ПЛАВАЮЩИЕ И ПУТЕШЕСТВУЮЩИЕ

Вильгельм Генацино

Тарзан на Майне

Прогулки в центре Германии

Фрагмент книги

Всякий, кто сидит в самолете, медленно приближающемся к Франкфурту-на-Майне, становится жертвой безобидного оптического обмана. Снижение длится минут пятнадцать, на протяжении которых ты видишь внизу бесконечное море домов. В центре панорамы — могучая стена небоскребов, которые как будто крепко-накрепко срослись друг с другом. Человек, не знакомый с местной географией, сочтет, что вся эта застроенная территория, раскинувшаяся гигантским ковром, и есть Франкфурт, которому приходится нести бремя уже давно сложившегося представления о нем как о самом американском городе Германии. Вот и стюардессы ясно объяснили: мы приближаемся к Франкфурту-на-Майне. И только знающие люди понимают — восточные окраины вовсе не Франкфурт, а Оффенбах и Ханау, как понимают они и то, что западная оконечность — тоже не Франкфурт, а Висбаден. Столь же обманчивая картина получается, если посмотреть на юг или на север: расползающиеся пятна на юге — это Фирнхайм, Лампертхайм и Дармштадт, окраинная часть на севере — это Бад Хомбург. Все объясняется очень просто: сверху границы города неразличимы. С высоты полета пространство между Рейном и Майном действительно выглядит как один сплошной город-монстр. Возможно, что после приземления у кого-то возникнет чувство некоторого разочарования. От него не так просто будет избавиться и дальше — нужно быть готовым к тому, что по мере приближения к центру города таких разочарований будет еще немало.

Собственно центр Франкфурта можно обойти за двадцать минут. Правда, не очень понятно, относить ли банковский квартал к центру или нет. Проблема в том, что сам банковский квартал впечатляет, только если смотреть на него с высоты. Внутри него ничего примечательного не происходит. Гигантские башни стоят почти впритык друг к другу, перед каждой — небольшие площадки, у дверей — привратники и прочий персонал, относящийся к охране. От Центрального Европейского банка до Коммерц-банка — две минуты ходу. От Коммерц-банка до Дека-банка — шесть. От Дека-банка до Дойче-банка можно дойти за три минуты. Туристов здесь не увидишь, что никого не удивляет. Причина банальная: здесь не на что смотреть, чтобы потом об этом можно было бы рассказать. Разве что кто-нибудь из приезжих случайно забредет сюда и, оказавшись по ту сторону Везерштрассе, пойдет наугад в сторону Главного вокзала, чтобы уж заодно обозреть и квартал красных фонарей, который расположен всего лишь в нескольких метрах отсюда.

Но этот квартал красных фонарей теперь совсем не то, что было раньше. Само словосочетание можно встретить только в наивных путеводителях, написанных наивными людьми, которые никогда тут не бывали. В семидесятых годах, когда еще никто и слов таких, как «банковский квартал», не знал, все было иначе. Тогда здесь стояли одни сплошные старые дома-развалюхи. Первые этажи были отданы под бордели c выставочными витринами для «живой» рекламы», потому что так называемая уличная проституция была, строго говоря, запрещена. Но этот запрет, разумеется, никто не принимал во внимание. Проститутки в больших количествах стояли на всех углах или разъезжали в серебристых двухместных машинах по кварталу, дабы иметь возможность по-быстрому справить дело, которое и без того уже утратило былую неспешность, а потом так же быстро убраться подальше, чтобы не дать разгуляться прилипчивому чувству стыда.

Я хорошо помню то время, когда раздавались озабоченные голоса, предостерегавшие банки от того, чтобы строиться в таком сомнительном месте. Люди всерьез опасались, что соседство с подобными заведениями может нанести ущерб репутации банков. Но вышло все наоборот. Годами отцы города ломали себе головы, как извести гнилое болото в привокзальном районе — без особого успеха. Экспансия банков, которые в прямом смысле сметали все на своем пути, привела к тому, что постельное ремесло все же удалось постепенно ввести в определенные рамки. Кое-где еще сохранились, правда, небольшие бордели. Иногда можно увидеть какую-нибудь проститутку, которая торопливо перебегает через улицу, чтобы купить себе в лавке напротив несколько апельсинов, но в целом квартал стал почти что стерильным. Перед банками проститутки не топчутся. Секстуристы сюда больше не забредают. Швейцары перед вертящимися дверями банков уже не воспринимаются как экзотика. Так что следует признать: район действительно год от года становится все чище и чище, но одновременно с этим он окончательно лишился своей привлекательности. В семидесятые-восьмидесятые годы тысячи беспокойных мужчин изо дня в день толпами фланировали тут по улицам, заглядывали в сотни комнат, прежде чем, наконец, сделать окончательный выбор и остановиться на той или иной даме. Это предвкушение, которое растягивалось на много часов, и было, собственно, главным «приключением». Теперь все в прошлом! Закончились те времена, когда привокзальный квартал сравнивали с аналогичными районами Гамбурга или Амстердама.

