ЭССЕИСТИКА И КРИТИКА

Мириам Гамбурд

Картина с выставки

В историю как в ощип попадая.

Эдуард Шнейдерман

Судьба с точно рассчитанным коварством подгадала момент: художник был на пике своего бухарестского успеха, когда пришло известие об аннексии Бессарабии Советским Союзом, и от всего, что составило успех, предстояло незамедлительно отказаться. Макс Гамбурд и его жена Евгения, мои будущие родители, оказались в толпе двигавшихся на поездах, машинах, телегах и пешим ходом к мостам и переправам через реку Прут, левый приток Дуная. Перебраться на противоположный берег надо сегодня — завтра здесь пройдет государственная граница между Королевством Румыния и Советским Союзом.

Чем опасней становилась политическая ситуация, тем удачней все складывалось с выставкой. Репродукции произведений Гамбурда центральные газеты «Universul» и «Timpul» поместили на первых полосах, а на обороте листа — военные сводки в бравурных тонах: вермахт победоносно движется в сторону Парижа. Снова на первой полосе удостоенная государственной премии картина Гамбурда «Косари», а на обороте — тревожное сообщение об оккупации Латвии, Эстонии и Литвы Советским Союзом.

Спасайся, художник, и спасай свою любимую! В Европе уже идет война, и путь туда отрезан, в подмандатной Палестине англичане пошли на уступки арабам и сократили до минимума прием евреев. В Бессарабии, которая вот-вот станет советской, — пожилые родители, привязанные к виноградникам и к земле, и родители жены. Она ни за что не согласится оказаться по разные с ними стороны границы. Но на завтра назначена встреча с коллекционером и общественным деятелем Пантелеймоном Халиппе, он облюбовал себе одну гуашь и придет, чтобы, как он сказал, выразить свое восхищение творчеством художника.

По выходе в свет в 1998 году монографии Моисея (Макса) Гамбурда я получила негодующее письмо от румынского искусствоведа Амелии Павел. Она стыдила меня, обвиняя в фальсификации фактов. По ее словам, еврей не мог выставляться в Бухаресте, да еще в лучшей галерее столицы «Залы Даллес», в 1940 году в период властвования маршала Йона Антонеску. Тогда Румыния была союзницей гитлеровской Германии. Я попросила ее просмотреть подшивки газет, хранящиеся в Академической научной библиотеке, и самой убедиться в правдивости информации, неправдоподобной, согласна, но все же достоверной. Павел была совершенно права, еврей не мог выставляться в заглавной галерее Бухареста, когда антисемитская организация «Железная гвардия», опора Антонеску, провоцировала и осуществляла антиеврейские эксцессы. Национальный музей искусств Румынии не мог приобрести крупный холст Гамбурда для своей коллекции, где он находится по сей день. И не мог художник получить премию Министерства культуры и религии в сумме 5000 лей, большие по тем временам деньги, за свою картину «Косари». Все верно, но даже здесь не существует, Постум, правил…

Знатоки румынских реалий подсказывают, что принятие законов с их последующим несоблюдением было правилом того времени. Вероятнее всего, галерист симпатизировал художнику и, возможно, в душе был антифашистом. Да что и говорить, еврейкой была любовница и влиятельная фаворитка самого короля Карола II Елена Лупеску. Толпа, правда, требовала ее головы — не вышло. Но страну любовникам пришлось покинуть.

Ни одной из своих работ, показанных тогда в Бухаресте и названных исследователями его творчества лучшими ранними вещами мастера, художник больше никогда не увидит. Сохранятся отдельные их любительские фотографии, черно-белые и нечеткие. Мне повезет, некоторые из них я найду. Об одной такой находке мой рассказ.

26 июня — нота-ультиматум Советского правительства с требованием к Румынии возвратить Бессарабию и в течение двух дней вывести войска и администрацию с ее территории.

27 июня. Профашистское правительство Румынии ждет поддержки от Германии и Италии, проводит бесполезную мобилизацию, теряет драгоценный день и, убедившись в несостоятельности ожидания, поздно вечером на совете с участием короля принимает условия ультиматума. Раздел Европы происходит в полном небрежении к интересам Румынии, ее, что говорится, подставили. Тем более странно, что немцы продолжают качать плоештскую нефть для нужд Третьего рейха. Через год Румыния получит щедрую компенсацию: вместе с гитлеровской румынская армия маршала Антонеску оккупирует Молдавию и Одесскую область и останется бесчинствовать там два года.

Бессарабия — междуречье в форме виноградной грозди, очерченное естественными водными границами, рекой Прут и дельтой Дуная на западе и Днестром — на востоке.

28 июня с рассветом румынские войска начинают эвакуацию и отходят по двадцати мостам за Прут, оставив русским склады с оружием и боеприпасами. Сигуранца уходит вместе с армией, открыв ворота тюрем, в одном лишь Кишиневе — городского острога, тюремного замка, губернской и городской тюрем, исправительного арестантского отделения. Местные евреи-коммунисты организуют Временный ревком — защитить еврейское население в часы безвластия. Их первыми затолкают новые хозяева в еще не проветренные камеры. А не своевольничай! Это кто тебя уполномочил?

Московское время 14 часов. «Сегодня будущее, о котором мечтали, становится настоящим. Братья молдаване, русские и украинцы! Пришел великий час вашего освобождения из-под ига румынских бояр, помещиков, капиталистов и сигуранцы. Никогда больше вы не будете гнуть спину и способствовать обогащению чужестранцев-кровопийц. Настал великий час вашего единения с советским народом. Несмотря на то, что военщина и буржуазно-капиталистическая клика Румынии подготовила провокационные действия против СССР и сосредоточила на границе крупные войсковые силы, украденная советская земля, Бессарабия, возвращается к Матери-Отчизне».

Весть о том, что «идут Советы», опережает появление русских в Кишиневе всего на несколько часов. Администрацию не приходится выводить, в страшной спешке она сама штурмует переполненные вокзалы, откуда поезда еще идут на запад в Румынию. Опоздавшие будут отправлены с тех же перронов, но уже на восток в Сибирь, и под конвоем. Ох, да разве только администрация спешит спастись? А другие слои общества как же? Двадцать два года, с 1918-го по 1940-й, — срок достаточный для того, чтобы прижиться и перевить лианами все общественные структуры. «Большинство капиталистов и помещиков, реакционная часть местных чиновников и интеллигенции, часть кулачества, а также главари националистов и прямые изменники Родины предпочли поспешно бежать из Бессарабии».

