ВОЙНА И ВРЕМЯ

Дж. Глен Грэй

Воины. Размышления о человеке в современном бою

Главы из книги

Глава 3 Любовь: союзница и враг войны

 

…греки поступили мудро, сделав бога войны и богиню Афродиту любовниками.
Солдат должен не только убивать, но и давать жизнь новым солдатам.

Из письма к другу, 28 августа 1944 года, Южная Франция

 

В моем дневнике я не нашел описания пещеры, находящейся в одном из самых разграбленных и разрушенных итальянских городов. В течение нескольких дней, пока линия фронта не устоялась, все население города было вынуждено провести несколько дней в этой пещере. Я не знаю, почему я не отметил в дневнике произошедший там со мной случай. Возможно, я не находил ему объяснения. Чтобы выяснить, не скрываются ли случайно среди мирного населения немецкие дезертиры или фашистские партизаны, я решил проинспектировать пещеру. Из всех военных эпизодов поход в нее оказался для меня испытанием, наиболее сравнимым с путешествием по дантовскому аду. В сыром неосвещенном подземелье каждая семейная группа попыталась организовать крохотное жилое пространство. Передвигаться приходилось все время наклоняясь, чтобы не задевать грязный потолок. Свет шел только от маленьких костров и нескольких свечей, принесенных семьями, которые догадались взять с собой кой-какие пожитки. Так как в пещере не было вентиляции, не было воды и туалетов, вонь стояла непереносимая.

Спотыкаясь, я ощупью пробирался вперед, стараясь не наступать на тела. От недостатка кислорода я боялся потерять сознание. Меня окружали сотни лежащих, сидящих и согнувшихся людей. Из-за едкого дыма слезились глаза, и я с трудом пробирался вперед. Дети плакали, старики кашляли и стонали. Взрослые пытались приготовить жидкую кашу на дымящихся углях. Казалось, пещера никогда не кончится. В дальнем углу я ударился головой о потолок и, поскользнувшись, упал на колени. Я попытался удержать равновесие. Какая-то женщина быстро протянула руку, чтобы я не упал на нее, и моя рука коснулась не грязного пола, а ее ладони и пальцев. В темноте, прямо под собой, я с трудом различил ее полулежащую фигуру. Бормоча извинения, я поспешно отдернул руку, но до этого успел почувствовать поглаживание ее руки, без сомнения, амурное.

Наконец очутившись у выхода, на свежем воздухе, я сжимал мою раскалывающуюся голову руками и медленно приходил в себя. Но выше моего разумения было понять, как можно испытывать влечение в такой обстановке. Теперь, когда я оглядываюсь назад и размышляю о прошлом, этот случай мне представляется неким примером странного сродства любви и войны.

В известном греческом мифе рассказывается о том, как богиня любви Афродита стала любовницей бога войны Ареса. Она увлеклась юным темпераментным красавцем, хотя и была невестой Гефеста, ковавшего для богов оружие и доспехи. Влюбленные Афродита и Арес провели вместе много незаконных и сладостных часов. Их дочерью стала прекрасная Гармония, а сыном — вечно молодой Эрос. Связь богини любви и бога войны, известная с давних времен, заслуживает большего удивления и более глубоких размышлений, чем обычно ей уделяется. В чем источник взаимной привлекательности Ареса и Афродиты? Является ли их влечение противозаконным, как рассказано в мифе, или оно более естественно, чем грекам хотелось бы верить? Насколько прочна связь между любовью и войной? Когда я начал раздумывать о приложении истории Афродиты и Ареса ко времени Второй мировой войны, такого рода вопросы возникали у меня почти спонтанно.

Любой человек, впервые попадающий на военную службу, бывает изумлен количеством солдатских разговоров и шуток по поводу женщин и особенно полового акта. Наиболее часто американские солдаты употребляют грубое слово, означающее половой акт. Это слово может быть прилагательным, наречием, глаголом, существительным, оно может употребляться во всех формах, которые только существуют, и может приобретать самый неподходящий смысл. Многие солдаты не могут произнести без него ни одного предложения. Очевидно, им доставляет некое удовольствие произносить ругательство, ставшее привычным и употребляемое бездумно.

Должно быть, оно вызывает некие мимолетные воспоминания или напоминания о любовных желаниях. В любом случае более чем интенсивное его употребление указывает, куда направлены мысли почти всех военных во время службы.

Если быть честными, то большинство из нас, участвовавших в недавних войнах, признают, что во время военной службы мы уделяли Эросу больше времени, чем до и после нее. Когда мы в военной форме, любая девушка, хотя бы чуть-чуть привлекательная, вызывает в нас эротические эмоции. С другой стороны, миллионы женщин находят мужчин в военной форме необычайно привлекательными, особенно во время войны. Факт настолько же необъяснимый, сколь известный. Девушка, жившая незаметно в кругу заботливой семьи, неожиданно влюбляется без памяти в солдата, повстречавшись с ним на танцах, организованных для военнослужащих, или даже случайно на улице. Таких случаев — множество. Похоже, что сама атмосфера больших городов в военное время насыщена соблазнами физической любви. Во время войны не только смягчаются запреты на выражение сексуальных чувств, но и возникает гораздо больший, чем в мирное время, сексуальный интерес противоположных полов друг к другу.

Мужчины и женщины, обычно поглощенные иными заботами, вдруг оказываются вовлеченными в водоворот эротической любви. Во время войны растет количество браков, как и количество новорожденных. Легко предположить, что число любовных романов, если бы их можно было свести к статистике, показало бы еще больший рост.

Мне трудно принять обычные социологические и психологические объяснения этого явления, хотя отчасти они должны быть верными.

Социологи объясняют причину повышения сексуальной притягательности разрывом обычных связей во время войны, когда происходит искусственное отделение мужчин от женщин. Солдат оторван от дома и привычной среды. Ему приходится справляться с беспокойством, постоянной угрозой, изоляцией и одиночеством. В неприветливом мужском окружении он мечтает о защите и разумном существовании, о том, что он связывает с женщинами и домом. Озабоченность сексом становится для него компенсацией за потерянные отношения мирного времени; так проявляется его неумение приспособиться к окружающей обстановке. Здоровое, разумное отношение к сексу, вероятнее всего, существует только когда люди пребывают в своей собственной социальной сфере. Несомненно, множество военных романов может быть в большой степени отнесено на счет потери своего привычного окружения. Но это не объясняет, почему женщины, внешняя жизнь которых не так разрушена войной, в равной степени подвергнуты любовной лихорадке. Очевидно, задействованы еще и другие, более скрытые силы.

Биопсихологи любят напоминать нам, что «цивилизационный контроль» над сексуальными импульсами серьезно отягощает психику людей. Война предоставляет возможность откинуть такой контроль, вернуться к природе и любого представителя противоположного пола считать объектом завоевания, ухаживания или даже насилия. С этой точки зрения характеры Ареса и Афродиты схожи: они понимают друг друга и нуждаются друг в друге. Тем не менее война и любовь находятся под контролем более сильного эволюционного принципа, обычно называемого борьбой за существование или волей к жизни. Из-за того, что война угрожает выживанию вида, воля к жизни создает у людей бессознательное, но чрезвычайно сильное противодействие. Мы быстрее воспроизводим людей из-за того, что вовлечены в их разрушение. У нас нет свободы поступать иначе, так как потребности видов являются императивными. Мы одни из многочисленных детей природы и подчиняемся тем же законам, что и остальные живые существа.

Любовь во время войны обладает более сильной принудительной силой, чем в мирное время. Она настигает нас и «сотрясает наш разум, как налетевший горный ветер треплет дубовую рощу» (Сапфо). Любовь нарушает национальные границы и одолевает препятствия, в иные времена кажущиеся непреодолимыми. Тем не менее биологическая основа такой любви трансформируется чисто человеческими качествами и превращает ее в иную силу, а не в простое стремление к размножению. Детерминизм, который мы испытываем в любви, происходит не только от природы, он возникает еще и как следствие нашего дара свободы. Несомненно, есть правда в натуралистичном утверждении, что существуют некие силы, ответственные за войны, и силы, ответственные за любовь. Мы редко их осознаем и никогда до конца не понимаем. Но происхождение этих сил не только общего биологического характера, в них ярко выражены и чисто человеческие свойства.

Любовь бывает чрезвычайно разной и многих уровней, хотя все ее виды имеют много общего. Это слово означает многочисленные отношения между двумя человеческими существами. Даже эротическая любовь, в которой сексуальное желание является, как все знают, основой взаимоотношений, имеет тысячу оттенков. Осмысление опыта военных лет в связи с вопросами любви убедило меня в том, что любовная связь между богом войны и богиней любви объясняется частично притяжением противоположностей и частично их существенным подобием друг другу. Ни Арес, ни Афродита не являются простыми богами, и потому их союз нелегко понять. Из различных видов любви, свойственных человеку во время войны, какая из них родственна войне, а какая противостоит разрушениям и может стать орудием умиротворения?

Я наблюдал три разных типа любви, возникающих в военное время. Во-первых, это эротическая любовь между полами, во-вторых, охранительная любовь, или любовь-забота, которая не зависит от пола, и, наконец, та, которую называют дружбой. Естественно, все эти виды любви существуют и в мирное время, но во времена военного противостояния они более четко выражены и украшения, за которыми любовь прячется в мирное время, чаще всего с них сорваны. Естественно, война изобретает свои условности, за которыми прячутся истинные отношения и первоначальные импульсы человеческих существ. И все же бывают моменты, когда все становится прозрачным и даже чрезмерно очевидным. Если эти моменты мы восстановим в памяти без искажений, они могут послужить основой для понимания.

Во время Второй мировой войны для многих солдат половая связь была не более чем чисто физическим отдохновением, которое так любят описывать психологи, занимающиеся проблемами любви. Для таких солдат отношение к женщине как к объекту желания сходно с их отношением к еде и питью.

Такое впечатление, что даже потребность в сексе появлялась у них с такой же регулярностью, как голод и жажда. Для этих солдат не имело большого значения, кто та женщина, которой они пользовались. Их требования относились только к ее внешнему виду, и поэтому проститутки могли удовлетворить солдатские нужды так же, как и другие девушки, и обычно проститутки больше подходят для военного времени. Неудивительно, что на протяжении веков многие командующие искали способы организации легальных борделей для солдат. С узко военной точки зрения эти учреждения всегда казались ограничивающими опасность физической любви и обеспечивали эффективность службы солдат.

Не так легко осознать всю грубость подобной физической любви. Те, кому отвратительны ее описания, приводимые некоторыми солдатами, обычно приходят к выводу, что она животного типа, и больше о ней не задумываются. В памяти и воображении солдат, обеспокоенных исключительно физической любовью, женщины становятся не только объектами, но и просто женскими органами, которыми они могут манипулировать до полного удовлетворения. В их отношениях или нет, или очень мало ласки, а нежность отсутствует совсем. Похоже, необходимость секса у таких солдат лежит где-то на поверхности их сущности и связана только с одной ее частью. Потребность в сексе захватывает их извне и ненадолго. Таких солдат нельзя назвать сенсуалистами, так как они мало знают об удовольствиях физической любви. Их страсть поверхностна и неглубока.

Во время военных действий во Франции я работал вместе с офицером, для которого любовь была исключительно сродни аппетиту, возникающему самому по себе. Он любил говорить, что не может спать один. Обычно он находил женщину, с которой проводил ночь, и часто в течение недели находил несколько разных молодых женщин. И все же для тех, кто хорошо его знал, было очевидно, что любовные отношения приносят ему только кратковременное удовлетворение. Несмотря на сильно развитую способность к физической любви, он практически ничего не знал, как сделать акт любви приятным для себя. Ему никогда не приходила мысль культивировать привязанность какой-нибудь из своих многочисленных подружек и тем вывести свое удовольствие за грань примитивного. Насколько я могу судить, он получал наибольшее удовлетворение от рассказов о своих победах. О них он сообщал любому, кто его слушал. Женщины, которых он завоевывал, поддерживали его самомнение, и он был убежден, что является прекрасным любовником.

Я не вижу необходимости подробнее описывать такой уровень эротической любви. Любой фронтовик, читающий эти строки, может припомнить множество аналогичных эпизодов, с которыми либо сталкивался сам, либо знал о них. Даже те, кто избегал такой любви, достаточно хорошо знают о ее привлекательности и понимают, что мы не отделены от нее непроницаемым барьером. Брезгливость, моральная сдержанность или привычка обращаться с противоположным полом на равных могут исключить склонность к отношениям такого рода. Но в каждом мужчине есть что-то от насильника. И этой доли достаточно, чтобы понять грубые проявления сексуального желания. Поэтому немного самонадеянно относиться с презрением к людям, практикующим любовь низкого сорта, как если бы мы не имели с ними ничего общего.

Такая любовь, несомненно, тесно ассоциируется с безличным насилием во время войны. Ареса и Афродиту тянет друг к другу как истинных любовников. Любовная связь при таких обстоятельствах есть акт агрессии. Женщина — жертва, а ее завоевание — триумф победителя. Предварительное сопротивление с ее стороны увеличивает удовлетворение триумфатора, так как победа пьянит больше, если она труднее. Можно заметить, что язык физической любви и язык боя имеют много общего, а фраза «война полов» заключает в себе много коннотаций. Физическая любовь, как и бой, может быть очень жесткой, потому что она возникает только из одной части человеческой натуры — части, которая отделена от остального.

То, что мы можем реагировать на что-либо исключительно одной частью нашей сущности, является пугающей особенностью нашей жизни. Абстрактная^[1] реакция является сильной и обычно более грубой и яростной, чем реакция всей личности. Нет нужды говорить, что подобная деградация невозможна для живых существ, отличных от человека. Животное не может рассматривать своего партнера как объект, потому что оно не рассматривает себя в качестве субъекта. Человеческое существо, покинувшее свою «человечность», не преображается в животное, оно превращается в существо, не имеющее параллелей в природе, то, что в немецком языке выражается ярким термином Untier (неживотное). Завоевание сексуального партнера становится очень похожим на завоевание врага, утратившего какое-либо право на человеческое существование или на равенство. В моем дневнике есть рассказ о подобном случае.

 

«До нас без конца доходят истории о том, что марокканские солдаты насилуют женщин и детей, грабят и вообще терроризируют итальянцев.

Час назад в тюрьму для военнопленных, где я работал, пришла группа итальянцев с ужасными рассказами о том, что их маленьких дочерей затащили в лес и изнасиловали французские марокканские солдаты. Я доложил о произошедшем офицеру военной полиции. Он сказал: „Мы ничего не можем сделать. О жалобах было доложено французскому генералу, который только рассмеялся и сказал: «Такова война». Мы не можем контролировать этих солдат или убедить их, что итальянцы не являются врагами, если год или два назад итальянцы делали то же самое в Африке“. <…> Происшествие заставило меня задуматься об идее доброты в культуре. Я вспомнил, как в Древней Греции высококультурные афиняне чрезвычайно жестоко вели себя по отношению к врагам и в то же время сохраняли собственную гуманность. ‹…› Возможно, надо пересмотреть и переоценить гуманизм. Было бы интересно изучить развитие идеи гуманизма и связанную с ним идею садизма. Так как садизм является антитезой гуманизма, они должны быть взаимосвязаны».

