ПОЭЗИЯ И ПРОЗА

Пяйви Ненонен

Халат, абажур, яичница

Через какие-нибудь четверть часа красавица, сияющая и счастливая, выходила из воды, держа в руке крючок.

Но злая судьба стерегла ее. Негодяи, укравшие одежду Смычкова, похитили и ее платье, оставив ей только банку с червяками.

Антон Чехов. Роман с контрабасом

У Наташи запил муж…

Он и раньше был, что называется, не дурак выпить, но тут после майских праздников, пожалуй, и не случалось у него трезвого дня. К тому же он стал в пьяном виде смотреть как-то тяжело и говорить грубости, чего раньше за ним не водилось. Он всячески старался спровоцировать Наташу на ссору, но Наташа не провоцировалась. У нее были свои обычные заботы: работа и дом. На Сережины штучки просто не оставалось времени и сил.

Сереже, понятно, было несладко. С тех пор, как он остался без работы, он стал сначала незаметно, а потом все стремительнее катиться вниз. Он как-то распустился, потерял стержень и глушил тоску алкоголем. Претензии росли, а возможности падали. Замкнутый круг. Наташа ничем не могла помочь — не нянчиться же со взрослым мужиком, как с малым дитем. Да и некогда. Кормить, стирать, убирать, а остальное — как хошь. Наташа сочувствовала мужу и тихо надеялась, что вот пройдет лето, и случится какое-нибудь чудо и все у него выпрямит.

Сереже было унизительно, что и он сам и его мать теперь сидели у Наташи на шее. Он страдал и нападал на Наташу. В его запутанных речах стала повторяться рефреном тема невзрачной девушки, которую подобрали на улице и ради которой всем пожертвовали, даже родную мать турнули в коммуналку, а та, невзрачная, сначала села на голову, а потом еще и вытерла об тебя ноги.

Наташа могла бы на это многое возразить, например то, что и ее родители участвовали немалой суммой в покупке их с Сережей квартиры. И никуда Сережину мать не турнули. Она сама не хотела никуда выехать из своего привычного дома, и, когда в квартире двумя этажами выше, где жили ее хорошие знакомые, выставилась на продажу светлая просторная комната, все считали это просто даром небес. Отдельной квартиры свекровь и не хотела, боялась жить одна при ее диабете. Но спорить с нетрезвым мужем было бы пустой тратой времени.

Ну, Наташа тоже была не каменная, иногда могла и рявкнуть на мужа, и однажды у них случилось даже нечто вроде драки, но такого, как сегодня, Наташа и представить себе не могла.

Все получилось как-то нелепо. Надо было идти спать, а она стала невесть с чего ждать мужа, устроившись перед телевизором. По ходу дела она увлеклась фильмом, и, когда муж около трех часов появился и завел свою песню о серой девушке, Наташа искренне досадовала и прогнала его на кухню:

— Дай хоть кино досмотреть!

Но какое там кино. В кухне за стенкой слышалась возня и какое-то странное шуршание, и потом что-то грохнуло. Наташа пошла смотреть — на пол было опрокинуто мусорное ведро с рыбьими очистками, да и прочим мусором тоже. Наташа принялась убирать. Сережа сидел страдальцем на табуретке.

Потом Наташа отправилась в душ. И что бы ее туда заманило? Помыла бы только руки и легла спать. Сереже что-то срочно понадобилось в ванной, и он стал барабанить в дверь.

— Ну, подожди, чего стучишься? Я тут душ хочу принять.

— Уже и в своей собственной квартире нельзя находиться!

— Да иди ты в баню! — порекомендовала Наташа.

Тут Сережа вышел из себя, пнул дверь так, что хлипкая щеколда отлетела, сгреб в охапку Наташу, которая стояла возле ванны в одних резиновых шлепанцах, вынес в коридор, открыл входную дверь, вытолкнул Наташу на лестницу и со словами: «Посмотрим, кто отсюда куда пойдет» захлопнул дверь и на два оборота повернул ключ.

Сначала Наташа была уверена, что муж шутит. Она слабо пинала дверь и шипела:

— Ты что, совсем сдурел? Открой немедленно…

При этом она старалась не слишком шуметь. Не хватало еще, чтобы кто-нибудь из любопытных соседей выглянул в дверь, мол, что это тут происходит…

Однако дверь и не думала открываться. Наташа затихла, прижалась к двери, прислушалась. Было тихо… Потом будто бы Сережины шаги послышались в коридоре слева направо, то есть в сторону спальни. Неужели спать собрался, гад? Наташа стала стучать громче. Никакого впечатления. Как назло дверной звонок был неисправен. Никто в нем не нуждался, все пользовались домофоном. Наташа тыркнула несколько раз кнопку звонка и снова затихла.