Состоятельные семьи построили в Кишиневе десятки небольших уютных вилл, вошедших в историю городской архитектуры как «румынские домики», большинство из них спроектировано обрусевшим немцем Николаем Мерцем, превосходно уловившим удовольствие от жизни колониальной буржуазии, сродни удовольствию французов в Алжире — вольготно наслаждаться положением хозяев. Нет двух одинаковых особнячков и все вместе образуют стиль, в котором уживаются прирученный модерн и прелесть брынковянской архитектуры с ее арочками, внешними лесенками и черепичными крышами. Архитектор сумел дать заказчикам лестное ощущение принадлежности к моднейшим достижениям L̓Esprit nouveau, не нарушив их связи с национальными корнями. Особняки строились добротно, почти все они выдержали сильное землетрясение, превратившее многие здания Кишинева в руины в октябре того же 1940 года.

В частном и государственном румынском владении находились банки, железные дороги, пароходство, деревообрабатывающая, винодельческая, пищевая и табачная промышленность, мануфактуры, больницы, гимназии и т. д. А духовенству куда прикажете деться? Римско-католическая епархия, Армяно-григорианская апостольская православная церковь, одна из древнейших в Европе, Евангельско-лютеранская церковь. Репрессии против уцелевших остатков служителей культа волнами продолжались вплоть до 1951 года. Молдавский пейзаж был на диво расцвечен монастырями и скитами, их ждало разрушение и запустение. Воинствующие атеисты порубят и пожгут непревзойденную народную пластику, поклонные кресты. У колодцев и на перекрестках дорог стояли деревянные распятия. К разрушению синагог и к уничтожению священных еврейских книг и утвари за очень короткий срок приложат руку и новая власть, и землетрясение, и бомбежки, и немецкая чума. Раввины, канторы, меламеды и ученики ешив оказались между молотом и наковальней. Бежать на запад в объятия к нацистам или ждать страшной участи, уготованной коммунистами? Старообрядцы-липоване, нашедшие приют в Бессарабии на задворках царской империи после реформы Православной церкви в XVII веке, тихо-мирно жили себе в Румынии. Новая власть увидит в них сектантов-мракобесов.

Нахождение Бессарабии в составе Румынского королевства оградило «смесь племен и лиц» — так Пушкин назвал пестрое разномастное население края — от ужасов Гражданской войны, полыхавшей по ту сторону Днестра, от глумления над религией и живодерни коллективизации и голода. Отсрочка кончилась. Пришел момент перелицовки всех лиц на одно лицо.

В полном небрежении к историческому моменту идут обильные краткие ливни с грозами. Или же — сама природа противится вторжению Красной армии, или же — сама природа приветствует приход справедливой власти раскатами громов и сверканием молний! Паводки мешают войскам РККА продвигаться в глубь Бессарабии. Командование операцией просит у Москвы отсрочки на несколько дней и получает отказ. В перерывах между грозами печет солнце. Урожай вишни и черешни такой богатый, что, сколько ни собирай, на ветках остается еще много ягод. Во всех городских дворах приготовлены медные тазы для варки варенья: из белой черешни на белом сухом вине совсем без воды, из мелкой горькой черешни, крупной черной и вишни. После дождя на солнцепеке земля благоухает яростно.

В советскую эпоху этот день отмечался как праздник и одна из центральных улиц Кишинева называлась «Улицей 28 июня». Полное имя — Галбинская, Синадиновская, Regina Maria, 28 июня, Vlaicu Pârcălab. Не улица, а испанский гранд. Власть сменилась — жди переименований. Улица расположена в историческом центре города, там на углу бывших Подольской и 28 июня стоит наш семейный особняк на высоком цоколе, на фасаде которого — мемориальная доска в честь моего отца. К дому возят туристов из Израиля, интересующихся еврейской культурой Восточной Европы. Беседу-семинар ведет историк-израильтянка, родом из Кишинева.

«Мойше Гамбурд, крупный молдавский художник, родился в религиозной еврейской семье. Против желания родителей он едет в Брюссель и поступает в Королевскую Академию искусств на отделение монументальной живописи. Вообще-то семья отправила его заграницу, чтобы он там выучился на инженера, но талант, он ведь полыхает в душе художника, и невозможно этому горению противиться. Окончив Академию в 1929 году и получив серебряную медаль за дипломную работу, Мойше направляет свои стопы не куда-нибудь, а в подмандатную Палестину, но не находит себя в тогдашней художественной среде и возвращается в Румынию». «Это он зря! Возвращаться ему не надо было», — обязательно сожалеет кто-нибудь из туристов. Гид: «Дочь художника Мириам с вами не согласилась бы. Ведь, вернувшись, он женился на ее будущей матери, и так Мириам появилась на свет». — «Да, но если бы он остался, у его дочери не было бы проблем с квартирой и с мастерской, а то она все время переезжает. Это каково скульптору-то переезжать!» — «По возвращении, как я уже говорила, Гамбурд женится на младшей дочери кишиневского адвоката, возле чьего дома мы сейчас стоим. Евгения, студентка Бухарестской Академии искусств, пришла на первую персональную выставку художника, сначала влюбилась в его работы и только потом познакомилась с автором. Будущая теща Моисея, надо сказать, не одобрила выбор дочери: «Бессребреник». «Мама, ты только посмотри, как его хвалят в прессе: „Гамбурд — мастер неприукрашенного жесткого реализма бессарабской действительности“. И еще: „…художник сумел выявить образ женщины-крестьянки в ее бесконечно длящемся напряжении, с душой, придавленной слишком мрачным бытом“. — „Я и говорю, голодранец. Никто
не купит его работы. Никто не захочет украшать свой дом чужим горем!“ Но отец Евгении поддержал дочь.

Якова Гольденберга, деда Мириам, адвоката, на его счету были крупные выигранные процессы, арестовали сразу после аннексии Бессарабии Советским Cоюзом, но вскоре отпустили, и он продолжал работать при новой власти и выучил многих молодых юристов». Турист в носках и в сандалиях: «Адвоката не могут арестовать за выигранное дело, даже если он защищает преступника. Это незаконно!» Турист с неперестающим звонить мобильным телефоном: «Я вот хотел бы спросить, нам всегда говорили, что евреи Бессарабии перебивались с хлеба на воду, а тут такой домище и детей, небось, по заграницам обучали?»