 

Я уверен, что было бы ошибкой преуменьшать сходство между войной и грубой формой любви. Честные непредвзятые наблюдения за другими людьми, а также за собственными ощущениями должны убедить нас, что сексуальное влечение как изолированное понятие и жажда боя — близкие явления. Грубое сексуальное влечение и война были партнерами с самого начала, и нет смысла говорить о незаконности их отношений. Надо отметить, что сексуальный парт­нер в действительности не уничтожает противника, а подчиняет его. И психологический эффект после сексуального акта отличается от психологического эффекта после боя. Эти различия, однако, не меняют тот факт, что оба желания имеют общий источник и завоеватели воздействуют на жертвы, когда те в их руках, одинаковым образом. Также не следует забывать, что последствия такого рода завоеваний иногда не сильно отличаются. Сексуальная похоть нередко приводит к убийству, и в военное время изнасилование и последующее убийство — частые явления. Человек может стать неистовым и опасным хищником.

Существует еще один уровень любви, при котором Арес и Афродита достигают взаимопонимания, но он характеризуется чисто человеческим элементом. Я имею в виду радикальных сенсуалистов. Они, оставаясь слепыми к более высоким радостям любви, познали все психологические и физиологические прелести эротической любви. Для солдата-сенсуалиста жажда любви тесно связана с едой и питьем, но любовь гораздо важнее, так как на ее поприще он ищет более глубоких и интенсивных удовольствий. Еда и питье становятся для него предварительными стадиями; они должны послужить его наивысшему земному блаженству. Он мечтает о романтических завоеваниях с финальным актом физического умиротворения после долгой прелюдии соблазнения.

Хотя сенсуалист, по сути, эгоист, он проявляет нежность в любовных актах. Удовлетворение женщины составляет большую часть его удовольствия. В отличие от грубых солдат, которых он презирает, сенсуалист разборчив. Его женщины должны быть достаточно утонченными, чтобы помочь ему спрятать менее привлекательные стороны физической страсти. Его распущенность сдерживается пониманием, что партнеры в любви могут получить наслаждение, только если обе стороны уделяют время нежностям и ласке. Он не склонен пренебрегать человеческими качествами партнерши, но он пользуется ими для достижения собственных целей. Сенсуалист смотрит на каждую привлекательную женщину как на возможную победу. Он интересуется женщиной только из-за ее пола и в первую очередь считает себя мужчиной, а потом уже человеком. Перебирая в памяти свои любовные победы, он сравнивает своих партнерш и вспоминает отличительные черты своих любовных достижений. Женщины для него чудесные существа, они — инструменты, на которых он стремится играть с бесконечным мастерством и терпением.

Для солдата-сенсуалиста война не только подходящая возможность для новых и более широких возможностей эротического завоевания; насилие, связанное с войной, находится в согласии с чем-то глубоко внедренным в его природу. Он может быть и часто бывает наиболее утонченным садистом, если имеет дело с беспомощными пленными солдатами. Он способен на свирепый гнев и может быть безжалостным в своих решениях. Удивительной чертой сенсуалиста-солдата является то, что эротический опыт не оказывает смягчающее действие на его личность. Похоже, что он только ужесточает его. Нежность, которую он проявляет по отношению к женщине, в момент превращается в жестокость и грубость по отношению к подчиненным или захваченным врагам. Я могу только сделать вывод, что любовь для сенсуалиста, как и для его более грубого собрата, означает поглощение объекта, а не союз с субъектом. Красота любви для него только внешнее одеяние, внутри он или пустая личность, или хищник. Более того, его поведение по большей части не контролируется разумом. Его натура служит исключительно страстям.

Арес и Афродита не породили более опасных отпрысков, чем таких законченных сенсуалистов. Если следовать мифологии, они дети Антероса, бога страсти, который тоже был сыном Ареса и Афродиты. Такие солдаты целиком посвящают себя войне, так же как целиком посвящают себя любви. Отсутствие внешней грубости и непристойности является слабой компенсацией за их предрасположенность к деградации и неподдельную злобность, которую они проявляют. Сенсуалисты обычно обладают сложной натурой и часто бывают сообразительными. Так как они полностью отдают себя страстям любви и насилию, они живут в военном окружении внутренне более защищенно, чем кто-либо другой. Похоже, что в союзе любви и войны они находят единственный способ самореализации. В отличие от солдат попроще, о которых говорилось выше, чьи сексуальные потребности выглядят внешними, отделимыми от остальной части их личности, сенсуалисты являются цельными натурами: они целиком определяются своими страстями. Им легче, чем другим солдатам, переступить грань и стать солдатами-убийцами и наслаждаться разрушениями ради самих разрушений. У них меньше внутренних сдерживающих запретов, их интересы обычно узки и ограничены сексуальными или военными завоеваниями.

Скептически настроенный читатель может спросить: не является ли такое описание абстрактным и в действительности такие сенсуалисты не встречаются? Сознаюсь, что я никогда не встречал законченного сенсуалиста до и после моего пребывания в армии и поэтому могу понять сомнения читателей. Возможно, в гражданской жизни я вращался в ограниченных сферах, как и большинство из нас. Без сомнения, сенсуалисты процветают и в мирное время, однако природа их по необходимости скрыта, а желания замаскированы интересами бизнеса и коммерции. Но незамаскированные сенсуалисты существуют в каждой военной части, и почти каждый бывший солдат может это засвидетельствовать.

 

Для других солдат на войне эротические желания противопоставляются уродливой действительности боев. В их случае Арес и Афродита привлекают друг друга как противоположные натуры, а не как родственные души. Такие солдаты мечтают о нежности и привязанности, которые только женщины могут привнести в очень мужской мир военного существования. Физическая потребность вполне может послужить основой их любви, а чувственное возбуждение доставлять удовольствие, но в памяти у них останутся мягкость и красота. Солдат, у которого чувства текут по похожему руслу, может и не знать, что так притягивает его к девушке, но он смутно догадывается, что именно ее присутствие, а не просто ее тело доставляют ему радость. Его неосознанно привлекают в ней чисто женские качества. Физические и духовные элементы так перемешаны в его желаниях, что их уже не разделить.

Во время Второй мировой войны было что-то неописуемо щемящее в такого рода любовных связях, возникавших в районах боевых действий. Для истосковавшихся фронтовых солдат простые женщины, не представлявшие ничего особенного в обычных обстоятельствах, казались ангелами красоты и нежности. Иногда солдаты и их возлюбленные мало понимали или совсем не понимали языка друг друга. Но невозможность языкового общения и странная разность привычек, казалось, только усиливали радость открытия друг друга. Скоротечность и часто тайный характер их любви придавали воспоминаниям о свиданиях особый характер. Этих трогательно охраняемых воспоминаний о нежности и красоте часто бывало солдатам достаточно, чтобы восполнить свое мужество и силы для боевых действий. Держать в своих руках уступчивую, ласковую девушку после отвратительных или бесцветных дней и ночей означало иметь очень много, в то время как солдат привык к столь малому. И для него и для девушки всепоглощающая нежность преобладала, а физические отношения выглядели не столь важными.

Естественно, в такой любви было много иллюзий. Солдат, вернувшийся после войны к своей возлюбленной, с которой когда-то провел ночь или две, часто испытывал сердечную боль и разочарование. Об этом свидетельствует статистика браков. Очевидно, что притяжение с обеих сторон было результатом сложившейся в определенный момент ситуации на войне. Другой солдат или другая девушка, встретившись вновь, возможно, получили удовлетворение как от влюбленности, так и от физической любви. Для солдата, не вернувшегося к своей возлюбленной, память о ней остается навсегда светлой и чистой.

На относительно не испорченных людей такая любовь действует благотворно и служит противовесом безличной резне вокруг. Несмотря на мимолетность и гораздо менее уникальный характер, чем солдат и его подруга готовы признать, их любовь помогает сохранить лучшие качества их натур. Эти качества больше всего ценятся, и они наиболее гуманны. Потому что мужчинам и женщинам, попавшим во время и пространство, заполненные войной, не остается ничего, кроме как найти случайную любовь и утолить со случайными спутниками всю свою жажду красоты, нежности и очарования. Моралистам не стоит осуждать неконкретный характер этой любви. Ее быстротечность и иллюзорность как раз и ценятся. Из всех типов любви на войне она наиболее нравственна. Без такой любви человеческий дух гораздо медленнее излечивается от физических ран военных конфликтов. Возможно, что без нее многие вообще бы не излечились.

 

«…мы с тобой друзья, и потому я рискну рассказать тебе о моей недавней встрече с прекрасной „роковой женщиной“. Благодаря стечению множества обстоятельств мы были брошены друг к другу, почему, как и по какой причине — сам не знаю. Она девушка из хорошей семьи, имеет все что хочет и, вполне объективно, обворожительно красива.

Сотни раз она говорила мне на своем причудливом и нерешительном английском: „Я счастлива“, или на своем плавном французском: „Je suis content“, и каждый раз я смеялся, как если бы мои глаза только что открылись после нескольких лет темноты. Кроме тысячи видов смеха, спровоцированного внешне, злобно-насмешливого или застенчивого, существует смех от радости, от наслаждения красотой и свободой.

„Where hushed awakenings are dear...“^[2]

Ночью над нами пролетел немецкий самолет, послышались выстрелы зенитки, она зашевелилась в моих руках, проснулась, немножко испугалась, прижалась ближе к моим рукам, шепча нежные слова. Я благословил самолет. Я бы не испугался, даже если отель зашатался бы под бомбами.

Можешь смеяться надо мной и моим приключением, но я тебе скажу, что с тех пор, как я узнал ее, мои глаза и уши стали понимать французский, я немного понимаю его, и меня понимают, когда я говорю по-французски!

Удивительно, что могут сделать две ночи, если кто-то хочет, чтобы его поняли. Она бы сказала то же самое про английский.

Сказать тебе, почему эта встреча была ниспослана мне в такое время, как это? Вот здесь, пожалуйста, не смейся. Чтобы придать мне сил и мужества выносить настоящее, а также ближайшее будущее, когда мы войдем в Германию и нам придется столкнуться с ужасными вещами. Я думаю, такие события имеют смысл и направляются свыше. В будущем, в тяжелые минуты, мне будет труднее „проклясть Бога и умереть“, и сейчас у меня чуть больше уверенности, что я должен что-то свершить в этом мире. В то время как жизнь становится здесь все более беспорядочной и бессмысленной, нас поддерживают только воспоминания, и потому очень важно помнить о чем-то чистом, сильном, нежном и вечном».

 

Некоторые люди во время войны испытали эротическую любовь, проникающую глубже, чем жажда нежности и красоты. Такая любовь заполняла их целиком и была для них болезненной. «Болезненной», потому что подвергалась жестокому произволу пуль и бомб, а также потому, что в ее сети попадали и заклятые враги. Как часто во время современных войн разыгрываются трагедии Ромео и Джульетты без шекспировской лирики, смягчающей агонию! Влюбленные никак не связывали свои чувства с ужасами и сумасшествием войны. Их любовь принадлежит звездам, а не военным маршам и манипуляциям военных штабов. Они бы встретились и нашли друг друга, даже если бы войны никогда не было. Если в действительности их взаимная привязанность не столь отделена от пропасти войны, как они думают, основное ее содержание для них вполне очевидно — их любовь превыше всего. Они принадлежат друг другу, и это заставляет их пренебрегать любыми притязаниями на их союз. Верность стране, товарищам, семье и установленному образу жизни не могут противостоять их отношениям.

В 1944 году во Франции американские войска освобождали от немцев город за городом. Многие из нас тогда стали невольными свидетелями трудно забываемых сцен. Бойцы французского Сопротивления настаивали на публичном бритье голов женщин, ставших любовницами немцев во время оккупации. Отвратительная церемония обычно происходила на помосте, сооруженном на городской площади, и привлекала много людей, иногда насмехающихся над женщинами. Большое число женщин, очевидно, были проститутками. Их бритье было спектаклем, неприятным для посторонних, но удовлетворяло французов, которые жили и страдали при оккупации и знали, что такие женщины могли доносить об их участии в Сопротивлении. Но если девушка была по-настоящему влюблена в иностранного солдата, сцена приобретала жуткий характер, и многим из нас становилось не по себе. Я думаю, лица французов, наблюдавших происходящее, выдавали всю противоречивость происходящей драмы. Возможно, французы лучше, чем другие нации, понимают природу любви и знают, что национальные барьеры не могут ей препятствовать. Они понимают, что молодые люди из Сопротивления, публично брея женщинам головы, ведут себя неадекватно — ведь те были не в силах поступать иначе. И поэтому получалось, что их наказывают несправедливо, и, хотя на войне несправедливостей полно, происходящее воспринималось французами с трудом. Но политически пристрастные партизаны не могли поверить, что истинная француженка способна влюбиться в заклятого врага. Любовь, которая сводит на нет все национальные и семейные ценности, которая бросает вызов патриотизму и общепринятой лояльности, должна быть чудовищной, и она заслуживает наказания. Не важно, что женщина держится гордо и с достоинством перед своими мучителями, не важно, что у нее всегда была хорошая репутация, внутри нее должен быть какой-то порок. Мне казалось, что именно так я мог интерпретировать смущение на лицах наиболее тихих и чувствительных зрителей.

Читателю, устроившемуся в удобном кресле, удаленному от рассказываемых событий по времени и в пространстве, трудно представить, как сильно угнетали некоторых из нас подобные сцены. Зло не торжествовало над добром в обычном смысле. Юношей из Сопротивления нельзя было осуждать: их семьи жестоко страдали от врагов, которые, как они чувствовали, противостояли всему человечеству. В большинстве случаев молодая женщина сама не одобряла ни немцев, ни их политики во Франции. Она считала себя горячей сторонницей французских идеалов и французской демократии. Но... ее возлюбленный был другим. Он не был одним из ненавистных врагов, хотя носил вражескую форму, говорил на их языке и был вынужден подчиняться вражеским приказам. Его душа не была чужой. Она была свободна от заразы и враждебности, потому что она целиком и полностью принадлежала ей. Девушка могла смотреть на своих сограждан и преследователей с некоторой жалостью и даже насмешкой, потому что только она знала, какая пропасть отделяла ее от них. Я содрогался, видя подобные зрелища, потому что чувствовал, что наказание не только несправедливое, но и греховное. Любовь девушек была вне их контроля, она была благословением, и наказывать за такую любовь означало вольно или невольно исполнять сатанинскую роль.