Стало холодно. Да и вообще стоять голой на лестничной площадке было, как бы это помягче сказать, неприятно. Хорошо, что она хоть не успела под душ влезть. Тут можно было и простудиться…

Надо было что-то предпринять. Не стоять же тут до утра. Запасной ключ был у Наташиной подруги Оли в шестом подъезде. Надо было выйти на улицу и пройти вдоль дома. Их дом был буквой «г». Олин подъезд был на противоположной стороне дома. Надо было обойти примыкающую к дороге «перекладину» и пройти еще по той стороне мимо двух подъездов под окнами двух домов. Ну, сейчас окна, допустим, темные. Но все ли? И на дороге движение, там стоят ларьки и шныряют алкоголики… Обойти дом с другой, отдаленной от дороги стороны не получилось бы: там сарай и довольно высокий забор.

Можно было бы еще попробовать через подвал, но вход в подвал наверняка был закрыт. Туда ходил только дворник Гоша. Он отпирал дверь каким-то огромным допотопным ключом… Но из подвала был бы выход прямо рядом с Олиным подъездом… Наташа переминалась с ноги на ногу. Хорошо, что хоть тапки есть. Было страшно спускаться босиком в темный подвал. Там можно наткнуться на что угодно. Например, на крыс…

Ну что же он, дурак, отключился, что ли? В квартире царила полная тишина. Наташе казалось, что она слышит Сережино тяжелое сонное дыхание. По крайней мере, никаких шевелений не было. Она постучала в дверь. Получилось вроде как вежливо. Она улыбнулась.

Надо идти к Оле. К кому же еще ввалиться в четвертом часу утра в костюме Евы, как не к лучшей подруге? Оля поймет, отогреет, даст теплый халат и заварит чай. Они устроятся за Олиным уютным кухонным столом под большим желтым абажуром с кисточками, попьют чай и посмеются над Наташиным приключением, и все это дурацкое приобретет милые домашние черты, перестанет пугать, как эта гулко дышащая лестничная тишина. Может быть, Оля даже яичницу пожарит… Вообще-то очень хотелось есть.

Наташа сделала несколько неуверенных шагов к лифту. Шлепанцы, как им и полагалось, громко шлепали по полу. Как бы кто не услышал! Как раз на Наташином этаже жили две старушенции, которые целыми днями торчали на скамейке у подъезда и вместе с дворничихой перемывали кости жильцам. С одной из старух у Наташи был конфликт из-за телевизора, который тугоухая старуха включала на полную громкость за стеной Наташиной спальни в районе семи утра. Вот старуха обрадуется, если Наташа ее нечаянно разбудит среди ночи и еще в таком виде. Давно в доме ничего интригующего не происходило!

Не хотелось отходить от двери. Она будто бы защищала Наташу от чего-то. Но надо было добраться до Оли. Там будет халат, абажур, яичница… Наташа нажала кнопку лифта. Спящий где-то внизу лифт проснулся и отозвался на вызов. После холостого дверного звонка Наташу даже удивило то, что в мире есть еще кнопки, которые работают. В ночной тиши Наташа отчетливо услышала, как, трогаясь с места, лифт произнес неприличное слово. Она съежилась, вдруг особенно остро чувствуя свою ноготу. До нее только сейчас дошло, каким именно образом Сережа сквозь ванную дверь истолковал ее слова. И смех и грех!

Лифт подошел, открыл дверцы, обнаружив свою мерзопакостную, оскверненную настенными надписями кабину. Наташа спустилась на первый этаж и с облегчением вышла. Прошлепала вниз по ступенькам, ведущим к двери подвала. Шлепанцы прямо-таки клацали! Дверь подвала была похожа на дверь их с Сережей квартиры, только замочная скважина была большая, с круглой дыркой. И никакой ручки не было, видимо, открывали дверь, дергая за ключ. Наташа попыталась засунуть пальцы между дверью и дверной коробкой, но дверь была закрыта плотно и не поддавалась. Наташа наклонилась и дунула в замочную скважину. Потом шепнула туда: «Ну, откройся, милая, хорошая. Ты же видишь, что мне очень надо». Потом сама посмеялась над собой.