«Не забывайте, мы находимся в верхней зажиточной части города. Чтобы переселиться сюда из нижнего еврейского квартала, иногда требовались усилия нескольких поколений. Да, образованию придавалось большое значение и в Кишиневе было несколько превосходных гимназий. Старшая сестра Евгении красавица Регина окончила с отличием Бухарестскую консерваторию. Любопытно, что белые эмигранты, те, которым повезло бежать из революционной России, очутившись в Румынии без средств к существованию, устраивались гувернерами в состоятельные семьи. Так некоторые местные евреи смогли удовлетворить свои амбиции и дать детям аристократическое воспитание. Портрет жены художника Евгении в черной шляпе, датированный 1938 годом, был показан на выставке портрета „От Путина до Распутина“ в Музее Тель-Авива в 2016 году. Вы посетили эту выставку? Впечатление от портрета, говорите, было таким сильным, что вы решили присоединиться к нашей поездке в Молдову. Прекрасно! Я хочу зачитать вам отрывок из письма Симона Школьника, тоже адвоката, дяди Евгении, посетившего молодоженов в Бухаресте; добавлю, адвокаты, врачи, архитекторы, инженеры, все эти так называемые либеральные профессии были очень популярны среди евреев. Итак, письмо: „Мастерская Макса Гамбурда обновилась портретом несомненного достоинства, соединение искусства и любви, портретом жены. Макс обнаружил глубокое чувство и показал, что означает вдохновение художника. Я впервые наблюдаю художника во время его творчества. Портрет обаятельный, я бы сказал, лучезарный, и чувствуется, что он написан художником, все „я“ которого заполнено одним образом. Здорово им завладела эта маленькая Женя. Но вы, конечно, хотите узнать о ней побольше. Ярким событием в ее творческой карьере стало создание костюмов для первого фильма одного из крупнейших режиссеров современности Сергея Параджанова „Андриеш“ по переложенной на стихи поэтом Емельяном Буковым молдавской сказке».

Студентка-израильтянка: «Ой, вы не представляете! Я была на фестивале Сергея Параджанова в тель-авивской „Синематеке“! Какие фильмы! Потрясающе! Одним словом — красота! Их можно найти на YouTube!»

Турист в футболке с серпом и молотом: «А можно спросить, где находится дипломная работа Гамбурда, ну та, награжденная серебряной медалью, и что это за картина?» — «Художник привез ее в Кишинев из Брюсселя. Это монументальное полотно, размером 250 на 400 см, композиция из обнаженных мужских фигур, в верхней части которой просматриваются силуэты коней. „Тугая скульптурная пластика юношеских тел, четкие и вместе с тем поэтичные силуэты“, — так напишет о ней критика».

Пожилая туристка в рваных джинсах авторитетно: «Эстетика мужского тела — это очень модно в связи с легализацией гомосексуализма. Мы увидим панно в музее?» — «Увы, нет. Панно исчезло при отступлении немецких и румынских войск из Молдавии в 1944 году. С картиной связана семейная легенда. Она висела в этом доме в спальне над кроватью и спасла Моисея и его жену во время землетрясения 1940 года — мощный подрамник и холст не дали стене обрушиться на спящих». Та же туристка: «Вы знаете, я готовилась к этой поездке, я даже была в мастерской Мириам Гамбурд в Яффе. Она мне рассказывала, что ее отец в одночасье бросил всю выставку в Бухаресте и никогда ни одной из своих ранних работ больше не видел. Я не понимаю, зачем драматизировать события? Надо было сразу поехать в Румынию, это же рядом, и привезти работы. И еще, она мне с восторгом рассказывала о своей студенческой жизни в Ленинграде шестидесятых годов, вот только всегда была голодна. Так неужели нельзя было подойти к банкомату, вытащить немного денег и поесть как следует?» Гид: «Разрешите мне продолжить. Родители Моисея погибли, их расстреляли нацисты в 1941-м. Они отказались оставить без присмотра виноградники, которые возделывали, эвакуироваться и так спастись. Их фотографии не сохранились, только несколько портретных рисунков их сына. „Двойной портрет матери художника“ — шедевр Гамбурда-рисовальщика. А сейчас обратите внимание, пожалуйста, рядом с мемориальной доской из красного гранита по эскизу дочери художника закреплена муниципальная плакетка, на ней указано, что дом Гамбурда является памятником архитектуры. Он выстроен в эклектичном стиле, скорее, в стиле южнорусского ампира. Город требует сохранности фасада, что, мягко говоря, соблюдается весьма условно, и не вмешивается в безобразия, творимые с интерьером. К сожалению, после национализации особняка добротные резные дубовые двери с львиными головами были заменены на дешевые стеклянные, ставни и широкие подоконники вырваны, как говорится, с мясом, и вместе с дубовыми дверьми исчезли в неизвестном направлении бронзовые ручки, и шпингалеты исчезли тоже. Витражи разбиты, паркетный пол заменен на линолеум и дешевые крашеные доски. Марсельская черепица заменена на асбест…» Кто-то из туристов: «Но ведь асбест запрещен к применению — это вредно для здоровья!» — «…марсельской черепицей покрыты многие старые дома по всему Средиземноморью и в Израиле. Это знак качества тех времен». Турист в спадающих брюках: «Надо же так обкорнать. Но дом все-равно остался барским. Вот что значит порода!» Гид: «Ни землетрясение, ни бомбежки города не нанесли дому такого урона, как эта идеологическая модернизация; похоже, с особняка сбивали спесь. Дом знаменит еще и тем, что здесь у Гамбурдов в послевоенные годы собирались все те, кто создавал новую молдавскую культуру, те, кто сделал свой выбор в пользу Советской Молдавии и покинул Бухарест в 1940 году: архитекторы, художники, артисты, писатели и переводчики, музыканты и даже врачи».

Сразу после завтрака и перед посещением дома Гамбурда туристам показали главную достопримечательность города, памятник молдавскому господарю Штефану Великому и Святому (Ştefan cel Mare şi Sfânt) работы бессарабского скульптора Александра Плэмэдялэ. Кряжистая фигура господаря в тяжелом национальном одеянии на фоне старинного парка властно держит огромную площадь перед собой. После многочисленных злоключений памятник снова
стоит там, где ему и положено стоять, на своем настоящем пьедестале из местного касоуцкого известняка. В этом заслуга архитектора Роберта Курца. Курц и его жена журналистка Фира были близкими друзьями Гамбурдов еще с бухарестской юности, и гид рассказывает о том, что Курц был племянником знаменитого архитектора Щусева, построившего Мавзолей Ленина в Москве, и вместе со Щусевым после войны разработал генеральный план Кишинева, осуществленный только частично.

