1917

Кирилл Александров

Ставка накануне и в первые дни
Февральской революции 1917 года:
к истории взаимоотношений императора
Николая II и русского генералитета

Памяти петербургского историка Олега Поливанова

В драматической истории Февральской революции 1917 года события, происходившие сто лет назад в Ставке Верховного Главнокомандующего в Могилеве, и в Пскове, где находился штаб армий Северного фронта, и состоялось отречение императора Николая II от престола, привлекали внимание исследователей и публицистов^[1], но в меньшей степени — по сравнению с беспорядками и волнениями в столице, закончившимися солдатским бунтом, падением старого порядка и созданием новых органов власти в России^[2]. Эпицентр потрясений находился в Петрограде. По замечанию Александра Солженицына, «в северо-западном уголке страны вздыбилось сумрачное творение Петра»^[3], — и все главное смятение с пролитой кровью в считанные дни разыгралось здесь, а не на военной периферии Могилева и Пскова.

При этом если разными авторами и рассматривался вопрос о позиции и мотивах поведения представителей высшего командования и генералитета Русской Императорской армии накануне и во время Февральской революции, то полемика нередко сводилась к пристрастным оценкам степени их субъективной вины и обсуждению разных конспирологических теорий. Центральное место среди них занимала концепция политического заговора в русских элитах против царя и императрицы Александры Федоровны с целью организации дворцового переворота и вопрос о предумышленной измене группы генералов своему монарху и Верховному Главнокомандующему^[4]. Кульминацией дискуссии стали сенсационные утверждения о том, что Николай II на самом деле вообще не отрекался от престола, а имела место лишь спецоперация Александра Гучкова^[5], или о фальсификации либо неаутентичности акта об отречении^[6] и другие подобные заявления.

Вместе с тем среди российских исследователей по-крайней мере два квалифицированных специалиста, изучавшие проблему, — ныне покойный петербургский ученый Олег Поливанов и московский историк Василий Цветков — отвергли популярные версии о генеральской измене^[7]. Как полагал Поливанов, знаменитые телеграммы генералов, высказавших свое мнение по вопросу о целесообразности отречения Николая II в пользу наследника цесаревича Алексея Николаевича, не противоречили смыслу и духу присяги. В свою очередь Цветков назвал акт отречения «выражением свободной воли Государя», отрицая какое-либо прямое насилие или принуждение по отношению к монарху — причем подобный взгляд совпал с оценками многих монархистов периода Гражданской войны^[8].

Последовательное описание фактических событий, происходивших в Могилеве и в Пскове во время Февральской революции, позволяет проверить обоснованность высказанных суждений и представлений о фактическом крушении монархической власти в России 2—3 марта 1917 года в результате конспиративной деятельности высшего генералитета и предательства им своего императора.

20 ноября 1916 года Начальник Штаба Верховного Главнокомандующего генерал от инфантерии Михаил Алексеев по Высочайшему повелению покинул Ставку и убыл из Могилева на излечение в Крым в связи с тяжелым заболеванием почек^[9]. Его временно заменил генерал от кавалерии Василий Ромейко-Гурко, в декабре испросивший у Николая II разрешения на учреждение дополнительной должности помощника начальника Штаба, которую занял генерал от инфантерии Владислав Клембовский. Учреждение еще одной штатной должности на верхах Ставки в непосредственной близости к Главнокомандующему вызвало критику и неудовольствие Алексеева^[10], создав между ним, Ромейко-Гурко и Клембовским определенное напряжение. Разногласия вызывали и другие действия Ромейко-Гурко. Одновременно среди чинов Ставки возникли слухи и предположения об отставке Алексеева^[11].

Зимой 1916/17 годов Алексеев проходил в Севастополе терапевтический курс в Романовском институте физических методов лечения. Несмотря на болезнь, он следил за наиболее важными оперативными решениями, принимавшимися в Могилеве, и по каждому существенному вопросу высказывал Верховному Главнокомандующему собственную точку зрения, используя средства связи. Но выздоравливал генерал медленно, приступы почечной боли повторялись, и температура оставалась нестабильной. На Рождество Алексеев не смог пойти в церковь. Поэтому служба, скорее всего Рождественский молебен, совершилась в домашних условиях: Алексеевы жили в покоях на втором этаже Морского собрания на Екатерининской площади, и, по свидетельству дочери Веры (в замужестве Борель), «отец все время сидел в кресле»^[12].