Она поднялась по ступенькам обратно к лифту. По ходу дела зафиксировала, что ступенек было девять. К входной двери тоже вели ступеньки, но их было четыре. Клац-клац-клац-клац… Наташа замерла у двери. Из нее дуло, и вообще здесь, на первом этаже, было ощутимо холоднее, чем на Наташином восьмом. Она приоткрыла дверь и тут же опять закрыла ее. С улицы слышались голоса. Там галдела какая-то компания. Запрыгал искаженный эхом мужской смех. За углом, значит… Потом раздался короткий удалой свист. Именно такой свист, выйди Наташа на улицу, обозначал бы, что ее заметили. И здесь, в надежном подъезде Наташа почувствовала укол липкого страха. Нет, на улицу идти она не могла. Прощайте Оля, халат и яичница…

Наташа пошлепала к лифту и поднялась к своей квартире. Дернула за дверную ручку с последней надеждой, что дверь откроется. Может, Сережа только и ждал, чтобы она, отчаявшись, ушла, и теперь открыл дверь, делая вид, что и не закрывал ее. Но дверь оставалась закрытой. Наташа пнула ее ногой, пальцами, торчащими из тапочка. Какой-то противный получился жест. Она попробовала еще раз интеллигентно постучать. Потом нажала на безмолвную кнопку звонка. Опять ей казалось, что в квартире слышится сонное дыхание, даже храп, хотя из спальни его не должно было быть слышно. Храп это или не храп? Может, у Наташи это в ушах шумит. Сколько же прошло времени? Наверняка спит. Вот сволочь! Он же может дрыхнуть до двух часов дня! Все-таки надо как-то попасть к Оле и забрать ключ. К Оле и к яичнице…

Ей вдруг нестерпимо остро захотелось этой яичницы. Их с Олей беседы часто проходили за Олиной золотистой яичницей. В остальном Оля была неважная кулинарка, а яичницы у нее получались, как ни у кого. Но Наташе хотелось сейчас не только яичницу, но и всего того, что ее окружало и что она собой символизировала: того, как Оля небрежно разбивает яйца, шипения на сковородке, того чувства, что подруга о ней заботится, не торопится, готова спокойно выслушать Наташину историю, и они потом вместе посмеются… И скоро эта история перейдет в серию «а помнишь?».

Наташа верила, что все, что с ними ни происходит, все к лучшему. Вернее, ей очень хотелось в это верить, и всякое подтверждение этого предположения радовало ее и делало ее жизнь гармоничней. Вот и сейчас: случись эта яичница, в теперешнем голом кошмаре появился бы смысл и жизнь снова стала бы радостной, сочной, золотистой… Воистину божьим даром была бы сейчас эта яичница.

Резкий и удивительно громкий лязг чьей-то двери раздался вдруг где-то рядом. Наташа вертела головой, пытаясь понять, откуда звук. Он отличался от остальных звуков ночного подъезда и напоминал те назойливые, которые из реальности проникают в сон и прогоняют сновидение. Как было бы хорошо, если бы этот звук был пиликанием Наташиного будильника и вся эта идиотская ситуация оказалась сном. Наташа встала бы, пошла в ванную и в кухню и за завтраком краем сознания вспоминала бы этот кошмарный сон.

Нарушенная было тишина качнулась обратно. Наташа стояла, не шевелясь. Прислушивалась… Никаких шагов, все тихо. Наверное, кто-то выставил мусорный мешок на лестницу. Или где-то там кто-то стоит и так же прислушивается? Вдруг стало казаться, что и впрямь стоит. Шестое чувство? Но тишина была явно какая-то другая. В ней стало концентрироваться ожидание чего-то нехорошего…

Быстро к Оле, к халату и к яичнице, вниз, на улицу, куда угодно! Наташа шагнула к лифту и нажала кнопку. Дверцы услужливо распахнулись и впустили ее в душную конуру. Лифт пополз вниз, но вдруг… Страх хватанул невидимой пятерней Наташу за грудную клетку. Лифт остановился, дверцы открылись, и… Вошел ухмыляющийся дворник Гоша. Ухмылка на его лице вытянулась и застыла. Запахло перегаром. Лифт снова пополз вниз.