Не было ничего специфично французского в такой любви. Позднее в Германии многие из нас были свидетелями, как немецкие девушки влюблялись в солдат союзников, которые, сражаясь, убивали их братьев или отцов. И солдат мог влюбиться в немецкую девушку, искренне ненавидя ее народ. Отделенные и отстраненные от всех, кроме самих себя, такие влюбленные чувствовали себя защищенными и морально стойкими, хотя судьба могла стать для них невыносимо тяжелой. В других странах во время современных войн могут происходить похожие истории. И если можно доверять военной литературе, они происходили во время большинства войн. Из западной истории известно, что, например, множество счастливых браков было заключено между бывшими врагами, даже если муж убивал ближайших родственников жены. Тема достаточно примитивная и архаичная и напоминает ранние саги, но, если где-нибудь сегодня грохочет война, звучит вполне современно.

Мало кто может проникнуть в тайну такой любви. Мы видим, что Арес и Афродита подходят друг другу настолько хорошо, что одну из их дочерей могли назвать Гармонией. Однако мир вокруг влюбленных лежит в руинах, не только материальных, но и моральных, потому что их союз уничтожает самую твердую веру в ценности семьи, нации, уничтожает весь комплекс унаследованных традиций.

Мы вполне можем спросить, чем такая всепоглощающая любовь обязана войне? Не является ли война только абсурдным побочным обстоятельством?

Что могут война и трагедия привнести в любовь и что изменилось бы, если бы было мирное время? Естественно, люди влюбляются и в мирное время, и чаще в своих соотечественников, чем в иностранцев. Для их любви не требуется трагичных внешних обстоятельств. Тем не менее постоянная опасность и угроза разлуки добавляют что-то особое в переживания, возможно, добавляют понимание того, что обрести истинную любовь — большая удача.

Мы так устроены, что не можем под мирными небесами осознать собственную природу и возможность ее единения с другой душой. Только когда смерть и лишения притаились совсем недалеко, многие из нас осознают необходимость серьезности и мудрости, а также необходимость радости, чтобы понять настоящую любовь. Подлинная любовь вряд ли проявит себя в утопии и наверняка не сможет там проявить свою природу. Я боюсь, что требуется бесконечная неопределенность внешней судьбы, чтобы влюбленные полностью определились внутренне. Известная пословица гласит: «Влюбленные должны познать несчастье, чтобы их любовь стала крепкой».

Очень важно, что сами влюбленные, а также свидетели происходящего, могут осознать: такая трагическая любовь по своей сути вне психологии и физиологии, потому что она есть некая космическая сила. Когда мы видим влюбленных, окруженных войной, но в то же время стоящих как бы над ней и защищающих свой союз, несмотря на отчаянную ситуацию и разруху, мы вынуждены признать необычный характер их любви. Влюбленные олицетворяют такую любовь, они ее не создают. Скорее любовь их захватила, а не они владеют ею. Природа любви по своей сути экстатична, она вытягивает отдельные сущности и создает более высокое единство. Ее корни уходят в глубинные связи человека с мирозданием. Когда мы видим любовь, обреченную на трагедию, мы вынуждены глубокомысленно изречь: так создан мир. Хотя мы можем завтра забыть то, чему она научила нас сегодня, мы смутно догадываемся, что существуют другие измерения реальности, а не только те, которые открываются при повседневном душевном состоянии.

Можно подвергать сомнению мысль, что такая любовь обязательно связана с войной, но то, что война часто позволяет влюбленным понять истинный источник и происхождение своей любви, непреложно. Из всех форм эротической любви она менее всего связана с насилием. Потому что она не только объединяет влюбленных, но и влечет их к более широким сферам существования. Но то, что даже такая любовь не приносит им умиротворения, указывает, что сама по себе мировая субстанция, что бы это ни было, не является ни гармоничной, ни единой. Истинные влюбленные ненавидят войну, так как она чересчур наглядно демонстрирует, что остальные не знают секрета жизни, который открылся им. Но, возможно, даже они лишь иногда сознают, что стали понимать секрет жизни, только когда оказались перед лицом смертельной пропасти. Человеческие существа не очень изобретательны, иначе мы открыли бы для себя другие экстремальные ситуации, которые лучше, чем война, научили бы нас секретам жизни и сделали бы это без военных потерь и военной бессмысленности.

Я верю, что не существует более высокой формы любви, чем полное погружение мужчины и женщины в мир своего партнера. Никакая другая любовь не одаряет нас более глубоким, хотя и мимолетным видением природы человека или окружающего нас мира. Христианская любовь или греческая дружба, часто провозглашаемые наивысшими формами любви, просто другие, но они не столь безграничны и не столь вознаграждаемы. Признаюсь, это только моя вера, никаких доказательств у меня нет. Я просто верю, что никакая иная любовь не имеет бо`льшую природную основу или, возможно, не может быть выше духовно. Ее слепота к вещам, ценимым в других видах любви, есть ее ограниченность, но все силы в человеческой жизни имеют свои ограничения. Греки действительно поступили мудро, обожествив Афродиту и сделав Эроса ребенком, рожденным ею в союзе с Аресом.

 

Во время войны угроза жизни и здоровью, а также всему рукотворному вызывает в некоторых людях любовь, простирающуюся за пределы человеческих отношений и не обусловленную только эротикой. Их любовь можно определить как бескорыстную страсть прийти на помощь всему, чему грозит уничтожение, спасти, если можно, все живое и неживое вокруг. Эта любовь охранительная, материнского типа. Ее природа, вероятно, лучше всего описывается старым английским словом «concern» («забота»). Люди связаны с тем, о чем они заботятся. Желание противостоять разрушению иногда принимает комические и даже абсурдные формы. Но то, что это желание существует, глубоко обнадеживает, так как оно помогает немного очеловечить наиболее жестокие противостояния и спасти души людей для мирного времени, которое всегда наступает после боев. Хотя для многих людей любовь-забота не является доминирующей чертой характера, тем не менее она широко распространена и проявляется в самых неожиданных ситуациях. Даже про жаждущих разрушений солдат-убийц известно, что в определенные моменты они могут проявлять любовь-заботу.

Что люди пытаются сохранить и о чем заботятся во время боя? Наиболее очевидный ответ — пытаются сохранить себя, заботятся о собственной жизни. Этот постулат верен, но его смысл отличается от того, что утверждается в биологическом учении о самосохранении, где его считают основным инстинктом, присущим и человеку и животным. Есть отличие и от эгоистической психологии, якобы убеждающей, что во всех мотивациях существует личная заинтересованность. Тот, кто наблюдал людей во время коллективного порыва, жертвовавших своими жизнями или опрометчиво и беспечно подвергавших себя смертельной опасности, навсегда излечивался от простых интерпретаций человеческих поступков. Люди могут поступать вопреки так называемому основному инстинкту самосохранения и вопреки собственным интересам. Если бы это было не так, история войн, присущих нашей цивилизации, была бы иной.

Самосохранение определенно является надежной и всеобъемлющей особенностью человеческого существования, но в более глубоком смысле, чем в теориях, объясняющих ее эгоизмом. Спиноза называл самосохранение проявлением упорства в нашем бытии; фраза является точной.^[3]

Хотя проявление упорства в нашем бытии не абсолютно (некоторые люди выбирают самоубийство) и не является исключительно биологическим эгоизмом (некоторые способны умереть за других людей), оно является силой, находящейся как внутри, так и вне сознательной, рациональной жизни. Когда сверхчеловеческое физическое и умственное перенапряжение лишает солдат воли, а религиозная вера, если они ее имеют, перестает быть значимой, многие из них удивляются, открывая в себе желание жить как последнюю опору и поддержку. В литературе о войне полно описаний армий, побитых и истекающих кровью, голодных и ослабленных, но упрямо остающихся в живых и спасающих остатки сил и людей. Рассказ древнегреческого писателя Ксенофонта «Анабазис» (или «Отступление десяти тысяч») можно считать классическим примером такой ситуации. Со времен Ксенофонта в любой сколько-нибудь значимой войне были схожие подвиги выносливости, но только некоторые из них имели своих летописцев.

Какова связь между владением вещами и самоохранительной любовью?

Могут ли люди в моменты крайней опасности отделить спасение своей жизни от спасения своего имущества? Вещи для воюющего солдата являются единственной опорой и защитой от угрожающего ему мира. Он заботится о них, часто уделяя им больше внимания, чем собственному телу. Оружие входит в категорию таких вещей, так же как и некоторые элементы одежды и ценные сувениры. Больше всего солдат привязан к своему оружию. Его отношение к оружию больше, чем просто любовь к собственности. Очень часто военные машины и орудия заменяют солдату дом. Похоже, этот факт объясняет, каким образом обладание вещами связано с импульсом самосохранения. Оружие, элементы формы, военные сувениры и т. д. — они не только расширение, продолжение силы солдата, но и связующее звено между прошлым и будущим. В одном письме сборника «Последние письма из Сталинграда» можно прочесть о немецком танкисте, рыдающем безутешно, потому что танк его был уничтожен. Потеря танка для него значила больше, чем потеря товарищей. Почему? Я думаю, потому, что танк стал воображаемым эквивалентом дома, который он когда-то покинул. Танк стал его второй кожей, защитным слоем, охранявшим его от жесткого внешнего мира.

Современные солдатские гимнастерки так тонки и проницаемы. В отличие от древней брони, они плохо защищают тело и душу. Поэтому солдаты стремятся притянуть к себе несколько слоев собственности как символическую защиту и в то же время как связь с прошлой безопасностью и надеждами на будущее. Американские солдаты любят сувениры. Возможно, их страсть, наблюдаемая в последних войнах, уходит корнями не только к примитивному желанию пограбить и даже не к желанию иметь в послевоенной памяти отметку, что «я там был», хотя оба компонента тоже присутствуют в некоторой степени. Похоже, что сувениры внушают солдатам некоторую уверенность в их будущем, находящемся вне деструктивного настоящего. Они как бы обещают солдату, что он выживет. Сувениры ослабляют чувства незащищенности и ранимости и служат неким прикрытием от голых фактов бытия. Все мы, вероятно, храним некоторые вещи со сходными целями — как защиту от внешнего мира.

Тем не менее в экстремальных обстоятельствах большинство солдат осознает разницу между жизнью и собственными вещами и может пожертвовать всем, что у них есть, чтобы спастись. Попав в плен, или в вынужденных длинных переходах, или в особо кровопролитных кампаниях солдаты чаще, чем гражданские, выучивают, что все внешнее заменяемо, а жизнь — нет. Если солдаты сталкивались со смертью достаточно часто, то даже у самых простых из них в голове выстраивается некая иерархия ценностей и практически всегда жизнь находится выше всякого имущества. Как выясняется, эгоистичные натуры в таких ситуациях меньше проявляют подлинную тягу к самосохранению, чем люди, которые, казалось бы, не так стремятся выжить. Я полагаю, мелким натурам труднее увидеть свое истинное существование, потому что они сильно озабочены стяжательством. Такие солдаты часто теряют свою жизнь при попытке спасти свои сокровища.

Некоторые могут подумать, что приобретенное умение обходиться без вещей или потеря собственности могут оказаться для солдата неким благословением на будущую гражданскую жизнь. Но, возвратившись в безопасное мирное окружение, многие быстро забывают свое отношение к вещам во время войны, как большинство из нас, когда мы перестаем болеть, забывает о том, что здоровье — это благословенный дар. Стремление приобретать вещи опять становится неотделимой частью движущей силы нашего существования. В жизни мы редко со всей ясностью осознаем борьбу за самосохранение, так же как угрозу смерти, существующую в любой момент, но скрытую от нас бессознательным подавлением.

Охранительную любовь или заботу можно видеть во время боя, она проявляется в беспокойстве солдат за жизнь других людей. Есть что-то бесконечно поучительное в том, как посреди хаоса врачи и медсестры упрямо борются за жизнь раненых. Санитары, которые должны выносить раненых с поля боя, часто преодолевают собственный страх смерти и страшную усталость, выполняя свою работу. Но они редко проявляют сострадание и мягкосердечность, так как очень быстро становятся невосприимчивы к страданиям. Я верю, что ими движет беспристрастная, безличная страсть по защите и сохранению самой жизни.

Порыв сохранить жизнь возникает не только у тех, для кого сохранение жизни является профессиональной обязанностью. Иногда он превращается в страстное желание, которое свойственно многим солдатам. Вдовы, сироты, бездомные животные пользуются особой любовью воюющих солдат, которые проявляют к ним необычную заботу и нежную привязанность. В большинстве таких случаев существует мало духовного родства между защищаемыми и защитниками. Солдатами движет сострадание. Хрупкость и беспомощность живых существ могут вызвать сочувствие в большинстве из нас. Такое сочувствие часто распространяется на раненых животных. Иногда врачи подвергают опасности свою жизнь, спасая раненых врагов. В полевых госпиталях они также упрямо борются за их жизнь, как и за жизнь своих солдат. Разница между другом и врагом стирается при столкновении с беспомощностью существа, которому грозит уничтожение.

На первый взгляд такая забота о сохранении чужой жизни глубоко отделена от инстинкта самосохранения. Многие скажут, что чужую жизнь спасают только те, кто сами находятся в безопасности. Это не так. На поле боя желание сохранить свою собственную и чужую жизни часто формируется на бессознательном уровне. О взаимосвязи этих импульсов свидетельствуют тысячи неприметных проявлений заботы о людях под пулями и снарядами.

Среди многих примеров из военной литературы, касающихся стремления спасти других, два мне запомнились особенно. В романе Стивена Крейна «Алый знак доблести» молодой солдат Генри, который находится в центре повествования, паникует и бежит с поля боя. Он теряется, блуждает где-то в ближайшем тылу запутанной битвы и начинает сходить с ума. В наступившей темноте солдат постарше, простой мягкий человек, помогает ему найти свой полк и своих товарищей, где в привычном кругу Генри восстанавливает самообладание и мужество. Со стороны старшего солдата это был акт милосердия. Но Генри даже не видел лица своего спасителя и не сообразил поблагодарить его, причем у старшего солдата и мысли не возникало, что его должны благодарить. Его поступок был не столько результатом рационального выбора, сколько бессознательным актом, без каких-либо особых чувств по отношению к юноше. Хотя герои этой замечательной истории Крейна вымышленные, тысячи солдат могут подтвердить правдоподобность описываемых событий.

В романе Толстого «Война и мир» простой крестьянин Платон Каратаев помогает богатому и образованному Пьеру в плену у французов восстановить физические и моральные силы, сначала в Москве, а затем, когда они вместе переживают кошмарное отступление деморализованной армии Наполеона. Контраст между двумя людьми вряд ли мог быть больше, и все же Пьер осо­знает, как бесконечно охранительна и даже спасительна забота этого человека о других людях. Забота Каратаева о Пьере не сильно отличается от его забот на крестьянском дворе, где он ухаживает за животными, растениями, землей. Все инстинкты Каратаева направлены на борьбу с угрозой уничтожения, которая повсюду окружает жизнь.

