ПОЭЗИЯ И ПРОЗА

Ольга Ермолаева

Варнавинское водохранилище

* * *

Над плененной водой, над затопленным лесом —

свет из облачных окон.

В нашу лодку влетают, качаясь на лесах,

красноперка да окунь.

Вспыхнет рыбка у дна, что казачье колечко,

своенравно и мило...

Здесь, в хранилище вод, потерявшейся речкой

слеплен берег из ила.

А на нем нарастает рогоз год за годом,

камышиные метлы...

Никнут к светло-зеркальным оливковым водам

серебристые ветлы.

Малоросские ветлы на нашем затоне,

чьи так гневны верхушки...

И в ближайшей от нас рыхло-дымчатой кроне

страстный хохот кукушки...

И за ярусом ярус рогозовый пояс

гнется, иссиня-зелен, —

что` за бархатный, плотный, коричневый колос

ввысь со стебля нацелен!

Полированной костью белеют коряги —

их волна обглодала,

что ужей в Магеллановой странной отваге

не заботит нимало...

И стрекозы грохочут — роскошны повадки! —

бирюзовой слюдою...

Нежно-мелкая ряска на темной подкладке

завладела водою.

Сей парчовый лоскут изумрудно-лимонный,

цвета йода с исподу,

скоро, скоро покроет коростой зловонной

всю зацветшую воду...

Забери, забери то, чем нынче богата, —

всё на память с собою:

я уверена, что наше время чревато

и сумой и тюрьмою.

О, не вспомнить бы вдруг в дальних бедственных узах,

как тянусь за кувшинкой

и лягушечку ту — в темно-пестрых рейтузах,

с огуречною спинкой.

Раз за разом опять и затон и протоку

вспомнишь с ясностью жуткой,

и лягушечку ту, что на солнце глубоко

дышит белою грудкой...

Щегольской трясогузки на иле следочки...

а не вспомнить, хоть тресни,

в той ревущей машине из радиоточки

идиотские песни...

Но войдешь в медальон над несчастной кубанской

влагой в солнечных блеснах —

в этой легонькой летней фуражке афганской —

ты, сидящий на веслах.

* * *

«...и танкеры, — сказал, — их абрисы стрекоз...» —

«дозорщик-император»^[1] Леша! Жду подарка,

Украйна: пусть мигнет с твоих рыбацких кос,

из бархатной ночи Алешина цигарка!..

...Как будто к нам летит век-дирижабль, век

спортивных пирамид лезгин и черемисов

(нам по двенадцать лет, слепящий Крым, Артек,

и весело глядеть в каркасы кипарисов!)...

Дай в парке обниму линяющий платан —

о, с набережной звук нейдет в укромны скверы,

где крашен серебром скуластый истукан,

как памятник чужой, инопланетной эры...

Не то чтобы любовь, спартанец, мой дружок,

не то чтоб скудный быт — но минус-быт в скворешне!..

Зовущего подряд всех кошек: «Пирожок!» —

сияйте предо мной, вы, черные черешни!

И что с того, что ты горюч? И я горюч!..

Подайте нам коньяк, на крайний случ. — араку!

«Любитесь: мова, ты, и ты, велик-могуч!» —

вот что́ буровим мы в ночи: маньяк — маньяку.

Пусть сваркою грозы (когда теперь, бог весть?!)

зашит воздушный вход и в речки сыплют гроши —

в оливковом окне летят то там, то здесь

гурзуфские шмели ярчайших глаз Алеши.

* * *

Дети поселка, жующие «вар» —

в чанах на дамбе ужасный гудрон…

Хлад нестерпимый и страшный загар —

в сопках, в тайге наших детских времен.

Было: мой угольный тяжкий угар,

обморок, несколько вялый испуг, —

но как сиял грандиознейший пар —

им паровоз обдавал виадук!

Было: Когиз, и сельпо, и Улаг,

чайная, пчелосовхоз, леспромхоз;

беглых из зон, свор голодных собак

я не боялась, страшилась лишь гроз —

что Катерина из драмы «Гроза»…

…Ах, переезды с казенных квартир

с мамой-учительшей… всё чудеса,

эхо, побелка… о нет, рыбий жир!

В радужных стеклах — рассеянный свет,

холод собачий, и зеков ведут.

Не расшатать ни один шпингалет

рам — не любили проветривать тут…

…Что мне теперь униженья, весь бред?

…То, о чем думаешь, — не за горой.

…Пол свежевымыт, бликует, сырой,

и на фрамуге тугой шпингалет.

* * *

...Она наконец представилась: «Натали!» —

наверное, врет: как хочешь, так понимай…

Он — прочь пиджачишко свой серо-голу́бый (да, в нем замели!) —

морской пехотинец, Сайгон за ним, Индокитай.

…Мгновенно уносят сюрприз, мой вселенский приз! —

учитель устало подымет лицо: «Ну-ка выйди вон!» —

сидишь на уроке, думаешь: «Учпедгиз»,

не знаешь, какой красавчик Ален Делон.

* * *

Художнику Михаилу Рытяеву

Было у меня одно

— Да стучи, не слышат, что ли! —

на Москве на всей окно —

лесенка на антресоли.

Неприкаян, окаян,

встань, хозяин, сядь с гостями.

Керамический стакан

с разномастными кистями.

Тут Гоген, Ван Гог царят,

передвижников — ругают;

неповернуты, стоят

три холста, благоухают.

Вся исписана стена;

полка книжек с маркой «Ардис»;

выпил красного вина —

сделался стоокий Аргус.

О, в Тамани ли баркас,

в «Ореанде» ли веранда…

Коктебель, Кара-Бугаз,

синь да охра Самарканда…

Вот с забралом из волос

конских — пыльный накомарник;

в вазе на полу — рогоз,

зонт борщевика, татарник.

Сколько меди здесь цветет!

И еще не скоро утро!

Сладок ваш гречишный мед,

пчелы Сепия и Умбра.

Папки с ватманом круша,

достается раскладуха.

Непомерная душа —

то подросток, то старуха.

Перстенек не потеряй

на лоскутном покрывале.

Будь благословенен, рай, —

с хмеля магией, печали…

Ночью светится эмаль.

Чей, с тулупа, храп гигантский?

Приглядись — свисает шаль? —

невод тихоокеанский!

Высунься в окно — свежо! —

из прокуренного мира.

Господи, как хорошо

пахнет тополем, как сыро!

Бодрствует хозяин. Ты

нежно в кухне с ним чаюешь

и, в районе бороды,

на прощание целуешь.