обсудить еще одно свидетельство генерала ГБ Судоплатова, касающееся и Василевского и Эренбурга: «В апреле 1953 года в поведении Берии я стал замечать некоторые перемены: разговаривая по телефону в моем присутствии (а иногда еще и нескольких старших офицеров госбезопасности) с Маленковым, Булганиным и Хрущевым, он открыто критиковал членов Президиума ЦК партии, обращался к ним фамильярно на „ты“. Как-то раз в присутствии начальника управления идеологической контрразведки Сазыкина^[138] он начал вспоминать, как спас Илью Эренбурга от сталинского гнева. По его словам, в 1939 году он получил приказ Сталина арестовать Эренбурга, как только тот вернется из Франции. На Лубянке Берию ждала телеграмма от резидента НКВД в Париже Василевского, в которой тот высоко оценивал политический вклад Эренбурга в развитие советско-французских отношений и его антифашистскую деятельность. Вместо того, чтобы выполнить приказ Сталина, Берия на следующей встрече с ним показал телеграмму Василевского. В ответ Сталин пробормотал: „Ну что ж, если ты так любишь этого еврея, работай с ним и дальше“».^[139]

Строго говоря, все так и могло быть, но на самом деле здесь значим только подтверждаемый и другими фактами приказ Сталина об аресте Эренбурга в 1939-м в связи с делом Литвинова. Все остальное — на ответственности Судоплатова. Скажем, сомнительны слова «вместо того, чтобы выполнить приказ Сталина»: для этого в 1939-м Берии пришлось бы похищать Эренбурга в Париже и тайно доставлять его в Москву, а необходимость его ареста летом 1940-го, когда он сам вернулся из Парижа, уже потеряла актуальность вместе с литвиновским процессом.

Мне кажется, что сомнительна и лексика сталинской реплики, приведенная Судоплатовым, скорее всего, придуманная Судоплатовым, чтобы продемонстрировать заслуги и Василевского и Берии перед Эренбургом, так „несправедливо“ к ним относившегося. Мотивация этого варианта мне кажется естественной. Воспоминания Судоплатова убеждают, что в пору работы Василевского под его началом их связывали вполне дружественные отношения. После 1968 года, когда генерал был освобожден из тюрьмы, их встречи возобновились. Не сомневаюсь, что честолюбивый Василевский, уже напечатавший свои воспоминания о Париже 1939—1941 годов, не мог не познакомить с ними бывшего шефа и, конечно, не поведать ему историю ссоры с Эренбургом, оказавшимся так несправедливым и к нему лично, и к органам вообще. Публикация эпизода с телефонным разговором Берии, все свидетели которого уже были мертвы, служила своего рода возмездием писателю, не оценившему благородства его подлинного друга и значимости для страны службы ГБ. Не могу не заметить, что сам Василевский о телеграмме 1939 года своему начальству в защиту Эренбурга никогда не упоминал…

 

 

---

1. Энциклопедический словарь Русского Библиографического Института Гранат. 7-е изд. Т. 1—55, 57, 58, 1 доп. т. М., 1910—1948. Т. 41. Ч. 2. Союз Советских Социалистических Республик. М., [1929]. Кол. 54.

2. ГАРФ. Ф. 63. Год 1907. Ед. хр. 2686. Л. 3.

3. Два этих его письма см. в: Эренбург И. Дай оглянуться… Письма 1908—1930. М., 2004.

4. Судебное разбирательство дела об организации РСДРП среди учащихся средних учебных заведений началось лишь в 1913 г.; Илья Эренбург на него не явился, и залог был изъят в казну. А приговор, действовавший до февраля 1917 г. (когда Временное правительство отменило все политические приговоры царского режима), означал для Эренбурга каторгу и, стало быть, все эти годы не давал возможности вернуться в Россию.

5. Это продолжалось до начала Первой мировой войны, когда денежные переводы из Москвы за границу запретили, с тех пор жизнь Эренбурга стала полунищей.

6. См: Фрезинский Б. Все это было в ХХ веке: заметки на полях истории. Винница, 2008. С. 268—276.

7. Эренбург И. Люди, годы, жизнь. В 3 т. М., 2005. Т. 1. С. 329—331 (далее — ЛГЖ, номер тома и страницы).

