1917
Кирилл Александров
Ставка в революционные дни:
27—28 февраля 1917 года
Памяти петербургского историка Олега Поливанова
Солдатский бунт, вспыхнувший 27 февраля 1917 года в запасных батальонах, дислоцированных в Петроградском военном округе (ПВО), не только ухудшил ситуацию в столице Российской империи и привел к саморазрушению вертикали государственного управления, но и создал серьезную угрозу тыловым районам Северного фронта, особенно линиям коммуникаций. На протяжении 1916 года и в январе 1917-го количество интендантских грузов, поступавших на театр военных действий, по сравнению с ежемесячными потребностями войск неуклонно снижалось.[1] На третьем году войны постоянными стали жалобы нижних чинов, в том числе в гвардии, на питание.[2] Теперь же с началом волнений положение с военным снабжением, особенно продовольствием, приобретало катастрофические перспективы.
Кроме того, накануне весенних наступательных операций возникла реальная опасность распространения стихийного петроградского мятежа на части и соединения действующей армии.* По состоянию на 1 января 1917 года ее численность оценивалась в 6,9 млн человек.[3] Столь драматическое развитие событий имело бы тяжелые последствия для борьбы союзной коалиции: к марту 1917 года противник держал на французском фронте 142 германские дивизии, а на русском европейском — 120 (76 германских, 40 австрийских, 4 турецких
и болгарских)[4], которые при благоприятных для него обстоятельствах могли быть переброшены с востока на запад. Таким образом, решения, принимавшиеся представителями высшего командования и генералитета Русской Императорской армии начиная с 27 февраля 1917 года, необходимо рассматривать и оценивать в контексте неуклонно возраставших рисков для бесперебойного снабжения войск, сохранения армейской дисциплины и удержания огромного по протяженности Восточного фронта на фоне расширявшейся смуты.
В понедельник, 27 февраля, в 10:30 Николай II, находившийся в Ставке
в Могилеве, принял начальника Штаба Верховного главнокомандующего генерала от инфантерии Михаила Алексеева. Генерал доложил оперативную обстановку на фронте за минувшие сутки и сообщил последние известия, в частности содержание ночной телеграммы главнокомандующего армиями Юго-Западного фронта генерала от кавалерии Алексея Брусилова, поддержавшего предложение председателя IV Государственной думы Михаила Родзянко «поручить лицу, пользующемуся доверием страны, составить новое правительство».[5] В поступившей ночью на высочайшее имя телеграмме Л.-гв. полковника Владимира Павленкова, замещавшего в столице начальника запасных батальонов гвардии
и войсковой охраны Петрограда генерал-лейтенанта Александра Чебыкина, сообщалось о ранении выстрелом из толпы двух офицеров Л.-гв. Павловского полка.[6]
Почти одновременно в то же время в Петрограде занятия Государственной думы были прерваны правительством до апреля на основании статьи 99-й главы Х Свода основных государственных законов. Более раннее компромиссное предложение Родзянко, поддержанное генералом Брусиловым, Николай II проигнорировал, и искусственный перерыв в занятиях Думы спровоцировал напряженность в отношениях между ее лидерами и представителями исполнительной власти в лице членов Совета министров под председательством князя Николая Голицына. В глазах Родзянко правительство, включая военного министра генерала от инфантерии Михаила Беляева, стало ответственным за враждебный поступок по отношению к Думе, совершенный с высочайшего повеления.[7] Тем самым в условиях массовых беспорядков, забастовочного движения и солдатского бунта в Петрограде правительство Российской империи оказалось в самоизоляции даже по отношению к умеренным общественным кругам.
После полудня в Ставку Верховного главнокомандующего поступила телеграмма командующего ПВО Генерального штаба генерал-лейтенанта Сергея Хабалова, доложившего об утреннем мятеже в запасных батальонах. «Принимаю все меры, которые мне доступны для подавления бунта, — доносил Хабалов. — Полагаю необходимым прислать немедленно надежные части с фронта».[8] Под «доступными мерами» командующий имел в виду формирование сводного подразделения с карательными функциями, равного по организации батальону
и направленного в центр для активных действий в районе от Литейного моста до Николаевского вокзала. Импровизированный отряд, насчитывавший примерно до 500 человек, состоял из чинов запасной роты Л.-гв. Кексгольмского полка с одним пулеметом, двух запасных рот Л.-гв. Преображенского полка
и пулеметной полуроты с двенадцатью пулеметами. Его командиром был назначен георгиевский кавалер Л.-гв. полковник Александр Кутепов, находившийся в Петрограде в отпуске и вызванный по начальству.[9] По воспоминаниям Кутепова, командующий округом и его офицеры, избравшие в качестве штаба здание градоначальства (угол Адмиралтейского проспекта и Гороховой улицы, 6/2), утром 27 февраля производили не лучшее впечатление, «все они были сильно растеряны и расстроены», причем у «Хабалова во время разговора дрожала нижняя челюсть».[10] В результате короткого совещания Кутепов получил задачу по восстановлению порядка и отправился выполнять приказ, а Хабалов и Беляев продолжали бездействовать, пассивно ожидая новостей. Оба старших начальника так и не сосредоточили в центре столицы все верные императору силы, включая чинов полиции и юнкеров военно-учебных заведений, и постепенно теряли управление военнослужащими, готовыми защищать престол по долгу присяги. Они даже не потрудились сообщить строевым командирам и начальникам, включая Кутепова, о своем переходе из градоначальства в Адмиралтейство и потеряли с ними связь.
Председатель Думы, воочию наблюдая разрастание хаоса в Петрограде при отсутствии какой-либо политической реакции монарха, вновь попытался убедить Николая II в необходимости немедленной смены правительства. В 12:40
в Ставку пришла новая телеграмма Родзянко, развивавшего точку зрения, ранее изложенную вечером 26 февраля:
«Занятия Государственной думы указом Вашего Величества прерваны до апреля. Последний оплот порядка устранен. Правительство совершенно бессильно подавить беспорядок. На войска гарнизона надежды нет. Запасные батальоны гвардейских полков охвачены бунтом. Убивают офицеров. Примкнув к толпе и народному движению, они направляются к дому Министерства внутренних дел и Государственной думе. Гражданская война началась и разгорается. Повелите немедленно призвать новую власть на началах, доложенных мною Вашему Величеству во вчерашней телеграмме. Повелите, в отмену Вашего Высочайшего указа, вновь созвать законодательные палаты. Возвестите безотлагательно эти меры Высочайшим манифестом. Государь, не медлите. Если движение перебросится в армию, восторжествует немец и крушение России,
а с ней и династии неминуемо. От имени всей России прошу Ваше Величество об исполнении изложенного. Завтра может быть уже поздно».[11]
В целом описание ситуации было близким к реальности. Но тревожное сообщение Родзянко дезавуировала телеграмма № 196 генерала Беляева, поданная спустя 35 минут. Под впечатлением от решительности Кутепова — кадрового офицера Л.-гв. Преображенского полка, многократно награжденного за боевые отличия, — военный министр переоценил возможности его маленького отряда и в своем донесении нарисовал оптимистичную картину:
«Начавшиеся с утра в нескольких войсковых частях волнения твердо и энергично подавляются оставшимися верными своему долгу ротами и батальонами. Сейчас не удалось еще подавить бунт, но твердо уверен в скором наступлении спокойствия, для достижения коего принимаются беспощадные меры. Власти сохраняют полное спокойствие».[12]
Естественно, что Николай II поверил — или хотел поверить — своему министру, а не «паникеру» Родзянко, неоднократно донимавшему самодержца предостережениями и настойчивыми просьбами о даровании так называемого «ответственного министерства», то есть о предоставлении Думе права формировать правительство Российской империи. Государственные качества и управленческие способности председателя Думы император оценивал невысоко.[13]
Драгоценные часы терялись, а необходимые распоряжения Николаем II по-прежнему не отдавались, несмотря на то что пошли уже пятые сутки петроградских волнений. Чины Ставки кроме выполнения служебных обязанностей ограничивались обсуждением событий, в частности, порицали решение бывшего военного министра генерала от инфантерии Алексея Поливанова, некогда предложившего отменить ограничение числа запасных военнослужащих на каждую роту. Государь со свитскими выехал на автомобиле за город
и прогулялся по Оршанскому шоссе. В тот день Николай II впервые испытал беспокойство в связи с тревожным положением в столице, но современники не отмечали каких-либо резких перемен в его поведении и внешнем облике, за исключением бледности.[14] Неприятной новостью стало обострение застарелой болезни Алексеева: генерал почувствовал себя плохо, а температура у него поднялась до 39 градусов.[15]
Пока в Ставке царила неопределенность, обстановка в Петрограде ухудшалась. Основная часть войск округа вышла из повиновения, а общее число мятежных солдат, в большинстве происходивших из мобилизованных крестьян, к концу дня составило 127 тыс. человек. Некоторые солдаты продавали казенное оружие и боеприпасы петроградцам, другие безучастно наблюдали за захватом военного имущества и снаряжения.[16] Отряд Кутепова, получив небольшие подкрепления, сначала небезуспешно действовал в районе Литейного проспекта
и Кирочной улицы, но остался без связи с командованием и понес боевые потери, в том числе среди офицеров. В сумерках, после того как толпы солдат
и вооруженных рабочих заполнили Литейный, дальнейшее сопротивление революции стало бессмысленным. Командир поблагодарил подчиненных и приказал им возвращаться в казармы небольшими группами под командованием своих унтер-офицеров. Сам Кутепов чудом избежал ареста и бессудной расправы.[17] Генерал Хабалов к судьбе отряда не проявил никакого интереса.