Что ни говори, но факт остается фактом: в результате изменений, произошедших за последние двадцать лет, Франкфурту пришлось сдать позиции. Можно даже назвать точную дату, когда началось его падение: осень 1989 года, день объединения Германии. С этого момента все внутренние акценты сместились. До объединения Франкфурт был яркой звездой маленькой Западной Германии. По своему местонахождению он относился к Центральной Европе и потому воспринимался как центральный европейский город. Когда «Немецкие железные дороги» открыли совместно с французами первую линию скоростных поездов Франкфурт — Париж, то Франкфурт в одночасье стал казаться равным Парижу. Неожиданный поворот вызвал некоторое изумление у многих наблюдателей. Но в целом такая высокая оценка особых возражений не вызывала. Конечно, Франкфурт не мог конкурировать с прелестями Парижа, да никто и не рассматривал его как конкурента в этом смысле. Значимость Франкфурта была совсем иного рода: он поражал своим чудовищным экономическим потенциалом, наводившим ужас на всю Республику. Сейчас можно прочитать в газетах, что франкфуртский бюджет на поддержку культуры превышал парижский. Объединение положило конец этим упоительным радостям. Нынче все взоры обращены к Берлину. И все уходит в Берлин. Франкфурт же разгуливает в костюме, который ему теперь явно стал велик, и не хочет видеть, что его негласно понизили в должности и что это понижение уже необратимо, несмотря на все еще сверкающую горделивую вывеску «Банковский центр». Но этот банковский центр никого уже не привлекает. Никто не приходит сюда, чтобы увидеть, как господин Коппер выходит из своего «мерседеса». И в какой-то момент ты вдруг начинаешь ощущать, что бетонная коробка, в которую оказался втиснутым город, явно снижает качество жизни в нем.

Так, например, в центральной части Франкфурта есть один единственный большой парк — Грюнебургпарк. Маленькие же парки днем забиты мамашами с детьми, так что и здесь людям приходится существовать в тесноте, при этом во всех подобных так называемых «зеленых зонах» никуда не деться от проблемы шума. Летом сюда стекаются не только мамочки, гораздо больше тут собирается молодых людей, которые хотят поиграть в футбол, волейбол или бадминтон — разумеется, под бесконечную громкую музыку. А между ними — эмигранты, которые приходят сюда целыми семьями и, расположившись на одеялах, устраивают себе воскресный пикник. Частенько футбольный мяч пролетает на бреющем полете над огуречным салатом или попадает в спину какой-нибудь греческой матроне, которая явно не ожидает такой атаки. Все это издержки тесноты, вызывающей у людей раздражение, которое накапливается в них и потом никуда не уходит. Даже я, когда прихожу сюда и хочу просто посидеть и почитать, довольствуясь местом на краешке скамейки, даже я начинаю раздражаться от того, что так много собак носится тут без поводков, что так много бегунов пыхтит на всех дорожках, что так много нахальных велосипедистов мчится, не разбирая дороги, что так много вопящих детей развлекаются шумными игрушками. В воскресные дни, которые по определению должны быть тихими и спокойными, парк превращается в один сплошной аттракцион. И никакого решения проблемы, похоже, не предвидится. Город не может по мановению волшебной палочки ликвидировать тесноту, приходится как-то пристраиваться — или воспользоваться спасительным метро, чтобы уехать в Таунус. К сожалению, теснота наблюдается и в других, гораздо более значимых местах и приводит к совсем несимпатичным результатам. Идею возвести рядом с Музеем современного искусства еще один выставочный зал можно было только поприветствовать, но найденное градостроительное решение — ниже всякой критики. Я имею в виду галерею «Ширн». Городские власти, судя по всему, храбро отказались признать отсутствие свободного пространства для строительства. Для такого масштабного проекта, как выставочный зал, здесь не было (и нет) места, которое можно было бы эффективно использовать. Выбранная площадка стиснута с трех сторон: с одного бока к ней примыкает Рёмерберг c его домами-памятниками, с другого — квадрат с остатками древнеримских терм 75—110 гг., и тут же рядом — кафедральный собор и Соборная площадь. И вот в эту узкую щель архитектор втиснул вытянутое здание галереи «Ширн». Ее основной корпус не шире какой-нибудь платформы на Главном вокзале. По воскресеньям посетителям тут не протолкнуться, как будто они попали в торговый центр перед началом летней распродажи. От первоначального замысла, ради которого все и затевалось, — предоставить посетителям больше свободного места — от этого замысла практически ничего не осталось.

Франкфурту следовало бы присмотреться к другим городам с такой же плотной застройкой и взять пример, допустим, с Берна. Когда там задумали построить Центр Пауля Клее, у властей хватило воли не насиловать и без того тесное пространство, а вынести Центр за пределы городской черты. Нельзя сказать, что в этом месте он выглядит как-то особенно привлекательно, да и туристам туда не просто добраться, но, по крайней мере, вокруг него — просторно. Франкфуртцам на такой шаг воли не хватило, во всяком случае, пока эта воля никак о себе не заявила. Пассивность в данном случае даже невозможно осуждать. Действительно, в какой другой части города можно было бы построить Галерею? В Хеддернхайме, Бонамесе или в Зоссенхайме? Или назовем вещи своими именами: найдется ли хотя бы один более или менее приличный пригород, который власти могли бы осчастливить выставочным залом? Есть хотя бы несколько приемлемых мест, которые не были бы перегружены и не устрашали бы вонью, шумом или уродливостью? В девяностых годах писатель Бодо Кирххоф в своих франкфуртских лекциях по поэтике сказал: «Нужно приложить нечеловеческие усилия, чтобы такой город, как Франкфурт, стал тебе родным». Признаюсь, что и я в прежние годы не раз высказывался в том же духе. Сейчас я говорю более осторожно. Потому что и в этом городе можно найти несколько своих уголков, которые будут восприниматься твоим индивидуальным сознанием как твое личное, родное пространство. Я, например, был совершенно счастлив, когда обнаружил Кармелитенштрассе. Ее уникальность заключается в том, что это единственная улица, ведущая из города прямиком к берегу Майна. О ее существовании, похоже, мало кто подозревает. Сколько я по ней ни ходил, я не встречал ни одного прохожего, который прогуливался бы тут, как и я.