Вопрос: «А как он относился к евреям?» — «Но Роберт Евгеньевич был женат на еврейке…» — «Я спрашиваю, как Штефан Великий относился к евреям? А то ведь в Киеве стоит памятник Богдану Хмельницкому…» Возглас: «Этого не может быть!» Гид: «Судите сами, визирем молдавского господаря был Исаак бен Беньямин Шор, а когда Штефан серьезно захворал, крымский хан Менгли-Гирей послал к нему своего лекаря-еврея, и тот вылечил правителя. В благодарность за это господарь разрешил евреям проживать в своем государстве, а врачам-евреям — на льготных условиях». Турист: «Очень хороший памятник».

«А что делал Гамбурд во время войны?» — «Моисей воевал в Красной армии, а в 1943-м его демобилизовали и вызвали в Москву». — «Арест! Я так и знала!» — подает голос студентка. «Нет, привилегия. В столице его с женой поселят в гостинице „Москва“ и через год одними из первых Гамбурды вернутся в освобожденный Кишинев. Евгения напишет в Москве свои лучшие гуаши, виды военной Москвы с птичьего полета, а Моисей Ефимович… » Турист в сандалиях: «А почему Ефимович, ведь его отца звали Хаим? Неблагозвучно!? Хайим — это по-нашему жизнь. Очень красивое имя. Я дал это имя моему старшему сыну, он не жалуется». — «В Москве Гамбурд начал работать над монументальным полотном „Проклятие“ — трагическая эпическая сцена первых дней Великой Отечественной войны. Эту картину мы увидим в Национальном художественном музее Молдовы. Главные залы музея ремонтируются, но специально для нас откроют запасники, где хранится картина». — «Простите, но я никогда не слышал о такой войне». — «А о Второй мировой вы слышали?» — «О, разумеется!» — «За „Проклятие“ художник получил высокую награду, орден Трудового Красного Знамени, но это не помогло ему избежать гибели, как награды и звания не помогли членам Еврейского Антифашистского комитета. Гамбурд покончил с собой, по одной из версий, в ожидании ареста. Сталин к тому времени уже год как умер, но маховик репрессий еще работал. О Еврейском Антифашистском комитете вы можете узнать в Википедии и на других сайтах. В постоянной экспозиции музея вы познакомитесь с одним из лучших портретов художника. Это портрет скрипача-виртуоза, первой скрипки Молдавского филармонического оркестра Оскара Дайна, он был завсегдатаем дома Гамбурдов. Дайн учился в Брюсселе, Париже, Праге и стажировался в Бухаресте у Джордже Ионеску. Недавно в Молдове выпущена почтовая марка в его честь. Жена скрипача работала переводчицей с немецкого в СМЕРШе. Что означает эта аббревиатура — вы найдете в Викепедии». — «А он не родственник Моше Даяна? Интересно было бы проверить».

Турист без особых примет: «Я слушаю, думаю и никак не могу понять. Советские евреи в синагогу не ходили, субботу и праздники не соблюдали, кашрут не соблюдали, обрезание младенцам мужского пола не делали. Так откуда же они знали, что они евреи?!»

Израильские туристы посещают Кишинев в основном для того, чтобы увидеть «город резни» Хаима-Нахмана Бялика, — и не найдя следов погрома, бывают очень разочарованы. Здесь никто не помнит о погроме и не знает о том, что слова Кишинев и погром стали близнецами-братьями, как Ленин и партия, и не разлей водой парой как Иешуа и Понтий Пилат — помянут одного, тотчас помянут и другого. Туристов повезут в бывший еврейский квартал и покажут им дом номер 13 в Азиятском (через «я») переулке, описанный и этим увековеченный писателем и гуманистом Короленко, и расскажут о том, что мать молдавского классика Мойше Гамбурда, моя бабушка, во время того самого погрома — погром «по традиции» пришелся на христианскую Пасху в апреле — была на третьем месяце беременности. Отец родился 2 октября 1903 года.

Погрому повезло — он обрел свой рупор и своего летописца. Поэма Бялика заставила содрогнуться мир — всех, кроме погромщиков. Они ее не читали. Ни советская аннексия Бессарабии, ни гитлеровская оккупация края никем не были воспеты, не нашлось для них слова. После знаменитого погрома город пережил другие жестокие потрясения, но они отодвинуты в прошлое ликованием выживших и немотой погибших.

К вечеру исторического дня 28 июня Кишинев захлестнула волна грабежей. Вереницы подвод, запряженных волами, и грузовиков потянулись к переправам через Прут. 29 июня на мостах были установлены кордоны советских пограничных войск для задержания мародеров. Возможно и другое распределение ролей: пограничники и есть мародеры, грабившие тех, кто, рискуя жизнью, спасал свое — заодно прихватив и чужое, что плохо лежало, — добро. Редким счастливчикам удавалось ступить на румынский берег «…с одним сапогом на ноге, без шубы, без портсигаров, украшенных надписями, без коллекций часов, без блюда, без валюты, без креста и брильянтов, без миллиона». Кто-то прыгал в воду, и тогда слышалась автоматная очередь, кто-то опрокидывал телегу, и в реку обрушивалась гнутая венская мебель, серванты, диваны и зеркала в стиле ар-нуво, огромные шкафы вместе с содержимым вперемешку с бочками солений и вина, лопавшимися от ударов о крышки роялей «Steinwey», и наспех скомканные знаменитые шерстяные безворсовые бессарабские ковры ручной работы. С румынского берега неслось: «Trăiască România Mare! (Да здравствует великая Румыния!)» и «Noi ne vom întoarce! (Мы еще вернемся!)». Вернулись. Вернулись через год. С германо-румынскими войсками вернулась сигуранца. Вместе жестоко отыгрались на местных евреях.