Одновременно нарастал правительственный кризис и по почину думцев возникали альтернативные центры власти. Днем в Таврическом дворце группа социалистов при поддержке левых думцев-меньшевиков Матвея Скобелева
и Николая Чхеидзе создала Временный исполнительный комитет Совета рабочих депутатов, претендовавший на представительство от имени мятежных солдат и бастующих рабочих. Затем в руководство постоянными органами Совета кроме Чхеидзе и Скобелева вошел лидер думской фракции «трудовиков» Александр Керенский. По сообщению «Известий» Комитета петроградских журналистов, в 14:30 в Полуциркульном зале Таврического дворца под председательством Родзянко началось частное совещание думцев с целью создания специального органа «для поддержания порядка в Петрограде и для сношений с различными учреждениями и лицами».[18] Примерно к 16—17 часам был избран Временный (по сообщению журналистов — Исполнительный) комитет членов Государственной думы (ВКГД) во главе с Родзянко. Наибольшим влиянием
в комитете пользовались социалисты и «прогрессивные либералы», в том числе Керенский и Чхеидзе. Окончательно состав ВКГД сложился к полуночи.[19]
Правительство князя Голицына оказалось бессильным, тем более что думцы из правых партий не оказали ему никакой поддержки и бесславно сошли
с политической сцены. Вечером члены Совета министров, явно превысив свои полномочия, лишили должности министра внутренних дел Александра Протопопова и направили на высочайшее имя телеграмму, в которой изъявили желание уйти в отставку, предложили назначить нового премьера и дать России долгожданное «ответственное министерство». Тем самым царские министры озвучили главное требование Думы и высказались за полную ликвидацию самодержавия. Отставка непопулярного Протопопова мотивировалась его заболеванием. Смятенный Голицын рассчитывал, что великий князь Михаил Александрович, находившийся в Петрограде, поддержит высказанные предложения и, возможно, сыграет роль «регента» для утоления бушевавших страстей. Однако робкие надежды председателя Совета министров не оправдались — Николай II не собирался принимать отставку правительства и тем более наделять брата «регентскими» полномочиями.[20]
Таким образом, Николай II отказался увольнять Совет министров. Вместе с тем, приняв заранее добровольное и коллективное решение об отставке
и высказавшись в пользу «ответственного министерства», князь Голицын и его соратники морально капитулировали перед Думой, поэтому далее они не могли выполнять волю своего монарха. И когда ночью следующих суток мятежники заняли Мариинский дворец — правительственную резиденцию, — никому
в голову не пришло собрать легитимный Совет министров в другом месте Петрограда, например в Адмиралтействе, куда перебрался генерал Хабалов. В 1955 году Николай Тальберг, служивший накануне революции по Министерству внутренних дел, рассказывал Генерального штаба полковнику Борису Сергеевскому
о том, как царские министры на исходе 27 февраля «сами сложили свои полномочия», отказавшись от какого-либо противодействия мятежникам. «Полное ничтожество носителей власти!» — констатировал Сергеевский.[21] В итоге в условиях революционных беспорядков фактически произошло саморазрушение высшего органа государственного управления, и огромная империя осталась без правительства, министров которого назначил сам Николай II. Он узнал об этом уже после отъезда из Могилева, но до сих пор остается необъяснимым, почему император немедленно не предпринял никаких практических шагов по назначению членов нового кабинета в любом населенном пункте провинциальной России.
В Ставке с раннего вечера 27 февраля началось кулуарное обсуждение кандидатуры на должность начальника петроградской экспедиции. Так, прозвучало имя шестидесятипятилетнего генерала от артиллерии Николая Иванова, состоявшего с марта 1916 года при особе его величества. В 1905—1907 годах он отличился при подавлении революционных беспорядков. По мнению историка Сергея Куликова, инициатива его назначения принадлежала Алексееву, тем самым содействовавшему заговорщикам; он ссылался на тот факт, что Алексеев первым объявил об этом Иванову.[22] Но по мнению историка Георгия Каткова соответствующая рекомендация исходила не от Алексеева, а из свитских кругов.[23] Действительно, разговоры о кандидатуре Иванова начали вести лейб-хирург профессор Сергей Федоров и монарший историограф генерал-майор Дмитрий Дубенский.[24] Оба они уговаривали сослуживцев рекомендовать государю именно Иванова и сами провели с генералом предварительные частные переговоры.[25]
Категорически отрицал причастность Алексеева к выдвижению Иванова на столь ответственную должность Борис Сергеевский, заведовавший тогда службой связи Ставки в чине Генерального штаба подполковника. Он подчеркивал недовольство начальника Штаба кандидатурой Иванова, хорошо знакомого Алексееву по совместной службе в 1908—1912 и 1914—1915 годах и, по его мнению, неспособного по своим деловым качествам к подавлению петроградского мятежа. По мнению Сергеевского, Алексеев считал более целесообразным назначение начальником экспедиции полевого генерал-инспектора артиллерии великого князя Сергея Михайловича.[26] Предварительный сговор свитских и Алексеева мы исключаем: Свита не любила начальника Штаба за его скромность, простонародное происхождение и подчеркнутое дистанцирование от «высоких сфер».[27] Поэтому версия Сергея Куликова представляется нам ошибочной: она соответствует конспирологическим представлениям об активном участии Алексеева в заговоре против Николая II — дескать, коварный Алексеев не только заманил доверчивого и наивного царя в Ставку, но и предложил ему заведомо негодного генерала на роль начальника карательной экспедиции, — но опровергается показаниями современников.
Около 8 вечера, перед обедом, от Беляева поступили две новых телеграммы. В телеграмме № 197, поданной в 19:22, военный министр — вопреки своему дневному донесению — доложил:
«Положение в Петрограде становится весьма серьезным. Военный мятеж немногими, оставшимися верными долгу частями, погасить пока не удается. Напротив того, многие части постепенно присоединяются к мятежникам. Начались пожары, бороться с ними нет средств. Необходимо спешное прибытие действительно надежных частей, причем в достаточном количестве, для одновременных действий в различных частях города».