8. ЛГЖ. Т. 1. С. 344.

9. Видимо, на первый обложке этот номер ошибочно записан как 4063.

10. Удивительно, что имя арестованного в деле не было исправлено; дело завели по доносу, и в нем, возможно, имя Эренбурга было написано неразборчиво либо неправильно.

11. Дата зачеркнута и заменена на «25».

12. Орфографию сохраняю.

13. Тогда желания покинуть Россию у Эренбурга еще было.

14. Жена парижского друга Эренбурга поэта О. М. Лещинского, потом политработника Красной армии, погибшего в 1919 г. ТЕО — Театральный отдел Наркомпроса.

15. См. также мою статью «Советские писатели в Испании (1929—1939)» (Звезда. 2011. № 10. С. 132—154).

16. Савич приехал навестить мать, незадолго до того поселившуюся в Германии. Стихи Савич писал всю жизнь, впервые их напечатали в 1915 г. в московском альманахе «Альфа». В 1998 г. в № 4 «Звезды» напечатаны стихи О. Савича 1945—1967 гг.; там же см. и относительно подробную биографическую справку о нем и его дружбе с Эренбургом.

17. Андре Мальро (1901—1976) — французский писатель и государственный деятель, друг Эренбурга 1930-х гг.

18. Публикацию писем Савича жене в Москву см.: Литературное обозрение. 1986. № 7. С. 102—108.

19. Первая большая поездка состоялась в 1931 г., сразу после свержения испанской монархии, о ней написана блистательная книга очерков Эренбурга «Испания» (см.: Эренбург И. Собр. соч. В 8 т. Т. 4. М., 1991).

20. Вернувшись в Париж, он подробно рассказал обо всем этом на встрече со слушателями левых взглядов, изумив их, и слыхом не слыхавших о том, что творится в Испании. Это выступление замечательно описал бывший там А. В. Эйснер в книге «Двенадцатая интернациональная» (М., 1990. С. 52—53); см. также его очерк «Писатели в интербригадах» (Иностранная литература. 1957. № 6).

21. А от книги его статей «В Испании. 1936—1938», подписанной в печать 25 февраля 1939 г., осталась только верстка: с весны 1939 г. какие-либо публикации об испанской войне в СССР уже не дозволялись.

22. Эренбургу, когда он писал мемуары, прислали из военного архива три рассекреченных его письма: два Розенбергу и одно Антонову-Овсеенко — они это подтверждают (см.: Эренбург И. На цоколе историй… Письма 1931—1967. М., 2004. № 191—193; далее — П2 и номер письма).

23. Это сделали для конспирации. Кроме тех огромных денег весной 1939 г. на имя Эренбурга в Париж перевели еще и деньги десяти испанским писателям, бежавшим из Испании от Франко, за их книги, изданные в СССР (см.: П2. № 224—226).

24. В мемуарах Эренбург назвал ее украинкой из-под Львова, чтобы не смущать московскую цензуру.

25. О Павле Анатольевиче Судоплатове (1907—1996) см., например: Судоплатов А. П. Тайная жизнь генерала Судоплатова. В 2 т. М., 1998.

26. Судоплатов П. Разведка и Кремль. Записки нежелательного свидетеля. М., 1996. С. 38 (далее — ПС и номер страницы).

27. Именно П. А. Судоплатов руководил тайной операцией по убийству в Мексике Л. Д. Троцкого и до конца жизни считал это преступление подвигом.

28. POUM — Рабочая партия марксистского единства, ее лидер Андрес Нин (1892—1937) был испанским коммунистом, членом Исполкома Коминтерна и одним из лидеров Профинтерна, высланным из СССР в 1926 г. за поддержку Л. Д. Троцкого.

