ПОЭЗИЯ И ПРОЗА
Александр Комаров
* * *
Поклонник пасмурной погоды
(но без ветров и без дождя),
я жил и в те, и в эти годы,
друзей и власти не сердя:
друзья мои всегда прелестны,
а власти мне неинтересны.
Я не любитель путешествий.
Как невпопад дожди ни лей,
но небеса из серой жести
мне как-то ближе и милей,
и здесь, где я возник однажды, —
мнe ведом закоулок каждый.
И, верен своему дивану,
чтобы побольше книг прочесть,
в чем я оправдываться стану?
Мне всё и вся по барабану,
пускай все будет так, как есть.
Пусть кто-то по своей охоте
куда-то мчит себе назло.
Мне хорошо в моем болоте,
где мне и сухо, и тепло.
* * *
Сестра математики, физики дочь,
одна только ты и способна помочь
в глухом дискомфорте.
Как дивно смешенье искусств и наук,
когда глубоко погружаешься в звук —
в пиано и форте.
И счастлив становишься, как идиот,
среди сочетаний различных частот,
разбухших от смысла,
от тех колебаний, взметнувшихся ввысь,
где физика с музыкой переплелись...
И числа, и числа!
* * *
Кто я есть? Единица.
А вдвоем — коллектив!
Дружба старая снится,
где мы всех супротив...
Что же это мы, братцы?
Так и канем в веках?
Собирались собраться.
Не собрались никак.
* * *
Регина знала наперед,
что в скором времени умрет.
И кое-как еще держалась.
Но — молода, да сбита влет —
к себе испытывала жалость.
Рыдала долго и навзрыд
наедине, стыда не зная:
ей виделась судьба иная,
счастливая... Какой тут стыд?!
А те, кто заставал ее
в ужасную минуту эту, —
осознавали: бытие,
конечно. Вариантов — нету.
И до последнего осла
тогда внезапно доходило,
что нас негаданно спасла,
ее нежданная могила...
Течем по жизни, не решась
хотя бы на один поступок.
Чего-то ждем. А годы — шасть! —
и нету их, пустых и глупых.
И день за днем всегда одно,
всегда одно, зимой и летом,
а сколько нам отведено —
мы и не думаем об этом.
* * *
Мне восемь... Или семь?.. Ложимся спать.
Нас четверо в четырнадцати метрах.
Соседи тоже все как по команде
за тонкою фанерною стеной,
шурша, устраиваются на отдых,
и плавно затихает коммуналка:
с утра тащиться надо на работу.
Будильник заведен на шесть утра.
Стол, на ночь отодвинутый к окну,
освобождает место раскладушке,
на коей почиваю. Но сегодня
не засыпаю долго. Мне тревожно.
Чего-то жду. Чего? Понять не в силах,
уставился в высокий потолок,
где бегали бессмысленные блики,
не зная толком, как сгруппироваться.
Однако все-таки определились,
образовали четкую картинку:
большое поле с жухлою травою;
октябрь или начало ноября;
какая-то дорога; по дороге
трухает мужичок с котомкой тощей,
в ушанке драной, в стеганой фуфайке,
в разваливающихся сапогах...
И почему-то я узнал себя...
И тут меня пронзило, словно током:
я — смертен! Я когда-нибудь умру!
Мгновенное прозренье ужаснуло,
но слишком поздно было возвращаться
в неведенье. Что будет, то и будет...
А в шесть утра вовсю звонил будильник.
Включалось радио, бравурным гимном
будя, а следом под фортепиано
инструктор по фамилии Гордеев
нас призывал гимнастикой заняться.
Жизнь понеслась своим привычным ходом.
Но что-то в ней неловко повернулось.
* * *
Тут должен был стоять бы перевод
из Дю Белле. Но не стоит теперь уж.
А как ведь я хотел — ты не поверишь —
его свершить когда-нибудь. Но вот —
над переводом бьешься пятый год,
а все никак препятствий не умеришь;
сидишь себе часами, очи вперишь
в пространство, а работа не идет.
И так зайдешь, и этак — черта с два.
А думал легкомысленно сперва —
мол, переплюнем Левика Вильгельма.
Но оказалось: Левик-то — велик!
Не тем, что перевел немало книг,
а как умел слова расставить, шельма!