Если задаться вопросом о природе любви-заботы, я думаю, что можно выделить некоторые характерные черты, отличающие ее от других форм любви. В отличие от наивысшего типа эротической любви, она направлена на общие цели и больше общественная, чем индивидуальная по характеру. В то же время я сомневаюсь, что природа любви-заботы другая, если она направлена на собственное выживание, а не на сохранение жизни других. Объект заботы менее существен, чем присутствие необходимости проявить заботу и сохранить что-то или кого-то. Для любви-заботы не характерны великая радость или безутешное горе, часто сопровождающие эротическую любовь. Любовь-забота знает облегчение и знает беспокойство во всех их проявлениях, но она редко готова пожертвовать всем ради спасения той или иной жизни или каких-либо сокровищ. Она заботится о целом, а не о части.

Эта любовь скорее всепроникающа и имманентна, а не экстатична.

Она не обрушивается на нас откуда-то извне, она исходит из нашей собственной натуры. Поэтому она более надежна, чем эротическая любовь, но она не доминирует в поведении людей в моменты кризиса. После войн, длившихся годами, мы всегда должны заключать мир.

И тогда дальнейшее наше существование зависит от желания заботиться и созидать, долгое время подавляемого на войне. Если бы импульс созидания не был всепроникающим и надежным, человеческая раса вряд ли бы выжила и не стала бы столь могущественной на планете, где людям грозят многочисленные природные катастрофы, а их самих раздирает жажда убийства.

Я думаю, что именно любовь-забота более, чем что-либо другое, помогает нам вернуться в мирное время и залечить воинственность и взаимную ненависть. Если солдаты теряют стремление оберегать и сохранять и становятся безразличными убийцами, они превращаются в страшных существ. К счастью, только некоторые уничтожают в себе этот вид любви полностью, хотя люди могут стать равнодушными к своей судьбе и возненавидеть бо`льшую часть человечества. Очень немногие из нас задумываются, какая это большая удача, что любовь-забота окружает нас. Если бы наши войны превратили всех солдат в убийц, гражданская жизнь на протяжении нескольких поколений подвергалась бы серьезной опасности или вообще стала невозможной.

Забота распространяется не только на людей, но и на природу и на все, созданное руками людей. Люди с любовью строят дома и заботливо обрабатывают землю, а также пекутся о тысяче разнообразных вещей. При должной наблюдательности заботу можно увидеть везде. Незначительный эпизод на войне может рассказать о ней больше, чем самая длинная кампания. Я помню продвижение по Германии наших войск, преследовавших дезорганизованного врага. Где-то в Вюртемберге, на окраине города, в симпатичном месте среди холмов, мы обнаружили полностью разрушенный дом. Его уничтожили бомбежки и огонь. Даже изгородь вокруг дома была разрушена. Остались только главные ворота, их несколько косо посадили на петли. Когда мой джип проезжал мимо, я заметил хозяина, занятого их налаживанием. Ворота представляли собой абсурдное и комическое зрелище, так как вели в пустоту. Тем не менее воспоминания об этих воротах были радостными и ободряющими, и только много позже я сообразил почему. Починка ворот символизировала импульс, рожденный из нашего желания сохранять, оберегать, культивировать и присущий мирному житию.

Сегодня многие изумлены тем, как, например, немцы перестраивают свои разгромленные города. Они возводят дома, способные простоять столетие, хотя вряд ли могут быть уверены, что их хрупкий мир продлится пять лет. Можно подумать, что немцы обладают неисправимым оптимизмом. В действительности это не так. Вряд ли немцы сами понимают, почему они так усиленно работают и так тщательно строят, когда над ними маячит тень железного занавеса. Возможно, с точки зрения здравого смысла они поступают глупо. Но после периода бушевавшей жажды все разрушить строительство удовлетворяет желание выпустить на свободу конструктивные и охранительные силы. Кто-то может подумать, что после тридцати лет беспорядка и конфликтов эти силы окажутся парализованными или по крайней мере ущемленными. И хотя немецкая нация потеряла очень много, сопротивление разрушению и хаосу в ней все еще очень сильное. Ни одна из современных войн не длилась достаточно долго, чтобы свести охранительную любовь к простому выживанию или чтобы превратить большое количество людей в законченных убийц. Такие войны возможны в будущем. Но требования цивилизации сильны и часто движут нами, даже если наш разум и воля временно подавлены.

Любовь-забота всеобъемлюща и связана со структурой цивилизации, она проявляется наиболее явно тогда, когда нам грозит разрушение, способное уничтожить нас. Я не могу поверить, что необходимы войны для выявления этой формы любви, но она действительно наиболее решительно вступает в игру во времена бедствий или войн. Наслаждение, испытываемое при разрушении, является ее полной противоположностью. Поэтому мы не должны удивляться, что любовь-забота наиболее заметна во времена конфликтов. Для меня это очень важно.

 

«Возможно, на меня подействовало затишье последних нескольких дней. Но меня охватывает отчаяние, особенно когда я лежу ночью в постели. Мне нужна вера. Мне нужна вера в любовь и в Бога. Я полагаю, что должен больше любить… Я так хочу выйти из всего этого более чистым и более мудрым и, когда закончится война, так хочу быть полезным для других. Мне надо преодолеть свое мрачное состояние и дурное предчувствие».

 

Как и высшая форма эротической любви, любовь-забота порождает своего рода осознание ответственности, отсутствующее в нормальной жизни. Наши более глубокие силы неразвиты и лежат без движения, до тех пор пока мы не окажемся на краю бездны. Возможно, правы те философы истории, которые трактуют цивилизацию как альтернативные периоды разрушения и восстановления и считают, что оба процесса равно необходимы для реального прогресса. Они считают, что наслаждение, испытываемое при разрушении, и охранительная любовь являются необходимыми силами в человеческой истории, в некотором смысле дополняют друг друга. Сосредоточение внимания исключительно на сохранении уже существующего приводит к стагнации, если оно не уравновешено деструктивными силами, периодически сметающими закостенелые формы и выступающими как средство обновления. Такие философы придерживаются мнения, что забота о сохранении имеет смысл, только если она противостоит революционным разрушительным силам. Я не знаю. Во всяком случае, я никогда не был так уверен в благотворном характере заботы, как во время войны.

 

Существует еще один тип любви, не имеющий отношения к разрушению. Во время войны он проявляется наиболее ярко. Мы называем его дружбой.

Довольно часто дружбу по традиции определяют как взаимоотношение между людьми, при котором каждый беспристрастно стремится к благополучию другого. Ее считают наименее эгоистичной формой любви, так как в наиболее чистом виде она посвящена интересам другого. Многие сообщества превозносили дружбу как благороднейшее чувство и даже утверждали, что основатель христианства, для которого любовь была важнее всего, сказал: «Нет больше той любви, как если кто по­ложит душу свою за друзей своих».^[4]

Что означает дружба для человека войны? Как может молодой человек выдерживать бой, если страх смерти удваивается, когда не только его жизнь, но и жизнь друга подвергается опасности? Дружеские отношения крепнут или ослабевают под воздействием ужасного напряжения во время войны? Прежде чем попробовать ответить на эти вопросы, я должен попытаться прояснить, какова разница между друзьями и товарищами. Я верю, что друзьями могут быть только те мужчины или женщины, которые интеллектуально и эмоционально близки. Они должны быть созданы друг для друга и должны открыть друг друга, что случается крайне редко как во время войны, так и во время мира.

Хотя многие никогда не имели друзей и даже самые удачливые из нас имели их немного, большинство людей способны на дружеские отношения. Страдание и опасность не могут создать дружбу, но они радикально меняют характер товарищеских отношений. Люди, вместе пережившие тяжелое и опасное время, часто ошибаются в своих отношениях. Товарищи любят друг друга, как братья, и под влиянием выпавших испытаний часто клянутся остаться друзьями на всю жизнь. Но со временем, когда тяжелые времена проходят, а память тускнеет, они постепенно становятся чужими друг другу.

На встрече ветеранов старые чувства, как правило, оживают только под влиянием алкоголя. Фальшивая сердечность и сентиментальность таких встреч угнетает и вызывает жалость. Люди, когда-то в трудные дни испытавшие подлинную близость, теряют друг друга навсегда. Так как большинство людей редко испытывает в жизни подобного рода близость, потеря товарищества воспринимается тяжело. Когда бывшие фронтовики пытаются относиться к своим товарищам так же, как они относились во время военных действий, и у них это не получается, они в тайниках своей памяти хранят несентиментальный подлинник своих чувств.

Как мне кажется, существенной разницей между товарищескими отношениями и дружбой является повышенное осознание себя в дружбе и, наоборот, подавление себя в товариществе. Друзья не пытаются приуменьшить, подавить свою индивидуальность, как это происходит с товарищами и эротическими любовниками. Друзья находят себя друг в друге и потому больше узнают о самих себе. Как следствие, они открывают в себе новые скрытые возможности для радости и понимания. Дружбу нельзя считать возвышенной формой эгоизма, как ошибочно думают некоторые люди, потому что мы не ищем в дружбе преимуществ для себя. Истинные друзья беспокоятся друг о друге. То, что дружба дает нам очень много, есть проявление одного из скрытых законов, управля­ющих близкими отношениями между людьми. В то время как товарищеские отношения разрушают границы личности, дружба стремится укрепить эти границы и сохранить нетронутыми. Товарищество экстатично, дружба — сугубо индивидуальна. Большинство из нас не способны выполнить требования, предъявляемые дружбой, в то время как товарищеские отношения во многом смягчают такие требования. Товарищи удовлетворены тем, какие они есть, и довольствуются своим эмоциональным блаженством. В то время как друзья должны все время исследовать и зондировать друг друга. Вытягивая секреты существования, они пытаются до конца понять другого. При этом каждый знает, что внутренний источник другого неиссякаем. Друзьям труднее насытиться друг другом, как это происходит с товарищами, когда опасность минует.

Отдать жизнь за друга — очень сильное требование и подразумевает акт высшей стойкости и мужества. Друзья живут друг для друга, но не имеют никакого желания жертвовать собой и не стремятся к самопожертвованию. Когда человек умирает за своего друга, он делает это преднамеренно, а не в эмоциональном экстазе. С другой стороны, смерть за товарища — феномен, известный на любой войне, и о нем трудно думать как об акте сверхчеловеческого мужества. Если организованное сообщество людей преследует опасную и трудную цель, то одним из его внутренних элементов является импульс самопожертвования.

Умирать друзьям чрезвычайно трудно, даже друг за друга; оба теряют очень много. Естественный страх смерти им не так трудно преодолеть, трудно преодолеть потерю или недостаток общения друг с другом в результате смерти. Друзья знают — и мне хочется сказать, только друзья знают, — что` они теряют при самопожертвовании. Считается, что они смогут общаться и после смерти, но все равно потеря будет безвозвратной и жестокой. Чересчур часто, в моменты величайшей нужды, когда один из друзей умирает, общение прерывается и диалог становится монологом. Друзья не могут не признавать смерть абсолютным злом и наиболее могущественным противником их наивысших ценностей.

Друзья защищены от войны и сражений по-особому, а также по-особому уязвимы, что редко происходит в случае других типов любви. Защищенность возникает потому, что дружба позволяет изолироваться от ненависти к военным действиям и беспомощности перед ними. Даже если один из друзей может находиться дома в безопасности, а второй на войне, тот, кто сражается, знает, что где-то есть человек, принимающий участие в его жизни. В письмах другу можно рассказать о наиболее глубоких переживаниях и о мыслях по поводу страшных событий, участником которых стал. Если переписка прервалась, друзья могут общаться посредством воспоминаний, мысленно объясняя что-то другому и зная, что его поймут. Общение с человеком, который полностью понимает тебя и кого ты понимаешь, — большое счастье. Такое общение защищает сердце солдата, не закрывая его разум от происходящего вокруг. У Гете есть практически безупречное описание подобного чувства, которое справедливо даже для военного времени.

 

Счастлив тот, кто, не испытывая ни к кому ненависти,

Покидает унылый шум мира

И один с верным другом

Тихо наслаждается лабиринтами души,

Навсегда скрытыми от посторонних глаз.^[5]

 

Друзья действительно могут замкнуться друг на друге без ненависти к миру и извлекать из лабиринтов своих душ бесконечное богатство. И потому они могут вынести многие ужасы войны, не потеряв вкуса к жизни. Более того, они могут найти смысл в наиболее ужасных событиях, что другие сделать не в состоянии. Дружба открывает для нас мир тем, что изолирует нас от страстей, разрушающих наши более тонкие чувства. Она придает нам уверенность, что мы принадлежим миру, и помогает преодолеть чувство странности и потерянности, возникающее у чувствительных людей в атмосфере ненависти и разрухи. Если у нас есть друг, мы не так чувствуем бессилие, предопределение и случайность нашего появления. Гарантий дружбы достаточно, чтобы помочь солдатам пережить многие страшные события без потери собственного достоинства.

Но дружба делает жизнь дорогой вдвойне, а война всегда собирает урожай смертей. Поэтому друзья подвержены тревоге сильнее, чем другие любящие. Им не свойственна деструктивная динамика, они не стремятся ни к смерти, ни к самопожертвованию. Из-за того что друзья дополняют друг друга, они не могут рассматривать перспективу смерти своего друга без содрогания. Они с легкостью отрекаются от удобств и легко переносят опасность, если это не грозит смертью. Невыносимый страх, который охватывает друзей на поле боя, наиболее далек от бесшабашности солдата-убийцы. У друзей нет никакой компенсации за ужасы, переживаемые во время войны. Так же как и любовь-забота, их любовь направлена на сохранение существующего.

Любой павший на поле боя может быть или мог бы стать чьим-то другом. Его судьба красноречиво свидетельствует об ужасающем произволе насилия, которое может настигнуть и моего друга. Поэтому в дружбе мы имеем наиболее надежного врага войны. Война может привнести в дружбу усиление интенсивности восприятия и раннее возмужание, но это ничто по сравнению с угрозой ее потери. Взаимные чувства и духовная близость, являющиеся сердцевиной дружбы, полностью противоположны враждебности, лежащей в основе всех войн. Понимание, что существует состояние человека, когда он с легкостью убивает другого, может довести людей, знающих, что такое дружба, до отчаяния и беспомощности.