Недобрый час пробил для молдавского дворянства, со времен господаря Дмитрия Кантемира традиционно преданного русским царям. В ходе крымских войн между Россией и Портой и во время Первой мировой войны оно поддерживало русскую армию продовольствием и крупными денежными средствами. В семьях хранились благодарственные царские грамоты. На румынского короля Фердинанда I бояре затаили обиду — в 1918 году он провел закон о национализации их земель. Правда, помещикам пообещали возместить стоимость отчужденных угодий. Дворяне называли этот акт «большевистской выходкой короля» и считали себя не понаслышке знакомыми с методами большевиков. Как же они ошибались! По ту сторону Днестра в советской стране давно успели расправиться с капиталистами и помещиками и с теми, кто с ними расправился. А здесь работы непочатый край. По ту сторону Днестра — вот он, тот берег, видно, как жгут костры и по-над водой стелется дым — уже позади Голодомор и 1937 год с его расстрельными тройками, репрессиями против бывших кулаков, недобитых эсеров и классово-чуждых элементов, а здесь — ну прямо реликтовый заповедник. «Разоренное, обездоленное молдавское население с завистью глядело на тот берег, где в дружной борьбе за мир и счастье работали советские братья». Дворяне проявили преступную наивность, полагая, что комиссары с умилением отнесутся к благодарственным царским грамотам и, разумеется, посчитают их охранными. А где преступление, там и наказание. Советы их «подняли», то есть депортировали. Строптивые были расстреляны, многие погибали в пути, выжившие прижились в ссылке. Из Казахстана, из Омской области и Красноярского края приходили письма от ссыльно-поселенцев, их дети иногда возвращались в родные края. Во многих сферах деятельности Молдавской Советской Социалистической Республики встречались звучные фамилии местных потомственных дворян, вдохновенно создававших на страх и на совесть новые ценности. Почти все они стали членами партии.

Не только молдавским помещикам следовало опасаться Советов, но и белой эмиграции, не добравшейся в свое время до желанного Парижа или презренного Константинополя и загулявшей в степи молдаванской. Были те, и белый генерал в их числе, кто остался поближе к границе, чтобы не упустить радостный момент, когда неправедная власть на левом берегу Днестра окочурится сама собой. Царские офицеры, воевавшие в Белой и в Добровольческой армиях, одержимые бесом ностальгии и мантрой Вертинского «и российскую милую землю узнаю я на том берегу», обнимутся с братьями по крови и священные слезы любви окропят их встречу. Генерала расстреляли, обе его дочери погибли по дороге в Сибирь. Те из белых, кто был трезвей рассудком, ушли с румынами и так избежали расправы.

Требования румынского командования о возвращении брошенных в спешке складов с оружием и боеприпасами действия не возымели. Советская сторона зачислила их в военные трофеи. Мы, мол, не обязаны собирать винтовки, которые побросали ваши солдаты. И то правда, молдаване, служившие в румынской армии, в мгновение ока 28 июня превратились в советских граждан — и их не тронь! Они бросали оружие, а иногда прихватывали его с собой вместе с обмундированием, обозами и лошадьми и разбредались по своим родным селам. Командованию даже скрежетать зубами от досады было некогда. Так в руках русских оказались 52 796 винтовок и карабинов — устаревших, правда, образцов. В списках трофеев вместе с зенитными пулеметами, мотоциклами с колясками, автобусами, вагонами и паровозами в количестве 141 штуки числились три с половиной вагона вина и среди прочей живности 79 голов поросят.

Эшелон особо ценного груза, набитый до отказа предметами из музейных и частных коллекций, церковной утварью, антиквариатом и слитками золота, не успел проскочить только что застолбленную границу. Бронзовый Штефан Великий оказался удачливей. По решению одного из румынских генералов скульптуру скинули с пьедестала и эвакуировали. Памятник был осуществлен на средства, выделенные румынским правительством, и на отливку фигуры пошла бронза трофейных турецких пушек, что носило символический характер. Но великий господарь — это национальная гордость, при нем Молдавское средневековое государство стало суверенным, и, что немаловажно, памятник спроектирован специально для города. Значит, не эвакуировали, а все-таки стащили, чтобы воздвигнуть его заново в 1942 году в оккупированном Кишиневе. За год гитлеровцы превратили город и окрестности в юденфрай: евреи транспортированы в лагеря в Транснистрии, заперты в гетто или расстреляны. В числе расстрелянных Хаим и Фрида Гамбурды, мои дедушка и бабушка.

На торжественной церемонии освящения памятника присутствует юный король Михай I. Звучат фанфары, атмосфера праздничная. К тому времени предыдущий король, его отец, отказавшийся от солидных кусков империи, но не отказавшийся от своей госпожи «неблагородного происхождения» Елены Лупеску, был отстранен от управления страной маршалом Антонеску и бежал заграницу. Отступая из Кишинева в 1944-м, румынские военные снова прихватили Штефана с собой. Бронзовая фигура господаря валялась где-то на задворках, и только рука с деревянным — бронзовый украли — крестом торчала из-под снега. Памятник вернули домой, но свято место не пустовало. Оно было занято вырезанным из фанеры силуэтом «отца народов».

Междувластие — лучший момент сведения счетов. Рабочие кожевенного завода с удовольствием проучили своего прижимистого хозяина по прозвищу Jupuitor (Шкуродер). По его требованию рабочие медленно, слишком медленно, и тщательно размонтировали недавно приобретенное в Италии оборудование, но отказались упаковать его. Так хозяина и сдали вместе с новенькими станками подоспевшим советским военным.

В маленьком придунайском городке русских ждало странное зрелище — во дворе только что покинутого хозяевами двухэтажного дома под навесом от дождя стоял богато убранный для многолюдного пиршества длинный стол: горы голубцов в виноградных листьях, продолговатые блюда со стерлядью и осетрами, копченая свинина и соленья. На яства глядели сотни голодных глаз. Это сатмарские хасиды, бежавшие от режима Антонеску, нашли пристанище в только что опустевшем доме, в летней кухне с еще дымящимися казанами, в подсобных помещениях, в хлеву и на крыше. Никто из них, даже дети, не прикасались к некошерной пище. Советским военнослужащим было запрещено принимать от населения что-либо из съестного, кроме хлеба-соли. И они тоже не притронулись к лакомствам.

Работники банка в Оргееве заперли директора в его кабине и обчистили сейфы. Советские солдаты высвободили начальника и с его помощью перехватили беглецов. Банкир получил благодарность. Бравая крестьянка забралась в только что покинутый помещичий дом на юге Бессарабии, в порыве классовой ненависти перебила и изломала там все, что смогла, и была арестована за порчу народного имущества.