Телеграмма № 198, отправленная 7 минут спустя, дополняла предыдущую:
«Совет министров признал необходимым объявить Петроград на осадном положении. Ввиду проявленной генералом Хабаловым растерянности, назначил на помощь ему генерала Занкевича*, так как генерал Чебыкин отсутствует».[28]
В итоге только вечером 27 февраля Верховный главнокомандующий, его начальник Штаба и старшие офицеры Ставки получили от ответственного должностного лица в генеральском чине окончательную информацию о масштабах петроградских беспорядков и в полной мере смогли представить себе их опасность для действующей армии. Можно согласиться с сообщением генерал-майора Александра Спиридовича о том, что Алексеев, несмотря на сильное недомогание, немедленно доложил содержание телеграмм на высочайшее имя[29], так как, по воспоминаниям дежурного генерала при Верховном главнокомандующем Генерального штаба генерал-лейтенанта Петра Кондзеровского, обед прошел в «придавленном общем настроении».[30] Федоров и Дубенский при помощи генерал-майора Свиты князя Василия Долгорукова, находившегося
в должности гофмаршала, устроили Иванову место за обедом рядом с императором[31] — и вопрос решился.
После обеда Николай II официально объявил Иванову о его назначении главнокомандующим ПВО, пообещав отдать приказ Алексееву «несколько частей послать в Петроград для освежения».[32] Сразу же с Ивановым в столицу на следующий день направлялся трехротный отдельный Георгиевский батальон из охраны Ставки (до 800 чинов) под командованием генерал-майора Иосифа Пожарского. Начальником штаба экспедиции назначался Генерального штаба подполковник Николай Капустин, служивший штаб-офицером для делопроизводства и поручений Управления генерал-квартирмейстера — «безынициативный и нерешительный человек», по свидетельству Сергеевского.[33] По поручению Алексеева генерал Кондзеровский составил проект предписания Иванову с перечислением его полномочий.[34] Сам Иванов не был преисполнен воинственных настроений. Например, он поручил своему адъютанту купить
в Могилеве дефицитные продукты, чтобы отвезти их знакомым в Петрограде, следовательно, «диктатор» не собирался развязывать в столице миниатюрной гражданской войны. На мирное и спокойное прекращение беспорядков надеялся и сам государь.[35] Очевидно, ни Иванов, ни император не понимали характера и масштабов событий, происходивших в столице.
Во время высочайшей аудиенции Иванов решительно высказался в пользу введения «ответственного министерства», а впоследствии рассказывал о согласии Николая II уже в тот момент выполнить главное требование Думы.[36] Примерно о том же сообщал читателям и Дубенский, однако публикаторы его записей отвергли версию царского историографа.[37] Скорее всего, и Дубенский и Иванов преувеличивали готовность императора полностью расстаться с самодержавием вечером 27 февраля, не понимая принципиальной разницы между «министерством доверия» — кабинетом, создававшимся на основе компромиссного соглашения между царем и Думой — и «ответственным министерством»,
в принципе исключавшим участие монарха в назначении правительства.
Намерение Иванова поручить формирование кабинета после переговоров с Родзянко таким консервативным либералам, как Александр Кривошеин — бывший главноуправляющий землеустройством и земледелием, или Александр Самарин — бывший обер-прокурор Святейшего синода, уволенный в 1915 году, показывает, что с царской стороны речь шла именно о частичных уступках
в виде «министерства доверия», а не о передаче власти Думе.[38] Но для нашего повествования гораздо более важен вопрос не о том, в какой степени Николай II был готов на компромисс, а тот факт, что вечером 27 февраля первым среди высшего русского генералитета о необходимости безотлагательной политической реформы с императором заговорил статусный монархист, состоявший при особе его величества и назначенный им начальником карательной экспедиции. О необходимости политических уступок телеграфировала супругу
и императрица Александра Федоровна, причем в ее телеграммах прозвучало слово «революция».[39] Драма ситуации заключалась в пагубной медлительности царских решений: компромиссные меры, на которые он соглашался под влиянием обстоятельств и советов супруги, носили не только частичный и половинчатый характер, но и в условиях стремительного развития петроградской революции безнадежно опаздывали.
На этом тревожном фоне, по утверждению Генерального штаба генерал-лейтенанта Александра Лукомского, занимавшего должность генерал-квартирмейстера при Верховном главнокомандующем, 27 февраля в Ставке с отправкой войск в Петроград «с Северного и Западного фронтов не торопились». От командования якобы последовал приказ только «подготовить войска к отправке».[40] Свои претензии генерал не конкретизировал, но по логике они адресовались лишь двум лицам: Верховному главнокомандующему и его начальнику Штаба.
Необходимо учесть, что Алексеев и Лукомский относились друг к другу весьма прохладно в связи с неприятным конфликтом, который произошел между ними при разборе и обсуждении результатов оперативной игры во время люблинской полевой поездки (1911—1912). В эмиграции Лукомский болезненно реагировал на признание современниками общепризнанных талантов и заслуг Алексеева, особенно со стороны профессора Императорской Николаевской военной академии, Генерального штаба генерал-лейтенанта Николая Головина.[41] Он считал Алексеева авторитетным стратегом, представлявшим собой «наиболее квалифицированного работника Большого Генерального штаба» и «благодаря присущим ему уму, громадной трудоспособности и военным знаниям» стоявшим на голову выше остальных генштабистов.[42] Первое место в русском командовании отводил Алексееву генерал от инфантерии Федор Палицын, начальник Генерального штаба в 1905—1908 годах, во время Великой войны выполнявший представительские функции в Военном совете союзных армий во Франции.[43] Такие высокие оценки авторитетных специалистов вызывали ревность Лукомского. Поэтому к его субъективным показаниям, касающимся личных качеств и служебной деятельности Алексеева, следует относиться
с осторожностью. Неточное свидетельство Лукомского несколько десятилетий спустя позволило генералу Спиридовичу, бывшему зимой 1917 года ялтинским градоначальником, обвинить Алексеева, самого Лукомского и их сотрудников в содействии революции и преступном бездействии.[44] Подобные заявления современников отразились и на взглядах некоторых исследователей. Например, по мнению Сергея Куликова, высшие чины Ставки умышленно «выделили Иванову части, готовые перейти на сторону восставших».[45]
Насколько обоснованы настоящие суждения?