29. А. М. Орлов, в кадрах ОГПУ — НКВД — Лев Лазаревич Никольский, наст. имя Лейба Лазаревич Фельдбин (1895—1973) — майор госбезопасности (1935). Студент юрфака МГУ. С 1916 г. в армии. Член партии социал-демократов-интернационалистов, затем РКП (б), участник Гражданской войны. С 1920 г. в Особом отделе 12-й армии. Начальник секретно-оперативной части Архангельской ЧК. В 1921—1934 гг. — следователь военного трибунала при ВЦИК, с 1924 г. — сотрудник Экономического управления ОГПУ. С 1926 г. в ИНО ОГПУ, в 1933—1937 гг. — нелегальный резидент во Франции, Австрии, Италии, в 1937—1938 гг. в Испании — советник испанского правительства по безопасности и резидент НКВД, с 1938 г. — невозвращенец.

30. Подробности см.: Папоров Ю. Н. Академик нелегальных наук [Об И. Р. Григулевиче]. СПб., 2004. С. 32—33.

31. ПС. С. 54.

32. Ее издали в Москве в 1991 г.

33. ЛГЖ. Т. 2. С. 148.

34. К нему меня направила А. Я. Савич, чьи воспоминания я записывал начиная с 1981 г. в течение десяти лет при каждом наезде в Москву и во время приезда А. Я. в Питер в 1982 г. Ее телефонная рекомендация Д. П. Прицкеру обеспечила мне его доверие.

35. Архив автора.

36. Настоящее его имя — Наум Исаакович Эйтингон (1899—1981) — член партии левых эсеров с февраля 1917 г., с сентября 1919 г. — член РКП (б), с мая 1920 г. — уполномоченный Особого отдела Гомельского укрепрайона. В октябре 1921 г. тяжело ранен. В 1922—1923 гг. — член коллегии Башкирского отдела ОГПУ. В 1925 г. окончил восточный факультет Академии Генштаба РККА. С 1925 г. в ИНО ОГПУ. В 1925—1931 гг. в Китае, Турции. В 1931—1933 гг. во Франции, Бельгии. В 1933 г. — начальник 1-го отделения ИНО ОГПУ. В 1933—1939 гг. — резидент в Китае, зам. резидента, потом резидент в Испании. В 1939—1941 гг. — организация и осуществление убийства Троцкого, организация базы в США. С июля 1941 г. — зам. начальника Особой группы НКГБ СССР. В 1951 г. арестован, 20 марта 1953 г. освобожден, 21 августа 1953 г. снова арестован, освобожден в 1964 г.

37. Имеется в виду парижская приятельница Эренбурга художница Дуся Боберман (рожд. Рысс).

38. ЛГЖ. Т. 2. С. 233—234.

39. Шарапов Э. П. Наум Эйтингтон — карающий меч Сталина. СПб.; М., 2003.

40. ЛГЖ. Т. 2. С. 142.

41. См.: Почта Ильи Эренбурга. Я слышу все… 1916—1967. М., 2006. № 460 (далее — П3 и номер письма).

42. А. Я. подарила мне тогда новое, купированное издание книги, которого я еще не видел, надписав его: «На память об Овадии Герцовиче с горячими пожеланиями, чтобы наша общая работа принесла Вам большие успехи и радости. От всей души А. Савич. Ленинград, 8 мая 82 г.». Увы, пока мне удалось напечатать ее воспоминания только в очень сокращенном виде (Диаспора. Новые материалы. Вып. V. СПб., 2003. С. 68—98).

43. Под этим именем в Испании был известен Хаджи-Умар Джиоевич Мамсуров (1903—1968) — советник по вопросам разведки и диверсиям.

44. ЛГЖ. Т. 2. С. 151.

45. Там же. С. 152.

46. Хемингуэй. Э. Собр. соч. В 4 т. М., 1968. Т. 3. С. 356.

47. Исключения были сделаны только для всемирно известных Пабло — Пикассо и Неруды.

48. Михаил Кольцов, каким он был. Воспоминания. М., 1965; 2-е изд. М., 1989.

49. См.: Эренбург Э. Собр. соч. В 9 т. Т. 9. М., 1967. Заметим, что если воспоминания Б. Ефимова прояснили для Эренбурга образ Кольцова, то образ Сталина они еще больше затемнили, и вместо обещанного читателям портрета Сталина в 6-й книге ЛГЖ была написана глава о его смерти.

50. ЛГЖ. Т. 2. С. 135.