Когда смерть приходит к другу естественным путем, его потеря достаточно жестока, но со временем друзья могут смириться с конечностью существования, так же как со старостью и с ее ограничениями, что позволяет многим из нас примириться со смертью. Но когда самоуправство войны прерывает дружбу на пике цветения, это выглядит верхом сумасшествия и неразумности. То, что ранее было светлым, упорядоченным и имело цель, внезапно перестает иметь смысл. В отличие от других типов любви, ценность дружбы не связана с беззащитностью. При потере друга невозможны какие-либо утешения. Любовь-забота может найти другое существо, которое можно охранять и о котором можно заботиться. Ее привязанность не индивидуализирована. Эротическая любовь может, хотя и не всегда, возродиться после некоторого времени. Потеря друга невозместима.

Я не утверждаю, что всепоглощающая эротическая любовь и любовь-забота менее враждебны по отношению к войне, чем дружба. Анализируя разные типы любви, мы не должны забывать, что они связаны кровным родством. Все эти три формы любви теряют на войне то, что для них дорого. Они в явной оппозиции к богу войны Аресу и надеются на освобождение от его власти. Нам стоит помнить, что любовь — это род отношений, принимающий разнообразные формы, и не стоит пренебрегать внутренними связями между ними. Вероятно, правы те психологи, которые находят эротические элементы в дружбе и материнской любви. И я уже упоминал, что существует тесная связь между любовью-заботой и любовью-дружбой.

Размышляя о войне и любви, я понял, что война предоставляет разные возможности для разных форм любви. Если Эрос проявляется как физическая страсть и характеризуется чувственными импульсами, война становится для него истинным партнером, как это ясно из древнего мифа. Возвышенная эротическая любовь также может возникать среди насилия войны — пора­зительный и необъяснимый факт. В этом случае Арес и Афродита встречаются как противоположности, обладающие притяжением друг для друга. Любовь-забота иногда может восторжествовать, когда ей удается спасти то, что Арес намеревается разрушить. Хотя такая любовь противостоит войне, она не является столь обнаженной и беспомощной, как дружба. Пользуясь своими древними правами, любовь-забота своим присутствием очищает людей от порока даже на поле боя и не позволяет им полностью отдаться наслаждению разрушением. И наконец, любовь-дружба, несмотря на свою способность к самоизоляции, существует неустойчиво во время войны, хотя и может выжить. Но ее истинная территория — мир, и только мир.

 

 

Глава 4
Отношения солдата со смертью

Мы вышли на край территории, занятой нашей дивизией. Здесь расположено недавно созданное американское кладбище.
Во временных могилах похоронены сто девяносто американцев и несколько десятков немцев. Могилы помечены простыми
деревянными крестами. К ним прикрепили солдатские жетоны и бронзовые пластинки с именами, служебными номерами,
рангами, местом службы и датой смерти <…>. Офицеры и рядовые лежат бок о бок — на кладбище субординация
не соблюдалась. Аккуратное кладбище огородили колючей проволокой <…>. Пасмурный, ветреный, дождливый день <…>.
Как-то до этого момента я никогда не верил в реальность разрушающей силы войны.

Военный дневник. 11 февраля 1944 года

Во время войны во Франции я квартировал вместе с парижским хирургом, специалистом по черепно-мозговым операциям. Это был редкий, удивительный, щедрый человек. Он любил говорить: «Все, что я имею, я отдаю». Я никогда не писал в дневнике о моем последнем визите к нему — у меня не хватало духу. В тот раз он встретил меня с радушием и теплотой человека, соскучившегося по общению с близкими. Но затем он стал рассказывать о том, как присутствовал на казни монгольского солдата. Солдат служил в местных карательных органах, и его захватили бойцы французского Сопротивления. Моему другу очень хотелось поделиться впечатлениями, рассказать, как пленнику надевали повязку на глаза, как стреляли, рассказать о поведении участников и наблюдателей, и он не заметил моего уныния. Если бы он стукнул меня кулаком, а не обнял, как минуту назад, я был бы меньше ошарашен. У меня стало тяжело на душе.

Как мог этот деликатный человек высоких принципов, к которому я испытывал самую глубокую симпатию, по собственной воле присутствовать на сцене убийства человеческого существа, к которому не испытывал ненависти? Он достаточно часто заверял меня в своей неприязни к жестокости и, по его словам, отказывался разделять жгучую ненависть, присущую, как он считал, молодым людям из Сопротивления. Даже в этот момент я знал, что сам он не способен уничтожить чью-либо жизнь. Почему же он захотел посмотреть этот трагический спектакль и почему он захотел рассказать мне о нем?

Какое-то время я не решался спросить из-за нашедшей на меня неприязни к нему. Но так как его дружба была для меня дорога, я все-таки подавил желание развернуться и уехать на своем джипе и смог поговорить с ним, несмотря на отвращение к его поступку. Мы долго говорили о смерти и о том, как умирают. Он был уверен, что монгол не имел никаких мыслей по поводу происходящего с ним и умер как животное. Именно по этой причине он смог безучастно наблюдать казнь. Его доводы меня не убедили. Хотя этот случай создал между нами барьер, который я так и не смог преодолеть, ночной разговор заставил меня задуматься об элементарных фактах столкновения со смертью, о которых я раньше не думал. Возвращаясь на следующий день в часть, я стал размышлять о том, много ли людей рассматривают возможность своей неминуемой смерти. Как относятся к смерти солдаты и каков характер их отношения к ней?

Однако в следующие месяцы я находился под бо`льшим, чем мне хотелось признавать, влиянием царствовавшего во мне безрассудства по отношению к человеческой жизни. Люди — расходный материал, как было принято говорить. Жизнь выдается и забирается некоей сверхъестественной волей. Вероятно, мало кто из нас сознательно выстраивал свои приоритеты, учитывая данный факт, но даже тот, кто очень мало думал о смерти, чувствовал, что, выживет ли он лично, для коллективного сознания значит относительно немного. Хотя мы не могли понять, почему смерть обходит нас и ударяет по другим, мы научились воспринимать такое положение вещей как непреложный факт. Пока смерть не коснется близких друзей, существует большое искушение реагировать на нее не более, чем на другие повседневные события. Гибель людей начинает казаться нереальной и одновременно обыденной.

 

«Мы в Артене, очень близко от линии фронта, в опасной зоне артиллерийского огня. Сегодня утром вошли в город. Прошагав по ужасно пыльной дороге достаточно далеко, мы увидели мертвого американского солдата. Над ним уже роились мухи. Город все еще обстреливали, и около дюжины трупов лежало на улицах. Мы отступили к дому на окраине города, где я сейчас пишу эти строки… Везде вдоль дорог появились спешно созданные маленькие кладбища. На дорогах огромное движение и тучи пыли. Дороги неприятные, опасные. Они олицетворяют саму сущность войны.

 

Мрачный октябрьский день наполнен грохотом больших пушек. После первого пугающего хлопка успокаиваешься. Но затем слышится свист и грохот взрыва… Я не знаю почему, но я меньше боялся, чем остальные.

В конце концов, можно если не стать равнодушным, то более-менее ко всему привыкнуть».

 

Шок, испытанный от разговора с другом, был достаточно сильным, чтобы вывести меня из коллективного безразличия. Мне захотелось непременно разобраться, как солдаты реагируют на смерть, на этот абсолют человеческого существования, особенно когда они остаются одни в своих укрытиях, без успокаивающего присутствия товарищей. Нетрудно понять, как я уже говорил, что коллективный экстаз может заставить людей забыть о смерти и в преследовании общей цели искать бессмертия. Но экстаз любого вида, по существу, ограничен во времени, преходящ, он не может длиться долго. Тогда как молодые люди, которые еще толком не начинали жить, переносят перспективу своей собственной смерти? То, что тысячи молодых людей смогли это сделать, — неоспоримый факт. Как это произошло, остается загадкой.

 

Возможно, кто-то скажет, что для смерти на войне характерна только бо`ль­шая вероятность и в принципе она не отличается от смерти в мирное время. Но это суждение поверхностно, потому что не количество смертей, не частотность, а то, как умирают на войне, создает качественную разницу.

Смерть на войне приносят люди. Они активно стремятся меня убить, несмотря на то, что никогда не видели меня и у них нет личных причин для смертельной вражды. То, что смерть происходит от враждебных намерений людей, а не от случайностей и природных катастроф, бесконечно отличает войну от мира. Тот факт, что большинство жертв войны молодые люди, которые только-только стали мужчинами, усугубляет положение. Погибшие молодые люди чаще всего остаются лежать непогребенными, вдали от дома, без всякой возможности свершения достойной церемонии, которая смягчила бы шок смерти. Разница есть не только между умершим и убитым. В мирное время от болезни или несчастного случая человек умирает среди своих знакомых, заботящихся о нем людях. На войне человек умирает внезапной смертью от руки того, кому совершенно неинтересны мучения, причиной которых он является. За это войну ненавидят, особенно гражданское население.

Я уверен, что в современных войнах большинство солдат могут только отодвинуть от себя понятие смерти. Для них условия и состояние смерти является чуждым, нереальным и непонятным. Они с отвращением отбрасывают мысль о смерти, не доводя ее реальность до уровня сознания. Так, летом 1944 года, когда мы ожидали начала вторжения на юге Франции, в котором я должен был принять участие, я записал в дневнике:

 

«Что я думаю об этих новых испытаниях, маячащих передо мной? Сегодня я смог в первый раз подумать о них. С определенностью можно сказать, что будет опасно. К тому же будет трудно. Но я как-то не в состоянии это осознать. Я просто жду. И мечтаю о конце войны. Об этом я стал мечтать больше, чем раньше».

 

В мирное время молодые люди могут легко отстраниться от факта смерти, так как она относится к другим людям. Они редко принимают всерьез то, что им самим придется когда-нибудь иметь с ней дело. На войне солдаты не могут игнорировать смерть, она чересчур очевидна. Но представить собственную смерть бесконечно трудно. Если мы хотим заполнить брешь между жизнью и смертью, нужно задействовать воображение и интеллект, но по понятным причинам многие солдаты избегают пользоваться и тем и другим. Мертвые на поле боя неподвижны, а жизнь, по крайней мере для нашей западной молодежи, полна движения и действий. Как правило, солдаты падают и умирают в таких искореженных и неестественных позах, что даже их товарищам трудно представить, что они недавно были живы.

Одна из тайн смерти: те, кто попал в ее царство, быстро устраняются из царства живущих. В бою все время требуется действовать, и процесс устранения мертвых происходит еще быстрее.

«Этим утром до нас дошли слухи, что именно нашей группе предстоит войти в Рим… Все указывало на то, что одна армия догоняет другую: разбитые танки и машины всех видов, сожженные дома, необычайная спешка во всем. Зрелище мертвых солдат не настолько тревожило меня, как я ожидал. Они казались мне частью общей разрухи, и было трудно поверить, что они были живыми еще несколько часов назад».

Во время смертельной опасности многие солдаты находятся в полубессо­знательном состоянии, при котором теряется острота восприятия. Когда они в таком состоянии, они могут воспламениться общим экстазом и, теряя свою индивидуальность, забыть о смерти. Или они превращаются в клеточки единого военного организма, то есть делают автоматически то, что от них ожидается. Удивительно, как много на войне совершается людьми, ведущими себя почти так же автоматически, как механизмы, которыми они управляют.

Большинство из нас вспоминает с содроганием бесконечные ряды гитлеровских войск, входящих в одну за другой покоренные страны перед началом Второй мировой войны. Зрелище пугало не только громадностью и одинаковостью масс солдат и военной техники, но и выражениями солдатских лиц: пустыми и бессмысленными. Казалось, что у них исчезло все человеческое и нам противостоят квалифицированные роботы, управляемые нечеловеческой волей. Похожее обезличивание часто происходит во время боя. Смерть настигает тысячи людей, которые только минимально осознают, что она выхватывает их из жизни, и не воспринимают значимости момента.

Наркотическое состояние, столь свойственное бою, усиливает усталость, а навыки, полученные во время учения, входят в привычку. Рутина военной жизни, повторяемость, муштра и единообразие притупляют любую индивидуальную особенность. Даже гражданский человек, для которого военная жизнь странна и чужда, оказавшись на войне, быстро выучивает несколько простых правил, делающих его винтиком в огромной машине. Он отбрасывает все лишние мысли, мешающие ему выполнять возложенную на него миссию. Он привыкает получать приказы сверху и передавать их тем, кто ему подчинен. Размышления становятся болезненными, и в них остается все меньше и меньше необходимости.

Тем не менее бой может преподнести солдату нечто новое, требующее инициативы, к которой он не готов. И это тоже отвлекает его от мыслей о смерти. Солдат погружается в новую ситуацию, к ней надо приспособиться, он занят поиском аналога происходящего в опыте предыдущих месяцев или даже лет. Что ожидает от него командир в данной непредусмотренной ситуации? Он должен наступать, оставаться на месте или отступать? Солдат столь поглощен механикой действия, что более важные вещи ему не приходят в голову, а самосознание уменьшается до почти исчезающей точки. Такое происходит и с генералом, и с рядовым солдатом. Возможно, по отношению к первому это даже более справедливо, так как для генерала сражение должно соответствовать некоему образцу из известных ему стратегий и тактик ведения боя. Психологи, вероятно, будут утверждать, что рутина и поглощенность деталями помогают сознанию избежать страха смерти. Так или иначе, отвлечение работает эффективно.

Второй препоной для осознания смертельной опасности является физическая усталость, обычно предшествующая началу боя. Нехватка сна, длинные переходы, холодная еда, нервное напряжение, картины разрушения в занимаемых районах — все это выматывает солдат. Усталость может оказаться гораздо большей, чем большинство из нас испытывали в любое другое время. Она притуп­ляет чувства настолько, что солдаты ведут себя как во сне. Если столь большая усталость продолжается долго, смерть кажется желанной, как отдых, как смена происходящего. В моем дневнике я описывал мои собственные чувства после тяжелых, мрачных месяцев:

 

«Дни проходят, я все больше устаю от войны и все больше тупею. Путь длинный, и я иногда себя спрашиваю: есть ли смысл во всем, что происходит, есть ли смысл продолжать жить? Во всем этом должна быть какая-та цель, которую я пойму только в конце пути. Я как-то чувствую, что это правда».

 

Такова лишь часть неромантического ответа на вопрос, как молодые люди могут воспринимать почти неизбежную смерть на войне. Она приходит как освобождение от того, что мы делаем. Смерть выглядит как покой. Она тихая, сонная и даже у самых одурманенных вызывает положительную реакцию.

Я видел изможденных солдат, засыпавших в моменты смертельной опасности. Кто-то скажет, что такие солдаты приобрели некоторое примиряющее отношение к смерти, отождествляя ее со сном и отдыхом.

Для большинства случаев такое утверждение неверно. Люди, изнемогающие от усталости, на самом деле не связывают смерть с отдыхом или сном. В них преобладает чувство, что «так больше продолжаться не может», а смерть есть некое изменение состояния. Их нежелание воспринимать состояние смерти как реальность не изменилось, как показывают несколько часов отдыха. Просто оно замещается очень сильной потребностью отдохнуть.