Приказ Алексееву об отправке войск из состава действующей армии в Петроград мог отдать только сам император, о чем он предупредил Иванова. В известных нам источниках точное время данного приказа не зафиксировано, тем более распоряжение вполне могло последовать в устной форме. Официальное назначение Иванова состоялось после обеда, то есть между 8 и 9 часами вечера. По одной из версий, примерно в то же время Николай II уведомил начальника Штаба о своем отъезде из Могилева в Царское Село.[46] В 21 час Алексеев, несмотря на плохое самочувствие, вызвал по аппарату Юза* начальника штаба Северного фронта генерала от инфантерии Юрия Данилова и передал к исполнению:
«Государь император повелел: назначить генерал-адъютанта Иванова Главнокомандующим Петроградского военного округа, в его распоряжение возможно скорее отправить от войск Северного фронта в Петроград два кавалерийских полка, по возможности из находящихся в резерве 15-й дивизии, два пехотных полка из самых прочных, надежных, одну пулеметную команду Кольта для Георгиевского батальона, который идет из Ставки. Нужно назначить прочных генералов, так как, по-видимому, генерал Хабалов растерялся, и в распоряжение генерала Иванова нужно дать надежных, распорядительных и смелых помощников. Войска нужно отправить с ограниченным обозом и организовать подвоз хлеба и припасов распоряжением фронта, так как трудно сказать, что творится сейчас в Петрограде и возможно ли там обеспечить войска заботами местного гарнизона. Обстоятельства требуют скорого прибытия войск, поэтому прошу очень соответствующих распоряжений и сообщить мне, какие полки будут назначены для уведомления Иванова, который ускоренно отправляется 28 февраля с Георгиевским батальоном. Такой же силы наряд последует от Западного фронта, о чем иду говорить с ген. Квецинским.** Минута грозная,
и нужно сделать все для ускорения прибытия прочных войск (курсив наш. — К. А.). В этом заключается вопрос нашего дальнейшего будущего».[47]
Настоящая телеграмма прошла через руки заведующего службой связи Ставки.[48] После ответа Данилова («Слушаю, понял и будет исполнено»[49]) Алексеев провел переговоры с Квецинским и в 22:25 об отправке войск из действующей армии в Петроград уведомил военного министра Беляева.[50] В столицу направлялись полки: с Северного фронта — 67-й пехотный Тарутинский, 68-й лейб-пехотный Бородинский императора Александра III, 15-й уланский Татарский, 3-й Уральский казачий; с Западного фронта — 34-й пехотный Севский генерала графа Каменского, 36-й пехотный Орловский генерал-фельдмаршала князя Варшавского графа Паскевича-Эриванского, 2-й лейб-гусарский Павлоградский императора Александра III. Погрузка частей началась на следующие сутки, как и предписывала Ставка. В итоге вечером 1 марта головной эшелон с тарутинцами благополучно прибыл на станцию Александровская Варшавской железной дороги, откуда до Петрограда оставалось чуть более двадцати верст,
а бородинцы достигли Луги. Вслед за ними Иванову предполагалось направить
с Юго-Западного фронта 2-й Донской казачий и четыре гвардейских полка: Преображенский, 3-й стрелковый Его Величества, 4-й стрелковый Императорской Фамилии и Уланский Его Величества.[51]
Тем самым сообщение Лукомского о затягивании Ставкой отправки частей из действующей армии не подтверждается: никакого злокозненного перерыва между поступлением царского приказа Алексееву и его выполнением не было — передача необходимых распоряжений в штабы Северного и Западного фронтов состоялась между 9 и 10 часами вечера.[52] Если промедление и имело место, то только по объективным причинам, не зависящим от Алексеева, так как ответственные должностные лица, назначенные Николаем II, не только информировали его и Ставку о событиях в столице с катастрофическим опозданием, но порой и неверно. Вопреки версии Куликова, полки в состав сводных бригад назначались не анонимными «офицерами Ставки», а фронтовыми штабами, а гвардейские части, направлявшиеся с Юго-Западного фронта, выбирались самим императором.[53] Нет и фактов, доказывающих скрытое намерение тарутинцев, бородинцев, севцев, орловцев или казаков, улан и лейб-гусар перейти на сторону петроградского гарнизона. При этом, например, 15-й уланский Татарский полк из резерва 15-й кавалерийской дивизии, о выделении которого Иванова по возможности просил Алексеев, представлял собой надежную часть. «Мы <…> показали бы дезертирам, окопавшимся в Питере, где раки зимуют», — вспоминал поручик Михаил Залевский, служивший во 2-м эскадроне.[54] Таким образом, конспирологические версии о бездействии, тем более злом умысле со стороны каких-то высших чинов Ставки, якобы направлявших Иванову априори «ненадежные» части, необоснованны.
Пока Алексеев вел переговоры с двумя фронтовыми штабами, в Ставку продолжали поступать тревожные известия. Около 22 часов дворцовый комендант Свиты генерал-майор Владимир Воейков принял телефонный доклад из Царского Села обер-гофмаршала и генерала от кавалерии графа Павла Бенкендорфа. Императрица беспокоилась за судьбу больных детей, так как, по сообщению Беляева, возникла угроза движения революционной толпы из столицы на Царское Село. Поэтому Александра Федоровна, вполне естественно, собиралась выехать с детьми навстречу государю. Но Николай II, выслушав Воейкова в присутствии министра двора генерала от кавалерии графа Владимира Фредерикса, резко воспротивился: «Ни в коем случае… Больных детей возить поездом…
ни за что, — и добавил: — Передайте Бенкендорфу, чтобы он доложил Ее Величеству, что ввиду создавшегося положения я сам решил сейчас ехать в Царское Село,
и сделайте распоряжения для отъезда».[55] Рассказ Воейкова, скорее всего, достоверен лишь в части, касавшейся негативного отношения императора к переезду семьи в Могилев, ведь выехать к семье 28 февраля царь решил еще сутками ранее. Дворцовый комендант, изобразивший себя в мемуарах свитским генералом, волновавшимся о судьбе монарха, на самом деле 26—27 февраля ожидал приезда жены и в первую очередь беспокоился о надлежащем обустройстве квартиры
и домашнего уюта. В беседе с одним из офицеров Собственного Его Императорского Величества конвоя он легкомысленно отозвался о петроградской смуте: «Там небольшие беспорядки, и стоит лишь Его Величеству прибыть туда, все успокоится».[56] Сам император не относился серьезно к Воейкову.[57]
В 22:30 в Ставку по телеграфу обратился великий князь Михаил Александрович, высказавшийся за замену бессильного правительства Голицына «министерством доверия». О том же в своей последней телеграмме ходатайствовал и князь Голицын, просивший об увольнении всего кабинета. В создавшейся ситуации Алексеев вслед за императрицей, Ивановым и Дубенским считал поступившие предложения вполне целесообразными. Однако любые перемены в конструкции исполнительной власти и составе кабинета царь полагал недопустимыми, по крайней мере до возвращения в столицу. Попытки Алексеева убедить Николая II выполнить просьбы брата и Голицына оказались безрезультатными.[58]
Намерение императора скорее покинуть Могилев стало неожиданным известием для Алексеева, тем более что основанием для отъезда Верховного главнокомандующего из безопасной Ставки в район, охваченный революцией, служили причины частного порядка. «Продолжительная тяжелая политическая обстановка, волнение за семью произвели на государя в эти дни положительно переворот в его душевных силах, — свидетельствовал генерал Дубенский. — Он стал как бы придавлен событиями и словно не отдавал себе отчета в обстановке, и как-то безразлично стал относиться к происходившему».[59] Император не собирался дожидаться подготовки экспедиции Иванова и отправлялся в дальний путь без надежных войск. На протяжении всего маршрута перед царским поездом следовал лишь один свитский эшелон. Решение Николая II оставить центр управления на театре военных действий и вернуться в Царское Село имело далеко идущие последствия для больного Алексеева. Тем самым на него возлагалась вся полнота ответственности за судьбу действующей армии и подготовку фронтовой наступательной операции.
По версии Воейкова, в разговоре о царском отъезде Алексеев «с ехидной улыбкой» на хитром лице «слащавым голосом» отверг какие-либо предположения о возможных угрозах для монарха и резюмировал: «Пусть государь едет… ничего».[60] Недалекий и ловкий дворцовый комендант, изображавший Алексеева участником гучковского заговора, недвусмысленно намекал, как коварный начальник Штаба нарочно отправил несчастного царя на опасность или по крайней мере недостаточно противился роковой поездке. Совершенно иначе описывал поведение Алексеева генерал Лукомский: по его твердому
и прозорливому настоянию Михаил Васильевич безуспешно уговаривал Николая II остаться в Могилеве или уехать на фронт в расположение войск гвардии.[61] Тем самым Лукомский, склонный преувеличивать собственную роль, представлял себя главным инициатором уговоров императора, а Алексеева — покорным исполнителем своей воли. Анна Николаевна, вдова Алексеева, и Дмитрий Тихобразов, исполнявший должность младшего штаб-офицера при Управлении генерал-квартирмейстера в чине Генерального штаба подполковника, подтверждали просьбу — и даже мольбу — начальника Штаба к царю не покидать Ставку, но без всякой связи с позицией Лукомского.[62]
Свои показания по данному вопросу оставил и Борис Сергеевский, чья должность позволяет считать заведующего службой связи Ставки важным
и информированным свидетелем. По его сообщению, «Алексеев умолял Государя не покидать Ставки, но Государь остался непреклонным в своем решении уехать в Царское Село».[63] Кроме того, в эмиграции неизвестный современник из офицеров Ставки рассказал Л.-гв. штабс-ротмистру Михаилу Борелю о том, как это происходило:
«Когда Государь объявил ген. Алексееву о своем намерении покинуть Ставку, генерал стал умолять Государя изменить свое решение и не покидать Ставки и преданных ему войск. Государь ответил, что он очень беспокоится за своих детей и считает, что ему лучше быть сейчас с Семьей. Когда ген. Алексеев увидел, что все его доводы не могут склонить Государя изменить свое решение, он встал на колени и произнес:
— Во имя России, умоляю Вас, Ваше Императорское Величество, не покидайте Ставки в эти тяжелые дни.