51. Не могу отделаться от мысли, что настойчивое приглашение в Тбилиси послали Эренбургу по указанию свыше, чтобы заманить его в СССР. Лишение загранпаспорта автоматически обеспечило в марте 1938 г. его присутствие на процессе Бухарина в той или иной роли.

52. ЛГЖ. Т. 2. С. 201. Рассказывая об этом в мемуарах, Эренбург фамилию «одного крупного журналиста, вскоре погибшего по приказу Сталина», не назвал. Но кто из грамотных читателей не понял, что речь идет о Кольцове? Дальше в трех абзацах Эренбург поведал об увиденном и услышанном тогда на бухаринском процессе и еще вот это: «Я. Г. Селих спросил меня: „Напишете о процессе?“ Я вскрикнул: „Нет!“ — и, видно, голос у меня был такой, что после этого мне никто не предлагал написать о процессе» (ЛГЖ. Т. 2. С. 202).

53. См.: П2. № 206, 207 и комментарии к ним. Укажу и свидетельство Б. Ефимова о том, что именно Кольцов помог Эренбургу, когда тот в 1938 г. пришел к нему домой встревоженный задержкой с выдачей загранпаспорта и попросил узнать, в чем дело (Ефимов Б. Десять десятилетий. О том, что видел, пережил, запомнил. М., 2000. С. 249).

54. ЛГЖ. Т. 2. С. 138.

55. А. Я. Савич рассказывала мне, что зять Эренбурга писатель Б. М. Лапин смог сообщить Савичу, что можно возвращаться, так как волна арестов упала. Тогда же вернулся и будущий маршал Р. Я. Малиновский.

56. Когда Эренбурги в апреле 1938 г. уезжали в Испанию из Ленинграда поездом до Хельсинки, было опасение, что их арестуют по дороге, еще до границы, и Тихонов, влюбленный в Любовь Михайловну, поехал до границы с ними (это тоже рассказ А. Я. Савич). Зная послевоенного Тихонова, поверить этому непросто.

57. «Псевдоним я выбрал случайно, не думая, конечно, о герое Ламартина» (ЛГЖ. Т. 2. С. 223). Жослен напоминает о поэме 1836 г. Альфонса де Ламартина (1790—1869) «Jocelyn», где речь идет о священнике, превратившем свою жизнь в подвиг самоотречения и мученичества.

58. П2. № 218.

59. Я. Г. Селих в 1938—1941 гг. уже главный редактор «Известий», заменивший арестованного Б. М. Таля, сменившего в 1937 г. Н. И. Бухарина.

60. Сталину об этом доложено не было.

61. П2. № 219.

62. ЛГЖ. Т. 2. С. 238—239. Отметим, что последнюю статью Эренбурга («Бельгия выбирает парламент») «Известия» напечатали 3 апреля 1939 г., следующую — через два с лишним года, 26 июня 1941 г.

63. Шейнис З. Перед нашествием. Из записной книжки 1939—1941 годов // Новая и новейшая история. 1990. № 1. С. 98—118. При этом «Известия» позволили себе 27 апреля 1939 г. поместить «Письмо в редакцию» Эренбурга с протестом против бесцеремонной и невежественной правки его перевода книги стихов П. Неруды «Испания в сердце».

64. СССР — Германия. 1939—1941. Секретные документы / [под ред. Ю. Г. Фельштинского]. М., 2011. Книге предпослано интересное вступление Ю. Фельштинского с анализом всевозможных мыслимых вариантов мировых событий того времени, приводящих как к мировой войне, так и к сохранению мира. Далее кратко излагается содержание документов этой книги (С. 28—74), относящихся к нашему сюжету.

65. Отметим, что 18 апреля 1939 г. СССР предложил Франции и Великобритании подписать договор о тройственном союзе против Германии, который они не подписали. Последняя британская военная миссия прибыла в Москву 11 августа, и также безуспешно.

66. Полпред СССР А. Ф. Мерекалов вручил свои верительные грамоты в Берлине 5 июня 1938 г.

67. 2 сентября 1939 г. Мерекалова освободили от должности полпреда; в его отсутствие обязанности полпреда исполнял советник Г. А. Астахов. С 26 ноября 1940 г. полпредом, а затем и послом стал В. Г. Деканозов (человек Берии, бывший начальником Иностранного отдела НКВД, его 3 мая 1939 г. назначили заместителем нового наркома иностранных дел В. М. Молотова).