И все же приведенные доводы не полностью объясняют большой процент солдат, у которых, кроме ужаса и отвращения, нет оформившегося отношения к смерти. Кроме усталости, могут быть другие источники притупления сознания. Я полагаю, что страх перед болью и боязнь остаться калекой — еще одна причина отторжения от мыслей о смерти. В отличие от смерти, боль есть нечто реальное. О ней помнит каждый. Большинство фронтовиков достаточно насмотрелись на раны и наслушались криков раненых, чтобы понимать — такая беда может произойти и с ними. Страх смерти гнездится в глубине сознания, но его заслоняет ужас перед болезненными ранами. Этот ужас притупляет сознание не менее эффективно, чем усталость и рутина, и длится дольше. Сильный страх способен заблокировать разум и самоконтроль и даже сделать солдата непригодным для сражений.

Сумеречное состояние, несомненно, является следствием полного погружения в обыденность войны. На любого человека военная обстановка действует большую часть времени. После нескольких месяцев, проведенных в зоне военных действий, мне было трудно представить, что существует другая реальность, и было почти невозможно сравнить мое существование с любым другим состоянием.

 

«Иногда меня переполняет желание уйти от всех и жить отшельником.

Я не представляю, как я вернусь после войны в мои любимые места. Я не смогу говорить об этой войне в течение нескольких лет. Что остается?

 

Человек не хочет умирать и не хочет жить, как ему предопределено».

 

Прошлое предстает далеким и нереальным, и трудно вообразить любую жизнь, отличную от настоящей. Во время войны может наступить момент, когда с ошеломляющей ясностью понимаешь себя и объективные условия, в которые попал. Но окружающие нас насилие и ненависть обычно удерживают нас от откровений с самим собой и делают любой прорыв к сознанию трудным вдвойне.

 

Хотя большинство солдат не выработало отношения к смерти, те, кто это сделал, все-таки есть. Отношения к смерти у этого меньшинства разнообразны — от наиболее абстрактных и общепринятых до конкретных и очень личных. Некоторые считают смерть реальной для других, но не имеющей власти над ними. Они убеждены в своей мистической недосягаемости для пуль и снарядов. Маленький клочок земли безопасен, потому что они на нем стоят. Смерть — безличная сила, которая может сделать других людей бессильными и неподвижными, но к ним она не имеет отношения. Некоторые солдаты пронесли свое убеждение непоколебленным через всю войну. Это убеждение стало причиной множества безрассудных поступков, ошибочно называемых смелостью. Такие солдаты все­гда спокойны и часто способны замечать смешные и нелепые стороны военной жизни, и потому они являются бесценным источником бодрости и хорошего настроения для своих товарищей.

Повезло той части, в рядах которой они служат. И, как оказывается, их можно найти в большинстве воинских частей. Они постоянно появляются во время войн, вызывая удивление и восхищение, как будто таких, как они, никогда не было. Иногда они становятся героями военных рассказов, быстро принимающих мифологические формы. Если такие солдаты командуют людьми, а это происходит часто, они могут вдохновить свои войска на бесшабашность и самопожертвование.

Определить источник их отношения к смерти как к реальности только для других людей нетрудно. Просто они сохраняют детскую иллюзию, что они — центр мира и потому бессмертны. Их эго невероятно наивно, а уверенность в себе абсурдна для любого, кто в состоянии наблюдать за ними беспристрастно. Я убежден, что в гражданской жизни таких наивных эгоистов много, но на войне у большинства не успевших повзрослеть молодых людей присутствие опасности и произвол судьбы ослабляют иллюзию вечной жизни. Для некоторых требуется более сильный шок. Должно произойти нечто, сильно задевающее их лично, чтобы они утратили свою фантастическую веру.

Возможно, для ее разрушения необходимо ранение. Шок и гнев на лице такого раненого солдата трудно забыть. При первом же грубом ударе судьбы он навсегда теряет веру в свое физическое бессмертие. Ему наверняка будет труднее психологически приспособиться к новому миру, в котором он очутился, чем восстановиться физически после ранения. Печальную истину, что мир не вращается вокруг нас, большинство людей выучивает в молодости постепенно и в домашней обстановке. Даже при благоприятных условиях это открытие не бывает простым и легким.

На фронте или в полевом госпитале такая правда приносит наибольшее разочарование. Познавший ее солдат меняется навсегда. Некоторые превращаются в циников, так как прежний юмор и беззаботность полностью съедаются потерей доверия к окружающему миру. Некоторые становятся трусами и начинают бояться всего, превращаясь в бесполезных для военной службы людей.

Если вера в собственную неуязвимость происходит у солдата от недостатка воображения, то не только собственное ранение может привести его к лучшему пониманию окружающего. Иногда толчком становится смерть знакомого человека, произошедшая у него на глазах, и он впервые осознает переход от жизни к смерти. Солдата может отрезвить испуг при редком зрелище смерти, словно продолжающей жизнь, какой, например, бывает гибель животных на поле боя.

Американские солдаты, которым довелось идти 4 или 5 апреля 1944 года маршрутом номер шесть по пути в Рим, вряд ли забыли великолепных коней, очевидно пристреленных нашими летчиками, когда они как сумасшедшие убегали куда-то на север. У отступающих немцев кончилось горючее, и они забрали коней из богатого поместья или у какого-то коновода-любителя. Кони пали в сбруе, с задранными вверх головами и с разбухшими от ужаса открытыми глазами. С подогнутыми, как бы парализованными ногами кони лежали на животах, глядя вверх, словно желая продолжить движение, но уже без участия ног. Их было много, они лежали колоннами, и раны от пуль на их телах были практически не видны.

Вокруг были разбросаны в невероятных позах мертвые солдаты, убитые несколько часов назад — немцы, американцы. Их, как всегда, было трудно представить живыми. Но кони… Никто не мог смотреть на них без содрогания. Не требовалось большого воображения, чтобы понять, на что похожа смерть, потому что она отражалась в глазах этих породистых животных. Схожие сцены происходили не раз на различных полях сражений. Обычно их бывает достаточно, чтобы убедиться, что у смерти нет любимцев. Я познал эту истину.

 

«Утром мы вошли в Лаятико. За последние два дня немецкая артиллерия окончательно разбомбила город. Остались одни руины, и город представлял мрачное зрелище, схожее с тем, что мы видели раньше. Громадный мертвый конь лежал около развалин дома, и повсюду распространялся запах смерти. Жителей нигде не было видно. Мы нашли их позднее, они прятались в укрытиях, многие ранены, все напуганы. Город все еще продолжали бомбить… Во многих отношениях этот город не отличался от других, но он оставлял, пожалуй, более гнетущее впечатление. Я снова почувствовал, что такое война… Жители были озлоблены. Пока они прятались от авиационных налетов в укрытиях, произошло много краж и грабежей. В мародерстве были замешаны как гражданские, так и солдаты. Как жесток человек! Он ворует, наживаясь на несчастье собратьев.

 

Мы в Лаятико… Запах смерти повсюду. Пять трупов местных жителей в течение недели лежали в разбомбленной церкви, пока запах стал непереносимым. Вчера я прошелся по окрестностям деревни и обнаружил мертвого американского солдата из нашей дивизии, лежащего на картофельной грядке. Он погиб недавно. Я не смог найти пулевых ран; он упал навзничь, но его голова была повернута вниз и кровь залила лицо, рот и горло… Я наклонился ближе, я понял, что он очень молод, этот парень из Луизианы, как указано на его жетоне. Я забыл его имя. На него уже налетели мухи и облепили рот… Чуть дальше лежали трупы четырех огромных быков, убитых снарядами. Огромные, окоченелые, с задранными вверх ногами; на них тоже было жутко смотреть. Рядом стоял фермерский дом, изрешеченный пулями и снарядами. Его обитатели покинули его. Внутри дома от порывов ветра хлопала дверь. По двору бегали цыплята и несколько белых кроликов, еще стоял один живой бык, совершенно равнодушный к происходящему…»

 

У некоторых людей иллюзия собственной неуязвимости вызывается не недостатком воображения или запоздалым взрослением, а более глубокими причинами. Она возникает как следствие их неукротимой воли к власти, отказывающейся признавать для себя обычную смерть. Такие люди имеют фантастическую веру в свое предназначение, которая только усиливается при виде разнообразных форм смерти, а также в случае собственного счастливого спасения. Обычно это лидеры с репутацией бесстрашных воинов, чьи железные нервы и воля приводят к победе, и потому они несравнимы с другими людьми. Из военной истории нам известны исключительные личности, и, возможно, многие из нас встречались с их уменьшенными копиями в своих рядах. Ничто, кроме собственной смерти, не лишает их иллюзий, и одной из загадок сражений является то, что их действительно редко убивают. Они малопригодны для дружбы или товарищества. Как правило, они тщеславны, пусты и презирают всех, кто не похож на них. Им нравится сражаться, и они, не колеблясь, посвящают себя вой­не. Тем не менее то, что им присуще, не является мужеством, а есть торжество воли, побеждающей судьбу. Их жизнестойкостью и волей можно восхищаться, но в их менталитете мало человеческого. Они практически не признают других людей и способны «шагать по трупам» без всяких угрызений совести. Будучи законченными эгоистами, в глубине души они равно презирают и друзей и врагов. Если бы таких людей было много, после войны от окружающего мира ничего бы не осталось.

Тем, кто не разделяет их иллюзии насчет того, что смерть настигает только других людей, вероятно, бессмысленно пытаться сформулировать для себя, как же относится к смерти такой человек. Но в любом случае это особое отношение, оно отличается от более распространенных ранее упомянутых типов. Такой солдат представляет смерть внешней силой, властвующей над другими людьми и делающей этих других боязливыми и робкими. Будучи наивным эгоистом, он не имеет желания запрещать власть этой внешней силы. Отсутствие страха смерти выделяет его. Он может контролировать смерть и иметь дело со смертью, но у него нет желания проникать в ее мистику. Он по природе нелюбопытен и, возможно, иногда удивляется, что другие люди могут знать о смерти больше, чем он. Его живучесть и эгоизм полностью отделены от смерти, и эти качества также воспринимаются им как сами собой разумеющиеся. Его жизнь и его смерть для него не связаны. Возможно, он эмпирически признает, что смерть реальна, потому что видит, как она уничтожает других. При мыслях о смерти разум такого солдата достаточно ясен, а при виде мертвых тел его глаза не затуманены, но глубоко его мысли не проникают. Без взаимодействия друг с другом жизнь и смерть остаются силами, существующими бок о бок, лишенными всяких тайн.

 

Среди солдат, участвующих в современных войнах, стало более распространенным другое отношение к смерти, и в целом оно более понятно американцам, даже если над таким отношением и посмеиваются. Его можно кратко сформулировать следующим образом: смерть является близким и отвратительным врагом, от угроз и присутствия которого можно только бежать в ужасе. Почти в каждой части есть солдаты, которые спокойно переносят тяготы и унижения военной жизни, но не в состоянии справляться с опасностью, угрожающей им лично. Они считают, что все пули направлены на них и все снаряды разорвутся на том месте, которое они выбрали в данный момент для защиты. Ненасытная смерть притаилась за каждым углом, и каждая новая ее жертва только придает уверенности, что следующим будет он. Таких солдат быстро распознают, и они становятся предметом насмешек и презрения своих товарищей. Их уничижительно называют трусами, потому что на войне больше всего ценятся смелость и мужество. Человек, неспособный мужественно глядеть в глаза смерти, вынужден выносить всевозможные оскорбления и унижения, по крайней мере во время военной службы. Мало кто спрашивает, почему трус так боится смерти, и мало кто старается понять его сложное отношение к окружающему миру и смерти. Рассуждая о реакции солдат-трусов на смерть как о бесконтрольном ужасе, я бы хотел подчеркнуть, что в данном случае слово «трус» используется в более ограниченном, чем обычно, значении.

Необходимо отличать человека, который иногда трусит перед лицом смерти, от органического труса. Почти каждый в какое-то время может проявить трусость. Литература о войне переполнена рассказами об элитных частях, охва­ченных паническим страхом, или о смелых солдатах, в ужасе бегущих с поля боя. Как и безрассудство, трусость является групповым явлением и крайне заразительна. Когда человек захвачен врасплох, он становится жертвой коллективной воли. Она поглощает и ломает его. Люди, изучающие психологию масс, верят, что они знают, когда, кого и при каких обстоятельствах может захватить эмоциональное состояние толпы. Однако войсковые командиры никогда не знают наверняка, как их солдаты прореагируют на эффект внезапности или на близкий контакт с противником. Но поведение органического труса вряд ли кого-нибудь удивит. Он просто не в состоянии вынести бой, если лично ему грозит реальная опасность.

В условиях мирного времени такой чрезмерный страх смерти часто остается неизвестным даже для самого труса, и после войны он вполне может скрыть его или просто забыть о нем на всю оставшуюся жизнь.

Трусость, как и смелость, является сложным качеством, и ниоткуда не следует, что повышенный страх смерти всегда окрашивает все остальное в жизни трусливого человека. Он может быть прекрасным гражданином, заботливым мужем и отцом, успешным легионером. Очень может быть, что в мирное время с ним приятнее иметь дело, чем с человеком, считающим себя неуничтожаемым.

Моральная смелость отличается от физической смелости; бывает, что человек обладает одним качеством и не обладает другим. Точно так же физическая трусость отличается от моральной трусости. Гражданская жизнь редко предоставляет человеку возможность проверить свою способность иметь дело со смертью. Поэтому тысячи людей не имеют понятия, являются ли они трусами с военной точки зрения. Только на пороге смерти им станет понятно, есть у них мужество или нет, но даже и тогда понимание нередко ускользает благодаря медицинскому искусству.