Страх отпустил. То, что случилось, уже случилось, а теперь надо было как-то выйти из положения. Наташа приняла позу античной статуи и, чуть наклонив голову набок, старалась держаться независимо и смотреть на Гошу сверху вниз, что было нелегко, так как Наташа была ниже его ростом. Лифт шел медленно, противно скрипя. Наконец он остановился на первом этаже. Гоша молча вдавился в стенку, пропуская Наташу вперед. Наташа не тронулась с места. Секунда-другая ожидания. Потом Наташа подняла правую руку и сделала скупой, но убедительный жест в сторону двери. Гоша вышел. Дверцы закрылись. Наташа прислушалась. Вот за Гошей захлопнулась дверь. Дальше шаги, похоже, прозвучали в сторону дороги, к забору и сарайчику. Потом стало тихо.

Наташа вышла из лифта, подошла к двери парадной приоткрыла ее, шагнула на порог и высунула голову. Уже рассветало. Ей в голову пришла мысль, что вот сейчас она выйдет на улицу, и дверь закроется, а если Оли вдруг нет дома, то она уже и в свой подъезд не попадет. Она отмахнулась от этой мысли, сделала глубокий вдох, шагнула за дверь, как прыгают в ледяную воду, и пошла. Дверь за ней мягко щелкнула.

На дороге было пусто. Ларьки стояли задами к Наташиному дому, но и около них никого не было. Наташа повернулась налево и припустила по асфальтовой дорожке. Еще раз налево, первая парадная, вторая, и вот…

В Олиной квартире долго не отзывались. Наконец раздался надтреснутый Олин голос:

— Кто там? Что такое?

— Оля, это я. Впусти скорее, меня Сережа выгнал в чем мать родила.

А дальше… Дальше было все, как в сказке. Наташа облачилась в Олин фланелевый халат и в трусики, в которые могло бы поместиться две Наташи, села с ногами на кухонный диван и наблюдала за тем, как Оля размашисто разбивает яйца. Потом Оля села за стол напротив Наташи, и они лакомились яичницей и травяным чаем, а Наташа рассказывала… Было тепло и уютно. Форточка была приоткрыта, и теплый ветерок трепал тонкие шелковые кисточки на желтом абажуре.

— Не хотела бы я завтра побывать в Сережиной шкуре, — подытожила Оля.

— Почему завтра? Уже сегодня, — сказала Наташа.

Оля коротко хохотнула.

Оля пошла досыпать в комнату, а Наташа устроилась прямо на кухонном диване. Оля хотела принести простыни, но Наташа отказалась — чего возиться-то? И сразу задремала, убаюканная хриплым тиканьем часов. Этот звук был Наташе приятен, поскольку отгонял воспоминание о ночной тишине в подъезде.

Утром Наташа слышала сквозь сон, как Оля собиралась на работу. Оля положила на стол запасной ключ от квартиры и ушла. Наташа спала еще долго. Потом встала, накинула на себя Олин розовый плащ и вышла, аккуратно захлопнув дверь.

На скамейке возле ее парадной уже сидели бабки с дворничихой. Наташе стала жарко. Она хотела прошмыгнуть в дверь парадной как можно быстрее, но тут услышала слова дворничихи:

— Гоше моему уже мерещиться стало. Вышел ночью сарай проверить, возвращается, говорит: «Голая баба в лифте стояла, натурально голая, без ничего, кожа в пупырышках. Как тебя сейчас, видел». Вот до чего допился мужик-то.

Тоска музыканта

Есть такая финская аккордеонистка. Зовут ее Марья Каланиеми. Она… Стоп, назад! Я ведь хотела совсем по-другому начать этот рассказ. А именно:

Есть такая финская популярная песенка. Называется она «Тоска музыканта». Мелодия довольно банальная — не то чтобы совсем на трех аккордах, но на самых простых пяти. Слова — тоже ничего особенного. Смысл таков: поет некогда знаменитый музыкант, чью музыку слушали даже птицы и цветы в лесу, уж не говоря о людях. Там, где он ходил, всегда был праздник. Но он хотел играть для одной-единственной (или она хотела играть для одного-единственного), а она (он) не нашла (не нашел) времени, чтобы послушать. И вот теперь музыкант от тоски постарел и поскучнел.