68. Утром 3 мая в кабинет наркома иностранных дел Литвинова явились Молотов, Маленков, Берия и Деканозов, сообщившие ему о его отставке и начавшие в его присутствии жесткий допрос заведующих отделами наркомата. Подробнее см. об этом воспоминания «Себя не потерять» (Новый мир. 1988. № 7. С. 173—178) тогдашнего зав. отделом печати НКИДа Е. А. Гнедина, в тот же день в НКИДе Деканозовым арестованного.

69. Два стихотворения Е. Полонская дала в «Ленинградскую правду» (22 июля 1939 г.), а Вс. Вишневский напечатал в «Знамени» (1939. № 7—8) 23 испанских стихотворения Эренбурга.

70. Зелинский К. В июне 1954 года // Вопросы литературы. 1989. № 6. С. 152—185.

71. Все они на суде от своих данных под пытками показаний отказывались, надеясь на справедливость суда, который просто штамповал все обвинения следственных органов.

72. Фрадкин В. Дело Кольцова. М., 2002.

73. Этот перл фактически означает «право-левая», причем левые — это К. Б. Радек, с которым Кольцов был тесно связан после его раскаяния и возвращения в Москву из ссылки, а правые — это Н. И. Бухарин, в агентах которого числился Эренбург.

74. Когда в СССР началась выборочная реабилитация репрессированных, Эренбург всячески помогал этому процессу. Молодой прокурор, занимавшийся реабилитацией Мейерхольда, вспоминал, как приехал к депутату Верховного Совета Эренбургу с делом Мейерхольда: «О том, что это он, Эренбург, завербовал Всеволода Эмильевича во французскую разведку, я говорить не стал. Но Эренбург спросил: „Наверное, и я там прохожу?“ Целый день я у него просидел. О многом он рассказал…» (Театральная жизнь. 1989. № 5. C. 9).

75. В. Фрадкин сознательно воспроизводит их с напечатанными грамматическими ошибками следователя.

76. И. Е. Путерман (1885—1940) — французский журналист, издатель; выходец из Бессарабии. Леонид Мильштейн — родившийся в Кишиневе американский кинорежиссер Льюис Майльстоун. Серж Фотинский (1887—1971) — французский художник, эмигрировал из России в 1905 г. Называлось также имя секретаря Эренбурга В. А. Мильман и др.

77. Впоследствии личные показания Кольцова о том, как Мальро и Эренбург, бывший агентом Бухарина, его завербовали, использовались следствием для новых допросов.

78. Это транскрипция Кольцова.

79. На самом деле — меньшевистской.

80. Здесь объединены две поездки, которые помог Эренбургу совершить Бухарин: в октябре 1920 г. — из Тифлиса в Москву, когда Эренбург вместе с Мандельштамом вез большой тюк запломбированной почты в Наркоминдел, и в марте 1921 г. — из Москвы в Париж через Ригу (обе в обычных пассажирских поездах).

81. Кажется, Сталин относился к Литвинову терпимо, в отличие от В. М. Молотова, до конца своих дней сохранявшего к нему враждебность (см.: Чуев Ф. Молотов. Полудержавный властелин. М., 1999. С. 132—133); «Я считаю, что в конце жизни он <Литвинов> политически разложился. Поэтому зря Эренбург в своей книге сетует, что Сталин отстранил его и не давал работы» (Там же); приведу и характерное суждение о Кольцове: «способный человек, но был троцкистом» (Там же. С. 650).

82. Планы оказались долговременными: И. М. Майского арестовали в феврале 1953 г., Б. Е. Штейна — в 1952 г., о загадочной гибели К. А. Уманского в 1945 г. см. примеч. 134.

83. Зелинский К. Указ. соч. С. 173.

84. 29-я глава 6-й книги мемуаров ЛГЖ посвящена Литвинову и Сурицу, умершим почти в один день.