В исторической литературе существуют упоминания о том, как зимой 1917 года больной Алексеев принял в Севастополе одного из лидеров либеральной оппозиции князя Георгия Львова, якобы обсуждавшего с ним планы переворота^[13]. По всей вероятности, источником подобного рода версий, изначально циркулировавших в эмиграции, следует считать сообщение Генерального штаба генерал-лейтенанта Александра Лукомского, ссылавшегося в свою очередь на рассказы Анны Алексеевой (урожденной Пироцкой) — вдовы начальника Штаба Верховного Главнокомандующего, подававшей мужу и Львову на стол. Однако это утверждение Лукомского не подтверждалось ни вдовой, ни детьми генерала Алексеева. Остается неопределенной и хотя бы примерная дата севастопольской встречи: как будто, по показаниям Лукомского, она произошла в феврале, но Анна Николаевна вернулась с дочерью Верой из Севастополя в Смоленск после Богоявления 6 января (ст. ст.) и тогда не могла быть ее свидетелем. В эмиграции Вера Михайловна категорически утверждала: «В Крым к больному отцу никто не приезжал. Мама и я были с ним в Крыму и достоверно это знаем. Это тоже провокационно пущенный слух»^[14]. После отъезда в Смоленск жены и младшей дочери, за Алексеевым стала ухаживать старшая дочь Клавдия. Но она рано умерла в эмиграции и не оставила свидетельств о пребывании в Крыму. В феврале 1917 года в Ставке генерал Лукомский занимал должность Генерал-квартирмейстера при Верховном Главнокомандующем и не входил в круг офицеров близких Алексееву. Карьера Лукомского в Ставке началась накануне болезни начальника Штаба, а его утверждение в должности Генерал-квартирмейстера, по свидетельству самого Алексеева, состоялось в декабре 1916 года благодаря протекции и поддержке Ромейко-Гурко^[15].

Другие современники — земский деятель Василий Вырубов и доктор Никитина-Полусадовая — со слов князя Львова утверждали: крымское свидание между ними фактически не состоялось, и нервный Алексеев категорически отказался от обсуждения любых политических вопросов. По свидетельству Никитиной, «М[ихаил] В[асильевич] просто накричал на Г[еоргия] Е[вгеньевича]» и заявил о нежелании слушать какие-либо «осведомления»^[16]. Историк Сергей Мельгунов, очевидно по результатам опросов современников в конце 1920-х — начале 1930-х годов, тоже пришел к заключению, что Алексеев Львова не принял^[17].

По мнению историка Олега Айрапетова, зимой 1917 года в Севастополе с Алексеевым беседовал не князь Львов, а председатель Центрального военно-промышленного комитета (ЦВПК) Александр Гучков, на протяжении предыдущих месяцев занимавшийся организацией заговора против Николая II. В этой встрече участвовали и несколько неизвестных депутатов Государственной думы^[18]. При этом в воспоминаниях дворцового коменданта, Свиты генерал-майора Владимира Воейкова, на которые ссылался Айрапетов в подтверждение факта совещания Гучкова и Алексеева, настоящий эпизод в принципе отсутствует: мемуарист, описывая события января 1917 года, не упомянул их фамилий ни на одной странице. В действительности со слов неизвестных «общественных деятелей» Воейков сообщил читателям одной фразой о вроде бы имевшей место беседе генерала лишь с двумя безымянными думскими делегатами — а не депутатами. Алексеев якобы пообещал им не содействовать, и не препятствовать грядущему перевороту^[19]. Безупречность такого вторичного свидетельства со ссылкой на анонимный источник сама по себе сомнительна, даже если игнорировать нелестные характеристики дворцового коменданта^[20] и его весьма пристрастное личное отношение к Алексееву.

Похожее сообщение о визите в Севастополь таинственных представителей «думских и общественных кругов» принадлежит генерал-лейтенанту Антону Деникину, описавшему, в отличие от Воейкова, противоположную реакцию Алексеева: он «в самой категорической форме указал на недопустимость каких бы то ни было государственных потрясений во время войны»^[21]. Сергей Мельгунов, критиковавший Деникина за домыслы и неверные интерпретации алексеевских свидетельств^[22], в связи с данным эпизодом назвал его информацию неполной и не совсем точной^[23]. После Февральской революции председатель IV Государственной думы Михаил Родзянко, протестуя против назначения Временным правительством Алексеева на должность Верховного Главнокомандующего, писал Министру-председателю князю Львову: «Алексеев являлся постоянным противником мероприятий, которые ему неоднократно предлагались из тыла, как неотложные»^[24]. Данное заявление может служить косвенным подтверждением версии Деникина или более широким свидетельством о том, что Алексеев на протяжении предреволюционных месяцев вообще отвергал какие-либо конспиративные инициативы, исходившие из либерально-общественных кругов.