Большая часть людей, знающих меня, удивляется тому, что я живу во Франкфурте. Я перестал реагировать на это удивление, потому что в его основе — слишком сложные и вместе с тем слишком банальные представления. Одно из самых распространенных (ошибочных) представлений о Франкфурте сводится к убеждению, что он уродливый, неприятный, пошлый, мещанский, короче говоря — совершенно несъедобный. Для тех, кто придерживается такого взгляда, образцом являются безупречно «красивые» города вроде Цюриха, Зальцбурга или Страсбурга. В этих безупречных городах царит видимость архитектурной монокультуры, уравнивающей всех и вся, но среди этой уравниловки я не хотел бы жить. Тот, кто считает Франкфурт несъедобным, просто не понимает (или не может принять) того, что динамика капитала излучает власть, которая сама уже давно приобрела эстетическую форму. Наверное, мое объяснение, почему я, живя во Франкфурте, считаю это большой удачей, покажется убедительным лишь немногим. Мое объяснение такое: интересно, если ты можешь наблюдать за тем, как под влиянием концентрации капитала урбанистическое пространство постоянно меняет свой внешний облик, но одновременно все больше укрепляет самую свою суть. Приведу пример. Коммерц-банк решил, что ему нужно обзавестись на будущее новым, более современным имиджем. Поэтому он планирует в ближайшее время снести свою «старую» штаб-квартиру, девятиэтажное здание в районе Таунусского вокзала, чтобы на том же самом месте построить себе новую резиденцию. Иными словами: банк за долгие годы сумел настолько приумножить свои капиталы, что в какой-то момент его внешний вид перестал соответствовать этому богатству и потому требовал изменений. Такая же потребность привести внешний вид в соответствие с достатком скрывается за поведением любого обывателя, когда он пересаживается с «фольксвагена» на «мерседес», если ему позволяет кошелек, подсказывающий, что это правильный шаг. Новое здание банка не сделает город более «понятным». Эгоистичность самодовольного капитала вступает в конфликт с ожиданиями людей, исходящими из того, что в результате успешного развития непременно что-то должно меняться в лучшую сторону и постоянно становиться все приятнее и «красивее». Нужно смотреть на это с холодной трезвостью какого-нибудь Макса Вебера или Георга Зиммеля, чтобы не ущемлять в правах богатство, делающее свою карьеру, нашими неуместными ожиданиями. Динамика капитала совсем не ориентирована на то, чтобы кому-то понравиться.

Нескончаемый конфликт между развитием и внешними формами имеет сущностную природу, а это означает, что ему невозможно положить конец. С одной стороны, городу нравится выступать в образе благодушного добряка, любителя местного яблочного вина, с другой стороны, он претендует на то, чтобы считаться Манхэттеном. Можно только предположить, что люди, не видящие несуразности такого сочетания несочетаемого, просто-напросто никогда не бывали в Нью-Йорке. Ну и что! Всегда приятно, когда тебя сравнивают с чем-то выдающимся. А еще лучше, когда тебя вообще ни с чем не сравнивают. Вот если бы все признали, что твое главное достоинство — курьезность, то и самые кричащие противоречия можно было бы отнести к местным достопримечательностям и никто бы не возмущался, слыша, что Франкфурт одновременно является мировой метрополией и милым городком с физиономией кустаря-одиночки.

Я прекрасно помню, как это было, когда в начале семидесятых я приехал во Франкфурт — разумеется, из-за работы, как почти все, кто переезжал сюда на постоянное местожительство. Тут я увидел людей, как и я сам, провинциалов, оставивших родные края, чтобы пробиться «наверх». Только потом я понял, что все эти немного робкие новоприбывшие граждане, встречающиеся тут, и есть лицо Франкфурта, его главная отличительная черта: город всегда был и остается открытым для приезжих и беженцев всякого рода, которых он принимает на пределе своих возможностей, что нередко ставится ему в упрек; конечно, от тех, кто сюда перебрался, таких упреков не услышишь, ибо они ценят царящую тут атмосферу города-приюта. Многоязычие и вненациональный дух не дают городу захлебнуться в местном сидре, который ударяет в голову любителям локального колорита, претендующим на главенствующее положение. Наоборот, тут и там, в питейных заведениях, за длинными деревянными столами, можно увидеть многочисленных американцев, японцев и корейцев, которые уже успели освоить немецкий язык и явно пристрастились к традиционному яблочному вину — на радость здешним патриотам — они не видят (или им не дают видеть) того, что сами уже успели превратиться в экзотику.

Зато это видят другие, в частности, что примечательно, иностранные наблюдатели. Примером тому — Некла Келек, турецкий социолог и критик ислама. Она занялась изучением городской концепции интеграции, которая была принята 30 сентября 2010 г. франкфуртским парламентом. Келик относит Франкфурт к городам «с особо высокой численностью жителей, имеющих миграционное прошлое» и приходит к выводу, что «в некоторых районах Франкфурта жители исконно немецкого происхождения в скором времени будут составлять меньшинство». Неслыханное дело: дошло до того, что иностранцы беспокоятся о том, что в городе стало слишком много иностранцев. Исследовательница высчитала, что «из приблизительно 670 000 жителей около трети, то есть приблизительно 200 000 человек — выходцы из других стран. В возрастной группе от четырнадцати до восемнадцати лет к таковым относится уже каждый второй». Сделанные наблюдения послужили основанием для критики в адрес немецких властей, которые, по ее мнению, ошибочно считают низкую степень интегрированности мигрантов в общество исключительно «виной» соответствующих немецких учреждений и не торопятся предъявлять какие бы то ни было требования к самим мигрантам. «Немцы, — говорит госпожа Келек в интервью газете „Франкфуртер Альгемайне“, — формулируют требования к немецкому обществу, но при этом никто не требует от мигрантов, чтобы они стали частью Германии». И далее: «Мигранты — не какие-нибудь немощные лица, нуждающиеся в опеке. И не дети, которых нужно оберегать от переутомления».

