ПОЭЗИЯ И ПРОЗА

Анастасия Скорикова

 

МОНОЛОГ

Что-то бубнила себе под нос, горячо шептала,

прижимаясь к еловой щетине, к небритой родной щеке,

в рифму и невпопад — во сне, натягивая одеяло,

а чаще — по ходу дела, с поклажей и налегке.

 

Боялась не успеть сказать, боялась, что не расслышит,

не оценит запредельную преданность — те слова,

которые окрыляют, поднимают всё выше и выше,

оправдывают жар и трепет, возвращая на них права.

 

С теми, кто был со мной, с теми, кого любила,

с ветром балтийским, с рекой полноводной, с лесной тропой,

даже когда отворачивалась и молчала, я говорила,

думая, что с Богом, оказалось — сама с собой.

 

 

 

ФОРЕЛЬ

Ныряя в мутную воду истории, не всякий поймет

почему эта местность зовется до сих пор «Форелью».

Крупная рыба ушла глубоко под лед,

вместе с ней и другие, хлопнув прозрачной дверью.

 

Под облупленной краской ДК скрывается особняк

Щербатова, переделанный в психбольницу,

она же, в двадцать втором, вставая под красный флаг,

носила имя Огюста Фореля — психиатра и ясновидца,

 

которому, как ни странно, нравился социализм,

наравне с эсперанто, c гипнозом и трезвой шуткой.

Какая-то защищенность была, радовал классицизм —

приют для заблудших душ, отчаявшегося рассудка.

 

Теперь в корпусах обитают нормальные. Сквер

и заглохший фонтан во дворе больше не служат раем.

Но, приглядываясь к жильцам, видишь: каждый на свой манер

истеричен, безумен, попросту — невменяем.

 

 

 

* * *

От страшных снов, где вязок смысл и мглист,

от глыбы ночи в льдистых каплях света,

стоящей над душой, как террорист,

от всех вопросов, обращенных ввысь,

срывающихся в бездну без ответов;

 

от прошлых лет, прозрачных, как вода,

в которую мечтаешь погрузиться,

сгорая от любви и от стыда,

но не войдешь повторно никогда,

мне — атеисту — нечем откупиться.

 

 

 

ОТТЕПЕЛЬ

Я вышла к морю. Тающий залив,

весной пропахший, утоляет жажду,

смягчив окрестный мир и увлажнив.

Нет повода бросать на ветер: «Стражду!»

 

Сухих травинок иглы да репей

торчат из-под слабеющего снега.

Плывут в глазах обрывки лучших дней.

Блаженная во всем разлита нега.

 

Жизнь воздала и так уже сполна.

А эта нежность в феврале — избыток.

Но воздуха прибрежная волна

пьянит, как незатейливый напиток.

 

Хоть оттепель, до лета далеко.

В пылу под солнцем плавящихся льдинок —

мне видится не юноша в трико —

генсек Хрущев, снимающий ботинок.

 

 

 

МАРТ

Как беззащитен март, как уязвим!

Не согревает облака овчинка…

Течет вода, смывая снежный грим,

разоблачая трещины, морщинки.

Ветшает жизнь, не требуя починки.

Весенний день уходит, словно дым.

 

Едва ль другим придется по нутру

сей мир, который стал со мною схожим.

Дрожа, как ветка вербы на ветру,

он только мой — тревожный, тонкокожий;

его, и взгляд, его создавший, тоже

когда-нибудь с собою заберу.

 

 

 

ОБНОВЛЕНИЕ

Обновиться: поклеить обои с узором трав,

передвинуть всю мебель, сменить наконец тахту,

старый тополь спилить за окном, это он не прав,

перечеркивая перспективу и чистоту.

 

Представлять, что обиды и горести позади,

по инерции двигаться дальше, активно жить.

В глубине обветшавшего шкафа с трудом найти,

словно прошлое, серое платье и перешить.

 

Сколько шмоток скопилось за годы — не износить!

Сколько книжек пылится на полках — не перечесть!

Накалилась, как в лампе, внутри из вольфрама нить.

Задыхаясь, схватиться за сердце, куда-то сесть…

Все оставить, как есть.

 

 

 

* * *

О чем дубы осенние шумят?

Желтея, листья пахнут, как страницы

старинного романа. Фолиант,

который умудрился сохраниться

в запаснике «Публички», вновь открыт.

Забытым сочинителем был создан

горчащий аромат, давнишний быт.

И мы с тобой вдыхаем этот воздух

и видим еле теплящийся след

любви прошедшей — свет меж облаками.

А тайный смысл — потерянный предмет —

как золотистый желудь под ногами.

 

 

 

* * *

С каждым годом все весомей слово.

Называя дерево и птицу,

вызываешь образ из былого,

дав возможность к сути возвратиться.

 

На задворках ночи, у предела,

где от пустоты укрыться нечем,

забывая собственное тело,

не рекой желаешь стать, а речью:

 

продолженьем жизни, предложеньем,

выводящим из воды на сушу,

изложеньем, точным отраженьем,

тем, что рвется с выдохом наружу.

 

 

 

* * *

Эта такса самоуверенная, кривоногая любит снег,

потому что следы свежей и желтеют пятна,

она нюхает, лижет их; она обожает всех:

жизнь прекрасна, проста, ароматна и так понятна…

 

Суматошная, рыжеватая — рвется всегда вперед —

похожая на свою хозяйку, как будто одной с ней крови.

Вот выпустить поводок бы, но что-то ведь не дает…

Ненавистное чувство долга — болезнь свекрови.

 

 

 

* * *

Возле жизни укромной любые излишки нескромны,

не прельщает желание громких свершений и славы.

Пахнет мелкой душицей и выпечкой постной церковной.

Проходя вдоль нагретой стены вширь разросшейся Лавры,

 

перейдя Монастырку, за мглистым намоленным садом

попадаешь почти на край света, где не уцелели

довоенной больницы строенья: скосило фасады,

и прошедшее время забилось в глубокие щели.

 

Флигелек в отдаленье торчит обгорелый, как спичка,

и его опалило пристрастным державным пожаром.

Морг — без окон и двери, осталась гнилая табличка.

Смерть закончилась здесь и уже не случится, пожалуй.

 

 

 

* * *

Это лето теперь не снаружи меня — внутри.

Закрывая глаза, видишь реку и сонм песчинок,

просмоленное солнце, янтарный загон зари,

свежей просеки рыжие пни, молодой малинник;

 

видишь одноколейку и чувствуешь аромат

черных шпал закопченных, расплывшегося мазута,

словно есть в этой жизни возможность вернуть назад

все, что раньше любила. Вмещает в себя минута

 

и дорогу и лес… — не подсказывай, я сама, —

старый велик, темнеющий ельник, репей в овраге.

А откроешь глаза — пустота за окном, зима —

снежно-белый, бескрайний, заоблачный лист бумаги.