ПЕЧАТНЫЙ ДВОР

Вуди Аллен. Записки городского невротика. \ Пер. с англ. — СПб.: «Симпозиум», 2003. Он же. Риверсайд-драйв: Пьеса. Пер. Олега Дормана. — «Иностранная литература», 2004, № 7.

«Как-то раз Фрейд нашел в кармане леденцы и угостил Юнга. Рэнк был просто вне себя. Он пожаловался мне, что Фрейд явно покровительствует Юнгу. Особенно когда делит конфеты. Я холодно промолчал — мне было мало дела до переживаний Рэнка, который отозвался о моей статье „Эйфория у улиток” как о „классическом примере монголоидной аргументации”».

В таком вот ключе. В ключе капустника на философском факультете. Не сомневаюсь, что в свое время — в 60-е примерно годы — все это звучало невероятно забавно. Пьеса, впрочем, почти что с иголочки. Тоже сделана из остроумия и свободы. Техникой пародирует — чего доброго, и превосходит — сократовский диалог. Добытое знание может быть выражено отрицательной дробью.

Товар, короче, — супер. Для самых продвинутых. По счастью, зрителей у Аллена столько, что и читатели, конечно, найдутся. О восторженных критиках нечего и толковать. См. последнюю страницу обложки «Записок»:

«…выдающийся мыслитель современности, духовный лидер, совершивший переворот в коллективном бессознательном Америки, актер и режиссер, достойный своих античных предшественников…»

Тут попробуй не прочитай.

Кристофер Бакли. С первой леди так не поступают: Роман. \ Пер. с англ. В. Когана. — М.: Б. С. Г.-ПРЕСС, 2004.

Юмористический судебный детектив. Отчасти гипотетический. Поскольку не было еще такого случая, чтобы супруга президента США запустила в него тяжелой серебряной плевательницей — угодила прямо в лоб, — а он через пару часов возьми и умри, а вдову обвинили в убийстве. А она бы наняла самого дорогого и беспринципного из адвокатов, и он поставил бы на уши всю прокуратуру и администрацию, — но тут подсудимая забеременела бы от него и т. д.

Все это явно сочинялось как кинофильм и составлено главным образом из юридических перепалок: адвокат — прокурор, адвокат — свидетель, прокурор — опять же свидетель. Счет после первого сета, после второго… Комментарии на ТВ и в газетах. А также немножко секса, много юмора, и чем ближе к развязке, тем больше сантиментов.

Поскольку в итоге торжествуют, как и положено, фундаментальные ценности, типа: истина, честь, семья. Оказывается, к счастью, что из симпатичных персонажей никто не виноват, а если даже виноват, то слегка, причем поправимо или, в крайнем случае, простительно.

Разумеется, юриспруденция в Америке формализована до абсурда, что и позволяет продажным крючкотворам, гипнотизируя судей буквой закона, добиваться от простодушных присяжных приговоров несправедливых, — но, в общем, на то и щука в море, чтобы карась не дремал.

А уж если щука — вот как в данном сюжете — выплывает на стрежень правого дела, карасям остается только расслабиться. Все аплодируют, от умиления сморкаясь.

Прямого отношения к литературе все это не имеет, однако же нельзя не отметить, что в фабуле дела имеет место беззастенчивый шулерский трюк. Она, видите ли, основана на лживом медицинском заключении о причине смерти президента Макманна (от удара по лбу произошел разрыв средней менингиальной артерии и проч). Это заведомо лживое заключение составил и подписал некий капитан Грейсон, «главный патолог флота США». Истинная причина смерти показалась Грейсону (человеку военному, немолодому и строжайших правил) конфузной, вот он и сочинил разрыв артерии. Потому что патриот. Наплевав, что из-за него невиновному человеку, женщине, светит как минимум пожизненное, а то и вышка.

