Александр Стесин
* * *
Дед прошел до Берлина войну
у мартеновской топки в Сибири,
без оркестра вернулся в страну,
где победные марши трубили.
В новый век производственных льгот
вышел улицей Кто-то-там-града
и катал на плечах каждый год
мою маму во время парада.
Все, что было по справкам потом,
как и то, что действительно было,
лишь тире, через время понтон.
Не спасло, но убить не убило.
Лишь игрушечный полк прочесал
кабинет с нежилым интерьером,
где гнездилась кукушка в часах
и, разбужен
соседским терьером,
по инерции вздрагивал дед,
опустивший
газетные складки
и уснувший, как был, нераздет,
своим старческим сном без оглядки.
* * *
Просыпается страх, и глаза велики
у глядящего страху в глаза.
Линзой зренье для четкости заволоки;
линзы нет, подойдет и слеза.
Обращаем утекшую воду в вину,
а карманную мелочь — в вино.
«Я один и тебя оставляю одну,
это значит: с тобой мы — одно», —
добормочет
шарманка в вокзальном тепле.
В мыльной пьесе ружье довисит.
Видишь, как провожающих много в толпе,
знать, встречающих тут дефицит.
Знать, не время встречать, дежа-вю начинать,
а пора, до развилки дожив,
как бутылку письмом, будний день
начинять
длинным перечнем станций чужих.
* * *
По пустырю в основе всех основ
пройду, текущей жизни не тревожа.
Тем, кто ложится спать, — счастливых
снов;
тем, кто проснулся и встает, — того же;
тем, кто причислен к
спящим, но не спит;
кто сотворен Всевышним, но в пробирке;
кто надевает по утрам носки
(один — махровый, а другой — без дырки)
и в зеркало глядится заодно
(в том плане, что слаба на лица
память),
но там, где было зеркало, — окно,
в котором
должен снег идти и падать;
в котором снег
идет, вкрапляясь в фон
с часовней над доминиканским гетто,
и падает на колокол, но звон
не слышится, душа моя, нигде-то…
* * *
На ветру сутулится кипарис
в уголке зеленой, как змий, страны.
На неглавной улице гитарист
стряхивает музыку со струны.
Тут трактир с кофейней и к морю
спуск,
фауны и флоры диапазон;
снижены все цены и город пуст,
потому что пляжный закрыт сезон.
Как сказал один, обращаясь в тишь,
жизнь на суше с жизнью морской —
одно:
пока не потонешь, не ощутишь
под ногами почвы. Не встать на дно.
И спасатель с берега не зовет
там, где, эволюции вопреки,
превращаясь в точку, пловец плывет
за буйки сигнальные, за буйки.
* * *
Безработный ли N., много евший в своих стихах,
написавший много про
борщ, заливную рыбу,
беззаботный ли
M., челку вскинувший впопыхах,
наводя марафет к поэтическому порыву,
или кто-то еще из прошлого, если сейчас
навести о них справки, порыться в
архивных завалах,
обнаружится казус: никто никуда не
исчез,
просто-напросто их никогда не
существовало.
Просто длилась зима; в одной из снежных
пустынь
буксовало такси; что-то, как готтентот,
щелкал счетчик.
Пересели в автобус и дальше — маршрутом
простым
от окраин до самого моря светящихся
точек.
Взгляда не
отрывая, глядеть в этот свет-перманент,
этот снег за стеклом в день, когда тебя
больше не станет.
В том и фишка, что кажется, можно
отсрочить момент,
если только заранее четко его
представить.
Остановка такая-то. Мерзнет в ларьке
продавец.
Подкрепляется N., стильный
M. поправляет прическу.
Снег идет все сильней, и скрыться
нельзя под навес.
Отраженье к стеклу прилипает. Видится
четко.