В то время, как румыны в тесноте и в обиде переходили мосты через Прут и Дунай на запад, бессарабцы рвались в противоположном направлении. Началось их массовое дезертирство из румынской армии. На своей территории командиры отыгрались, расстреляв 600 солдат-дезертиров, желавших вернуться домой. Дезертиров отлавливали в лесах, но кто-то, переодевшись в штатское, все же оказывался на противоположном берегу, где его тотчас арестовывал НКВД как… немецкого шпиона. Пять тысяч желавших перейти мост в Унгенах были заперты полицейскими в здании железнодорожного вокзала, где их продержали без еды и питья двое суток, а отперев, стреляли им в спину. «Ты что думаешь, там тебе будет лучше?» — спросил молодого художника Михаила Греку румынский пограничник. «У меня там престарелые родители», — был ответ. Не только сыновьи, но и супружеские чувства гнали Греку на советский берег — только что он женился на своей однокурснице по Бухарестской академии художеств еврейке Эсфири Брик.

Евреи и коммунисты составляли самую многочисленную группу рисковавших угодить из огня в полымя. Марксистскими идеями увлекались дети богатых бессарабских родителей. Они были так остро чувствительны к социальному неравенству, будто им достался весь скопившийся лишний в процессе сколачивания богатства их отцами дефицит совести. Это, конечно, не значило, что они отказывались от благ своего положения, позволявшего им учиться в Сорбоннах и Оксфордах. Бегите, молодые люди, в Америку или оставайтесь в Лондоне, или вступайте в ряды Сопротивления! Но нет, их неудержимо влекло домой в ставшую советской Молдавию. Их отцов расстреляли как заводчиков, а сыновей — как троцкистов.

Моисей и Евгения застревают на переправе на двое суток. По мостам отступают румынские войска, и никому нет дела до штатских, желающих покинуть Румынию, а значит, перейти мост против движения солдатской массы. Военные все еще идут и идут, а советские пограничники уже размечают государственную границу на левом пологом берегу реки. После долгих часов ожидания, на мосту устанавливается нечто вроде пропускного пункта и его тотчас сметает поток солдат. Успевшие подняться на мост оказываются прижатыми к перилам. С высоты моста хорошо видно, как румынские пограничники не чинят препятствий — широкий жест рукой, плыви, мол, если тебе очень хочется — тем молодым, сильным и нетерпеливым, кто пускается вплавь. Доплыть им не удастся, на советском берегу их встречают стрельбой. Женщина на мосту бросается с криком к пограничнику, на ломаном русском умоляя его помочь: «Fiul meu (мой сын), там плыть, платил!» — «Гражданочка, расстрельная статья за незаконное пересечение границы. Что, не знала?» — «Она говорит, что ее сын дал взятку, иначе румынский пограничник не пускал его к реке». Советский солдат: «Привыкли к взяткам. Скажи ей, мы взяток не берем».

Толща воздуха содрогается, на несколько секунд выключается звук, чтобы обрушиться грохотом. Что это? Может быть, взорван соседний мост или здание, или поезд? Людей гонит на восток лавина уже идущей войны, а где Исход, за толпой непременно увяжется «эрев рав» — разномастный сброд, так Библия называет примкнувших к сынам израилевым при выходе из Египта. Вот и сейчас воспользоваться случаем спешили авантюристы всех мастей, уголовники и несостоятельные должники, ожидавшие суда, и даже несколько жертв безответной любви.

Моим родителям кажется, не выбраться им отсюда. Мне очень хочется подбодрить их — я-то знаю, что они доберутся домой. До их гибели останется еще 14 лет жизни. Отцу, я уверена, трудно осознать, что его карьера рассечена на две части. Мысли художника заняты статьей ведущего критика профессора Джорже Опреску, только что опубликованной в центральной газете. Художник не совсем согласен с трактовкой своего творчества. «Надо бы пригласить Опреску в кафе на бульваре Brătianu и обсудить с ним значение терминов, которыми тот пользуется, например, „редкий в своем поколении художник монументально-декоративного стиля“. Но почему декоративного? Может быть, критик имеет ввиду влияние мастерской монументальной живописи Бельгийской академии? Да, конечно, ведь он видел мою дипломную работу, а в ней просматривается ар-нуво, но в последних работах — нет. Опреску пишет о моих поисках стиля. Ерунда! Поиски стиля. Но стиль находится сам собой в процессе работы. Ни слова о рисунке и пластике, и о плотности цвета. Критики никогда не видят главного. „Быт возвышен до уровня бытия“. Красиво сказано. Здесь можно уловить философскую и даже религиозную ноту. Критики называют меня певцом бессарабского крестьянства, и это честь. Да, я вырос среди виноградников в деревне».

Очень скоро характер и тон критики произведений Гамбурда изменится, в них усмотрят опасный космополитизм и отсутствие руководящей роли партии, нежелание преодолеть груз прошлого и изначальную причастность к буржуазной культуре. Что касается главного, то окажется, что художник медленно изживает присущую ему цветовую условность и композиционную фрагментарность. От него потребуют серьезной перестройки творческого метода. Горечь и страх накопятся со временем, но сначала отец с энтузиазмом окунется в новую жизнь. Сохранился его членский билет Союза художников Молдавии под номером три, второй номер Моисей галантно уступил жене, первый достался прибывшему из центра направлять местную культурную жизнь в правильное русло Алексею Васильеву.

Из писем Васильева жене, датированных апрелем-июлем 1941 года: «Вечером на улице Ленина гулянье <…>. Все одеты значительно лучше, чем в Москве, замечательные прически и т. д. Чувствуется, что попал в город, который долгое время был в орбите европейской моды <…> и мой костюм, который в Москве был хорошим, здесь считается за более, чем средний <…> Итак, Таня, я за границей. В полном и прямом смысле этого слова, ибо и психология, и нравы, и обычаи кишиневцев в такой степени не похожи на наши, что трудно подчас даже разговаривать со многими, так как не находишь общих слов <…> Если бы ты знала, как они умеют отдыхать, как они танцуют, поют, играют и говорят на многих языках! Они знают всю Европу, однако это не мешает им о многом судить очень поверхностно <…> Во мне все видят представителя центра <…> В тот вечер я услышал много интересного о Пикассо, Корбюзье и др. художниках <…> Учу молдавский язык <…> Почти все выказывают свою радость по поводу приезда наших в Бессарабию, но думаю, что не все искренно». Васильевы и Гамбурды подружились семьями, но в глазах местной интеллигенции эти два художника виделись полярными фигурами. Васильев — советская культура во плоти, Гамбурд — носитель иных ценностей и трагическая личность.

