ПОЭЗИЯ И ПРОЗА

Елена Ляпина

Безбилетники

I

Заходило солнце. Его лучи исчезали, оставляя после себя туманные проплешины. Сумерки наливались свирепым отчаянием каменных обрывов. Караваны нагруженных свинцовой тяжестью облаков несли к острову сырость и ночной холод, заставляя возвращающийся с работы люд прибавить шагу.

Рабочие леспромхоза торопились опрокинуть пару стопок в местной забегаловке: кто-то каждый вечер бежал туда от жены, кто-то от накопившихся проблем, а кто-то и вовсе от самого себя, но все с единственной целью — забыться…

За крайним столиком в тесном, провонявшим кислым выхлопом зальчике сидела девушка: острые скулы, тонкая бледная кожа лица и глаза, казавшиеся огромными из-за черных подглазий. Глядя на орущих в небе за окном чаек, она восхищенно улыбалась, словно нельзя было не восхититься той безалаберной свободой, которой наделены эти птицы…

Сверкнув золотыми коронками, осанистая, как богатырь с картины Васнецова, барменша крикнула в зал, что через десять минут заведение закрывается. Девушка, словно очнувшись, встала из-за стола и первой поспешила к выходу. На улице, вдохнув крепкий морской воздух, она подняла ворот куртки, и, отвернув лицо от ветра, направилась к пристани.

У пристани уже толпились туристы с огромными рюкзаками, удочками под мышками и бутылками пива в руках. Тут же стояли местные жители, отправлявшие гонцов на большую землю за провиантом, и стайки паломников: застегнутые на все пуговицы мужчины несли молчаливую вахту возле женщин в длинных юбках и ситцевых платках, сообщавших друг другу о количестве земных поклонов, положенных перед монастырскими святынями, о милостыни, отданной попрошайкам, о местной святой воде, лечащей все болезни, и, конечно, о благодати, которую они наконец почувствовали… Эти городские женщины, истинный интерес которых составляли чужие мужья, интриги на работе и бесконечные походы по магазинам, похоже, наотрез отказывались вновь становиться прежними и снимать с себя эти длинные юбки и ситцевые платки.

Лишь одна из них, явно молодящаяся, с подкрашенными губами и ресницами, в черном платке, повязанном ею по самые брови так туго, словно она боялась выскочить из образа смиреной паломницы, стояла в стороне от всех. Глядя перед собой, она что-то непрерывно шептала, пыталась себя в чем-то убедить, но, судя по всему, это у нее не получалось, и она, готовая заплакать, закрывала глаза…

К ней подошел коренастый мужчина и неодобрительно покачал головой. Женщина, однако, даже не взглянула на него. Постояв возле нее некоторое время, он вздохнул, достал папиросу, но, поймав на себе укоризненные взгляды паломниц, отошел в сторону.

Все эти люди ждали пароход, который два часа как должен был стоять у причала.

Волны с грохотом обрушивались на берег, ветер пронизывал до костей, однако далеко отсюда никто не уходил, опасаясь, что внезапно причалившее судно отправится на большую землю без них. Все вглядывались в горизонт, и только в отдалении среди мрака наступающей ночи багровел одинокий огонек папиросы.

— Кажется, плывет! — крикнул кто-то.

Все устремили свои взоры к маленькой точке, которая быстро превратилась в ржавый пароход «Василий Косяков». Словно гусыня, переваливаясь с волны на волну, он приближался к острову. Едва судно коснулось покрышек причала, рыжий конопатый матрос лихо спрыгнул с полубака и тут же поймал швартов.

Паломники бросились к спускаемому трапу.

— В порядке очереди! — крикнул матрос, пахнув на всех перегаром.

Он пил сегодня с утра, с того самого момента, как узнал, что его Ксюха — буфетчица с морского вокзала — снюхалась со штурманом из пароходства. Матрос был уверен в том, что во всем виновата только она одна, но сегодня, выходя в рейс, готов был переломать штурману ребра.