Во-первых, такое чудовищное негодяйство (подлог, лжесвидетельство под присягой, фактическое покушение на убийство) в исполнении человека доселе безупречного требует мотива посильней, чем забота о моральном престиже покойного руководителя. Да и какой, к черту, престиж — перекинуться, получив от жены плевательницей в лоб, и явно не за вторжение в какой-нибудь Ирак.

А во-вторых, этого просто не могло быть, потому что не могло быть никогда, — чтобы заключение о смерти важного государственного деятеля составил и подписал один-единственный медик. Такого, я думаю, нигде в мире не бывает. Коллективный же сговор возможен, как известно, только по директиве Политбюро, тут американская фантазия бессильна.

Так что пришлось угробить капитана Грейса в автокатастрофе — дав ему, естественно, время поведать перед смертью всю правду. (Скажи он ее на суде — т. н. роман прекратился бы еще в начале 17-й главы, — а их 38 плюс эпилог.) Прикол же состоит в том, что… Нет. Вдруг, не дай бог, вы попадете в такую ситуацию, что, кроме изделия мистера Бакли, не найдется под рукой другого средства от реальности. А вещь одноразовая.

Элизабет Джордж. Расплата кровью: Роман. \ Пер. с англ. Е. Дод. — М.: Иностранка, 2004.

Шотландия, графское поместье, снегопад, съехались гости, ссора за ужином, а наутро — труп в одной из спальных комнат, — и вот уже на подмогу местной полиции прибывает спецбригада из Скотленд-Ярда.

Нет, нет, я ничего не перепутал, роман — американский. В том смысле, что сочинен гражданкой США, за океаном и напечатан. Пятнадцать между прочим, лет назад.

Видно, и там бывают очереди к зубному. Недурно и в метро, и на пляже унестись пленительной мечтой к сугробам, среди которых разгуливают виконты.

«Он был очень высоким, с очень светлыми волосами, с непокрытой, несмотря на холод, головой, в хорошо сшитом кашемировом пальто, кашне и перчатках — единственные две уступки минусовой температуре».

Фишка в том, что данный арист­о­крат служит инспектором уголовной полиции. Другой, с изысканной фамилией Сент-Джеймс, — судмедэкспертом. Лорд Стинхерст, один из фигурантов дела, — театральный антрепренер. Его сестра — хозяйка гостиницы, под каковую переоборудован родовой замок (место преступления). Жертва — тоже не из простых — зарабатывала на жизнь литературным трудом, ее кузен — по профессии режиссер, приятельница кузена — леди Хелен Клайд — занимается какой-то наукой (кстати, под руководством Сент-Джеймса). То есть большой свет вписан в нормальную экономику — лорд допрашивает леди под протокол — простому человеку читать приятно.

Плюс положительный образ — эта самая леди Хелен. Как поется в песне: графиня была, точно птичка, невинна. Издательская аннотация клевещет, будто по сюжету она является главной подозреваемой. Это не так — под подозрением не леди Хелен, а тот, с кем она предавалась любви, когда в смежной комнате случилось убийство. Но ей приходится прояснить кой-какие подробности, а она, естественно, горда и стыдлива, — следователь же нарочито груб, поскольку сам питает к ней за­старелую страсть. Ах, мужчины — такие глупцы: вечно смешивают личное с общественным.

Насчет качества прозы — и перевода — no comments:

«Несмотря на отвращение, которое вызвало у нее столь грубое вторжение в ее жизнь, подразумевающее, что она будет только рада ответить на такой бестактный вопрос, леди Хелен успела отметить, что сержант Хейверс даже открыла рот».

Сюжетная схема изготовлена при помощи циркуля и линейки. Следствие вместе с читателем устремляется по ложному следу и заходит очень далеко. А упрямый ревнивец детектив-инспектор Томас Линли, он же граф Ашертон, — топает по верному пути, но сам того не зная: преследует невинного, а попадается искомый душегуб.

Все в порядке, за исключением одной мелочи. Преступление совершено, чтобы не раскрылось другое преступление, давнишнее. Так бывает, по крайней мере — в романах. Но каков же мотив того, первого злодейства? Не дает ответа миссис Джордж. И по-своему права — не все ли равно: книжка-то уже прочитана.