Заведующая Отделом по вопросам интеграции в городской администрации, госпожа Нагресс Эскандари-Грюнберг почувствовала себя задетой, и на критику тут же последовал ответный удар (в той же газете). Весьма огорчительным назвала она тот факт, что «Келек обнаруживает полную неосведомленность или просто нежелание более или менее корректно передать содержание анализируемого ею документа». Заведующая по пунктам разъяснила, что Келек либо совсем не вникла в текст, либо намеренно исказила его в полемическом задоре. Новые граждане Франкфурта, незримые участники дискуссии, едва ли могли разобраться в сути этой словесной дуэли. Большинство приезжих, кстати сказать, и не ждут, чтобы их кто-то просвещал относительно их особого положения. Они стараются как можно скорее стать похожими на местных обитателей земли Гессен. И даже если остаются некоторые проблемы взаимопонимания, никого это особо не смущает. В конце концов, ведь и любой берлинец, или швейцарец, или баварец сталкивается с такими же проблемами и должен приспосабливаться к новой ментальности, особенно если учесть, что нужно еще освоить и гессенский диалект, который тут является языком реального общения во всех государственных учреждениях. Подозреваю, что большинство вновь прибывших ведут себя приблизительно так, как я, когда приехал сюда: они исподволь наблюдают за привычками местных обитателей и незаметно копируют их поведение. Через некоторое время они и в самом деле становятся похожими на те образцы, которым старались подражать. Можно ли такую стратегию, когда все пускается на самотек, с важным видом называть политикой в отношении иностранцев? Наверное, нет. В лучшем случае, можно с полным правом сказать: проблемы устраняются сами собой. Город открыт для всех, все продумал и готов оказать посильную помощь, например, предложить языковые курсы. Но почему мы ожидаем, что какой-нибудь человек из Восточной Анатолии, который и у себя-то на родине не ходил в школу, именно тут, в чужой стране, непременно захочет пройти курс немецкого языка? А он не хочет. Вместо этого он реализует интеграционную программу собственной разработки, включающую в себя элементы освоения языка, ремесла, навыки трудоустройства, материального обеспечения, содержания семьи и поддержания межнациональных связей. Эта программа разбивается на мелкие учебные этапы и потому продолжается очень долго, но человек так или иначе достигает цели. В конечном счете, он может отнести себя к тем, кто интегрировался в общество, хотя слова «интеграция» он в жизни не слышал.

Разговоры о турках, которые не желают интегрироваться, напоминают мне мою собственную историю. Случаи, конечно, совершенно разные, но в них есть много общего. Главным объединяющим моментом является то, что и я не пожелал интегрироваться, хотя формально я, конечно, не относился к иностранцам. Местные «отказники» считались не «дезинтегрированными», а не приспособившимися, — и таковыми они хотели оставаться. Нежелание приспосабливаться в семидесятые-восьмидесятые годы понималось в политической плоскости и содержало в себе ценностную характеристику. Лет сорок назад издатель Ганс А. Никель задумал превратить сатирический журнал «pardon» в многотиражное издание, рассчитанное на широкую публику. Он пригласил на работу шесть или восемь новых редакторов, которым было поручено преобразовать журнал, я был одним из них. До того момента «pardon» — наряду с «konkret» — был чуть ли не единственным во всей Федеративной республике печатным органом леворадикальных идей, изданием для тех, кто не боится ни острого языка, ни острого ножа, готового вскрыть любой нарыв, иными словами — для непримиримой интеллигенции. В новом варианте «pardon» должен был сохранить свою левизну и одновременно превратиться за счет умелой секс-экспансии в любимый журнал новой раскрепощенной молодежи. Главным девизом, который и тогда уже звучал диковато, стал призыв: «Трахайтесь на здоровье!» Никто из редакторов и не верил в действенность этих похотливых лозунгов, редакторы издевались, как могли над своим издателем. У редакторов было свое чтение — Адорно и Маркузе, и они знали, что такое «репрессивная толерантность», предвестником которой является пресловутое «раскрепощение».

Прошло совсем немного времени, и вот уже в «pardon» появились фотографии обнаженных женщин, даже на обложке. Теперь журнал был похож на «Stern» и «Quick». Довольно скоро между главным редактором и издателем начались трения, но было понятно, что у редакторов нет никакой власти. У всех у них были договоры с испытательным сроком, которые не предполагали автоматического продления, если, например, выяснялось, что редактор N. не принимает обозначенные издателем цели. Тогда был составлен редакционный устав, призванный ограничить власть журнальной верхушки. Разумеется, власть где была, там и осталась, а редакционный устав (как и многое другое, что тогда порождалось) превратился в социальный фольклор. Вечерами, после работы, редакторы отправлялись в мрачную забегаловку, убогая обстановка которой в полной мере соответствовала их состоянию духа. На этом заведении лежала печать тошнотворной действительности, на протяжении многих лет здесь собирались бесчисленные новые художники, люди творчества: живописцы, графики, писатели, танцовщицы, режиссеры, актеры — «Театр у башни» располагался по соседству. И тем не менее артистическим кафе это заведение так и не стало. Во Франкфурте никогда не было богемного квартала и потому здесь не было и мест, где бы сходились представители артистической среды. Постоянная публика в мелких питейных заведениях состояла по преимуществу из меланхоличных обывателей, которые проводили время в одиночестве у барной стойки и редко с кем разговаривали. Иногда заглянет какой-нибудь торговый агент, который еле-еле сводит концы с концами, или замученный жизнью преподаватель народного университета. Художники просто подсаживались к «другим» и заводили разговоры об искусстве и литературе. Мне кажется, что художников вполне устраивала неприметность собственного существования, они даже считали такую неприметность своеобразным средством защиты. <…>