Пока шли до острова, матрос сидел в машинном отделении прямо на пайолах и, сжимая в руке граненый стакан с водкой, рассказывал мотористу о вероломстве проклятой бабы…

Закрепив конец, матрос вразвалку направился к трапу, раздвигая кряжистыми плечами возбужденную толпу.

— Бессовестные! Мы их тут ждем, а они там себе водку жрут! — надрывалась какая-то тетка в оранжевой куртке с двумя увесистыми сумками.

Но ее никто не слушал.

Толпа уже штурмовала «Василия Косякова».

У трапа возникла легкая потасовка и в авангарде штурмующих неожиданно оказалась та самая тетка с двумя сумками. Надеясь первой попасть на судно и заполучить рублевое место, она ступила на трап, но тут перед нею вынырнула старуха в детской кроличьей шубке с болтавшимися на резинке варежками. Бросив одну из сумок, тетка схватила старуху за воротник и прижала ее животом к перилам. Старуха отчаянно заверещала, но вдруг выскользнула из-под пресса и, взлетев по ступенькам, сделала тетке козу. Штурм «Василия Косякова» продолжался…

Глядя на это с усмешкой, стоящий в стороне от всех Борис то и дело восклицал:

— Человекообразные! Ну ничего святого.

Два месяца он прожил в местной гостинице для паломников. Сосланный сюда своим институтом в командировку, он занимался сбором фауны. Каждое утро заходил в столовую, ел кашу, пил спитой чай и отправлялся на литораль. К обеду он никогда не возвращался, приходил в гостиницу ближе к вечеру, изрядно покусанный мошкой. Чтобы восторженные паломники не лезли к нему со своими рассказами, он делал неприступное лицо, ужинал, затем шел в свою комнату, ложился на койку, отворачивался к стене и засыпал.

Как-то раз Борис столкнулся на берегу со стариком, напомнившим ему пасечника. Может, потому напомнившим, что на голове у того была шляпа с остатками сетки, а на руках — холщовые рукавицы. Посторонившись, Борис хотел было пропустить старика, но тот тронул его за плечо.

— Вот, возьмите. — И протянул крест.

Борис повертел крест в руках.

— Зачем он мне, я же неверующий. — Но, подумав, добавил: — Хотя здесь такая благородная патина… Что ж, сгодится как артефакт.

— Ну, пусть как артефакт, — согласился старик…

Все эти дни Борис вспоминал об этой странной встрече. То и дело доставал крест, вглядывался в стертое распятие, думая о том, во сколько могли бы оценить его антиквары. Но более всего Бориса интересовали сам старик и причина, по которой тот отдал ему крест. «Но где искать этого… пасечника? — думал Борис, и однажды его осенило: — А ведь он ходит в храм! Ну конечно, куда ему еще здесь ходить?!»

И Борис впервые отправился на вечернюю монастырскую службу. Там, подпирая стену, он с полчаса вглядывался в толпу… но, не увидев знакомого лица, ушел. Пошел он в храм и на следующий день, но старика вновь там не было…

И в день своего отъезда он вошел в храм. Шла литургия, и старика, конечно же, там не оказалось.

Это почему-то расстроило Бориса.

«А что если расспросить о нем у кого-нибудь из братии?»

Отозвав в сторону какого-то чудика в застиранном подряснике, Борис рассказал ему об этой своей встрече и описал внешность старика. Тот признался, что у них при монастыре таких нет и быть не может. Потом, покосившись на висевший рядом образ, лукаво спросил Бориса:

— Уж не этот ли?

— Этот, — обомлел Борис.

— Ну, это вам сам Савватий явился! — щербато усмехнувшись, язвительно изрек чудик и исчез.