В тексте говорится о гитаре, но песня как-то уж совсем никакая, если ее играть на гитаре. Знаю, так как сама попробовала. Звучит она только на аккордеоне, и на нем одном, без пения, но все-таки так, чтобы слушатель в общих чертах помнил этот жалобный текст.

Марью Каланиеми я услышала впервые, когда мне было лет восемь. Вообще-то, многие услышали ее впервые именно тогда. Она выступала по телику в конкурсе «Золотой аккордеон». Я тогда гостевала с ночевкой у школьной подруги Марьи. Я очень любила эти гостевания, так как в школе у Марьи была другая подруга, ближе меня, и у меня тоже была другая подруга, но тут я могла целый день и вечер играть и шушукаться с ней вдвоем.

Вот мы и играли и шушукались. Потом, устав от игр, взяли с собой по кружке парного молока от домашних коров и пироги с повидлом у Марьиной мамы и уселись в креслах перед телевизором. Мы застали хвост детского «Серебряного аккордеона» и потом посмотрели по инерции и взрослый конкурс. Пироги ведь были крупные, а мы — не очень. Вот там и выступала Каланиеми, и я болела за нее. Думаю, что вряд ли я тогда сильно разбиралась в том, кто играл лучше, а кто хуже. Вероятно, Каланиеми понравилась мне прежде всего тем, что звали ее Марьей, как и мою подругу. Но, когда она выиграла, я была счастлива: моя фаворитка лучше всех!

Я не большой любитель аккордеонной музыки. Иногда, правда, смотрела по телику этот ежегодный конкурс, но не помню, чтобы мои фавориты больше выигрывали, если у меня вообще бывали они, фавориты. Но имя Марьи Каланиеми время от времени где-то да мелькало. Она стала вообще ведущей аккордеонисткой Финляндии, выпускала диски и участвовала в разных проектах, играла то современную классику, то какой-нибудь крутой авангард, то народные мелодии, то чуть ли ни джаз. Аккордеоном она владела совсем уж суверенно и могла делать с ним все, что хотела. Всякий раз, когда я слышала о ней, чувствовала гордость: вон чего достигла моя фаворитка.

Прошлой весной и еще в начале лета я собирала книгу из своих финскоязычных рассказов. Надо же мне, в конце концов, и в финскую литературу вписываться. Писала я эти рассказы в течение полутора лет и все досадовала, как медленно продвигается работа. Все, что я пишу, всегда короткое, и пишу я только тогда, когда мне хочется, а хочется мне не часто. Но наконец материала было достаточно для небольшой книги — достаточно и по количеству и как бы по весу. Надо было только правильно скомпоновать разрозненные и написанные в разное время тексты, чтобы из этих пазлов собралось что-то цельное и законченное.

Руководствовалась я в этой работе разными принципами. Во-первых, надо было в какой-то мере соблюдать хронологию, которых у меня, кстати сказать, было две: хронология событий и хронология написания. Нарушение первой приводило к излишней запутанности, а второй — к досадным повторам, необходимости лишний раз объяснять какие-то детали или подоплеки. Во-вторых, хотелось все-таки, чтобы у текста были хотя бы условные начало, кульминация и конец, то есть чтобы это мое повествование в рассказах все-таки куда-то через что-то приводило.

В-третьих, я старалась не вставлять слишком похожие друг на друга рассказы подряд, а, наоборот, придавать всему тексту какую-то лоскутность, что ли. Я стремилась к этакой нарочитой стильной небрежности, будто бы рассказы просто так легли в таком порядке, как легли. А на самом деле я долго и угрюмо сидела перед ноутбуком, хмуря лоб и хватаясь то за голову, то за какую-нибудь диетическую еду. А на улице пропадали теплые красивые солнечные дни. Подруга Анна несколько раз звонила и звала купаться, а я все отнекивалась — сильно занята творчеством.

Кстати, о подруге Анне… Она не только отвлекала меня от этой работы. Во многом она и помогала и, по крайней мере, выслушивала все мои жалобы и сомнения. И хотя она не знает финского и поэтому не могла помочь в каких-то конкретных деталях, я все же частенько спрашивала у нее то совета, то одобрения. Правда, по всегдашнему своему обыкновению больше прислушивалась к одобрениям, чем к советам. Многие мои принципы и приемы она одобрила, и мы с ней как-то даже выпили «за приемы и приемчики». Симпатичный литературный тост, не правда ли?