Быть может, самой неприглядной стороной Франкфурт оборачивается, если оказаться на Цайль. Считается, что эта улица — настоящий центр города, потому что здесь ежедневно проходят тысячи людей, которые хотят только одного: покупать, покупать и покупать. Говорят, что только одна эта улица дает один процент общенационального валового социального продукта. И тем не менее, судя по всему, город начал немного ее стыдиться. Незатейливость шоппинга делает ее несколько пошловатой. Уже предпринимаются попытки хоть как-то смягчить впечатление фабричного конвейера, которое она производит, или по крайней мере эту конвейерность чуть-чуть разрядить. Еще совсем недавно Цайль была своего рода запасной площадкой, куда отправляли на пенсию старые универмаги. Их фасады с подтеками выглядели так, как будто только что пробежала свора собак и дружно пописала на них. Теперь они смотрятся не столь удручающе. Наоборот, нынче даже дешевые универмаги стараются придать себе шикарный вид. По всей пешеходной зоне тянутся в два ряда пышные тенистые деревья, имеется один большой фонтан и одна скульптурная композиция из камня, — они призваны внести некоторое разнообразие в архитектурную монотонность. Несмотря на это, Цайль все равно остается неразрешимой проблемой. Похоже, эту улицу уже ничто не спасет. Яркая наружная подсветка, придуманная для того, чтобы фасады не казались сделанными под одну гребенку, только усугубляет проблему, потому что все недостатки этой городильни выпячиваются еще больше. Здание может быть задумано как нечто поражающее воображение, как нечто интересное или удивительное, но если оно ежесекундно поглощает и исторгает из себя людей с большими пакетами, то оно не порожает воображение, не вызывает интереса, не удивляет, а только повергает в оторопь, усыпляет и утомляет.

Заведения, предназначенные, так сказать, для удовлетворения повседневных потребностей нормального человека, — такие как ремонт обуви, молочный магазин, галантерейная лавка, канцтовары, газетный киоск, — по большей части выехали из центра города или (как бы выразиться точнее?) вынуждены были сдать позиции под давлением крупных поставщиков, уступая их финансовой мощи. Вместо этого здесь, как и в других городах, пустила корни некая монокультура прекрасной видимости. Невероятно выросло количество магазинов модной одежды, парфюмерии и парикмахерских салонов. И везде одна и та же публика: множество женщин, недовольных своим внешним видом и озабоченных тем, как бы его подправить. Парикмахерские салоны и парфюмерные магазины можно заметить издалека благодаря сверкающим интерьерам. Сверху донизу, до последнего укромного уголка, они все залиты пылающим, почти белым светом. Удивительно то, что обслуживающий персонал и в парикмахерских, и в парфюмерных магазинах часто совершенно не соответствует тиражируемому дамской пропагандой стилистическому образу. Работающие тут женщины нередко — бледные, ненакрашенные, невзрачные существа. Они носят неброские черные костюмчики, ведут себя ненавязчиво, робко и ждут, пока клиентки сами обратятся к ним с вопросом. Клиентки же, приходящие сюда, являют собой полною противоположность: яркий макияж, затейливая прическа, дорогая одежда, нередко с какой-нибудь мелкой шавкой под мышкой или с огромным догом на поводке. Собаки вполне безобидные, но все же нагоняют некоторый страх, потому что и сами боятся, ошалевая от слепящего блеска. Но даже у сверхручных псов есть свои недостатки. Какими бы ухоженными они ни были, они пахнут. Хозяйки изо всех сил стараются убедить своих питомцев, что ничего страшного тут нет, но это не всегда у них получается. Вконец разнервничавшись, некоторые псы начинают лаять и пугают других, безсобачных клиентов. И даже если хозяйки обрабатывают дома своих четвероногих друзей специальными собачьими духами, все равно от многих дурно пахнет, особенно из пасти. Один большой парфюмерный магазин вынужден был, скрепя сердце, повестить в витрине табличку: «Просим собак подождать своих хозяев на улице». У некоторых любительниц животных это вызвало возмущение — пришлось сменить привычный магазин. <…>