Озадаченный Борис уже собирался выйти из храма, но тут плотная толпа паломников, внезапно заполонила все приделы и отрезала путь к отступлению. Злой на себя и на этих «человекообразных», он, ожидая окончания службы, принялся рассматривать все, что его окружало: служку в стоптанных ботинках и с грязными волосами, похожими на длинные макаронины, диакона с огромным животом, размахивающего чадящим паникадилом и ревущего иерихонской трубой, певчих с грубыми и какими-то звероподобными лицами, поющих неожиданно чистыми и высокими голосами… Уставший от затянувшейся службы люд уже не находил себе места: одни вздыхали, переминались с ноги на ногу, другие безучастно смотрели по сторонам и зевали, третьи искали надежную вертикальную опору, чтобы наконец благочестиво окаменеть…

Повсюду со стен на Бориса взирали ангелы, архангелы и святые угодники — лики, полные не то страдания, не то умиротворения. Большая птица, величественно раскинув под куполом белые крылья, будто и в самом деле парила над Борисом, который, растерянно глядя на все это, задавал себе один и тот же вопрос: «Что я здесь делаю?» Но при этом его все крепче охватывало какое-то странное чувство, будто и он причастен ко всему тому, что творилось сейчас вокруг него…

Звучала «Херувимская». Все вдруг повалились на пол для земного поклона, и Борис, не отдавая себе отчета зачем, почему, рухнул на колени. Потом, ошарашено глядя по сторонам, встал и быстро пошел к выходу, чуть ли не переступая через согбенные спины.

Однако «Херувимская», которая уже закончилась там, на хорах, и не думала замолкать в нем. Она звучала где-то внутри — не то в голове, не то в сердце. И он не мог заставить ее замолчать.

Выпала вечерняя роса, пахло жженой травой и гарью. Борис шел и пытался не слушать пения. «На этом острове, наверное, больше спят, чем живут. А что им еще тут делать? Абсолютно нечего! — раздраженно думал Борис, — книжек не читают, а шоу из ящика уже у всех поперек горла. Даже пьют здесь не для того, чтобы быть пьяными, а чтобы не видеть ничего вокруг, чтобы из весны прямо в осень, а там и зима — как одна братская могила для всех… И так из года в год, как заевшая пластинка. Ждут перемен, но ничего не происходит, и скрипит, скрипит бессмысленная телега провинциальной жизни».

В одном из дальних бараков голосила пьяная компания, но эти вопли постепенно сходили на нет, и в какой-то момент опять стало так тихо, что Борис отчетливо услышал, как кто-то ложкой размешивает сахар в стакане.

Борису хотелось поскорее покинуть это место и забыть его навсегда, но музыка все еще звучала в нем.

Неожиданно перед ним вырос какой-то потертый мужичок с лиловым лицом, в грязной лыжной шапке с олимпийской символикой:

— Не угостите сигареткой веселого Олежку?

— Не курю, — отшатнулся от него Борис и пошел еще быстрее.

«Нет, у этого места нет души! — вдруг подумал он и зло усмехнулся. — Да, нет души!»

Он шел, глубоко дыша и стараясь заглушить в себе до сих пор звучавшую «Херувимскую», злился на себя и не понимал, что с ним творится. Остановился только возле пристани, вытащил из кармана крест. Мстительно глядя на него, представил себе, как уже завтра вернется в город к недописанной диссертации, к Лидочке, которая жила у него уже третий месяц и которую давно пора было попросить «на выход», к проклятым долгам по кредитам, к невыполненным обещаниям и к матери, не одобрявшей его решимость навсегда переехать в Штаты. Но сейчас все это привычное, прежде казавшееся ему таким понятным, вдруг представилось ему чем-то чудовищным и невыносимым. В нем росло беспокойство. Он смотрел на крест и уже ничего в себе не понимал… Потом вдруг положил его на перила, и быстро, почти бегом, направился к пароходу.

Посадка уже закончилась, но на причале еще маячили двое: паломница в туго завязанном черном платке и ее молчаливый спутник, которого она сдержанно бранила за то, что тот не удосужился заранее купить обратные билеты и теперь они вынуждены куковать здесь еще одну ночь.