Но я оставила Моисея и Евгению, переходящими по мосту через Прут. Вот и первый в их жизни день при советской власти. По городу не пройти — идет подготовка к параду. По обеим сторонам улиц, на домах и воротах развешивают лозунги, на скорую руку написанные белым по кумачу. Огромный канонический портрет Сталина, тщательно прописанный сухой кистью (портрет прибыл самолетом из Москвы), с тыльной стороны плотники прилаживают к нему шесты для переноски. Всюду грузовики с откидными бортами, полные корзин с цветами. Цветы раздадут детям, и они вручат букеты солдатам-освободителям. Танки, очень много танков, им не хватает места на проезжей части улиц и они утыкаются носами в стены домов. На одном из танков сколачивают, нет, не эшафот — трибуну. Парад будет принимать командующий операцией маршал Жуков. Духовой оркестр, набранный из местных музыкантов, разучивает советские марши. Лица музыкантов, блеск литавр и труб и звуки музыки выражают верноподданни-
ческий восторг высокого накала, в искренности которого не усомнишься. Евгения узнает в оркестре известного джазиста, на концерте которого была в Бордо. Капельмейстер на полусогнутых ногах то пятится назад, то наступает на оркестр — весь подобострастие.

Патрули повсюду: «Кто такие? Зачем прибыли? Куда идете?» — «Мы художники, мы возвращаемся домой». Евгения достает из сумочки газету с репродукциями работ Макса Гамбурда на первой полосе и репортажем о параде вермахта на Елисейских Полях и экскурсии Гитлера по покоренному Парижу — на обороте. В репортаже о том, что, вот досада, Гитлеру не удалось подняться на Эйфелеву башню, лифты не работают. Но фюрер говорит, что тому, кто завоевал Париж, не надо покорять башню — она и так принадлежит ему. Солдат вертит газету в руках и возвращает ее. Мама прихрамывает, туфли-эспандрильи на веревочной подошве размокли и облеплены грязью, в руках сумка с документами. Муж поддерживает ее за локоть. Моисей — на нем нарядный галстук, повязанный на несостоявшуюся встречу с коллекционером, подбородок оброс щетиной, одежда промокшая и помятая, но переброшенный через руку плащ на клетчатой подкладке из тонкой шерсти падает уж больно не советскими складками, и это настораживает патрульных. За усталостью и неприбранностью молодой пары безошибочно угадывается облик европейских интеллигентов эпохи, которую румыны называют Interbelic — период между двумя мировыми войнами. «Стоять! Документы, деньги, драгоценности». — «Ничего, кроме обручальных колец. Мой муж получил государственную премию, но…» — «Это какого еще государства?» — «У нас были с собой деньги, леи, разумеется, но все пришлось отдать вчера за краюху хлеба и ломоть брынзы». Патрульный напарнику: «Дамочка говорит по-русски как будто впрямь из Питера». Мама: «Ну что вы, господин городовой, я отродясь не бывала в Петербурге. Нас с сестрой воспитала бонна, простите, гувернантка из белых…» — «Я не господин, господ мы сбросили в Черное море». Моисей жене: «Taci, drăguţă, taci. (Молчи, дорогая, молчи)». — «Не говорить по-румынски! Что ты сказал жене?» — «Попросил ее потерпеть совсем немного. Мы три дня в дороге, спали на земле, но вот уже дома». — «Этот дворец, что ли, ваш дом? Ничего, скоро будет нашим».

Ставни высоких окон на фасаде особняка плотно закрыты. Гамбурды протискиваются между танками, поднимаются на знакомое крыльцо и долго стучат в дубовые тяжелые двери. Моя бабушка сама открывает им. Страшная новость — деда арестовали сегодня утром. «Вы живы, дети мои! Какое счастье, какое счастье, Боже мой, Яшу арестовали, какое несчастье!» — «Мама, почему ты одна в доме, а где…?» — «Я успела вчера рассчитать всю прислугу. Большевики не любят эксплуататоров. К тому же леи, говорят, уже ничего не стоят. Рубль пришел разорить нас». Своему зятю, моему отцу: «Какая удача, что ты, Моня, заработал, наконец, своим искусством. Хоть голодать нам не придется». — «N-am apucat să primesc banii… (Я не успел получить деньги…)» Евгения: «Mama tu singură spui că leii nu mai au valoare! De ce iţi pui pălăria? Să nu ieşi în stradă, e periculos (Мама ты сама говоришь, что леи уже ничего не стоят! Почему ты надеваешь шляпу? Ты не выйдешь на улицу, это опасно!)». Бабушка: «Прекратите громко говорить по-румынски! Так. Я ухожу за мужем».

В детстве я много раз слышала о том, как бабушка спасла деда. Ни одного слова в своем рассказе она никогда не меняла. «Когда зашли Советы, Яшу, как юриста, сразу же арестовали. Я надела шляпку от мадам Попеску, вы, конечно, помните ее магазин на Александровской, и пошла к комиссару. Что же вы делаете, господин комиссар, сказала я ему, мой муж — известный адвокат. Был царь — он работал на царя, были румыны — он работал на румын, зашли вы — он будет работать на вас. И Яшу сразу же отпустили». Неумеренно благополучный бабушкин рассказ поражал меня, пионерку, своей политической безграмотностью, но в магическую силу шляп я уверовала на всю жизнь. И что за выражение такое «зашли Советы»? Бабушка не унималась: «Как зашли, так и выйдут».