Сам Гучков, рассказывая осенью 1932 года дипломату Николаю Базили о своих отношениях с Алексеевым, заявил, что эпизодически встречался с ним по военным вопросам лишь в 1908—1911 и 1914—1915 годах, благодаря своим добрым отношениям с генералом от артиллерии Николаем Ивановым, и службе по линии Красного Креста на Северо-Западном фронте в первый год войны. Иванов и Алексеев, как свидетельствовал собеседник Базили, «не были в числе главных моих осведомителей, они мне язвы Военного ведомства не раскрывали, а просто давали те или другие советы». После назначения Алексеева в августе 1915 года Начальником Штаба Верховного Главнокомандующего и его переезда в Могилев Гучков больше с ним не виделся, а лишь направлял ему в письменном виде «некоторые свои горькие наблюдения и советы», но не получал ответов^[25]. Данное признание позволяет предположить, что, вопреки распространенным представлениям, в 1916 году Алексеев не состоял в переписке с председателем ЦВПК, так как переписка предполагает взаимный обмен письмами корреспондентов. Учитывая степень откровенности, с которой Гучков далее описал Базили планы и намерения заговорщиков, трудно считать, что он забыл или намеренно утаил факт важной севастопольской встречи. По мнению автора, в реальности ее не было, а сведения о встрече восходят к непроверенным слухам, а не к историческим фактам.

Далее в интервью Гучков объяснил Базили, почему заговорщики не привлекали к своей деятельности никого из представителей армейского командования: «Не хотелось вводить этих лиц в состав заговора по многим причинам не только потому, что мы не были совсем уверены найдем ли мы там сотрудников, но мы не хотели, чтобы эти лица, которые после переворота будут возглавлять русскую армию, чтобы они участвовали в самом перевороте». Базили в диалоге уточнил: «По соображениям военным… патриотическим»^[26]. Отметим здесь, что критическое отношение к показаниям Гучкова не отменяет определенной логики в его аргументации.

Таким образом, отсутствуют какие-либо серьезные факты для бесспорных утверждений о том, что зимой 1917 года в Севастополе — за тысячу верст от Могилева — генерал Алексеев, боровшийся с тяжелой болезнью, оценивавший и критиковавший некоторые решения своего заместителя в Ставке, одновременно в одиночестве планировал военный переворот и тем более обсуждал его подробности с руководителями либеральной оппозиции, не говоря уже об их безымянных эмиссарах. Подобного рода версии, по справедливому замечанию Л. — гв. штабс-ротмистра Михаила Бореля, «основаны исключительно на том, что кто-то что-то сказал, и кто-то что-то кому-то сообщил»^[27], причем — добавим мы —зачастую анонимно.

Вместе с тем, исходя из показаний Базили и результатов исследований Мельгунова, нельзя отрицать, что зимой 1916/17 годов генерал Алексеев подозревал о существовании какой-то политической интриги или попытки заговора группы либерально-общественных деятелей, полагая, что их цель заключается в устранении императрицы Александры Федоровны от вмешательства в политику и дела государственного управления^[28]. При этом со второй половины 1916 года отношения между Александрой Федоровной и Алексеевым, несмотря на внешнюю корректность, ухудшились в связи с «распутинской историей»^[29]. Одновременно к концу 1916 года и в столице, и в обществе, и в офицерском корпусе, не говоря уже о Гвардии, циркулировали растущие слухи о грядущем и неизбежном «дворцовом перевороте» — вплоть до сплетен о якобы уже состоявшемся покушении на Александру Федоровну^[30]. Естественно, что Алексеев не мог не знать об этом, не говоря уже об «осведомлениях», поступавших в конце 1916 года в Ставку из кругов либеральной оппозиции.

Однако с учетом объемов служебных обязанностей, тяжелого заболевания, лечения и трехмесячного отпуска в Севастополе у Алексеева практически отсутствовали возможности и достоверные сведения для того, чтобы оценить масштабы и характер деятельности заговорщиков, их персональный состав, а также степень реализации существовавших намерений. В этой связи британский историк Георгий Катков косвенно отмечал «недоносительство» Алексеева Николаю II или министру внутренних дел Александру Протопопову^[31], но не конкретизировал, о чем именно должен был доносить заслуженный генерал. Могли ли слухи, сплетни и намеки служить поводом для доноса?