Подозреваю, что площадь Гауптвахе в ее нынешнем состоянии воспринимается большинством жителей Франкфурта, в том числе и ее авторами-разработчиками, как проблемная зона, хотя никто ее так не называет. Тогда, в семидесятые годы, когда она только появилась, все сочли, что это прекрасное новшество, от которого одна сплошная польза, каковая ощущается и по сей день. Польза есть, но, похоже, действительно только одна. Гауптвахе позволяет размежевать потоки пешеходов, которые одновременно, двигаясь с разных сторон, устремляются в центр, она разводит эти потоки и сообщает пешеходам приятное чувство уверенности, что каждый из них в отдельности беспрепятственно и почти безмятежно доберется до намеченной цели. Обеспечивается такая свобода движения за счет изобретения так называемого уровня «Б». Этот уровень представляет собой подземное пространство, которое дает возможность разрядить пешеходную массу на первом уровне и в котором, в отличие от верхнего этажа, значительно больше места. На всей протяженности пешеходного маршрута тут работает множество эскалаторов, доставляющих граждан вниз и объединяющих эту систему переходов в единую сеть. Особенно привлекательным уровень «Б» делало то, что тут — буквально в одночасье — открылось несметное количество магазинов, притягательных в первую очередь для молодежи. Вдруг здесь появилось все, что требовалось двадцатилетним: джинсы, футболки, ремни, сумки, пластинки, книжки, летняя обувь, пиццерии, мороженицы, бистро. И отделения разных банков, где можно снять деньги со счета, чтобы по-быстрому что-нибудь купить. Утолив покупательский голод, можно было потом прогуляться в центр, послушать молодых рок-музыкантов, которые исполняли хиты — последние песни «Роллинг Стоунз», «Битлз», «Платтерс», Леонарда Коэна и много чего еще. Сегодня здесь можно увидеть лишь какую-то одну доморощенную группу, которая появляется каждый день, под вечер, и она поет под гитару нечто жалобное, исполненное христианской скорби по поводу того, что все идет так, как оно идет. Иногда кто-нибудь остановится, послушает немного, но это бывает редко. Потому что теперь все пользуются исключительно подземным переходом и это в основном те, кому нужно поскорее добраться до метро или эс-бана. На что тут смотреть и что тут слушать? Большинство магазинов стоят уже давно пустыми. Витрины заклеены с внутренней стороны бумагой. Нельзя сказать, что царящая тут атмосфера упадка является исключительно проблемой Франкфурта. И в других местах такие подземные пешеходные зоны превратились в устрашающие бетонные каналы, достойные премии за непревзойденное уродство, если бы таковые премии присуждались. Выход из создавшегося положения может быть найден только в том случае, если политические партии, заседающие в городском совете, осознают масштаб бедствия. Одними новыми подземными переходами тут не отделаешься. И жаловаться на бездарных пешеходов, лишенных фантазии, тоже было бы неверно. Нет, городу нужна свежая градостроительная идея, которая напоминала бы о том, что все новое — хорошо забытое старое и сумела бы придать старым маршрутам новую прелесть. <…>

В некоторые дни, особенно весной и летом, ближе к вечеру, отдельные кварталы в центре города являют картины полного упадка. На скамейках тут и там возлежат бездомные, даже крошечные скверы превращаются в стойбища алкоголиков, наркоманов и пожизненных безработных. Нередко они сидят группами на газонах и обсуждают свою горемычную жизнь. Почему такое количество людей терпит фиаско — причем фундаментально, окончательно и бесповоротно? Одного взгляда на них достаточно, чтобы понять — этим уже ничем не поможешь. На профессиональном языке органов опеки эта категория лиц называется «открепленными». Они уже не состоят на учете в социальных учреждениях и не получают никакой поддержки, наличных денег им так и так никто не дает. Они совершили страшный проступок: по своей собственной вине опустились на самое дно. Их тяга к разным средствам, позволяющим забыться, столь велика, что они, как считается, уже не могут отвечать за себя. Все пожитки у них всегда с собой: спальный мешок, туристический коврик, поношенное пальто. Прежде такие явно опустившиеся личности нагоняли на меня страх. Я не исключал того, что и сам рано или поздно окажусь среди этих отверженных. Я страдал подростковым упрямством собственного изобретения и видел в нем некоторую опасность для себя, хотя одновременно и гордился им. Это подростковое упрямство выразилось, в частности, в том, что в четырнадцать лет я твердо решил стать писателем и никем другим. И действительно, довольно рано я сочинил роман, который даже был опубликован, когда мне едва исполнилось двадцать два года. Затем наступило отрезвление. Оказалось, что я слишком просто представлял себе писательское дело. Я думал, что главное — написать первую книгу, вторая и третья напишутся уже сами собой. Мне было невдомек, что каждая следующая книга не имеет под собой никакой почвы. Прошло двенадцать (двенадцать!) лет, прежде чем у меня набралось достаточно храбрости, силы и наглости, чтобы написать новую книгу. Наверное, именно поэтому я по сей день воспринимаю неудачников всех видов как близких мне людей, почти родных. Боюсь, что наша система экономики достигла такой степени замкнутости, что уже не впустит «обратно» тех, кого она однажды исключила. Человек, имеющий работу, вращается в кругу тех, кто тоже имеет работу. Насколько сегодняшнее общество распалось на отдельные закрытые сегменты, хорошо видно, если отправиться вечером в оперу или в театр. Тот, кто в антракте прогуливается в просторном фойе с бокалом шампанского за пять евро в руке, может увидеть совсем рядом, хотя и в темноте, скользящие тени бездомных, которые устраиваются на ночлег в сквере перед самым театром. Здесь, в этом здании, лет тридцать назад, я смотрел волнующую пьесу Максима Горького «На дне», в которой показаны судьбы люмпен-пролетариата в предреволюционной России. Тогда я удивлялся, почему в благополучной Германии решили поставить этот спектакль. Я даже вообразить себе не мог, что всего лишь несколько лет спустя новый люмпен-пролетариат, на сей раз немецкий, поселится возле театра. Какие-то люди лежат на траве, рядышком — нехитрый скарб. Кое у кого есть по крайней мере коврик, который не пропускает сырость от земли. У меня же мурашки бегут по спине, когда вижу, что рядом со мной и так близко друг от друга живут все эти заключенные в систему и исключенные из нее. <…>

