ПОЭЗИЯ И ПРОЗА

Якоб Скюггебьерг

Герой нашего времени

Фрагмент романа

Это были своего рода семейные традиции. Вытирать пальцы о диван. Когда все рабочие берут отпуск, ехать на все три недели на остров Ярнё. Говорить об этой поездке как о чем-то обязательном, как о священнодействии, таком же, как в оставшиеся сорок девять недель вставать каждый день и идти на работу. Мы выбирались из города и ловили угрей неподалеку от Оддена, а наши удочки стояли, прислоненные к перилам моста. Отец традиционно сидел в машине и курил травку, когда мой учитель датского подошел, чтобы попросить скидочку на место для кемпинга, ведь я хвастал, что там все принадлежит сестре моей бабушки. Учитель, закашлявшись, обратился в бегство с вязаным свитером, развевающимся за плечами. Наша рождественская елка традиционно висела под потолком, а мы каждый четверг ездили за покупками и всегда брали шестнадцать литров молока. Фермеры традиционно были свиньями, а крещеные — кретинами. Никто не придавал ни малейшего значения тому, что учителя говорили, мол, мне надо ходить в кружок и закаляться социально. Отец, пока сидел без работы, мог заехать за мной после школы, но, если я был не готов, он просто уезжал. Тогда учительница математики традиционно сажала меня в «Ягуар» своего мужа, который тот восстановил собственными руками, и отвозила домой. Когда учителя начинали расхваливать меня на встрече с родителями, я традиционно принимался реветь, как будто меня лупили. Я ревел и ревел, но они не переставали хвалить меня, я был весь синий от плача, когда мы выходили из школы и садились в прохладный салон машины, и тут мои рыдания как будто кто-то выключал. Традиционно никакие дела не двигались с места. Мама была не волшебница, хотя, если ее послушать, все зависело именно от ее таланта к магии. Все было традиционно неплохо, можно было и не желать лучшего. Ждали смерти, хотели уйти в тот мир более или менее безболезненно, смерти не искали, но и не пытались ее избежать.

Котятам традиционно отрубали головы через неделю после рождения. Когда они начинали открывать глазки, наполненные жирными шариками гноя. Мама пыталась промывать ромашкой, воспаление немного уменьшалось, но на следующий день становилось только хуже. С самого рождения котята пищали от боли, пронзительный писк, пропадавший в их клубке и снова раздававшийся, был слышен повсюду, воткнутый как иголка в игольную подушечку. Всякий раз она сдавалась и вынуждена была признать, что единственный выход из положения — отнести их в хлев и отрубить головы лопатой. Та же история была с козами: животные жили несколько месяцев, от шести до девяти, и начинали умирать одно за другим. Проходило чуть больше недели, и ни одной не оставалось. Бывало, какая-нибудь успевала родить козленка, и я успевал поучить его бодаться, прикладывая к его лобику ладонь.

Я вырос на навозной куче, где смерть доходила до колен. Меня традиционно привязывали к стулу на кухне голубой конопляной веревкой. Я чувствовал, как силы убывают. Принимал бытие. Рос посреди этого бушующего шторма.

Когда я был маленький, единственное объяснение своим блестящим умственным способностям я находил в том, что прилетел из космоса. Я смотрел вверх на звезды и исчезал там. В бесконечности, взирая на мир в парении, — это было законное право на головокружение. Это было удовольствие и своего рода допинг, о которых я забыл и вспомнил только, проглотив маленькую розовую таблетку ЛСД в Хорсенсе за неделю до своего двадцатиоднолетия. Память о том, каким я был, четырехлетним мальчиком, цепляющимся за спасательный круг посреди накатывающихся волн, эхом призрака, детским голоском, звонко отскакивающим от белых стен комнаты, набрасывалась на меня сзади жадным волком познания. Пока мне не исполнилось двенадцать, мой идиллический мир, лежавший в стороне от дороги, всегда был пропитан запахом с фабрики Дака, находившейся в семи километрах. Потом их вынудили построить трубу повыше и установить фильтры. И теперь пахло, только когда они чистили фильтры. Надежда таяла с каждым пометом котят, с каждой новой попыткой завести коз или лошадей. Каждый раз Даке потом приходилось подгонять по гравийной дороге сквозь кустарник один из своих розовых грузовиков.

Я переехал в Орхус, чтобы поступить в школу журналистики. Через пару месяцев бо`льшая часть, если не сказать вся, мужской половины преподавательского состава уже не скрывала своего недоброжелательного ко мне отношения. Даже шустрый дядечка с шейным платком в полоску, которого нам дали на первом семестре. С преподавательницами же все было как раз наоборот. Непонятно было, кто тут прав, а кто нет. Это отношение ко мне вообще ни на чем реальном не основывалось, и я бросил учебу.