Алан Ислер. Жизнь и искушения отца Мюзика: Роман. \ Пер. с англ. Н. Осьмаковой. — М.: Иностранка, 2004.

Опять английская глубинка, средневековая архитектура. Опять детективная интрига, но не кровавая — чернильная, в духе Умберто Эко или кого-нибудь пожиже влей, типа Переса-Реверте.

Чего тут только нет, Боже ты мой! Фальшивое издание Шекспира, кра­деная рукопись Пушкина, иеруса­­лим­ская Стена Плача, петербургская тюрьма «Кресты», алхимия, политика, ис­то­рия с филологией. Дюжина глубокомысленных эпиграфов. Масса цитат и примечаний. Солидные дозы пресного секса. Ползучий атеизм.

Все это, как на проволочный стержень, нанизано на героя, создавая как бы объем личности.

Дескать, перед вами не просто занимательное чтиво, а художественный путь самопознания.

Вот английский католический священник, родившийся во Франции от еврея и еврейки, покинувших Венгрию. Мать погибла в Освенциме, отец пропал — и нашелся (в Израиле) только через много лет, их обоих заменила Церковь. И жизнь, в общем, удалась, приятная такая синекура досталась, и в придачу продолжительная, до поры до времени уютная любовь. Плюс прямой, приветливый характер. Плюс
ум — но в нем дребезжит какое-то беспокойство. Какое-то вольнодумство. Навязчивое какое-то любопытство к иудейским древностям.

Финал, в общем, предрешен. Верней, предписан. Все, чем жил этот человек, рассеется, как дым. И любовь, и вера, и надежда. Останется — на всю старость — недоумение: «Кто я?». А потом и оно разрешится в заключительном эффекте:

«Можете себе представить, какой восторг я испытывал, какое безграничное счастье! Мои глаза наполнились слезами. Когда она оказалась в постели рядом со мной, я старался лежать тихо, подавляя всхлипывания. Но я не мог долго сдерживаться.

— Мод, — сказал я, — Мод, ты вернулась ко мне!

Но это оказалась вовсе не Мод.

— Успокойся, Эдмон, ни слова больше. Лежи тихо.

Конечно, это была моя мать».

Придумано трогательно. И роман удостоен в Америке специальной какой-то премии.

Замечу, впрочем, что в том же,
2001-м, когда он написан, швейцарец Томас Хюрлиман издал в Цюрихе свою повесть «Фройляйн Штарк». Там тоже еврей (по фамилии Кац) — католический прелат, монсеньор, тоже заведует старинной знаменитой библиотекой, тоже не дурак выпить и не лезет за остротой в карман. Однако там не все так просто, как у мистера Ислера. Хотя бы потому, что христианский автор знает, какая власть бывает у религии над человеческим сердцем.

Если же не вдаваться в такие высокие материи — роман «Clerical Errors» (не знаю, кому понадобилось переиначить название) легковесен, потому что многословен. Не в том смысле, что сказано лишнее, а — не хватает пауз. Текст слишком журчит. И характер, им реализуемый, — беден. Занятен — а не загадочен. Не у всех жизненный опыт сводится к похождениям — или, допустим, искушениям — ума. Но, действительно, человек, состоящий только из мыслей о прочитанном, — забыв прочитанное, становится никем. Любой такой человек. Еврей, не еврей. Ну и нефиг выдавать эту бесшумную катастрофу, постигающую столь многих, — за некую особенную, притом еще и величавую, библейскую, еврейскую судьбу.

«Я не католик. Могу ли я быть иудеем? Кто я? Человек в конце своего жизненного пути, я — человек». Вот и хорошо. Скажи спасибо, что не овощ.

Филипп Рот. Людское клеймо: Роман. Перевод Л. Мотылева. — «Иностранная литература», 2004, № 4—5.

Тут другая заморочка: профессора Силка все, включая жену и детей, считают евреем, а он — негр. Очень светлокожий.