Государь протянул руки к стоявшему на коленях генералу Алексееву и старался поднять его.
— Михаил Васильевич, — сказал Государь, — Вы принимаете все это слишком близко к сердцу. Я еще подумаю».[64]
В 1947 году или позже на полях тетрадной страницы рядом с описанным эпизодом георгиевский кавалер, Генерального штаба полковник Борис Сергеевский (возможно, с его слов Л.-гв. штабс-ротмистр Михаил Борель) сделал короткую запись карандашом: «Об этом я слышал тогда в Ставке. БС».[65] Разумеется, анонимный рассказ о верноподданном коленопреклонении начальника Штаба вполне может быть легендой, рожденной в ответ на эмигрантские инсинуации в адрес покойного Алексеева, которого безответственные публицисты, ярые сторонники монархии, превратили в главного виновника крушения Российской империи и Дома Романовых. Вместе с тем в главном рассказ Бореля вполне согласуется с показаниями Лукомского, вдовы Алексеева, Тихобразова и Сергеевского. Примирительные слова «Я еще подумаю» Николай II произносил, чтобы разрядить напряжение, в ответ на уговоры собеседника, которым, как правило, он не хотел поддаваться.[66] Поэтому косвенно они могут служить
в пользу правдоподобности состоявшегося разговора. Близкую по смыслу версию («Умолял Его Величество оставаться здесь и не подвергать ни себя, ни Россию опасностям») изложил в 1952 году в своем биографическом очерке об основателе Добровольческой армии капитан Дроздовского артиллерийского дивизиона Георгий Орлов, сотрудник журнала «Часовой». Орлов даже утверждал, будто бы Николай II дал соответствующее обещание Алексееву[67], но, скорее всего, речь шла о вольной интерпретации тех же заключительных слов государя «Я еще подумаю».
Вечером 27 февраля, по утверждению Сергеевского, интенсивные прием
и передачу из аппаратной службы связи Ставки в обстановке строгой секретности вел дворцовый комендант. Он, по мнению штаб-офицера, связывался по Юзу напрямую с Царскосельским дворцом и служил посредником в переговорах между императором и императрицей.[68] Воейков подтверждал факт переговоров из аппаратной, но заявлял, что вел их с Петроградом: генерал Беляев доложил ему о катастрофическом положении дел, а также о полной растерянности Хабалова и правительства.[69]
Последний доклад Алексеева императору начался в 0:55 28 февраля, о чем свидетельствует запись в камер-фурьерском журнале.[70] Начальник Штаба сообщил его величеству содержание телеграмм, поступивших за последние часы от главнокомандующего армиями Северного фронта генерала от инфантерии Николая Рузского и генерала Хабалова. О первой телеграмме мы уже упоминали в предыдущей статье (Звезда. 2017. № 2): Рузский отмечал пагубное влияние на состояние действующей армии «продовольственной и железнодорожной неурядицы», докладывал о неоднородном составе войск и необходимости принятия срочных мер, «которые бы могли успокоить население, вселить в него доверие и бодрость духа». Репрессии, по мнению Главкосева, могли лишь «скорее обострить положение, чем дать необходимое длительное удовлетворение».[71] Хабалов признал свое поражение в Петрограде:
«Прошу доложить Его Императорскому Величеству, что исполнить повеление о восстановлении порядка в столице не мог. Большинство частей, одни за другими, изменили своему долгу, отказываясь сражаться против мятежников. Другие части побратались с мятежниками и обратили свое оружие против верных Его Величеству войск. Оставшиеся верными долгу весь день боролись против мятежников, понеся большие потери. К вечеру мятежники овладели большей частью столицы. Верными присяге остаются небольшие части разных полков, стянутые у Зимнего дворца под начальством генерала Занкевича,
с коими буду продолжать борьбу».[72]
Затем, по версии Дубенского, которую безоговорочно принял Сергей Куликов, генерал Алексеев начал умолять Николая II согласиться с требованиями Родзянко и «дать конституцию».[73] Однако в своих записках-дневниках о событиях, происходивших в Ставке, Дубенский ничего не сообщал о подобных заявлениях начальника Штаба. Напротив, по сообщению царского историографа, это государь объяснял Алексееву резоны своего отъезда в Царское Село, «так как новые условия организации правительства потребуют пребывания его
в столице». Связь главнокомандующего со Ставкой предполагалось поддерживать по телефону.[74] Налицо противоречие между показаниями Дубенского, данными 9 августа 1917 года в Чрезвычайной следственной комиссии, и содержанием его дневниковых записей, поэтому утверждение о конституционных просьбах Алексеева на высочайшем докладе ночью 28 февраля не может считаться бесспорным.
Для реконструкции последнего разговора между Николаем II и его начальником Штаба важны два дополнительных свидетельства. Когда Алексеев вышел из царского кабинета и стал прощаться с графом Фредериксом, Воейковым и дежурным флигель-адъютантом полковником Анатолием Мордвиновым, то сказал свитским: «Напрасно все-таки государь уезжает из Ставки. В такое время лучше оставаться здесь. Я пытался его отговорить, но Его Величество очень беспокоится за императрицу и за детей, и я не решился очень уж настаивать». Мордвинов с тревогой спросил: «Что же делать?» Алексеев ответил:
«Я только что говорил государю, что теперь остается одно: собрать порядочный отряд где-нибудь, например, около Царского Села и наступать на бунтующий Петроград. Все распоряжения мною уже сделаны, но, конечно, нужно время… Пройдет не менее пяти-шести дней, пока части смогут собраться. До этого
с малыми силами ничего не стоит и предпринимать».[75] Николай II после разговора с Алексеевым тоже подтвердил Воейкову неизменность своего решения уехать в Царское Село.[76]
Следовательно, именно во время своего последнего доклада Алексеев убеждал царя остаться в Могилеве, о чем в эмиграции в разное время и в собственных интерпретациях сообщали генерал Лукомский, Анна Алексеева, Генерального штаба полковники Тихобразов и Сергеевский, неизвестный офицер Ставки из числа собеседников Л.-гв. штабс-ротмистра Бореля и капитан Орлов. Тогда свидетельство Дубенского о том, как Николай II мотивировал Алексееву свой отъезд новыми условиями организации правительственной власти, выглядит логичным дополнением к показаниям вышеперечисленных лиц. Вставал Алексеев на колени перед императором или не вставал — в данном случае несущественно[77], так как для историка важно его отношение к царскому решению в одиночестве отправиться из Могилева в Царское Село во время революционных беспорядков.