Однако трусливый человек умирает в бою тысячу раз и каждый раз мысленно переживает невыносимую боль. Из-за того, что он не может успокоиться, его физическая смерть более вероятна, чем смерть мужественного солдата. Он всегда в поисках безопасного места, и ему все время кажется, что вот тот другой кусочек земли более безопасен, чем тот, на котором он находится. Он беспокойно спит, потому что он продолжает следить за разрывами снарядов. Малейшее изменение расстояния или направления огня будит его и заставляет искать новое укрытие. Большинство воевавших помнят таких солдат. Но вряд ли можно найти более типичный пример, чем парень, который служил вместе со мною во время французской и итальянской кампаний. Это был красивый молодой ирландец по имени Том. Впервые над ним начали подсмеиваться, когда обнаружили, что он необычайно привязан к своей каске и даже спит в ней, несмотря на очевидное неудобство. Если где-то в милях от нас начинали разрываться снаряды, он подтягивал к себе стол и устанавливал его над своим спальным мешком или чаще всего вставал и, ужасно ругаясь, спускался на всю оставшуюся ночь в подвал, каким бы сырым тот ни был. Ему пришлось участвовать в десантной операции в Южной Франции. Мы смеялись над ним и одновременно жалели его. К счастью, его десантный плот не бомбили, и, когда солдаты нашей части собрались в сельском домике в нескольких сотнях метров от берега, мы там обнаружили, что Том хотя и бледен, но относительно спокоен. Однако практически сразу появился немецкий самолет и сбросил бомбу прямо на плот, находившийся недалеко от берега. Последовал колоссальный взрыв. Кроме солдат на плоту находились боеприпасы, которые в течение нескольких часов периодически взрывались, пока плот окончательно не затонул. Хотя мы были на безопасном расстоянии, Том от ужаса потерял голос. Он не мог говорить два или три дня, только сипел. Несмотря на кошмар продолжавшейся кровавой бойни, мы не могли не смеяться над нашим товарищем. Он не мог молчать и весь вечер продолжал болтать хриплым шепотом. Не веря в безопасность нашего домика, он утащил свой спальный мешок на ночь в овраг, где его нещадно искусали красные муравьи. Их нападения было недостаточно, чтобы вернуть его в удобную постель.

Что же такого было или, наоборот, не было в нем, что так резко отделяло его от солдата, находящегося рядом с ним, который перед лицом опасности оставался спокойным в пределах разумного? Я думаю, что прежде всего ему не хватало чувства единения со своими товарищами. У труса могут быть товарищи, но они не задевают его эмоционально. Его отношение к ним — неглубокое. Они просто часть внешней обстановки его жизни. Он не в состоянии понять тех, кто в порыве чувств жертвует своей жизнью. Ему непонятно, как иные ценности могут быть равными или превосходить ценность его жизни. На все доводы об обязанности, чести, уважении товарищей его ответ будет: «Какое это имеет значение, если я буду мертв и не смогу узнать об этом?» На этот вопрос нет ответа, потому что для трусливого человека это не вопрос, а догма. Соломоново утверждение «Лучше быть живой собакой, чем мертвым львом» совершенно точно описывает его убеждения.

Если трусливый человек не знает, что такое общие усилия и общая судьба, он, к сожалению, не становится сильной личностью и неполностью понимает себя. Давно замечено, что люди, недостаточно обладающие способностью любить, цепляются за жизнь с особой силой. Страх смерти трусливого человека большой частью исходит из его неспособности любить что-либо, кроме своего тела. Он — эгоцентрист, потому что не обладает достаточной самоуверенностью, чтобы быть эгоистом. Неспособность участвовать в жизни других препятствует развитию в нем внутренних ресурсов, необходимых для преодоления страха смерти. Во время сражения он жалок, потому из-за страха его понимание ограничено собственным телом, причем бездумным телом.

Отношение такого солдата к смерти подлинно, он ни в коем случае не отрицает ее. Перед лицом страшной, чудовищной реальности трусливый человек чувствует всю слабость и незащищенность своего существования и понимает, что борьба неравная. Даже временное выживание требует изощренной хитрости и зачастую потери собственного достоинства. Для него смерть — личный враг, безжалостный и абсолютный. Недостаток жизненных сил и любви делает внутреннюю суть трусливого человека бедной, и он плохо противостоит смерти. Я думаю, что его страх не отделен от смутного осознания, что смерть уже захватила его. Несмотря на все старания, смерть обитает недалеко от его внутренней сути и его устремлений. Трус, не имеющий связи со своими товарищами, недостаточно удерживает жизнь и не управляет судьбой. Смелый человек боится смерти как чего-то такого, что противостоит всему, чем он обладает. Его дисциплина перед лицом врага управляется признанием, что смерть — неумолимый внешний враг, который в конце концов, возможно, одолеет его. Но у труса смерть внутри. Он связан с этим отвратительным врагом, и чем больше он стремится освободиться от смерти, тем больше оказывается ее пленником. Когда смерть наконец захватывает его тело, ничего поучительного или торжественного в этом нет; это только неприятное зрелище.

 

Если большинство американских солдат находят невозможным сформировать иные отношения со смертью, кроме неприятия или отрицания, не следует спешить с выводом, что «принимающее» или «положительное» отношение к смерти является чем-то неестественным или извращенным. В англосаксонском мире и, возможно, в бо`льшем количестве в тевтонских и славянских землях, не говоря уже о Востоке, существуют солдаты, для которых смерть является свершением. Нам не понять до конца природу Homo furens, если мы не попытаемся разобраться в мотивах поведения таких солдат.

Солдаты, находящие в смерти некую завершенность своего существования, могут видеть ее по-разному, и мотивация их бывает различной. Для некоторых смерть только средство достижения цели. Так, например, можно сказать про солдат, жертвующих своей жизнью во имя любви к стране, или из любви к вождю, или за идеалы фашизма или коммунизма. Такой солдат принимает смерть, забыв о себе, и считает собственную смерть небольшим эпизодом по сравнению с той реальностью, которую он ценит и которая имеет для него смысл. Своей смертью он доказывает любовь и преданность чему-то, находящемуся вне его. Смерть для него желанна не сама по себе, а как знак его высшей верности. Некоторые вожди способны вызывать в своих людях беспредельное желание умереть за них. Простой солдат, подчиняющийся такому импульсу самопожертвования, подсознательно чувствует, что его вождь чрезвычайно удовлетворен его поступком. Любой гнев вождя при неблагоприятном ходе событий стихнет при таком акте самопожертвования. Солдат радостно принимает смерть, глядя куда-то вдаль. Он не сильно задумывается, что такое быть мертвым, что означает умирание, потому что он переполнен энтузиазмом и любовью к некоему идеалу или человеку, и его энтузиазма достаточно, чтобы считать собственное бытие несущественным.

Иначе видит смерть глубоко религиозный солдат. Для него смерть — свершение, отличающееся от самопожертвования. Если человек исповедует религию, которая учит, что существует вечная жизнь, то физическая смерть будет для него вратами к более великой и более счастливой жизни. И хотя в нашем столетии число таких солдат сильно уменьшилось, не следует забывать, что тысячи воинов с таким мировоззрением продолжают принимать участие в каждой большой войне. Я был изумлен, узнав, как много прощальных писем, написанных людьми, осужденными за участие в заговоре против Гитлера, было проникнуто верой в будущую жизнь. Иногда вера в загробную жизнь очень мала, она только жалкая надежда, но, без сомнения, многие солдаты все еще лелеют ее. Искренняя глубокая вера в загробную жизнь, которую в наше время часто презирают, как правило, недопонимается людьми, у которых нет времени о ней подумать. Их обычное обвинение — надежда на загробную жизнь является замаскированной самовлюбленностью и тщеславием людей, пытающихся использовать религиозную веру, вместо того чтобы служить ей.

Солдат, вера которого возникла не в окопе, считает смерть чем-то иным, чем просто барьером между ним и безболезненной жизнью на другом берегу. Напротив, для искреннего верующего смерть является врагом только до тех пор, пока он не откроет для себя, зачем он живет, потому что достижение цели не сводится к простому процессу перешагивания через темный порог. Смерть — это сила на земле, которую ему надо преодолеть. Она самое большое препятствие и необходимое испытание на жизненном пути паломника. В конце концов для верующего она окажется завесой иллюзии, но он должен преодолеть земной путь, чтобы познать ее тайну. Он желает встретить смерть достойно и обретает уверенность, что чем ближе он к ней придвигается, тем более спокойным и на самом деле радостным становится его путешествие. Если кто-нибудь сомневается, что такие люди могут спокойно и радостно встретить смерть, пусть прочтет послания искренних верующих, осужденных на смерть и ожидающих казни. Они тревожатся, как правило, только о тех, кто остается без мира и спокойствия в душе, которые царят у них.

Я попробую пояснить такое «не от мира сего» отношение к смерти более конкретно. Смерть мыслится свершением не в смысле завершения, а как окончательный триумф духа над силами, препятствующими достижению вечной жизни. Конечно, считается, что существует некая потусторонность, которая понимается как испытание, продолжающееся после смерти, когда душа обитает в чистилище, но там любая помощь приходит только извне, а не является чем-то достигнутым самой душой. Смерть не есть препятствие на пути к истинному блаженству, она путь к нему, надо только научиться следовать ему. Христианское и нехристианское представления о потустороннем мире составляют часть учений, в которых жизнь рассматривается как процесс преодоления естественного и инстинктивного. От человека требуется перерождение, радикальное изменение. Жизнь более не считается самоподдерживающейся и самообъясняющейся, она дар, который возвращается дарителю в любой момент и на любых условиях. Те, кто рожден для духа, как говорят христиане, считают смерть частью жизни, не принадлежащей сущности человека.

Для религиозного человека постоянно умирают те аспекты его внутренней сути и мира, которые затемняют истинное вечное существование. Физическая смерть — только финальная стадия долгой борьбы по преодолению мирского начала. В этом смысле верующие в потустороннюю жизнь считают смерть завершением жизненной миссии в этом мире; верующий человек постоянно преодолевает смерть. Когда приближается физическая смерть, ее легче принять и она полна обещаний. Для некоторых она последняя ступень отречения от самого себя и всех личных забот. Для других она конечное очищение себя, освобождение от всего несовершенного и порочного.

Может ли верующий в загробную жизнь солдат, будучи захвачен событиями и окружен насилием, сохранить сформированное в мирное время представление о смерти как о последнем препятствии, которое нужно преодолеть? Не присуща ли вся эта концепция и соответствующая ей ментальность ушедшим в прошлое душевным состояниям, как полагают многие? Ответ, я думаю, таков: вера в существование загробного мира одинаково распространена как во время войны, так и в мирное время. Если и есть разница, то она выражается лишь в том, что во время военных действий люди взрослеют быстрее, особенно в своих воззрениях на жизнь и смерть. Возможно, в окопах больше времени и больше одиночества для обдумывания таких вопросов, чем в безопасной домашней обстановке, и время в окопах измеряется не по часам и календарям. Для солдат, попавших на фронт с твердой верой в загробную жизнь, обычно нет причин изменять свое отношение к смерти, а окружающее насилие скорее укрепляет, чем ослабляет их веру. С другой стороны, у солдат, вера которых связана с этим существующим миром социальных и этических принципов, разрушения во время войны сеют в их убеждениях хаос.

Верующий в загробную жизнь солдат предусмотрительно избегает опасности, чтобы остаться в живых, точно так же как и неверующий.

Если он не фанатик, он пытается прислушиваться к внутреннему голосу, прежде чем поступать опрометчиво. Но разница между верующими и неверующими солдатами становится очевидной, когда шансы на спасение исчезают и смерть в бою становится практически неизбежной. В таких случаях верующий солдат редко проявляет страх и не становится подавленным или озлобленным по отношению к другим. В душе он может стать торжествующим или просто собранным. То, что произойдет, определяется высшими и более мудрыми силами, чем теми, которые в его власти, и он с удовлетворением произносит: «На все воля Божья» — или что-нибудь равнозначное. Воюющие против таких солдат часто изумляются, а иногда бывают глубоко потрясены, наблюдая мужество, с которым они умирают. У них даже создается впечатление, что такое поведение неестественно. Но непоколебимое волевое сосредоточение на жизни после смерти помогает вынести боль умирания, а иногда приводит к экзальтации.

Еще одно обстоятельство обычно облегчает смерть таким солдатам. Верующему в загробную жизнь христианину необходимо преодолеть противоречие между необходимостью участия в сражении и связанным с этим моральным падением. Он помнит о пацифистских предписаниях своей веры и вряд ли в состоянии провести границу между разрушением жизни в мирное время и убийством во время войны, на правомерности которого настаивают правительства. Даже если он про себя решил, что никого не убьет, его совесть редко бывает спокойной. Разве что библейские слова «взявшие меч, мечом погибнут»^[6], возможно, убедят его, что он должен пожертвовать своей молодой жизнью в этой нечестивой войне.

Смерть воспринимается легче также и в том случае, когда религиозные убеждения солдата основываются не столько на вере в загробную жизнь, сколько на моральных принципах. Смерть человека, убежденного, что он принимает участие в военном преступлении, становится соответствующим, хотя и недостаточным искуплением. Хотя он не в состоянии радостно приветствовать смерть, как положено при переходе в вечность, он может ожидать ее спокойно и в мире с самим собой.

Иногда на поле боя можно увидеть какое-то неземное спокойствие на лице мертвого солдата. Я помню лицо красивого молодого немца, которого повесили эсэсовцы, вероятно, за то, что он хотел сдаться на несколько часов раньше их. Он висел на дереве около дороги, и ветерок раскачивал его тело. Я проезжал мимо на джипе. Я остановился и разрезал веревку. Когда его тело упало на землю, я несколько минут завороженно рассматривал его лицо. Мне редко приходилось видеть состояние бо`льшего внутреннего счастья на человеческом лице, мертвом или живом. Было трудно понять, как он смог удержать такое выражение, потому что палачи вряд ли даровали ему быструю смерть. Других ран у него не было, и все, включая военную форму, было в полном порядке.

Я не мог отделаться от мысли что, несмотря на свою юность и приближа­ющийся конец военных действий, он был рад погибнуть от рук своих же людей. Нельзя интерпретировать то, что произошло в данном случае, с полной уверенностью, но существуют другие свидетельства о немецких солдатах, которые добровольно избежали мучений совести, наняв собственных убийц. Самые чувствительные среди верующих достаточно хорошо знают, что смерть не смывает греха, но они также знают, что она максимум, который с них потребует совесть и религия в ситуации, когда более подходящее искупление недоступно. Нам не следует питать иллюзии, что только враги ищут искупления, хотя общее число таких солдат в любой армии невелико.

 

Нет ли какого-нибудь другого отношения к смерти, отличного и от неприятия ее как ненавистного врага и от принятия ее как свершения или искупления? Не будет ли такое отношение, хотя и редко встречающееся, лучше соответствовать сущности воюющего человека? Я думаю, что оно существует, но охарактеризовать его непросто. Оно, как правило, более конкретно и объективно, менее стандартно и, возможно, менее эмоционально, чем те, которые я до сих пор рассматривал. Позвольте мне сначала попытаться сформулировать суть такого отношения к смерти, а затем привести примеры, которые будут еще и характеризовать различные виды данного типа.