Даты возвращения Алексеева из Севастополя в Могилев расходятся: в разных источниках и исследованиях называются 15, 18 и 19 февраля 1917 года^[32]. Измученный болезнью генерал до конца так и не выздоровел^[33], но, вероятнее всего, не позднее 19 февраля вступил в исполнение прямых обязанностей начальника Штаба Верховного Главнокомандующего. Государь, находившийся в Царском Селе более двух месяцев, прибыл в Ставку в три часа пополудни, в четверг 23 февраля^[34], когда в Петрограде уже начались демонстрации и забастовки. Генерал-лейтенант Дмитрий Дубенский, состоявший при Николае II в качестве историографа, утверждал, что царь срочно вызвал Алексеева в Ставку, куда затем выехал лично, а собирался вернуться в Царское Село 1 марта^[35]. Версия Дубенского непротиворечива, так как трудно представить, чтобы Алексеев по частной инициативе покинул Севастополь, волевым усилием сместил генерала Ромейко-Гурко и вернулся к своим служебным обязанностям без Высочайшего повеления.

Среди офицеров Ставки Алексеев пользовался уважением и авторитетом^[36]. Дмитрий Тихобразов, в феврале 1917 года в чине Генерального штаба подполковника исполнявший должность младшего штаб-офицера для делопроизводства и поручений при Управлении Генерал-квартирмейстера, считал Алексеева «русским Мольтке», называя его всесторонне образованным стратегом, администратором и дипломатом необычайной работоспособности, благородным и честным человеком «удивительной простоты и скромности», которому, однако, при всех профессиональных и человеческих качествах, не хватало железной воли^[37]. Столь же высоко отзывался об Алексееве адмирал Александр Колчак^[38]. Симпатизировал Алексееву и сам Николай II^[39].

Напротив, по мнению Георгия Каткова, царь отправился в Могилев по невнятной просьбе Алексеева и вслепую, даже не зная, зачем потребовалось его срочное присутствие в органе высшего полевого управления семимиллионной Действующей армией. Но в этом случае монарх выглядит просто слабоумным персонажем. В подтверждение своей версии историк сослался на мемуары баронессы Софии Буксгевден — фрейлины молодой императрицы. При этом Катков противоречил сам себе. Сначала он связал приезд Алексеева в Ставку с неотложной подготовкой весенних операций на фронте и разногласиями с Ромейко-Гурко по вопросу о реорганизации структуры пехотных дивизий, но тут же почему-то заявил, что в Ставке не планировалось принимать «никаких особо важных решений». Одновременно Катков предложил рассматривать просьбу Алексеева о приезде Николая II в рамках плана заговорщиков по захвату императорского поезда с целью принуждения государя к отречению^[40]. Некоторые другие исследователи тоже готовы искать согласованность в действиях Алексеева, якобы своевольно вызвавшего Главнокомандующего в Ставку, и коварными намерениями Гучкова^[41]. Настоящая версия восходит к публицистическому тезису генерал-майора Ивана Кириенко и еще в эмиграции встретила резкую критику^[42].

В свою очередь Александр Солженицын подверг критике точку зрения Каткова^[43], но не привел необходимых аргументов. Действительно, во-первых, ни по этикету, ни по субординации, ни по особенностям служебной деятельности и личного характера начальник Штаба не имел права и не мог «вызвать» куда-либо Верховного Главнокомандующего, тем более беспричинно. Можно представить себе, мягко скажем, изумление Николая II, если бы он узнал 23 февраля по прибытии в Могилев, что Высочайшая поездка за шестьсот верст состоялась без должных к тому оснований. Так сказать, прокатился на досуге Император Всероссийский, кстати, оставивший в Царском Селе больных детей^[44]. Теоретически можно себе представить, как хитрый Алексеев через каких-то тайных посредников посулил Гучкову выманить наивного монарха из Царского Села в отдаленный Могилев. Но готовность Гучкова поверить в реалистичность подобных «обещаний» назовет абсурдом любой читатель, знакомый с этикетом Императорского Двора и субординационными отношениями между Верховным Главнокомандующим и его начальником Штаба. Во-вторых, выглядело бы весьма странным, если бы Главнокомандующий докладывал любимой супруге и ее фрейлине о причинах своей поездки на театр военных действий. Поэтому баронесса Буксгевден, к чьим воспоминаниям обращался Катков, ничего знать о них не могла, даже если близко общалась с императрицей. В-третьих, судя по записи в дневнике, по прибытии в Могилев Николай II немедленно провел часовое совещание с Алексеевым и остался им доволен^[45]. Следовательно, существовали основания для неотложной поездки Верховного Главнокомандующего в Ставку.