В итоге мы можем с уверенностью утверждать: начальник Штаба принципиально возражал против отъезда Верховного главнокомандующего, уезжавшего из расположения надежных войск в неизвестность. С крушением правительства в Петрограде Ставка из органа военного управления и связи превращалась
в центр пребывания и функционирования легитимной государственной власти — надежный и защищенный армией, связанной присягой монарху и наследнику престола. Любые переговоры о реформах и изменениях в структуре управления империей, вплоть до назначения нового Совета министров, царь мог вести в Могилеве с позиции силы. Здесь находилась его личная охрана — Л.-гв. 1-я Кубанская и 4-я Терская сотни Собственного Его Императорского Величества конвоя.[78] В Ставку надлежало немедленно вывезти из опасного района царскую семью и наследника, в чем заключалось верное намерение императрицы Александры Федоровны вечером 27 февраля. С высочайшим отъездом из Ставки терялись не только перечисленные преимущества, но
и впустую уходило драгоценное время: политическая обстановка менялась по часам и требовала немедленной царской реакции. Вместо нее возникал вакуум власти и властных распоряжений, так как монарх исчезал вместе с литерными поездами. Начальник Штаба по «Положению о полевом управлении войск» мог распоряжаться лишь армией на театре военных действий, но не имел никакого права, например, вмешиваться в деятельность гражданских ведомств или органов исполнительной власти на территории империи. Отъезд императора лишал Ставку возможности активных действий. Поэтому в меру своих сил и деликатности, несмотря на плохое самочувствие, больной Алексеев пытался уговорить Николая II отказаться от роковой поездки в Царское Село, но не смог его переубедить. Таким образом, версия, в соответствии с которой Алексеев «с ехидной улыбкой» на хитром лице отправил царя в опасное путешествие, не более чем инсинуация Воейкова и плод его воображения.
Вероятно, Алексеев под влиянием примирительных слов («Я еще подумаю») питал какую-то робкую надежду на то, что император передумает
и останется в Ставке. Но после доклада начальника Штаба царь и свитские на двух автомобилях уехали к литерным поездам. «Какое-то жуткое впечатление произвел этот отъезд в глухую ночь», — вспоминал генерал Кондзеровский.[79] Алексеев, страдавший от высокой температуры и почечной боли, отдыхал в своей комнате, находившейся в здании, где размещалась генерал-квартирмейстерская часть. Вскоре его разбудил Лукомский и сообщил об отъезде Николая II: «Если вы хотите его еще увидеть, вам нужно сейчас же ехать на вокзал».[80] Алексеев приказал немедленно подать автомобиль и уехал к поездам. При короткой встрече царь сказал: «Михаил Васильевич, я решил все же ехать!»[81] В ответ начальник Штаба лишь развел руками. По возвращении в два часа ночи Алексеев передал главнокомандующим армиями Северного и Западного фронтов требование направить в Петроград дополнительные силы — по одной пешей и конной батарее. Час спустя Алексеев направил телеграмму командующему войсками Московского военного округа генералу от инфантерии Иосифу Мрозовскому «о принятии необходимых предупредительных мер на случай, если беспорядки перекинутся в Москву, и об обеспечении работы железнодорожного узла и прилива продовольствия».[82] Только затем измученный болезнью начальник Штаба отправился спать.
В 02:10 Николай II принял в поезде генерала Иванова, и разговор с ним продолжался до 03:15. Речь шла о способах действий в Петрограде, антимонархической агитации и необходимости политических реформ, о чем вновь напомнил государю главнокомандующий ПВО. Однако наиболее важные слова прозвучали, по свидетельству Иванова, в конце диалога: «Ваше Величество, — откровенно заявил „диктатор“, — я решил войска (в Петроград. — К. А.) не вводить, потому что, если ввести войска, произойдет междоусобица и кровопролитие». Царь немедленно ответил: «Да, конечно».[83] Близкой точки зрения придерживалась в революционные дни и императрица Александра Федоровна, говорившая в Царскосельском дворце офицерам Собственного Его Императорского Величества конвоя: «Ради Бога, только не было бы из-за нас крови».[84] Сергей Мельгунов в своем исследовании отмечал не только примиренческие настроения императрицы, возражавшей против стрельбы по демонстрантам, но и в целом считал миролюбивую политику «общим девизом правительственной власти в февральские дни».[85]
Показания Иванова имеют большое значение для понимания характера дальнейших событий. Если ночью 28 февраля Алексеев все еще считал возможным «собрать порядочный отряд» и «наступать на бунтующий Петроград», то, вопреки позиции начальника Штаба, не только Иванов, но и сам Николай II не желал кровопролития и гражданской войны в отдельно взятой столице. Тем самым еще до отъезда из Могилева царь и назначенный им «диктатор» психологически отказались от вооруженной борьбы с мятежниками и революционерами, рассчитывая, вероятно, лишь на действенность ограниченных уступок и демонстрации со стороны войск, направляемых из действующей армии в Петроградский район. Как это ни парадоксально, но ночью 28 февраля генерал Алексеев, несмотря на все риски, был готов защищать престол силой оружия от мятежников в гораздо большей степени, чем сам государь и начальник его карательной экспедиции. Александр Солженицын считал несостоявшееся подавление революции в Петрограде меньшим злом, по сравнению с дальнейшей катастрофой русской истории, включая «полувековой адовый скрежет ГУЛАГа»[86], однако настоящая оценка сделана постфактум, под влиянием послезнания писателя. Поэтому беспокойство Николая II и Иванова о возможных последствиях наступления на Петроград нельзя считать беспочвенным.
В 05:00 литерные поезда ушли из Могилева.[87] При этом Воейков почему-то не доложил начальнику военных сообщений театра военных действий Генерального штаба генерал-лейтенанту Николаю Тихменёву о маршруте движения. Сведения о благополучном следовании двух царских эшелонов поступили
в Могилев лишь с первых 11 железнодорожных станций, а затем поезда исчезли из поля зрения Ставки.[88]
В целом 27 февраля сведения об обстановке и военно-политической ситуации в Петрограде поступали высшему командованию Русской Императорской армии с роковым опозданием, и их достоверность с трудом подлежала проверке. В глазах Николая II, генерала Алексеева и главнокомандующих армиями фронтов, важнейшая задача заключалась в том, чтобы сохранить беспрерывное снабжение и боеспособность действующей армии. Смертельной угрозой для продолжения борьбы и победы над врагом могла бы стать новая всероссийская смута и гражданская война, родившиеся из столичных беспорядков
и солдатского бунта. Такое развитие событий русский генералитет и Верховный главнокомандующий считали опасным и пагубным для намеченного весеннего наступления.
По мере овладения революционерами Петроградом и самоликвидации правительства князя Голицына роль Ставки, где находился император, неуклонно возрастала. Однако, вместо того чтобы в условиях безопасности создать альтернативный центр власти и управления, подчинив ему все структуры и ведомства за пределами столицы, Верховный главнокомандующий покинул действующую армию и с небольшой свитой отправился в революционный район, потеряв связь со Ставкой и возможность реагировать на события. Николай II руководствовался беспокойством за судьбу семьи. Алексеев не смог уговорить его пересмотреть решение об отъезде, и, по выражению Солженицына, «император завороженно покинул свою лучшую, единственно верную позицию — и безвольно поехал все в ту же удавку, из которой так вовремя ускользнул, — под самую лапу революционного Петрограда».[89] При этом и царь и главнокомандующий Петроградским округом, в отличие от Алексеева, были настроены миролюбиво: оба они в гораздо большей степени показывали готовность скорее пойти на частичные политические уступки в надежде на спокойное умиротворение страстей, чем рассчитывали на жестокое подавление петроградской революции. Дух компромисса витал над литерными поездами, покинувшими Могилев на рассвете 28 февраля. Поэтому нежелание власти проливать в Петрограде большую кровь и бороться с мятежниками силой оружия, исчезновение Верховного главнокомандующего в разгар управленческого кризиса и возникновение
в Петрограде Временного комитета Государственной думы, занявшего место самораспустившегося правительства князя Голицына, самым непосредственным образом повлияли на позицию и поведение высшего русского генералитета
в последующие дни Февральской революции.
1 Головин Н. Н. Военные усилия России в Мировой войне. Т. II. Париж, 1939. С. 81—82; Френкин М. С. Русская армия и революция 1917—1918. Мюнхен, 1978. С. 24—25.