85. Реабилитация: как это было. Документы Президиума ЦК КПСС и другие материалы. В 3 т. Т. 2. Февраль 1956 — начало 80-х годов. М., 2003. С. 432—433. Там же опубликовано много ценнейших документов: письма Раскольникова Сталину, включая последнее, открытое, со всеми обвинениями Сталина и его режима, а кроме того, резолюция Берии П. Судоплатову 31 июля 1939 г.: «1. Точно установить, где находится Раскольников… 2. Продумать мероприятия по обезвреживанию». Раскольникова не стало 12 сентября 1939 г. в Ницце. Об этом же эпизоде см.: ЛГЖ. Т. 2. С. 240—241. Текст Эренбурга дипломатичен, так как Раскольников был реабилитирован только 30 мая 1963 г. Осторожность Эренбурга вызвана тем, чтобы не помешать его реабилитации. Письмо вдовы Раскольникова Эренбургу см.: П3. № 394.

86. Там же. В публикации имя автора этого сообщения не названо.

87. ЛГЖ. Т. 2. С. 239.

88. То есть 10 мая 1940 г.

89. ЛГЖ. Т. 2. С. 244.

90. Архив Президента РФ. Ф. 3. Оп. 34. Д. 288. Л. 18.

91. В ней было сказано и такое: «Дружба народов Германии и Советского Союза, скрепленная кровью, имеет все основания быть длительной и прочной».

92. ЛГЖ. Т. 2. С. 246.

93. Далее следуют здравицы в честь Сталина, Молотова, Ворошилова и Красной армии. Этот текст я нашел в Интернете: http://www.fedy-diary.ru/?page_id=6035.

94. Была острая нехватка кадров: удар, нанесенный в 1939 г. Сталиным по советской дипломатии, едва ли не той же силы, что нанесенный им в 1937 г. по командованию армии.

95. ЛГЖ. Т. 2. С. 257.

96. Там же. С. 258.

97. Там же. С. 260.

98. Там же. С. 266. Не касаясь сейчас причины, по которой подлинная фамилия Львова не была названа, отмечу, что это был генконсул Тарасов, прикрывавший такой должностью деятельность резидента НКВД во Франции.

99. Отто Абетц (1903—1958) — гитлеровский резидент в Париже; в записной книжке Эренбурга 1940 г. есть запись 26 июня: «Тар<асов> о нем<ецком> после и консуле».

100. ЛГЖ. Т. 2. С. 528. Я. З., понятно, называл его не Львов, а Тарасов.

101. Там же. С. 266—267.

102. Там же. С. 267.

103. Анна Зегерс (1900—1983) — немецкая писательница еврейского происхождения, друг Эренбурга.

104. ЛГЖ. Т. 2. С. 268. Это было 23 июля 1940 г. Поезд шел через Бельгию в Берлин, где сделал остановку, и советской группе на две ночи были забронированы номера в гостинице, на которой значилось: «Евреям вход запрещен». Но Эренбург ехал как служащий посольства, его фамилии в документах не было. А уже из Берлина через Пруссию ехали в Мемель, затем другим поездом через Литву до Москвы.

105. Как и в 1938 г., когда он не стал писать второе письмо Сталину, а обеспечил доставку Сталину Селихом своей точной позиции об отъезде в Испанию.

106. ЛГЖ. Т. 2. С. 270.

107. Там же. С. 257.

108. Василевский писал Эренбургу, что он не виновен в аресте Иванова, но Эренбург ему не поверил. Признаться, я тоже доверяю Иванову куда больше, чем Василевскому.

109. При всем обилии книг серии о ГБ «Люди особого назначения» книги о Л. П. Василевском нет.

110. ЗСФСР — Закавказская Советская Федеративная Социалистическая Республика; вместе с РСФСР стала в 1922 г. основой СССР.

111. «Илье Эренбургу отель „Москва“ — Москва. Желаю очень счастливого нового года. Наша следующая встреча в Париже в 1944. Лев Тарасов советское посольство Мексика». Это, как и все приводимые далее письма, кроме следующего, находятся в моем архиве.

112. Так звали известного всему Монпарнасу эренбурговского пса.

113. РГАЛИ. Ф. 1204. Оп. 2. Ед. хр. 2214. Л. 1—2.

114. ПС. С. 246.

