БЫЛОЕ И КНИГИ
Александр Мелихов
Требуется Шестов
Марк Харитонов — писатель вполне известный и успешный. Его роман
«Линии судьбы, или Сундучок Милашевича» получил первую премию «Русский Букер», да
и потом у него постоянно выходили книги самых разных жанров (эссеистика,
проза и даже сказочные повести для детей) во вполне солидных издательствах.
Книги издавались, переводились на иностранные языки, и все же вполне известного
и успешного Харитонова трудно назвать раскрученным автором. И не только
потому, что тиражи не слишком велики — у кого они сегодня велики! —
и даже не только потому, что его глубокая точная проза невольно обязывает и критика
быть глубоким и точным, а с этими веригами какая же раскрутка. Дело
в том, что Харитонову нужен свой Шестов, ибо мировоззренческие вопросы входят
в состав его прозы наравне с героями и событиями, как это всегда
и было принято у русских классиков.
Может быть, еще и поэтому Харитонов в своем эссе «Закаты Утехи» («Звезда»,
№ 9, 2012) столь проникновенно написал о португальце Пессоа, которого
он считает гением:
«Я давно поймал себя на особом
пристрастии к людям, не знавшим прижизненного успеха. Бах, открытый миру более
полувека спустя после смерти. Музиль, кое-как печатавшийся, но едва замеченный и уверявший,
что пишет для читателей, каких еще не существует… Да что перечислять! О наших
гениях разговор особый. Мандельштама, Платонова, скольких еще просто душили —
известная советская драма.
Но как могли не заметить, не оценить при жизни Пессоа? Напечатал кое-что
в молодости, издавал с друзьями журнал — и потом почему-то замолк,
всю жизнь переводил скучнейшую деловую корреспонденцию для торговой фирмы, —
а для себя писал днем и ночью, от своего имени или от имени созданных
им двойников-персонажей. Отказали раз-другой издатели, потом сам не захотел к ним
стучаться? Предпочел добровольное затворничество? Сколько других кончали с собой,
страдая от одиночества, непонятости, невостребованности! Опору, основу жизненной
стойкости Пессоа искал внутри. Он творил ее для себя сам вместе со своим поэтическим
миром, населяя его такими же творцами, наделяя созданных персонажей внешностью,
биографией, судьбой, делая их своими корреспондентами, собеседниками, оппонентами…»
Писатель, который парит так высоко, должен быть готов к тому, что
окажется не слишком много охотников к нему подняться. Киевское русскоязычное
издательство «Каяла», однако же, опубликовало роман Марка Харитонова «Два Ивана»,
а теперь выпускает и роман «Джокер», прежде опубликованный в «Звезде»
(№ 9, 2014), причем в Интернете появилось лишь его начало, а полный
текст можно прочесть только в бумажном издании журнала. «Каяла» тоже выпустила
книгу через электронный «облачный сервис» «Amazon» (обычную бумажную книгу можно
там заказать). Однако не обратить внимания на эту книгу было бы просто грешно.
Хотя писать об этом романе трудно. Это сложное повествование, охватывающее
и столицу, и деревню, и семейные отношения, и, само собой, серьезнейшие
экзистенциальные и мировоззренческие проблемы. Сквозной можно считать сюжетную
линию, заявленную с первых же страниц: немолодому филологу, давно отошедшему
от преподавания, неожиданно предлагают прочитать совершенно новый курс в экономическом
университете из числа рожденных бурей либеральной революции. Ректор университета
заинтересовался размышлениями главного героя о функциях культуры в условиях
стремительно ускорившегося времени. «Никогда еще перемены не были столь быстротечными.
Только что за происходящим можно было хотя бы уследить, приспособиться, обучиться.
Время уплотнилось, в ушах шум, не успеваем оглянуться, перевести дух, переварить
перемены. Знания, которые не успевают передать, остаются невостребованными, как
усовершенствования скоростареющей техники. Добытые премудрости оказываются не нужны —
не потому, что опровергнуты или превзойдены, они просто остались в прошлом.
Как останутся когда-нибудь в прошлом музейная живопись, классический балет,
литературный антиквариат…»
И здесь начинаются удивительные переклички с… с романами пишущего
эти строки: мой утопист Сабуров из «Горбатых атлантов» в горькую минуту назвал
неизменность одним из китов человеческого счастья. Наряду с несомненностью
и замкнутостью, что перекликается с идеями Харитонова, коими он наделил
придуманного им утописта, но об этом ниже. Итак, у ректора возникает мысль
отойти от привычного литературного курса, привязанного к именам и хронологии,
а начать с будущими экономистами свободный разговор на разные гуманитарные
темы, не научить, но пробудить интерес.