Когда порядок рассказов был определен, я принялась редактировать текст, убирать тавтологию, исправлять опечатки и бороться с пунктуацией. Такую работу я не могу делать долго: внимание притупляется. Приходилось разбивать рабочий день на множество отрывков и пауз между ними.

Во время одной из пауз я включила по интернету финскую культурную радиопередачу «Култакууме», что в русском переводе обозначает «золотая лихорадка», и тут промелькнуло известие, что аккордеонистке Марье Каланиеми исполняется 50 лет. Я стала с удивлением подсчитывать, сколько же лет ей было тогда, когда она выиграла в том конкурсе аккордеонистов. Дай бог, если 16, а ведь выступала во взрослой категории. Ай молодца! К сожалению, о Каланиеми (кстати, ее фамилия по-русски обозначает всего лишь «рыбный мыс») говорили совсем мало и уже ближе к концу передачи, но зато потом включили песню в ее исполнении из старого диска, записанного вскоре после ее победы в конкурсе, — ту самую «Тоску музыканта».

Ту самую «Тоску музыканта»… Донельзя банальную песенку: тот единственный не стал слушать, жизнь не удалась. Но Каланиеми сыграла ее по-особенному… Или не по-особенному, а, наоборот, совсем уж просто, без каких-либо выкрутасов или виртуозностей, но как будто с большим знанием дела. И что-то в этом застало меня врасплох. Почему-то песня, которую я с детства знаю, как свои пять пальцев, вдруг странным образом взяла меня за душу. Вернее, даже не за душу, а за жабры. Что-то начало давить в груди. Покатилась слезинка, потом вторая и третья, а потом я завыла, как иногда собаки начинают скулить при высоких нотах. Мне стало невыносимо жалко, что ее, такую крутую и авангардную, такую лучшую из всех, кто-то не захотел слушать. И, вообще, что в этом мироздании что-то самое-самое главное неправильно и несправедливо!

Я еще долго сидела на диване, всхлипывая и тряся плечами. Луч солнца медленно перебирался от книжного шкафа к ноутбуку. Наконец я выключила ноутбук вместе с радио, поставила кофеварку и начала соображать себе бутерброды…

После кофе-брейка я вернулась к своим рассказам. Еще спустя несколько дней и несколько кофе-брейков и пиво-брейков моя рукопись была, как мне тогда казалось, готова и весьма хороша. Я написала сопроводительное письмо и отправила свое детище сразу в пять или шесть издательств. Однако долгое время ответов или не было, или они были отрицательные, и в течение лета я еще не раз возвращалась к рукописи, всякий раз находя в ней все новые ошибки, неточности и стилистические ляпы. По ходу дела я написала еще два новых рассказа и изменила название.

Уже глубокой осенью для рукописи нашелся издатель, и теперь книге вроде бы быть. Текст, как мне кажется, стал сильно лучше той июньской первой версии. Все приемы и приемчики там по местам, читательское ожидание то обманывается, то оправдывается, всякие небрежности, разговорности и прямые обращения к читателю на достаточном расстоянии друг от друга и все такое. И все, вроде бы, смотрится.

Но эта «Тоска музыканта» в исполнении Марьи Каланиеми все не выходит у меня из головы. Приемы и приемчики, конечно, хорошо, но чтобы вот так… из ничего… на пустом месте… И довести до рыданий… Вот, оказывается, где тайна, вот где искусство. Самой бы когда-нибудь так суметь!

Пяйви Ненонен — поэт, прозаик, переводчик русской литературы. Родилась в Финляндии в г. Китее. В 2000 г. окончила гуманитарный факультет университета г. Ювяскюля. Пишет стихи по-фински и прозу по-русски и по-фински.

Проза публиковалась в журналах «Звезда» и «Литерарус», стихи в журнале «Карелия» (Петрозаводск), их переводы на русский язык в журналах «Интерпоэзия», «Северная Аврора» и «Зинзивер».

В России вышли: книга прозы «Мелочь, но приятно» (СПб., 2008); двуязычная книга стихов «Kynttilän päivä /День свечи» (СПб., 2010), «Утренние рассказы» (СПб., 2012; в соавторстве с Анной Банщиковой); финскоязычный сборник стихов «Maailman sivu» (СПб., 2015). В Финляндии вышли: сборники стихов «Takatalvi» (2008) и «Sanoja» (2017), книга рассказов «Maleskelulupa» (2015).

Живет в Финляндии и в С.-Петербурге.