2. Френкин М. С. Указ. соч. С. 28; Чапкевич Е. И. Русская гвардия в Первой мировой войне. Орел, 2003. С. 146—149.
3. Головин Н. Н. Указ. соч. Т. I. С. 184.
4. Зайцов А. А. 1918 год. Очерки по истории русской гражданской войны. Париж, 1934. С. 17.
5. Подробнее об этом см. нашу предыдущую публикацию: Александров К. М. Ставка накануне
и в первые дни Февральской революции 1917 года: к истории взаимоотношений императора Николая II и русского генералитета // Звезда. 2017. № 2.
6. Спиридович А. И. Великая Война и Февральская Революция 1914—1917 гг. Кн. 3. Нью-Йорк, 1962. С. 169—170.
7. Николаев А. Б. Государственная Дума и Февральская революция: 27 февраля — 3 марта 1917 года // Первая мировая война и конец Российской империи. Т. 3. Февральская революция. 2-е изд., испр. / Рук. проекта Б. В. Ананьич. СПб., 2014. С. 208.
8. Цит. по: Спиридович А. И. Указ. соч. С. 170.
9. Александров К. М. Автомобиль для Кутепова (часть I). Короткая история отряда Л.-гв. полковника Александра Павловича Кутепова. Петроград, 27 февраля (12 марта) 1917 года // http://beloedelo.ru/researches/article/?565
10. Цит. по: Там же.
11. Цит. по: Спиридович А. И. Указ. соч. С. 171—172.
12. Цит. по: Там же. С. 171.
13. Куликов С. В. Ставка: 23 февраля — 1 марта // Первая мировая война и конец Российской империи. С. 351.
14. Дневники императора Николая II. М., 1991. Запись 27 февраля 1917. С. 625 (далее — Дневники Николая II); Бубнов А. Д. В Царской Ставке. Воспоминания адмирала Бубнова. Нью-Йорк, 1955. С. 307; Спиридович А. И. Указ. соч. С. 172.
15. Личный архив Александрова К. М. (далее — ЛАА). Борель М. К. Ставка в мятежные дни. Машинопись. Б. г. Л. 6; Бубнов А. Д. Указ. соч. С. 307; Мельгунов С. П. Мартовские дни 1917 года. М., 2006. С. 185.
16. Френкин М. С. Указ. соч. С. 40.
17. Александров К. М. Автомобиль для Кутепова (часть II) // http://beloedelo.ru/researches/article/?567
18. Hoover Institution Archives, Stanford University (далее — HIA). Izvestiia revoliutsionnoi nedeli Collection. Folder «Revolutionary event in Petrograd, F 27—Mr 5, 1917». «Известия» 27-го февраля [1917]. Машинопись. Л. 04.
19. Ibid. «Известия» 28-го февраля [1917]. № 2. Машинопись. Л. 06. Подробнее о создании ВКГД см.: Николаев А. Б. Указ. соч. С. 216—222.
20. Катков Г. М. Февральская революция. Париж, 1984. С. 287, 290—291; Куликов С. В. Совет министров и падение монархии // Первая мировая война и конец Российской империи. С. 182—183; Спиридович А. И. Указ. соч. С. 179—182.
21. Сергеевский Б. Н. Отречение (пережитое) 1917. Нью-Йорк, 1969. С. 14.
22. Куликов С. В. Указ. соч. С. 353.
23. Катков Г. М. Указ. соч. С. 308.
24. В предыдущей статье (см.: Александров К. М. Ставка накануне и в первые дни Февральской революции 1917 года. Указ. соч.) указан последний чин Д. Н. Дубенского генерал-лейтенант, по некрологу (см.: Незабытые могилы. Российское Зарубежье: некрологи 1917—1997 в шести томах. Т. II. М., 1999. С. 433). На февраль 1917 г. Д. Н. Дубенский имел чин генерал-майора.
25. Дубенский Д. Н. Как произошел переворот в России. Записки-дневники // Русская летопись. Кн. 3. Париж, 1922. С. 34, 36—37; Спиридович А. И. Указ. соч. С. 172—173.
26. ЛАА. Борель М. К. Указ. соч. Л. 8; Из лекций полковника ген[ерального] штаба Б. Н. Сергеевского «Мои воспоминания». Записано по воспоминаниям полк[овника] ген. штаба Бориса Николаевича Сергеевского, нач[альника] службы связи Ставки Верховного Главнокомандующего в 1917 г. Рассказано в четверг 13 ноября [19]47 в лагере Шлейсгейм I в 20. 45 вечера. [Рукопись
Л.-гв. штаб-ротмистра М. К. Бореля]. Тетрадь I. С. 8—9 (далее — ЛАА. Сергеевский Б. Н.); Сергеевский Б. Н. Указ. соч. С. 10—12, 19—20. Б. Н. Сергеевский охарактеризовал Н. И. Иванова следующим образом: «Милый и добродушный старик, очень, может быть, исполнительный, но совершенно неприспособленный вести самостоятельные военные операции в условиях гражданской войны, где требуются решительность, изворотливость (в оригинале слово „изворотливость“ зачеркнуто карандашом и сверху написано: „суровость“. — К. А.) и настойчивость» (ЛАА. Сергеевский Б. Н. Тетрадь I. С. 8—9).
27 См. об этом: Сергеевский Б. Н. Указ. соч. С. 12; Цветков В. Ж. Генерал Алексеев. М., 2014. С. 131, 159—160.
28. Цит. по: Спиридович А. И. Указ. соч. С. 174.
29. Там же.
30. Кондзеровский П. К. В Ставке Верховного 1914—1917. Воспоминания Дежурного Генерала при Верховном Главнокомандующем. Париж, 1967. С. 104. О том же: Дубенский Д. Н. Указ. соч. С. 37.
31. Дубенский Д. Н. Указ. соч. С. 37—38.
32. Цит. по: Куликов С. В. Указ. соч. С. 354.
33. Сергеевский Б. Н. Указ. соч. С. 12. Кому принадлежала инициатива назначения Н. Я. Капустина, не установлено. По одной из версий — Д. Н. Дубенскому (см.: Алексеева-Борель В. М. Сорок лет в рядах русской императорской армии: Генерал М. В. Алексеев. СПб., 2000. С. 470).
34. Кондзеровский П. К. Указ. соч. С. 105.
35. Воейков В. Н. С царем и без царя: Воспоминания последнего дворцового коменданта государя императора Николая II. М., 1995. С. 226; Из воспоминаний ген. Лукомского // Архив Русской Революции издаваемый И. В. Гессеном. Т. II. Берлин, 1921. С. 17.
36. Куликов С. В. Указ. соч. С. 354—355.
37. Дубенский Д. Н. Указ. соч. С. 35—40.
38. По логике событий, если бы речь шла об «ответственном министерстве», то есть о наделении Государственной думы правом назначать Совет министров, то Н. И. Иванов, выступавший в качестве «диктатора» и полномочного царского представителя, теперь не должен был бы иметь никакого отношения к назначениям. Первым лицом при формировании кабинета стал бы М. В. Родзянко. Предполагавшееся участие генерала Иванова в создании нового правительства показывает, что вечером 27 февраля речь шла именно о компромиссе между царем и Думой, а не о том, чтобы лишить монарха права влиять на состав кабинета.
39. Спиридович А. И. Указ. соч. С. 176.
40. Из воспоминаний ген. Лукомского. С. 17.
41. HIA. Lukomskii Aleksandr Collection. Box 3. Folder 3—6. «General N. N. Golovin». Ген. Н. Н. Головин. Из истории кампании 1914 г. на русском фронте. Галицийская битва, первый период до 1 сент. 1914 г. (замечания А. С. Лукомского к одноименной монографии). Рукопись. Л. 2—4.