Тут и вообще все другое, потому что старый, знаменитый Филипп Рот — первоклассный мастер. Мало того что пишет  исключительно хорошо, а как-то еще умудряется средствами слога придавать персонажам статус физических тел. Они так явственно существуют, так близко присутствуют, что, читая, чувствуешь какое-то тягостное волнение, приязнь пополам с отвращением; хочется отстраниться.

Но автор никого не отпустит, пока не разберется со всеми. Поскольку для него человек — не то, чем кажется. И не тот, за кого себя принимает. И тщетно прячет тайну под тайной. А посмотреть на просвет — за душой у человека только проигрыш и смерть.

Пожилым этот роман лучше не читать. Он — как медная монета во рту. Как ярость побежденного. Он безутешен. Боюсь, он про то, что каждый из нас — совсем один. И всегда не прав.

Но также и про любовь. И про Америку.

Переполненный лицами, картинами, сценами. Стремительный. Перегруженный болью, превращающейся в красоту.

Словом, это такое сильное произведение, словно американская проза все еще — как в прошедшем веке — лучшая в мире.

Эдвард Эстлин Каммингс. Избранные стихотворения. В переводах Владимира Британишского. — Журнал ИТАКА, журнал КОММЕНТАРИИ, М.: 2004.

Нет слов. Молча снимаю шляпу. О силе оригинала догадываешься по самоотверженности перевода. Тексты приведены на обоих языках. Слева — речь вдребезги, справа — к осколку осколок.

Каммингс жил с 1894-го до 1962 года. Британишский переводит его стихи вот уже больше 30 лет. Понимает их, как, наверное, никто другой. Любит, как никто.

Книга единственная. Когда такая появляется, принято говорить: событие, подвиг, высокий пример. И правильно. А что еще скажешь?

Кто, например, я такой, чтобы передать, как сверкает этот двойной каскад словесных изобретений?

Все, что могу, — просто выписать одно стихотворение целиком. Как раз не самое звонкое. Не самое головокружительное. Не самое резкое. Кто его знает, почему нравится.

Если поесть нельзя так попробуй

закурить но у нас ничего не осталось

чтобы закурить: иди ко мне моя                                                                                 радость

давай поспим

если закурить нельзя так попробуй

спеть но у нас ничего не осталось

чтобы спеть; иди ко мне моя радость

давай поспим

если спеть нельзя так попробуй

умереть но у нас ничего не осталось

чтобы умереть; иди ко мне моя                                                                                  радость

давай поспим

если умереть нельзя так попробуй

помечтать но у нас ничего

                                                не осталось

чтобы помечтать (иди ко мне моя                                                                              радость

Давай поспим)

Красиво, правда?

Энтони Хект. Стихи. — N.Y. «ARS-INTERPRES», 2003.

Хект родился в 1923 году. В начале 80-х Иосиф Бродский сказал о нем: «...безусловно лучший поэт, пишущий в наше время по-английски». Переводить его, должно быть, несравненно легче, чем Каммингса: он современней, то есть старомодней.

Переводчиков тут несколько, но единство голоса сохранено. Глазу же отрадней, когда соблюден и размер подлинника.

Вероятно, поэтому красивее всего выглядят драматические монологи, написанные белым стихом. Самый поразительный называется «Прозрачный человек». Имеется в виду такая игрушка, научно-познавательная кукла. В этом стихотворении женщина, умирающая от лейкемии, вспоминает, как в детстве, с подружкой вместе, разглядывала, хихикая, этот, значит, пластиковый муляж: нервные волокна, кровеносные сосуды, внутренние органы.

                                   ...Для обеих

остался он единственным мужчиной,

которого нам довелось познать…

Насколько я понял из слов Хекта (в приложении напечатан его разговор с одним критиком), про этого человечка рассказала ему Флэннэри О’Коннор.

Хект говорит: «Флэннэри отличалась какой-то бесподобной храбростью».

С. Гедройц