Наверное, я всего лишь продукт. Да, дитя времени, в том смысле, что время сформировало среду, в которой я жил. Я детище финансового кризиса. Порождение трехсменного графика работы. Отпрыск молодежных волнений, Вьетнамской войны и голода в Африке. Раскола в старых дюжих обществах, произошедшего на почве освящения Церковью однополых браков и принятия женщинами сана священника. Детище бедствовавших восьмидесятых и отрочества своего отца, который рос в вечно сырой многоэтажной пристройке в Сёнербро в Хорсенсе, где на восемь мальчиков был один таз для мытья. Где не было никакой газировки или мороженого, как не было и конфет-печенья, зато каждому полагалось полкотлеты и куча работы на побегушках, без каких-либо законодательных прав. Если было желание, пожалуйста, работа была. Я был детищем пьянства моего деда и пьянства его отца, но также и детищем другого моего деда, по линии матери, который исчез из семьи, когда маме было два года, детищем пребывания моих бабушки и прабабушки в психиатрической лечебнице, каждой в свое время. Детищем историй, ходивших о моем дяде, который хотел выкинуть мою мать в окно за то, что она пожаловалась, что его семья продала нам полтушки поросенка, где был сплошной жир. И историй о двоюродном брате моего отца, который выколол глаза своей жене вилкой для жарко`го, и о его сыне, который слетел с катушек, после того как получил по голове обрезком железной трубы, — убил человека и в итоге покончил с собой в тюрьме.

Мама взяла меня с собой на своем полинявшем, когда-то синем форде «Фиеста», и внезапно я заметил в отдалении пегую, в черно-белых пятнах корову, лежавшую у дороги и совсем раздутую. Чем ближе мы подъезжали, тем бо`льшим количеством деталей открывалась нам картина. Вся эта зелень вокруг коровы затрепетала и ожила. Мухи поднялись в воздух. Видишь вон ту корову? У нее ящур. Точно так же там, на краю поля, недалеко от местных свинарников, иногда валялась свинья. Свинарники были повсюду. Я учился в одном классе с Йеспером, отец которого держал в своих хлевах тысячи свиней. Мы часто, балуясь, висели на балках старого фургончика. Мама Йеспера подавала к столу лазанью, она, как говорила сама, готовила из расчета, что я ем много. Однажды она что-то рассказала моей маме о том времени, когда она жила в Вейле и растила Йеспера одна. Я этого не знал, как не знал я и того, было ли это известно Йесперу. Эти синевато-лиловые, поблекшие печати.

Мы как-то принесли в класс домашних питомцев, чтобы показать всем. И поросенка Йеспера нельзя уже было после этого возвращать к остальным свиньям, потому что он мог их заразить. И он оказался у нас. Ему отвели в хлеву место, которое огородили деревянными палетами, но Гюссе, так окрестил поросенка мой старший брат, снова и снова прорывался через них. Количество палет и бечевки росло. Мой отец выгуливал его, как собаку, и он выворачивал своим пятачком землю вместе с одуванчиками. По вечерам он тащил за собой отца по гравийной дорожке, и их силуэты вырисовывались на фоне оранжевого неба над полями на горизонте. Там росли рапс, кукуруза и овес. На отце была желтая вельветовая куртка. По ночам ревели тракторы, и запах собираемого урожая проникал в окна. Гюссе ел все, что ему давали, и мы говорили, что он любит лакрицу и пиво. Его бы, конечно, забили, но он успел умереть. Для отца это было уже слишком. Меня вынуждали почувствовать себя виноватым. С козами тоже была моя вина. Все шло отлично, пока я не появился. До меня у них были лошади. И собака, которая лежала, и ее рвало, пока она не сдохла. Это было на Ярнё. От какой-то болезни. Он сказал, что я воровал компакт-диски и делал пиратские копии. Потом они приехали и взяли меня к себе, в новую семью. Я стоял у дороги с черной, почти круглой спортивной сумкой и рюкзаком. Они приехали на красном пикапе с огромной решеткой радиатора и защитой картера из углепластика. Отец и сын.

Перевод с датского Егора Фетисова

Якоб Скюггебьерг (род. в 1985 г.) — датский писатель. За свой первый роман «Герой нашего времени» он получил в 2013 г. пять звезд практически от всех датских рецензентов. Скюггебьерг был номинирован на крупнейшую в Дании премию для начинающих авторов Бодиль и Йоргена Мунк-Кристенсен и премию за лучший роман от Датского радио.