42. См.: Головин Н. Н. Из истории кампании 1914 года на русском фронте. Галицийская битва. Первый период до 1 сентября нового стиля. Париж, 1930. С. 28; Головин Н. Н. Из истории кампании 1914 года на русском фронте. План войны. Париж, 1936. С. 32; Начало Белой борьбы и ее основоположник, 1917—1957. Буэнос-Айрес, 1957. С. 18.
43. HIA. Palitsyn Fedor Collection. Box 1. Записки генерала Ф. Палицына. [Париж, 1921.] Т. 1. Машинопись. Л. 53, 177, 180, 203—204 и др.
44. Спиридович А. И. Указ. соч. С. 174.
45. Куликов С. В. Указ. соч. С. 356.
46. ЛАА. (Борель М. К.) Судьбоносные дни в Ставке Верховного Главнокомандующего. Машинопись. Буэнос-Айрес, б. г. Л. 5. В переговорах по прямому проводу с великим князем Михаилом Александровичем, которые начались в 22:30, М. В. Алексеев сообщил его императорскому высочеству: «Завтра государь император выезжает в Царское Село» (цит. по: Мельгунов С. П. Указ. соч. С. 186). Учитывая, что между 21 и 22 часами генерал Алексеев вел переговоры с начальниками штабов двух фронтов, а затем уведомлял об отправке войск в Петроград военного министра, можно согласиться с версией М. К. Бореля.
47. Док. № 4. Запись с ленты прямого провода: разговор начальника штаба Верховного Главнокомандующего с начальником штаба Северного фронта, 27-го февраля, 21 час, в: Телеграммы
и разговоры по телеграфу между Псковом, Ставкою и Петроградом, относящиеся к обстоятельствам, в коих произошло отречение от Престола Государя Императора, с примечаниями к ним генерал-адъютанта Н. В. Рузского // Русская летопись. Кн. 3. Париж, 1922. С. 115.
48. Сергеевский Б. Н. Указ. соч. С. 13.
49. Док. № 4. Запись с ленты прямого провода. Указ. соч. С. 116.
50. Спиридович А. И. Указ. соч. С. 175.
51. Цит. по: Алексеева-Борель В. М. Указ. соч. С. 471; Мельгунов С. П. Указ. соч. С. 122.
52. Время передачи см.: Док. № 5. Телеграмма 28 февраля 1917 г. Генерала Алексеева на имя Главнокомандующих фронтами // Телеграммы и разговоры по телеграфу между Псковом, Ставкою и Петроградом. Указ. соч. С. 117.
53. Спиридович А. И. Указ. соч. С. 240.
54. Залевский М. Н. Свидетельство // Часовой (Брюссель). 1967. Апрель. № 490 (4). С. 16.
55. Цит. по: Воейков В. Н. Указ. соч. С. 224. Свидетельство дворцового коменданта подтверждается записью из царского дневника: «После обеда решил ехать в Ц[арское] С[ело] поскорее» (см. Дневники Николая II. Запись 27 февраля 1917. С. 625).
56. Цит. по: HIA. Зерщиков К. Ф. Собственный Его Величества Конвой в дни революции — Часовой. № 205—218. Машинопись. Л. 24.
57. Дубенский Д. Н. Указ. соч. С. 33, 37.
58. Куликов С. В. Указ. соч. С. 357; Мельгунов С. П. Указ. соч. С. 185—186; Спиридович А. И. Указ. соч. С. 181—182.
59. Дубенский Д. Н. Указ. соч. С. 33. О том, что отъезд Николая II из Ставки был продиктован его опасениями за судьбу семьи, см. также: Бубнов А. Д. Указ. соч. С. 309—310; Из воспоминаний ген. Лукомского. С. 20.
60. Воейков В. Н. Указ. соч. С. 225.
61. Из воспоминаний ген. Лукомского. С. 19—20.
62. Алексеева-Борель В. М. Указ. соч. С. 475. Очевидно, что А. Н. Алексеева описывала ситуацию по рассказам мужа.
63. ЛАА. Сергеевский Б. Н. С. 13—14.
64. Там же. С. 15—16. О том же: (Борель М. К.) Судьбоносные дни в Ставке Верховного Главнокомандующего. Л. 5.
65. Там же. Сергеевский Б. Н. С. 15.
66. См. например: Родзянко М. В. Крушение империи и Государственная Дума и февральская 1917 года революция. Полное издание записок Председателя Государственной Думы с дополнениями Е. Ф. Родзянко. М., 2002. С. 156—157.
67. HIA. Alekseev Mikhail Collection. Box 1. Folder 1—3 «„Orlov G. General M. V. Alekseev.
K tridtsatipiatiletiiu osnovaniia Dobrovol’cheskoi Armii, Bern, 1952“». Орлов Г. Генерал М. В. Алексеев (К тридцатипятилетию основания Добровольческой Армии). Машинопись (черновик). Берн, 1952. Л. 15—16 (лист-вставка б. н.).
68. Сергеевский Б. Н. Указ. соч. С. 14—15.
69. Воейков В. Н. Указ. соч. С. 225—226.
70. Куликов С. В. Указ. соч. С. 357.
71. Док. № 2. Телеграмма. 27 февраля 1917 г. Ставка. Телеграмма Его Императорскому Величеству Государю Императору // Телеграммы и разговоры по телеграфу между Псковом, Ставкою и Петроградом. С. 114.
72. Цит. по: Спиридович А. И. Указ. соч. С. 182—183.
73. Подробнее см.: Куликов С. В. Указ. соч. С. 358.
74. Дубенский Д. Н. Указ. соч. С. 39.
75. Цит. по: Спиридович А. И. Указ. соч. С. 183. А. И. Спиридович мог воспроизвести настоящий диалог только по свидетельству В. Б. Фредерикса или А. А. Мордвинова.
76. Воейков В. Н. Указ. соч. С. 225.
77. По другой версии, М. В. Алексеев встал на колени перед императором, когда умолял его согласиться на предложения великого князя Михаила Александровича и князя Н. Д. Голицына
о даровании нового правительства (см.: Спиридович А. И. Указ. соч. С. 182). По всей вероятности, настоящее предположение восходит к свидетельству А. С. Лукомского, представлявшего себя «руководителем» Алексеева. Б. Н. Сергеевский, напротив, поддерживал версию М. К. Бореля (см.: Сергеевский Б. Н. Указ. соч. С. 16).
78. HIA. Зерщиков К. Ф. Указ. соч. Л. 1—2. Ранним утром 28 февраля из чинов Конвоя в литерных поездах в Царское Село отправились: 14 казаков во главе с хорунжим С. Л. Лавровым (в свитском эшелоне), урядник-ординарец и два казака (в Собственном эшелоне). См.: Там же. Л. 25.
79. Кондзеровский П. К. Указ. соч. С. 105.
80. Цит. по: ЛАА. Сергеевский Б. Н. С. 16.
81. Там же. С. 17.
82. См.: Док. № 5. Телеграмма 28 февраля 1917 г. Генерала Алексеева на имя Главнокомандующих фронтами. Указ. соч. С. 117—118.
83. Цит. по: Куликов С. В. Указ. соч. С. 359.
84. Цит. по: HIA. Зерщиков К. Ф. Указ. соч. Л. 6.
85. Мельгунов С. П. Указ. соч. С. 202.
86. Солженицын А. И. Размышления над Февральской революцией. М., 2007. С. 39—40.
87. Дневники Николая II. Запись 27 февраля 1917. С. 625.
88. ЛАА. (Борель М. К.) Судьбоносные дни в Ставке Верховного Главнокомандующего. Л. 5. Б. Н. Сергеевский утверждал, что в Ставке до второй половины дня 28 февраля маршрут литерных поездов был неизвестен, затем наступила некоторая ясность, и с вечера — новая неизвестность, продолжавшаяся почти сутки. Сергеевский полагал, что дворцовый комендант спал и поэтому не сообщил о маршруте следования (см. Сергеевский Б. Н. Указ. соч. С. 16—17).
89. Солженицын А. И. Указ. соч. С. 41.