С этой парой Борис был знаком: последнюю неделю они жили в соседнем номере и, в отличие от всех остальных, не лезли к нему со своими восторгами.

Едва Борис подошел к ним, из темноты вышла бледная девушка, та самая, что сегодня в рюмочной завидовала чайкам.

— А вы чего ждете? — послышался голос с полубака.

Все задрали головы: кажется, это был тот самый рыжий матрос.

— Нам не хватило билетов, — виновато улыбнулась девушка.

Матрос замер, потом всмотрелся в ее лицо, и его губы растянулись в широкой улыбке. Повернувшись к ярко освещенной рубке, в которой в этот момент никого не было, вполголоса спросил:

— А в шкиперской поедете? Там, правда, без удобств.

— Да куда мы денемся! — крикнул Борис.

— Тогда придется немного заплатить, — сказал матрос и открыл дверку трапа.

Безбилетники поспешили на борт.

Над пристанью поплыл протяжный гудок.

В обратный путь «Василия Косякова» провожали своры бродячих собак да черные остовы сгнивших лодок.

II

Машина набирала ход. Уже покачивало. К горлу поступала тошнота. В тесной шкиперской на разваленных всюду бухтах фала лежали коробки с обувью. Лампочка над дверью едва освещала лица безбилетников. Душил запах горелого масла, тянувшийся с камбуза. Повисшее молчание прервал ввалившийся в шкиперку матрос:

— Ну что, разлимонило вас?

— Есть немного, — ответили ему.

— А вы харчуйтесь, харчуйтесь.

— Да мы ничего с собой и не взяли, надеялись в буфете подкрепиться, — сказал кто-то.

— Ничего? — матрос на мгновение задумался. — Я сейчас, — пробормотал он и скрылся.

Вскоре он вернулся, держа в одной руке початую литровую бутылку водки и по граненому стакану на каждом пальце другой:

— Раз нечего есть, будем пить.

Вытащив кошельки, все вопросительно смотрели на матроса, полагая, что сейчас, под выпивку, он и начнет собирать деньги за проезд. Но тот, словно забыв об этом, разливал водку по стаканам, то и дело поглядывая на сидевшую рядом девушку.

— Будем знакомиться, меня Федором зовут, — матрос протянул девушке свою широкую, как лопата, красную ладонь.

— А меня Олей, — сказала девушка и благодарно улыбнулась.

— А вас как? — обратился матрос к паломнице в черном платке и ее спутнику.

— Ее Маргаритой, а я Семен, — произнес мужчина неожиданно высоким для своей мрачноватой внешности голосом.

Все обратили свои взгляды на Бориса.

— А как вас величать? — спросила Оля, продолжая улыбаться.

— Это обязательно? — усмехнулся Борис.

— Ну как же, нам ведь всем вместе целую ночь тут…

— Если так надо, то Борисом Андреевичем.

— Вот и познакомились, — сказал матрос, поднял свой стакан и проглотил его содержимое.

Борис брезгливо повертел стакан в руке и отставил его.

— Такое мы не пьем, — сказал он с желчной усмешкой.

Матрос побледнел и вдруг развернулся к Борису всем корпусом.

— Борис Андреевич, выпейте с нами, пожалуйста, — пролепетала Оля, кладя свои ладони на плечи матроса и умоляюще глядя тому в глаза.

Борис был готов уже вспылить, но тут неожиданно для себя в выражении лица Оли заметил нечто такое, что заставило его осечься. Что-то, чего он не понял, но что напугало его.

— Пожалуйста, — пробурчал он себе под нос и сделал большой глоток, однако водка в горло не пошла.

— Главное, не пускай ее обратно, — посоветовал Борису Федор.

Борис все же допил свой стакан и уже чувствовал, как его голова перестает кружиться, а в животе разливается приятное тепло. На смену мрачным беспорядочным мыслям пришло какое-то странное веселье.