За долгие годы, на протяжении которых мне приходилось курсировать между Шварцвальдом и Франкфуртом, я сделался вокзальным завсегдатаем. По пятницам, когда мне нужно было уезжать из Франкфурта, я частенько приходил на вокзал на полчаса раньше, чем требовалось, потому что вся эта вокзальная жизнь казалась мне необычайно притягательной, и я любил за ней наблюдать. Среди толпы я научился различать отдельные группы лиц, которые явно не относились к пассажирам, но использовали вокзал как оперативную площадку. Я имею в виду попрошаек, торговцев наркотиками, мошенников, карманных воришек, подростков, сбежавших из интернатов, юных девиц, решивших попробовать себя на панели. Еще одна группа, которую я не знаю как назвать, была представлена мужчинами среднего возраста, явно не собиравшимися никуда ехать и забегавшими сюда лишь ненадолго. Одеты они были, как правило, не очень хорошо, но все же при этом еще не выглядели задрипанными оборванцами. Большинство из них несли в руках набитые до отказа полиэтиленовые пакеты, иногда — спортивные сумки, чемоданчики или полупустые рюкзаки, иногда и совсем пустые. У всех у них была одна цель: камера хранения, ключи от которой они уже держали наготове, двигаясь прямым курсом к своей ячейке. У некоторых из этих граждан имелось даже две ячейки — одна высокая, большая, в самом низу металлической стенки, и одна поменьше, размером с обычный чемодан. Первым делом открывается большая. Оттуда извлекается конструкция из фанерных листов и разных металлических трубок — складной стол в собранном виде. В маленькой ячейке хранятся пакеты, в которые втиснуты стопки ящичков с украшениями. В них разложены брошки, серьги, бусы, браслеты, кольца. Эти люди — уличные торговцы, «коробейники», которые снаряжаются тут на работу и уходят потом на целый день. По субботам многие из них отправляются на блошиный рынок, в обычные дни они устраиваются где-нибудь в центре, хотя вообще-то просто так торговать на улице не разрешается. Только при наличии свидетельства, подтверждающего право заниматься мелким промыслом, причем в любом месте, без ограничения. Летом торговая точка превращается одновременно в мастерскую. Большинство из них берет с собой необходимый инструмент и материалы: разные клещи, зажимы, серебряную проволоку, стеклянные бусины, перламутровые пластинки-заготовки и штамповочные формы из меди или тонкой стали. Мужчина, за которым я наблюдаю, собрал свое хозяйство — что-то положил в рюкзак, что-то приготовился нести в руках. Прежде чем тронуться в путь, он вынимает из малой ячейки бутылку коньяку, основательно прикладывается, ставит ее на место, запирает ячейку — и уходит. <…>

Не думаю, чтобы еще в каком-нибудь городе кроме Франкфурта могла разыграться следующая сцена. Перед нами большое кафе с уличной террасой, не слишком дорогое и потому притягивающее к себе тех, кто вышел прогуляться всей семьей. Почти все столики заняты. Здесь расположились молодые семейные пары с маленькими детьми. У ног пристроены большие пакеты с покупками. Посетители пребывают в расслабленном состоянии духа, радуясь, наверное, тому, что можно наконец отдохнуть от суматохи больших магазинов. Тут и там можно увидеть свободные столики, но все их обходят стороной, потому что на них еще стоят тарелки с остатками еды от предыдущих посетителей. На этих тарелках в основном помфри, жареная картошка, неаппетитно выглядывающая из лужицы соуса. Неубранная посуда стоит довольно долго. Кафе экономит (или вынуждено экономить) на обслуживающем персонале. Весь персонал (три женщины) занят раздачей новых порций, пива и лимонада. У работниц нет ни одной свободной минутки, чтобы выглянуть из-за стойки и обозреть, что там делается снаружи. Поэтому они даже не видят, что вокруг объедков уже давно вертятся голуби. Удивительно только, почему вороны, которые топчутся возле террасы, даже не пытаются атаковать незанятые столики. Ведь они тоже хотят есть, но почему-то держатся в стороне. Можно подумать, что в отличие от голубей у них есть представление о хороших манерах, хотя, конечно, это только видимость. Голуби без остановки клюют картофельные палочки, мечтая проглотить упрямые штуковины за раз. Подцепив одну, они пытаются как следует растрясти добычу, но, как хотелось бы, она не требушится, не разламывается и вообще не уменьшается в размере. У кого-то картошка вываливается из клюва и плюхается обратно в соус. При следующем заходе от намокшего ломтика разлетаются брызги, попадающие на голубиную шею с шелковистым отливом или на светлую сизую грудку. Кто-то из ребятишек, наблюдавших за этим спектаклем, начинает смеяться. Голуби, к сожалению, не подозревают о том, что выглядят нелепо и похожи на малых неразумных детей, как не подозревают они и о том, что заляпываются все больше и больше. Поразительно, как городские птицы в одночасье становятся участниками всеобщего развлекательного представления. Такое впечатление, будто природа показывает нам бесконечный немой фильм с применением ловких трюков, которые и сегодня еще могут выглядеть совершенно неожиданными. Для некоторых папаш вид этих неопрятных птиц служит хорошим поводом для назидания: «Вот будешь вертеться, обляпаешься как эти голубки», — внушают они своим отпрыскам. А голубки пребывают в состоянии крайнего возбуждения — редко им выпадает столько еды. Но тут происходит то, что рано или поздно должно было произойти: из заведения выходит пожилой человек с полотенцем в руках, вероятно владелец, и разгоняет птиц. Одна из них оказалась неловкой тетерей: взлетая, она умудрилась заехать крылом в соус. Публика ликует, как будто ей представили особо удачный номер. <…>

