IN MEMORIAM

Александр Рубашкин

Ее звали Маша

Она родилась в Клайпеде 21 июня 1927 года. В 1940-м семья переехала в Вильнюс. Вскоре после начала войны 14-летняя школьница Маша стала узницей Вильнюсского гетто. В нем погибли ее мать, брат и сестра. Так переломилась судьба будущей писательницы Марии Григорьевны Рольникайте, точнее, Маши Гиршо. В гетто и лагерях ей удалось вести дневник на идише. После освобождения она переводит его на литовский и занимается литературной работой, оканчивает заочно Литературный институт. В 1964 году Маша переезжает в Ленинград. Здесь публикует на русском языке книгу «Я должна рассказать» (после литовского издания).

Для этих заметок мне не пришлось изучать биографию писательницы. Еще до знакомства с ней я прочитал книгу, открывшую ей дорогу в литературу. Важным для автора оказался собственный перевод на русский и журнальная публикация повести.

Дебют писательницы не был гладким. Маша рассказывала, как урезали ее первую книгу, какие были трудности с ее публикацией, и что осталось недосказанным.

Зная о моем знакомстве с Ильей Эренбургом, Маша сообщала мне об отклике писателя на ее прозу. Вот что он писал ей 26 августа 1962 года: «Я прочитал Вашу рукопись не отрываясь. Нашел ее очень интересной и надеюсь, что она будет напечатана. После того, как эта книга выйдет на литовском, я обещаю помочь напечатать в переводе на западно-европейские языки».

Содержательность этого письма мне была понятна сразу. Это было «письмо-действие».

В судьбе Маши Рольникайте многое определили случай и характер. Из лагеря Штуттхоф под Данцигом освобождена семнадцатилетней. Как она сама писала, «когда двое солдат меня на руках вынесли, уже сил не было самой встать. Они меня несли, а я впервые после того, как меня разлучили с мамой и сестренкой и братиком, которые погибли, заплакала. Мысль была главная — теперь меня уже не убьют. Солдаты, которые меня несли, и другие подбежали — кто-то вытирал слезы, кто-то варежки предлагал (все-таки холодно было) и сказали: „Не плачь, сестрица. Мы тебя больше в обиду не дадим“». В таком возрасте с такой судьбой легко было «сорваться». Что держало ее? Я не решился спросить, как она видит роль «жребия» в судьбе. Терпение? Внутренняя сила духа? Осторожность? Пожалуй, последней не было. Нашли бы ее записки, и пощады не жди. Каждый день с 4 сентября 1941-го по 10 марта 1945 мог стать последним.

Многое дала девушке тренировка памяти. Возможно, врожденная скромность, атмосфера семьи. Спросить «как выжили?» было бы более чем бестактно… А впрочем, и в нашей повседневной жизни, скажем, в Доме творчества, Маша не старалась выделиться. Оставлю расплывчатое определение — «жребий». Или два слова — «счастливый жребий»; как собственное обязательство перед собой: «должна рассказать».

Писали о ней многие, но я не видел Машу с поднятой рукой: «Прошу слова!» Может быть его нам не хватало. Но это с лихвой восполняли ее книги: от первой «Я должна рассказать» до последних, печатавшихся в «Звезде». И все же. Я не о том, что Маша при такой биографии могла бы не покидать места в президиумах писательских собраний. Тогда это была бы не Маша Рольникайте.

В 2016-м, как обычно, Маша поздравила меня с днем рождения по телефону. Дата была не «круглая», тем более звонок ее меня тронул.

В феврале Мария Григорьевна заболела. Моя сестра, ее соседка по дому, заходила к ней уже как врач. Но она была неразговорчива…

Известие о кончине 7 апреля Марии Григорьевны Рольникайте и прощание в Большом зале крематория прошло для меня, как во сне. Я плохо слышал выступления и не помню, что говорил сам.