Вот размышления повествователя: «Нельзя допустить
разрыва, пропасти между унаследованными ценностями, которые наши предки, может,
не зря считали основополагающими, вечными, и тем, что формируется на наших
глазах, еще не совсем различимое. — Должен существовать хотя бы узкий круг
хранителей, способных поддерживать связь, напоминать об основах, жизненно необходимых
для здоровья культуры, а значит, для самого нашего существования. Общественное
неблагополучие, моральный распад, потребительская паранойя, немотивированная преступность,
всё, о чем толкуют сегодня газеты, больше, чем мы сознаем, связано с умственным
разбродом, недодуманностью, несогласованностью. Сопротивление не может не остаться
потребностью хотя бы на уровне самосохранительного инстинкта. Какие-то механизмы,
природные ли, духовные, исподволь начинают работать. Иначе — разложение, вырождение,
упадок».
Снова перекличка: мой Сабуров тоже говорил о необходимости хранить
тот стереотип, то клише, с которого печатаются новые поколения: если есть печать,
должен быть и хранитель печати. Однако двинемся дальше.
Реальность отрезвила героя-хранителя довольно скоро. Он убедился, как
мало он представлял новых студентов, приезжающих в университет на роскошных
автомобилях не известных ему марок. В первый же день герой выделил двух молодых
людей, соперничающих за внимание девушки с эпатажной надписью на футболке
«Испорчу жизнь». Их запутанные отношения тоже становятся одной из сквозных линий
сюжета. Постепенно герою открывается, что соперничество тут не просто любовное:
за молодыми людьми стоят их семьи, связанные деловой конкуренцией. Сюжет все больше
начинает напоминать криминальную историю: тут и попытка похищения, и подброшенные
наркотики, и вторжение неизвестных в дом, и текст, похищенный из
компьютера. Интрига становится все увлекательней, оставаясь загадочной буквально
до самого конца. Лишь тогда становится понятной вторая часть названия: «Заглавие
в конце», как и основная: «Джокер». Эпиграф заранее предупреждает: Фактор джокера не позволяет заранее предсказать
развитие.
Что джокер — это карта, которая по желанию игрока может стать любой
другой, повествователю было известно и раньше. Новым для него оказалось употребление
этого термина в современной информатике. Когда в системе возникает неопределенность,
джокер неожиданным появлением может ее выправить, объясняет ему один из студентов,
Пашкин. Джокера можно выявить где угодно: в политике, в общественной жизни,
в искусстве, в бизнесе, которым кое-кто из студентов занимается без отрыва
от учебы: джокер вступает в игру там, где нужны нестандартные решения, нестандартные
уровни. «Кто-то должен их задавать, а значит, не обойтись без иерархии. Если
угодно, аристократии», — декларирует Пашкин.
При слове «аристократия» я снова слегка вздрогнул: необходимость новой
аристократии — тоже постоянная тема моей публицистики; см., например: «Аристократия и национальная
идея» («Октябрь», № 8,
2007»). Но по-настоящему я изумился, когда в мощном харитоновском романе
«Увидеть больше» некая говорящая голова на экране заговорила буквально моими словами: «Вся наша жизнь,
личная и общественная, вся человеческая культура, история, строится на индивидуальных
и коллективных фантомах, грезах, иллюзиях. Когда мы говорим о конфликте
между реальностью и иллюзиями, это, как ни смешно, уже иллюзия. Реален лишь
конфликт между разными иллюзиями. Нации, государства порождаются системами коллективных
иллюзий, они исчезают, когда система распадается, рушится. Великий некогда Рим погубили
не нашествия варваров, пришельцы прекрасно вписывались в могучую империю, становились
ее гражданами, даже правителями. Рим погубила всего лишь другая религия, новая система
иллюзий, мечтаний, грез». Однако роман этот требует отдельного серьезнейшего разговора
(говорю же, что Харитонову нужен свой Шестов), а мне дай бог как-то обрисовать
«Джокера».
Пересказать хотя бы его сюжет трудно еще и потому, что пришлось
бы заранее выдать читателю развязку, что по отношению к повествованию, выстроенному
как детективная история, делать особенно непозволительно. А начинается приключение
с того, что к герою-преподавателю приходит для пересдачи зачета на дом
один из отмеченных им молодых людей, рыжий Тольц, прикрывающий нос и рот окровавленным
платком, а на его лбу и скуле наливается цветом обширная ссадина. «Упал,
ударился? С кем-то подрался? Мычал сквозь платок нечленораздельно. Пришлось
провести его в ванную, направляя, придерживая за плечо — беднягу пошатывало».
