ПОЭЗИЯ И ПРОЗА

Евгений Сливкин

Городской романс

В незапамятном том Ленинграде,

где и мой закольцован маршрут,

одинокие тщетные Нади

в коммуналках с пропиской живут.

И наемные — нá год — фатеры

обустроив без лишних затрат,

подугасшие Любы и Веры

в зеркала равнодушно глядят.

Там одна мне знакома квартира,

тоже с люстрой на месте петли,

под нее меня два конвоира —

вожделенье и ревность — вели.

В сердце память остывшая или

холодок капитальной стены,

за которой — раздельные — были,

как санузел, мы совмещены.

Посиди же со мной поседелым,

посиди без любви и вражды —

это я прикрывал тебя телом

от твоей несчастливой звезды!

No Partiran!*

Спасенья родины во имя

(поймет и поблагодарит!)

франкисты с маврами своими

тянули пушки на Мадрид.

Статисты из-за перевала

слетались на театр войны,

но правота не ночевала

в бараках правой стороны.

Пока марксисты назначали

друг друга пачками в расход,

парней в бурнусах на причале

сгружал в Малаге пароход.

Смердело смертью, все смердело —

деревья, воздух и вода,

и мавры, сделавшие дело,

не уходили никуда.

И до последнего патрона,

как строго приказали ей,

молилась на ночь Дездемона,

чтоб ночь окончилась скорей.

ХОЛОСТОЙ ЗАЛП

Н. Голю

Где ангел, может быть, Господень,

крылами поднимая пыль,

взлетает на казенный шпиль,

стреляет пушка, метя в полдень.

И распрямляется упруго,

пробив классический фасад,

в гранитном сердце Петербурга

пружиной ржавой Ленинград.

А из Кремля в усердье ратном

с отмытых от былого плит

мортира пеплом рыжеватым

на Запад в тот же час палит.

И в обмороке богомольном,

гусиной кожей ощутим,

ей отзовется Третий Рим

тяжелым сердцем колокольным.

* * *

Сбежавший из запертой банки

во всю насекомую прыть —

паук в свидригайловской баньке

сучит ускользнувшую нить.

И мне в темноте не нащупать

ее — ускользает опять! —

лишь квасом из ковшика хлюпать

да копоть со свечки снимать.

В предбаннике сорно и смрадно,

у двери заложен засов...

И кто там в углу, Ариадна

иль местная б…. без трусов?!

НОЧНАЯ ДОРОГА

1

Я ни на что не уповаю

и просто, руль зажав рукой,

во тьму неспешно уплываю

с багрово-тусклою рекой.

А мне навстречу, словно зная,

куда течет наверняка,

из тьмы несется скоростная

слепяще-желтая река.

2

А хорошо бы умереть

во сне, не мучась ожиданьем,

но сны отпугивают смерть

ей не понятым содержаньем...

Да и с бессонницей вдвоем —

с тех пор как в шорохе колесном

на полмгновенья клюнул носом

в ночной дороге за рулем.

ИОВ

Сидит в разодранной одежде,

на солнце выставив костыль,

в необоснованной надежде

на смерть — и вверх бросает пыль!..

Когда бы стал я Бога и. о. в

кромешные те времена,

то сделал так, чтоб веру Иов

утратил в доброго Меня.

И пусть бы в скверне и позоре

непотаенной нищеты

он чистил жизни лепрозорий

и по`том поливал цветы.

А я следил бы исподлобья,

чтоб жилистый материал

Мой образ и Мое подобье

под струпьями не потерял.

НЬЮ-РИВЕР

На скалах лес укоренен

и по краям уже заржавлен:

старик, известный как Державин,

подумал о реке времен.

Перо в чернильницу он сунул,

повел рукою и плечом —

и обессмертил речку Суну

с ее гремучим Кивачом...

A я вхожу благоговейно

в глуби Виргинии моей

в ту реку, что старее Рейна

и Нила желтого древней.

В нее негоже прыгать барсом,

в экстазе разевая рот,

и выводить водоворот

из спячки лягушачьим брассом.

Она не распускает гриву,

не нарушает тишины

и к Мексиканскому заливу

влачится через полстраны.

Лишь кое-где в картинных позах

глядят холмы, как на порог

взбирается волна — в занозах

от весел плывших здесь пирог.

ПОСЕЛКОВОЕ КЛАДБИЩЕ

Д. Бобышеву

При Щучьем озере кладбище

у нас Ахматовским зовут,

здесъ ветер-вертухай обыщет

кусты, наклонит каждый прут.

Сюда в открывшуюся рану

земли песчаной и сырой

Серебряную нашу Анну,

как перст, вложили на покой.

И жребий рядом с ней не падал

на тех, кто не был даровит:

поодаль лег художник Мандель,

писатель Курочкин лежит.

К забору в чахлых елках-палках,

с незаживающей дырой,

съезжались все на катафалках,

и академик и герой!

Давно кладут по разнарядке

того, кто власти угодил,

и завелись грибные грядки

среди теснящихся могил.

Шедевры тески и огранки,

блестят надгробья, высоки,

но при одних растут поганки,

а при других — боровики.

Здесь на берлогу вурдалака

лес не отбрасывал теней,

крест над плитой его, однако,

стоит такой же, как у ней...