Не выпила водку только Маргарита. Держа в руках свой стакан, она смотрела на Семена:

— Я тоже должна пить это?!

— Что ты все о себе да о себе, — сокрушенно вздохнул Семен.

Поджав губы, Маргарита сделала маленький глоток и тут же вытерла губы тыльной стороной ладони.

— Не понимаю, как можно ездить сюда за благодатью, — ехидно улыбаясь, заговорил Борис. — Какая еще благодать, если у этого места нет души, — заключил он с вызовом.

Все в шкиперской переглянулись.

— Почему же? — растерянно улыбнулась Оля.

— Да хотя бы потому, что здесь столько людей замучили. Здесь же концентрационный лагерь был. Вы посмотрите на тех, кто живет на острове! Это же сплошная пьянь, ни одного человеческого лица.

— А как же здешние монахи? — возмутилась Маргарита.

— Какие ж это люди — это же сплошь ангелы! — съязвил Борис.

— Говорите, нет души, — мрачно глядя в пол, начал Семен, — а почему тогда едут сюда, что их всех сюда тянет?

— Начнем с того, что не всех сюда тянет, кого-то сюда просто ссылают. Я, например, был здесь в командировке, — стоял на своем Борис.

— А ну, пойдем выйдем! — рявкнул матрос и вскочил, в упор глядя на Бориса.

Борис все с той же язвительной улыбкой смотрел на матроса. Тогда тот взял его за рукав куртки и потянул на себя. Силы были неравны.

Когда они вышли за дверь на палубу и Борис уже приготовился к драке, матрос отпустил его и почти побежал на корму.

Борис остался стоять возле двери шкиперской.

— Ну что ты там застыл! Подь сюда, — крикнул ему матрос.

Пожав плечами, Борис пошел на корму.

Волнение моря, кажется, стихло, по крайней мере пароход уже не подбрасывало и он мерно резал пенную зыбь.

— Вот ты, Борис Андреевич, говоришь, души нет, а это, по-твоему, что такое? — спросил матрос, указывая куда-то в небо.

Над черной полоской острова, уже исчезающей во мраке, висел огромный небесный купол, усыпанный звездами, и от него на остров лился едва уловимый свет.

— Что это, по-твоему? — повторил матрос.

— Обыкновенный звездный свет, ничего особенного, — Борис уже успокоился.

— Как — ничего особенного? Ты разве не знаешь, что он вечный? Что звезда, которая светит тебе сейчас, погасла, может, миллиард лет назад. Погасла, а ты видишь ее. Вот и выходит, что свет от нее вечный.

— Ну и как ты это себе представляешь, Федя? — усмехнулся Борис, озадаченный таким открытием.

— Не представляю. Верю…

Когда Борис бесшумно открыл дверь в шкиперскую, лампочка над дверью уже не горела, а в иллюминаторах не было ничего, кроме черноты. Все тут, кажется, дремали. По крайней мере Семен, который, раскинувшись навзничь на коробках с обувью, счастливо улыбался во сне.

Борис хотел уже пройти на свое место, чтобы лечь, но тут услышал приглушенный женский голос:

— Вот Борис Андреевич считает, что тут плохо. А мне здесь хорошо. Не могу объяснить почему. Вчера был такой теплый день, из-за туч вышло солнце, и даже холодные камни вдруг стали излучать тепло. Я села возле храма на траву и смотрела, как одуванчики закрывают свои желтые головки на ночь. Такая мелочь, казалось бы, вы не смейтесь. Раньше я ничего такого не успевала разглядеть. Жизнь летела мимо, и ничего, кроме меня самой, мне было не интересно. Как это глупо — не интересоваться миром, когда он так прекрасен. Так вот, я сидела и вдруг где-то совсем рядом услышала голоса. Это наверняка была семья. Они о чем-то болтали, строили планы на будущее, и я чувствовала, как они счастливы, потому что они сейчас вместе. И в этот момент я подумала: «Может быть, смерти нет? Может, она чья-то жестокая шутка?» А потом мне показалось, что, если вот так сидеть на траве и смотреть на закат, слушая колокольный звон, все это никогда не закончится. Просто не сможет. Не посмеет, побоится…

Последнее время я много раз представляла себе свою смерть, и знаете, к чему пришла? Что просто буду идти вдоль берега моря, у которого нет конца, буду идти и идти, идти и идти… Вот и всё.