В доме прохладно, в просторных комнатах мягкая полутьма. Многостворчатые ставни выходившего в сад венецианского арочного окна открыты только наполовину, и в окно ломятся ветки вишневого дерева… Нет, фруктовые деревья, вишневое и абрикосовое, отец посадил только через семь лет, когда
я родилась, значит, тогда вишневых веток еще не могло быть, но я-то их помню, потому вычеркивать не стану. Книжные шкафы, один заполнен фолиантами старых мастеров, импрессионистов, кубистов — альбомы отец привез из Брюсселя, второй — юридической литературой на нескольких языках. Мраморный белый камин, на притолоке по сторонам — два огромных свежих букета. Над камином — тот самый портрет Евгении в черной шляпе. Моисей хотел показать его на своей выставке в Бухаресте, но бабушка не отпустила портрет из дома, тем и спасла. Изразцовая печь на отлете. Дом отапливался дровами и углем, и зимой через день приходил истопник. Бабушка упорно при самых скудных средствах заново обрастала прислугой. В центре комнаты, именуемой столовой, а значит, в центре мироздания, стоял массивный раздвижной стол. В детстве, помню, на столешнице раскраивались молдавские танцевальные костюмы, натягивались подрамники, а перед праздниками раскатывалось тесто и кололись грецкие орехи. За столом собирались те, кого со временем назовут местными классиками. Они были окрылены сознанием своей особой миссии — именно им выпал жребий создать новую молдавскую культуру. Их иммунитет не подвергался прививке на советскость, которую перенесли коллеги по ту сторону Днестра. Они были наивны во многом и лишены скепсиса и цинизма. Этих прекрасных талантливых людей объединяла огромная любовь к Молдавии. В доме были нередки и гости из Москвы, Киева и Ленинграда. Отец рисовал и писал друзей. И если крестьянские образы Гамбурда типизированы, то портреты друзей — ярко индивидуальны, и даже маленькие рисунки на листках из блокнота монументальны и обладают ошеломляющим эффектом присутствия.

Я любила ходить пешком под стол и слушать многоязыкий гомон, четко отличая русский от остальных необязательных. Ребенок — он звереныш и чует, что ему нужно для выживания. И как родители гордились моим раскатистым «р-р-р» и шипящими согласными! Бабушка была прагматична: «Власть говорит по-русски, значит, и ребенок должен говорить по-русски». Как все большие философы, бабушка грешила некоторой нелогичностью суждений.

В столовую выходило пять двустворчатых дверей, одна из них стеклянная витражная. Высокие двери встроены в забранные деревом проемы, из-за толщины стен походившие на ниши. Была ли самая большая и светлая комната отдана молодой паре под мастерскую? Думаю, что нет. Так было в годы моего детства. Мольберты, этюдники, пианино — все на месте, только большой дипломный холст Гамбурда, привезенный из Брюсселя, тот самый, что вскоре не даст стене рухнуть во время землетрясения 1940 года и спасет моих родителей, перевешен в спальню. Это покоробило художника. Очевидно, его тесть и теща посчитали, что панно из обнаженных мужских фигур не место в адвокатской приемной, где оно висело прежде.

Старшая мамина сестра Регина иногда приезжала к родителям из Монпелье, где она жила с мужем. Последний ее визит выпал на август 1939 года. Моисей и Евгения приехали из Бухареста, чтобы провести с ней этот месяц, и Моисей взялся писать портрет свояченицы. Он торопился с портретом. Вот-вот начнется война. Когда работа была закончена, художник снял едва просохший холст с подрамника, свернул его в рулон и подарил Регине. Сестры были молоды, счастливы и, конечно, не могли предположить, что им никогда больше не суждено увидеться.

Через полвека после описанных событий, уже в бытность мою в Израиле, мне стало известно, что семья из Бухареста привезла с собой небольшую картину Макса (так его продолжают именовать в Румынии) Гамбурда. Они эту работу не любят, держат за шкафом лицом к стенке, и я могла бы, может быть, вернуть ее себе. Я созвонилась с владельцами картины и поехала в Кирият Бялик, что недалеко от Хайфы, выручать картину. Хозяйка одной рукой протерла пыль с холста грязной тряпкой, другой придвинула ко мне стул и облокотила картину на спинку стула. Передо мной был оставленный в «Залах Даллес» портрет крестьянки. И рама была та же, что на маленькой черно-белой фотографии, по которой я знала портрет. Отец считал картину пропавшей и, вероятно, погибшей. «Вам она что, не нравится? Вот и нам тоже. Она у нас дома где только ни валялась. Вы все смотрите и смотрите…» Я протянула руку к портрету. «Нет, нет, мы хотим ее продать. Здесь в правом углу подпись и дата: 1938 год. Нам сказали, что это имеет большое значение и увеличивает цену. Мы хотим три тысячи долларов, это не много, если учесть…» Я так и осталась сидеть на расстоянии протянутой руки от картины. В комнате происходило какое-то движение, пришла дочь хозяйки с коляской, распеленала ребенка, отодвинула ногой мешавший ей стул с картиной, достала бутылочки, послышались причмокивания. Мое присутствие становилось неприличным. Раскланяться и уйти не хватало сил. «Но почему именно три тысячи, с чего вы это взяли?» — «Мы с мужем гуляли по старой Яффе, знаете, там где галереи, и зашли в одну, там нам очень понравился пейзаж израильского живописца. Галерист сказал, что это просто гроши». — «Имя, имя художника!» — «Вот, мы записали — Митч Беккер». Мне повезло! Митч оказался моим коллегой и приятелем, более того, он давно хотел, чтобы я сняла слепок с его лица и торса, я же не была в восторге от его просьбы. С чего это я, скульптор, стану делать работу формовщика? Уже на следующий день Митч пришел ко мне в мастерскую, и через день слепок был готов. Митч принял мои условия и расплатился своим пейзажем. Пейзаж был успешно обменян мной на «Крестьянку» Гамбурда, одну из лучших ранних работ мастера, считавшуюся потерянной.

Когда я предложила научному директору Третьяковки и автору панорамной экспозиции «Искусство XX века» Якову Бруку выбрать для музея из хранившихся у меня произведений отца, его ястребиный глаз выхватил «Крестьянку» и еще одну раннюю вещь живописца и два рисунка, сделанных Гамбурдом во время его пребывания в Эрец-Исраэль в начале 1930-х годов. Репродукция «Крестьянки» опубликована в шестом томе каталога собрания Государственной Третьяковской галереи «Живопись первой половины XX века», рисунки — в третьем томе «Рисунок XX века».

Митч выстроил натюрморт из сделанных мной слепков и написал с него автопортрет на фоне картины Марка Ротко. Работу приобрел израильский коллекционер банкир Дуби Шифф.

Ну а я пишу рассказ, и останься мои родители в Бухаресте, я писала бы его по-румынски, но, вероятнее всего, не писала бы вовсе.