В силу склада характера и своего жизненного опыта некоторые солдаты могут относиться к смерти как к ожидаемому событию среди других жизненных испытаний и планируют, как принять ее, когда придет время. Они включают смерть в жизнь и ищут, как сделать ее частью жизненного опыта, иногда устанавливая с ней очень близкую связь. Они уважают смерть как некую силу и не боятся ее как слепого рока и потому способны оценить свои шансы во время военных действий с большим хладнокровием, чем другие солдаты. Для них смерть такой же самоочевидный факт, как и рождение. Они считают глупостью отказ принимать данную истину. Так как моральные или религиозные соображения вряд ли являются первоочередными для них, маловероятно, что они выберут смерть как средство или цель для самосовершенствования или искупления. Тем не менее те из них, кто более вдумчив и одарен воображением, считают смерть неким Абсолютом, придающим жизни остроту и интенсивность. Они не испытывают желания жить вечно, потому что чувствуют, что это был бы размен качества на количество. С философской точки зрения такие солдаты подтверждают конечность и ограниченность человеческого существования как морально желаемый факт. Так же как блаженство эротической любви обус­ловлено ее мимолетностью, так и сладость жизни испытывается острее из-за угрозы смерти, которая в конце концов победит. Люди такого сорта обычно любят жизнь и жаждут всевозможных испытаний.

«Испытание» — пожалуй, это слово лучше всего отмечает общую черту, присущую всему разнообразию людей этой группы. Они не считают смерть другом или врагом, а рассматривают встречу с ней как некое наивысшее испытание. Те из людей этой группы, которые не наделены большим воображением, никогда не будут описывать отношение к смерти подобными терминами. Скорее всего, они презирают рассуждения вслух. Для них важны поступки, их сердца устремлены к будущему, непрерывно разворачивающемуся перед ними. Они смотрят на мир как на рискованное предприятие и на себя как на людей, способных штурмовать жизненные крепости. Они достаточно трезво глядят на жизнь, не считают себя неуничтожаемыми и не хотят быть таковыми. Они хотят переживаний и приключений, и чем полнее их жизненный опыт, тем большее удовлетворение они испытывают. Война предлагает им нечто такое, что отсутствует в мирное время: возможность большого количества переживаний за короткое время. Обычно они инстинктивные фаталисты и могут воспринимать смерть более спокойно, чем перспективу унылой и однообразной жизни.

Возможно, наиболее простым типом из этой группы является бесшабашный, дерзкий солдат. Его любят за беспечное пренебрежение всеми армейскими правилами и торжественными военными ритуалами. Все люди на войне знали одного или двух таких солдат и, несомненно, благословляли их.

Обычно такой беззаботный юноша не интересуется концом своей жизни, хотя понимает, что жизнь сладка именно потому, что хрупка и окружена опасностью. Если он и задумывается о смерти, то наверняка его мысли схожи с высказыванием шекспировского героя из второй части «Генриха IV»:

 

«Мне, честное слово, все равно; смерти не миновать: нужно же заплатить Господу дань смерти. Я не трус. Если мне судьба умереть, пусть будет так, если нет — тем лучше. Служить государю всякий должен, и уж тот, кто умер в этом году, наверно спасется от смерти в будущем».^[7]

 

Его никогда не поймут люди, верящие в загробную жизнь. Они будут считать такого солдата незрелым. Для трусов он дурак. У солдат, которые встречают смертельную опасность в полуобморочном состоянии, он вызывает восхищение и изумление. Многим не приходит в голову, что такая беззаботность происходит от переизбытка жизни, когда некоторые вещи ценятся больше жизни и превыше всего ставятся приключения и испытания. Если такой солдат будет аккуратно просчитывать вперед все свои планы, значительная часть радости жизни для него исчезнет, потому что в условие наблюдения за пламенем входит удерживание его от сильной яркости. Когда такой солдат обзаводится семьей и у него появляются гражданские обязанности, он обычно теряет часть своей веселости и бесшабашности. И все же смерть никогда не бывает для него такой, как для большинства других солдат, потому что, не сильно задумываясь, он сделал смерть частью своей жизни и реагирует на нее соответственно. Он подтверждает, а не отрицает смерть и делает это без пафоса, свойственного обычному человеку. Война для него — захватывающая и опасная игра, в которой смертельный удар может последовать в любую минуту. Что и делает жизнь и смерть сто`ящими затраченных усилий.

Легко и даже заманчиво представить характер подобного солдата более сложным, чем он есть. Большая часть того, о чем я говорил, существует в нем скрытно и вырывается наружу в виде импульсов. Он не знает, почему он беззаботен и с легким сердцем относится к жизни, и не знает, каким образом устанавливает для себя приоритеты. Он то, что он есть, без всяких причин. Он не занимается самоанализом и размышлениями. Однако именно его простоту понять труднее всего. Ему не свойственна любовь-забота к своей или чужой жизни, что делает его отчасти бесчувственным. Наивное отношение к любым обычным моральным запретам и непочтение к установившимся ценностям усиливает впечатление его равнодушия.

Искатель приключений, участвующий в современных войнах, до сих пор считается привлекательной и романтичной фигурой. У него есть качества, которых нет у других, но которые другие хотели бы иметь. Но он также порождает в нас сомнения, особенно когда мы начинаем задумываться.

Его отношение к смерти восхищает как в мирное время, так и во время вой­ны, но его безответственное отношение к обществу и ко всему остальному, за исключением собственного опыта, отражает большинство наших традиционных пороков. Честно говоря, он смущал меня во время войны и сейчас смущает, когда я вспоминаю и размышляю о нем.

В одном я уверен: от такого человека мало проку в борьбе за уничтожение войн. Возможно, даже не желая, он чересчур опьянен обещаниями интенсивной, наполненной запретными приключениями жизни, которые предлагает война.

В некотором смысле профессиональный солдат является его подобием. Отношение к смерти у профессионального солдата определяется его чувством судьбы, рока. Профессионал рассуждает, что смерть придет к нему, когда настанет время, и надеется, что у него будет возможность не испугаться и показать чего он стоит. Иногда он надеется, что смерть настигнет его в зените карьеры и он умрет в военной форме, потому что хотел бы встретить смерть так же спокойно, как он много раз встречал опасности. Самодисциплина в случае встречи со смертью для него такая же, как и в других жизненных ситуациях. Он может казаться бесстрастным и бессердечным по отношению к окружа­ющим, не будучи таковым. Когда он глубоко тронут чем-то, у него нет желания демонстрировать свою слабость.

Долг для профессионала превыше всего, а идеалом является мужество при исполнении долга. Он не сторонится смерти, если того требуют долг и честь, как бы неприятна ни была смерть. В любом случае ее нельзя избежать, если велит долг.

Ничего веселого и безрассудного в его отношении к смерти нет, потому что и жизнь он не воспринимает таким образом. Но так же как и солдат — искатель приключений, профессионал не считает смерть чем-то чуждым его жизни. Он старается смотреть на смерть трезво и объективно, как на опасность, которую следует избегать, но не любой ценой. В предчувствии неминуемой гибели он совершенно не меняет своего поведения; в военной литературе этому можно найти множество примеров. Обычно до самого конца он испытывает гордость от сознания исполненного долга. Можно привести примеры из некоторых сталинградских писем, в которых профессиональные военные в прощальных письмах своим отцам, а также военным чинам высокого ранга, сообщали о грядущей гибели, как если бы они сообщили о перемещении на другое место службы. Достойно умереть было их последней миссией, они находились здесь, как и везде, по приказу. За них обычно можно не бояться, что приказ не будет ими исполнен.

Я полагаю, что солдат с таким мышлением включает смерть в свою жизнь и встреча с ней составляет единое целое с остальной жизнью. В отличие от искателей приключений, для него это сознательное поведение. Он все продумал о смерти и об умирании, и его самодисциплина частично является следствием этого факта. Он старается построить внутри себя непроницаемую крепость, способную защитить его в худшие моменты. Профессиональный солдат рано начинает понимать, что военная профессия может потребовать от него испытание смертью. Мысли и чувства, которые овладевают военными людьми на протяжении веков, прекрасно выражены Шекспиром:

 

Необъяснимее всего лишь то,

Что людям смерть страшна, хотя все знают,

Что все ж она придет в свой час урочный.^[8]

 

Фатализм последнего часа может казаться результатом рационального осмысления, помогающего легче перенести суровое испытание. Но я верю, что чаще он возникает по другим причинам. Хотя фаталистами могут быть не только профессиональные солдаты, спокойное отношение к смерти особенно свойственно военным и привлекательно для них. Потому что профессиональный солдат чувствует необходимость свести к минимуму непредсказуемость окружающего мира. Он предпочитает упорядоченную вселенную со стабильными и традиционными ценностями. В этой вселенной смерть имеет свой ранг и свое время, как и все остальное. Пытаясь свести все к фактам и предсказуемым явлениям, солдат-фаталист не теряет способности к субъективным реакциям, но они становятся подчиненными, второстепенными. Когда приходит время умирать, он больше руководствуется объективной ситуацией, чем своими чувствами. В сущности, он даже может заметить: «Мой уход такое же событие, как и все остальные, и будет отмечен в соответствующем утреннем рапорте. Его можно было бы предсказать, если бы у меня было достаточно информации».

Он приходит к выводу, что ничего непредсказуемого нет в ходе событий, какими бы случайными они ни представлялись.

То, что военная ситуация изменчива и непредсказуема, как изменчиво и непредсказуемо воображение, известно со времен Перикла. Но сколько профессиональных военных с этим согласятся? Мир, как внутренний, так и внешний, в котором они обитают, должен управляться железными законами, и любая индивидуальная судьба незначительна в универсальном детерминизме. Трудно отрицать, что умирать с такими убеждениями легче, но у нас нет причин делать вывод, что именно поэтому фаталисты их придерживаются.

У людей, возможно, относящихся к той же группе принимающих смерть, но гораздо лучше понимающих себя и лучше формулирующих свои мысли, во время войны отношение к смерти приобретает поэтический и философский характер. Постоянно маячащая перед ними смерть становится для них личным испытанием, при этом не только жизнь приобретает остроту, но они получают дополнительные творческие импульсы. Неизбежность и неотвратимость смерти может даже стать опорой в угрожающем хаосе чувств. Возможно, по этой причине поэты так много пишут о ней, а военные поэты становятся одержимы темой смерти. Она их притягивает, как пламя притягивает бабочку. Например, стихи Руперта Брука пронизаны жаждой смерти — только она делает жизнь реальной и питает творческие силы.

Такой солдат может установить со смертью близкие отношения, неведомые человеку с меньшим воображением. Он знает из опыта, что любое творение — это своего рода умирание, в том смысле что любое переживание, которому он придал поэтическую форму, уходит навсегда.

Находясь в водовороте войны, этот солдат уверен, что переживает каждый импульс жизни в его связи со смертью. Иногда он влюбляется в смерть больше, чем в жизнь, но если это происходит, он предает свой творческий дар или по крайней мере ослабляет его, потому что именно жизнь прессуется и усиливается в присутствии смерти. Средства и цели не стоит смешивать, хотя иногда это происходит. Если созидательная сила поэта достаточно велика, чтобы противостоять искушению, он может, участвуя в военных действиях, найти цель своего творчества, ускользавшую от него в мирное время. Усиленное осознание быстротечности и уязвимости человеческого существования, гордое мужество, проявленное во время военных действий, может примирить поэта с его судьбой и даже подвигнуть полюбить ее.

Поэты-философы, как и солдаты-философы, способны рассматривать смерть как приключение, приносящее новое знание. В некоторых случаях это распространяется и на процесс умирания. Поэт Роберт Браунинг в своем известном стихотворении «Prospice» говорит об умирании: «Еще одно сражение, самое лучшее и самое последнее»* — и объявляет себя бойцом, который бы не хотел, чтобы смерть мешала ему видеть и заставляла ковыряться в прошлом. Наоборот, он желает выдержать тяжелую борьбу с умиранием. Такое отношение к смерти является комбинацией героического признания ее неизбежности и интеллектуальной жажды познания.

Поэтому поэт-философ в состоянии усмирить свои эмоциональные порывы. Хотя способность смотреть на собственную смерть как на шанс понять нечто, до того момента неведомое, не сильно распространена, она, несомненно, является частью любого рационального отношения к смерти. Существуют люди, ненасытные в своем любопытстве и жаждущие знать, что такое быть мертвым.

Рассказывают, что французский философ Декарт, в юности служивший наемным солдатом в иностранных армиях, на смертном одре сказал, что сейчас он испытает то, что давно стремился узнать. И Сократ, который был солдатом и несколько раз смотрел смерти в лицо, не мог скрыть свое любопытство по поводу умирания и возможной трансформации жизни после смерти. Любовь к знаниям, так редко существующая в чистом виде, тем не менее может побудить человека рассматривать смерть как пограничное состояние, которое он должен преодолеть, для того чтобы увидеть, существует ли эта граница. Для таких людей неизвестное не является ни сверхъестественным, ни пугающим. Оно прежде всего интересно.

Возможно, смерть таит в себе разгадку бытия и что-то в таких людях сопротивляется принять конечность человеческого существования. Они должны разорвать узы и сами познать вездесущее нечто, куда ежедневно уходит так много людей. Я понимаю, что такое отношение к смерти может быть приобретено не только в военное, но и в мирное время, но если человек не поставлен в экстремальные условия, он вряд ли столкнется с простыми и фундаментальными фактами действительности.

 

 

---

1. «Древним значением слова „абстрактный“ является „вытянутый из“, то есть „взятый из некоего большего целого“. Антонимом к слову „абстрактный“ будет, конечно, „конкретный“. Это слово до сих пор означает нечто взятое целиком, вместе с его отношением к другим вещам». Глен Грэй. Воины. Размышления. Глава 5.

2. «Где тихие пробуждения дóроги…» — строчка из «I Have a Rendezvous with Death». Алан Сигер, 1888—1916.

3. «Никакая вещь не имеет в себе ничего, через что она могла бы уничтожиться <...>, наоборот, она <...> противодействует всему тому, что может уничтожить ее существование. Следовательно, насколько возможно и насколько от нее зависит, она стремится пребывать в своем существовании». Спиноза. Этика III. О происхождении и природе аффектов.

4. Евангелие от Иоанна. 15:13.

5. У Дж. Глена Грэя приведен отрывок из стихотворения Гете «An den Mond» («К месяцу») и перевод этого отрывка на английский Дж. С. Дуайтом:

 

Selig, wer sich vor der Welt

Ohne Hass verschliesst,

Einen Freund am Busen halt

Und mil dem geniesst,

Was, von Menschen nickt gewusst

Oder nicht bedacht,

Durch das Labyrinth der

Brust Wandell in der Nacht.

 

Happy he who, hating none,

Leaves the world’s dull noise,

And with trusty friend alone,

Quietly enjoys

What, forever unexpressed,

Hid from common sight,

Through the mazes of the breast

Softly steals by night!

 

Мною приведен подстрочник с немецкого. (Прим. перев.)

 

6. Евангелие от Матфея. 26:52.

7. Перевод с английского Михаила Кузмина, Владимира Морица.

8. «Юлий Цезарь». Акт 2, сцена 2. Перевод с английского П. Козлова.