Выясняется, однако, что студент по пути к профессору разбился на машине, —
не наркотиком ли накачался? Это подозрение держится до самого конца. Рассказчик
отвлекается на другие темы: о семейной жизни, о жене, о деревне,
в которой он однажды побывал вместе с ней, о евреях-родителях, время
от времени возвращается к истории с проваленным зачетом (Тольц продолжает
дремать в соседней комнате). Пока еще неясно, почему студент на зачет опоздал.
Реферат, который он тогда принес, оказался, как можно подозревать, списанным. Но
преподавателю и это не помешало бы поставить студенту зачет, если бы тот не
покритиковал его костюм, несовременный с точки зрения молодых людей. Преподавателю
хотелось бы достойнее выглядеть перед девушкой, к которой он не совсем безразличен.
Сама девушка, Лиана, тоже довольно загадочна. Опоздавший на зачет Тольц появляется
в аудитории, когда она уже собирается уходить. «Лиана, поравнявшись с ним,
вдруг пихнула юношу локтем в живот, больно, рыжий даже согнулся. Я сам
невольно вздрогнул от неожиданности. Это что, у них такая манера здороваться?
Или какие-то неизвестные мне счеты?»
В сюжете возникают все новые загадки. Почему-то за Тольца вступается
ректор, просит преподавателя все-таки побыстрее принять у студента зачет. Похоже,
с семьей студента ректора связывают какие-то давние, тоже до конца не ясные
отношения. Родители вынуждены были уехать за границу, им грозил какой-то криминальный
наезд. И вдруг они потребовали, чтобы и сын срочно присоединился к ним.
За него, можно понять, они тоже боятся. «Чего?» — все интереснее становится
читателю…
Однако ничуть не менее интересен комплекс идей, сквозных, кстати сказать,
для всего творчества Марка Харитонова.
Научный руководитель главного героя, профессор Ласкин, обращает однажды
его внимание на творчество давно забытого провинциального бытописателя Богданова.
До героя-повествователя не сразу доходит, что «этот самый Богданов был выведен под
псевдонимом в нашумевшем лет двадцать назад романе». Автор здесь позволяет
себе своего рода литературную мистификацию: мало кто из читателей вспомнит, что
Богданов — это была настоящая фамилия Милашевича из харитоновского романа
«Линии судьбы, или Сундучок Милашевича». У Харитонова вообще так много перекличек
и с самим собой, и даже с пишущим эти строки, что уловить некоторые
из них по силам, пожалуй, только литературоведу, готовому прочесть сложную книгу
не единожды.
Как напоминает читателю «Джокер», Симеон Милашевич, почти не замеченный
при жизни сочинитель начала прошлого века, «был не просто провинциальным бытописателем,
он создал своеобразную… философию — философию провинциального счастья.
<…> Чтобы все были счастливы, объяснял в своих сочинениях философ, надо
не допускать крайних бедствий, голода, нищеты, но давать людям возможность жить
в скромном равенстве, без зависти, без соперничества и не в последнюю
очередь с убеждением, что им лучше всех — другим хуже. Отгороженность
в пространстве и во времени позволит обходиться без сравнений, без достоверных
знаний об остальном мире, как и о собственном прошлом». Но это же ровно
та формула счастья, над которой глумится мой Каценеленбоген в «Изгнании из
Эдема»!
Мой герой полемизирует не только с героями прозы, но и с героем-повествователем
публицистики Харитонова (хорошая публицистика, на мой взгляд, — тоже художественное
произведение). В недавнем эссе «Торжество провинции» сказано: «Провинциальное
мироощущение в стране, однако, до конца не было преодолено. После короткой
попытки войти на равных в большой мир, стать его частью, оно в самые последние
годы стало у нас вновь культивироваться, набирать силу. Россию стараются всячески
отдалить, отгородить от Европы, объявляют залогом ее превосходства провинциальную
самодостаточность на основе некой особой „духовности“. Отмечено что-то родственное
идеологии корейского чучхе, „опоры на свои силы“, когда для народного ликования
важней обладать собственной атомной бомбой, чем есть досыта. „Провинциальный империализм“ —
такой напрашивается оксюморон». Но для героя моего романа «И нет им воздаяния» все
обстоит ровно наоборот: сделаться второстепенной частью чего-то большого и сильного
и означает превратиться в провинцию, а обрести историческую субъектность,
пусть даже ценой относительной изоляции и бедности, означает выбраться из исторического
захолустья. Я совершенно не утверждаю, что это правильно, но так, мне кажется, чувствуют
многие, а мое дело их слышать.
Я прекрасно слышу и Марка Харитонов; и то, что столь серьезного
и глубокого писателя волнуют те же проблемы, что и меня, дает мне надежду,
что и я занимаюсь не пустяками.