115. Там же. С. 286.

116. Возможно, именно воспоминания П. А. Судоплатова подсказали одному автору фразу, приведенную без каких-либо ссылок: «Будучи евреем, Василевский в конце 1940-х гг. был уволен из органов безопасности» (Костырченко Г. В. Тайная политика Сталина. Власть и антисемитизм: новая версия. В 2 ч. М., 2015. Ч. 1. От царизма до победы во Второй мировой С. 409).

117. Суламифь Соломоновна Кримкер, она же Эмма Карловна Каганова (1905—1989). Все время 15-летнего заключения ее мужа П. А. Судоплатова (1953—1968) она делала все, чтобы добиться его освобождения и реабилитации, и растила детей.

118. Видимо, еще до начала службы в ГБ ему удалось изменить свою подлинную фамилию на русскую, не уведомив затем об этом ГБ.

119. П. Судоплатову и Н. Эйтингону не повезло сильнее — их еще и посадили.

120. В 1970 г. такие же преференции получил через Ильина и П. Судоплатов.

121. Бруно Понтекорво (1913—1993) — итальянский физик, ученик Э. Ферми, с 1940 г. работал в США, в 1950 г. Василевский уговорил его и помог бежать в СССР, где он стал академиком и прожил до конца жизни.

122. Никакой иной информации об этом не имею.

123. То есть в ГБ.

124. Что в итоге и случилось в 1970 г.

125. В рукописи она была такой: «А события разворачивались быстро. Советско-германский договор был опубликован 24 августа. 1 сентября Молотов заявил, что этот договор служит интересам всеобщего мира. Два дня спустя началась Вторая мировая война».

126. Здесь особенно впечатляет слово «бестактность».

127. И. Эренбурга с ним познакомил М. Волошин; Б. Савинков сохранил письма Эренбурга (см.: П2).

128. Его замечательно интересная книга о войне в Испании (Эйснер А. Двенадцатая интернациональная. М., 1990) полностью напечатана только через шесть лет после его смерти.

129. Литературная Россия. 1968. 5 декабря. Статья кончалась словами: «Редакция журнала „Новый мир“ напрасно опубликовала эти воспоминания А. Эйснера». У Василевского никогда не хватало духу написать о себе «полковник ГБ».

130. Библиотека «Огонек». 1974. № 43. На ее обложке фото Василевского во вновь пошитом полковничьем мундире с массой медальных колодок.

131. Вылитым на него Василевским ушатам грязи Эренбург не придал никого значения и, готовя мемуары к последнему при его жизни переизданию, добавил только к словам об Иванове замену времени на прошедшее и фразу: «Он умер в 1965 году». Последнее и восторженное письмо Н. Н. Иванова Эренбургу было написано 16 июля 1965 г. по прочтении в журнале 6-й книги мемуаров.

132. Имелся в виду неназваный В. П. Катаев (см. комментарии в: ЛГЖ. Т. 2. С. 526—527).

133. ЛГЖ. Т. 2. С. 261.

134. С К. А. Уманским, которому посвящена 13-я глава 3-й книги ЛГЖ, Эренбург подружился в Москве в 1942 г., а в 1943 г. того назначили советским послом в Мексику. В 1945 г. Уманский погиб при загадочных обстоятельствах во время перелета в Коста-Рику. По этому поводу в уже цитированной книге Г. В. Костырченко без ссылки на источник сообщается: «Четыре года власти Мексики проводили расследование этой авиационной катастрофы, но так ничего определенного не выяснили. Есть свидетельства, что к смерти дипломата был причастен резидент советской разведки в Мексике полковник Л. П. Василевский» (С. 409).

135. То, что это не так, показывают приведенные здесь слова Эренбурга о Лоти и Ксанти.

136. Огонек. 1966. № 7, 8.

137. Там же. № 8. С. 24.

138. Николай Степанович Сазыкин (1910—1985) — генерал-лейтенант ГБ с 1945 г.; в 1947—1953 гг. — помощник Берии в Совете министров СССР, в марте — июле 1953 г. — начальник 4-го главного управления МВД, в 1954 г. лишен воинского звания и уволен из органов.

139. ПС. С. 404.