Современный город почти не порождает ничего такого, что было бы примечательным с эстетической точки зрения и хотя бы на некоторое время задерживало на себе внимание. Все улицы похожи одна на другую, современные здания целевого назначения — тоже. Незатейливость городских структур характерна не только для Кельна, Ганновера или Штутгарта, но и для Франкфурта, даже можно сказать — в первую очередь для Франкфурта. Многие жалуются на безликость современной эпохи, но от нее никуда не деться. Главная причина единообразия — последствия войны, о чем нередко забывают. Ведь большинство современных сооружений еще не такие старые и почти не напоминают о Второй мировой войне. Тогда, в конце сороковых — начале пятидесятых, разрушенные города восстанавливались в авральном порядке — стремительно и без особых затей. Никто в это строительство не вкладывал души, обездоленные люди не могли долго ждать. Об эстетических запросах в те годы не могло быть и речи. В отличие от эпохи грюндерства послевоенное время не дало ни одного хоть сколько-нибудь значимого стиля, который отражал бы свою эпоху и одновременно представлял вневременную художественную ценность. Прагматичности стиля пятидесятых можно было бы избежать, если бы тогда сформировалась общая воля и эта воля сумела бы себя как-то выразить, но ни того, ни другого не случилось, из-за общей растерянности, характерной для тех лет. Тогдашнее бедственное положение имеет своим следствием то, что город не может предложить почти никаких современных достопримечательностей. В результате жителям приходится самим, без всякой посторонней помощи и советов, отыскивать для себя интересные уголки. Иногда это получается, иногда и нет. По сей день, глядя на чересполосицу в центре многих городов, понимаешь, что не было никакой инстанции, которая следила бы за тем, чтобы разумно согласовать между собой отдельные элементы «новых» городов. Эти элементы просто собирались, как ни попадя, сваливались в кучу, вклинивались один в другой, прилеплялись куда-нибудь без разбора. Несмотря на нехватку места и теперь все опять застраивается под завязку удивительными сооружениями, внешний вид которых поражает разве что странностью. Прогулки по своему району, на котором, как и на всем вокруг, лежит печать коммерциализации, превращают нас в минималистов-созерцателей, готовых довольствоваться и мелкими впечатлениями, радующими глаз. Начало этого развития пришлось непосредственно на первые послевоенные годы. В промышленном городе, в котором я рос в пятидесятые годы, было много разрушенных домов и мостов и никаких битников, буйных рокенрольных концертов, столкновений с полицией, никаких уличных побоищ по какому бы то ни было поводу, никаких молодежных банд, к которым я мог бы примкнуть, все, что имелось среди этих развалин, — так это две итальянских мороженицы и две танцшколы. Сегодня я могу с полной уверенностью сказать: этого было достаточно. Предлагаемый выбор вполне удовлетворял запросы формирующейся личности. Я частенько захаживал в обе мороженицы и занимался танцами. Как описать непритязательность или обосновать ее? Жизнь настолько быстротечна и несется с такой скоростью, что мы оказываемся не в состоянии даже что-то толком обдумать или точно выразить мысль, не говоря уже о том, чтобы хоть как-то осознать свои желания. У меня бывает так, что я лишь по прошествии нескольких дней могу вспомнить, что именно я хотел сказать по поводу каких-то досадных моментов, которые рассердили меня на прошлой неделе. Вернемся, однако, снова на Цайль. Вот какой-то плотный мужчина невысокого роста выходит из большого магазина. За ним идет замотанная до самых ушей женщина. Судя по всему — турецкая супружеская пара. Мужчина несет в руках внушительный пакет, который он открывает возле памятника и достает оттуда новый пиджак, купленный за несколько минут до того. Затем он стягивает с себя старый пиджак и отдает его вместе с пакетом и деревянной вешалкой своей жене, которая стоит и ждет, пока он справится. Облачившись в обновку, он не спеша прохаживается туда-сюда, жена оценивает со стороны, как выглядит покупка, и, чтобы успокоить мужа, поглаживает его по спине. Трогательно и смешно. Старый пиджак мужчина засовывает в пакет, вешалку определяет на памятник. Монументальный памятник не в состоянии избавить Цайль от ее дикой заскорузлости. Платяные вешалки — не подвластны порче, они часть культуры, элемент, участвующий в сотворении вечности. Турок не замечает, что походя удачно претворил настоящее в безвременность. Странный памятник, мало кому понятный, благодаря вешалке приобрел гротескную выразительность. Но и теперь на него никто не обращает внимания. Турецкая пара медленно, вразвалочку, удаляется.

Перевод с немецкого Марины Кореневой

Вильгельм Генацино (род. в 1943 г.). Изучал германистику, философию и социологию в Универсетете им. Гете во Франкфурте-на-Майне. До 1971 г. редактировал франкфуртский сатирический журнал «Pardon», в 1980—1986 гг. был соиздателем журнала «Lesezeichen». Известность писателю принесла его триология «Абшаффель» (1977—1979). Последовавшие за этим новые романы, столь же ироничные и откровенные, неизменно встречали интерес у читающей публики, как в самой Германии, так и за ее пределами. На русском языке издано два романа Генацино: «Зонтик на этот день» (2001) в переводе Марины Кореневой (СПб., 2004) и «Женщина, квартира, роман» (2003) в переводе Галины Косарик (2004).