— Олечка, — вдруг послышался другой женский голос, — и у меня сегодня случилось… На вечерней службе я хотела приложиться к образу Троеручницы. Помните — такая черная икона, без оклада, возле окна? Свет закатного солнца слепил меня, и я ничего не могла увидеть. Нет, конечно, руки Божией Матери, держащей Младенца, можно было разглядеть, но сам лик словно ускользал от меня. И внутри закипела обида! Почему другие могут, а я нет? И тут мне пришло: а что если я недостойна? Да как я могу быть недостойной, думала я, ведь каждое воскресенье хожу на службу, отпуск провожу не на море, а в святых местах, соблюдаю посты. Вот даже Семена приобщила к Церкви. Но мысль, что я недостойна, стала еще сильнее. И меня охватила дрожь, нет, не от холода, от страха. Я выбежала из храма и долго не могла прийти в себя. Я недостойна! Я недостойна? И было вдруг так больно, и внутри была такая пустота, что жизнь потеряла смысл и умереть стало не страшно.

— Видите, как любит вас Господь, — прошептала Оля.

Стараясь не шуметь, Борис опустился на бухту фала и тут же заснул.

III

Утром Борис проснулся от гудка парохода. В шкиперской уже никого не было. Он быстро поднялся, взял свою сумку и вышел на палубу. У самого трапа спиной к Борису стояли матрос и Оля. Остановившись, Борис невольно прислушался к их разговору. Оля говорила о чем-то, говорила так, словно оправдывалась перед матросом. Тот упрямо, как конь, мотал головой. Тогда, повернув свое испугавшее Бориса своей чернотой в этот рассветный час лицо к матросу, она сказала:

— У меня остались даже не недели, считанные дни, но мне уже не больно и не страшно…

Матрос смотрел на нее, не отрывая глаз, и что-то не вполне членораздельно говорил ей — кажется, о том, что все равно не отпустит ее, что будет теперь с ней столько, сколько будет она сама…

Борису стало вдруг неудобно слышать это, и он поспешил пройти мимо. Едва он сбежал по трапу, как его окликнула Оля:

— Борис Андреевич, подождите.

Он застыл на месте, боясь обернуться. Оля тихо подошла и протянула к нему ладонь, на которой лежал крест, тот самый, с благородной патиной.

— Это, кажется, ваш…

Осторожно взяв крест в руки, Борис сказал то, что никак уж от себя не ожидал:

— Благодарю вас.

Она с улыбкой смотрела на него так, словно хотела подбодрить.

— Какие вы все прекрасные люди. Никогда еще я не чувствовала себя такой счастливой, как на этом пароходе…

Не оглядываясь, Борис шагал к вокзалу.

В нем опять звучала «Херувимская», и он боялся всмотреться в оставшееся в памяти черное, изможденное лицо с глазами, в которых было столько непонятной ему любви. Он шел и думал о скорой смерти этой девушки, но почему-то ему было не страшно. Он уже верил в то, что и сам умрет, непременно умрет, но только это будет совсем не то, что он себе представлял прежде, и совсем не так, как читал об этом в книгах. Это будет только так, как говорила об этом Оля.

И еще он думал о том, что не все подвластно человеку. И что все планы на жизнь и пустые мечтания — лишь попытка сбежать от самого себя. И что никто не знает своего пути, но у каждого он есть, этот свой путь, который ему неминуемо придется пройти до конца…

Он шел и шел, и в нем все звучала та музыка. И кажется, он уже понимал, откуда она звучит.