8 февраля в Петрограде завершила работу представительная межсоюзническая конференция, участники которой в числе прочих вопросов обсуждали перспективы совместных боевых действий в кампанию 1917 года, и русское командование связывалось определенными обязательствами перед союзниками по Антанте. В соответствии с планами Ставки, в разработке которых зимой 1916/17 годов участвовали Алексеев, Ромейко-Гурко и Лукомский, весной предполагалось нанести главный удар по противнику в полосе Юго-Западного фронта, и предпринять активные вспомогательные операции на других направлениях^[46]. Контр-адмирал Александр Бубнов, служивший в Ставке, в мемуарах ориентировочно писал о марте^[47]. С 18 февраля должность штаб-офицера для делопроизводства и поручений при Управлении Генерал-квартирмейстера с одновременным заведованием службой связи занимал в чине Генерального штаба подполковника Борис Сергеевский. Он называл в качестве даты наступления 12 апреля, поэтому в короткий срок чинам Ставки предстояла сложная и большая по объему работа в связи с подготовкой грядущего наступления, особенно в области организации военных перевозок^[48].

Верховный Главнокомандующий отличался хладнокровием при оценках ситуации на театре военных действий, внимательно относился к обсуждению оперативных вопросов и делам армейского управления. Ни одно стратегическое решение не принималось без его ведома и одобрения^[49], а совместную работу с «моим генералом Алексеевым» император называл «захватывающе интересной»^[50]. Поэтому не стоит объяснять поспешный приезд в Ставку Алексеева и Николая II конспирологическими теориями: с нашей точки зрения, возвращение двух верховных руководителей Действующей армии объяснялось насущной служебной необходимостью — и не более того. По долгу и личной ответственности Алексеев не мог игнорировать подготовку нового весеннего наступления, а Николай II должен был не только получить соответствующую информацию, но и санкционировать все необходимые мероприятия, особенно касавшиеся снабжения, перемещения и сосредоточения войск на фронте прорыва. Катков прав, отмечая пагубные последствия отъезда императора из Царского Села накануне революционных беспорядков при затруднениях в коммуникации первых лиц Российского государства^[51], но искать в этом чью-то злую волю бессмысленно.

В стремительной истории Февральской революции в первую очередь поражают дилетантизм и безответственность высших должностных лиц, ответственных не только за порядок в Петрограде, но и за своевременное информирование императора и командования о положении дел в столице, находившейся примерно в пятистах верстах от линии Северного фронта в районе Двинска. Все они были назначены Николаем II и в критический момент оказались непригодны к занимаемым должностям: командующий войсками Петроградского военного округа (ПВО) Генерального штаба генерал-лейтенант Сергей Хабалов, председатель Совета министров князь Николай Голицын, Военный министр генерал от инфантерии Михаил Беляев и министр внутренних дел Александр Протопопов.

Пагубные последствия в революционные дни приобрела инициатива Беляева, реализованная в начале февраля — об обособлении ПВО и выделении округа из состава войск Северного фронта. Отныне Хабалов, получивший широкие полномочия, подчинялся только военному министру, а командование Действующей армии лишалось контроля над столичным округом^[52]. До сих пор точно не установлено, кому принадлежал общий замысел переподчинения ПВО фактически высшей исполнительной власти, возможно Протопопову^[53]. Однако в любом случае настоящая серьезная мера не могла состояться без окончательной санкции Верховного Главнокомандующего. Мотив министра, вероятно, заключался в том, чтобы не связывать Действующую армию с подавлением в столице рабочих волнений, допускавшихся Протопоповым.

23—24 февраля при первых столкновениях сил правопорядка с демонстрантами и митингующими в Петрограде пострадали 28 чинов полиции. 25 февраля пролилась первая кровь — одним из первых погиб пристав Александровской части Михаил Крылов, убитый неизвестным у памятника Александру III на Знаменской площади. Горожане бросали в жандармов куски льда и бутылки, а также петарды и самодельные взрывные устройства, вплоть до ручных бомб. Эскалация насилия возрастала, однако генерал Хабалов упрямо медлил с введением осадного положения и открытием огня на поражение: трупы на Невском проспекте могли произвести «ужасное впечатление» на союзников^[54]. В итоге драгоценные сутки 24 и 25 февраля военные и гражданские власти безвозвратно упустили.

В Могилеве же никто не подозревал о драматических событиях в Петрограде. В Ставке шла обычная жизнь, царила деловая обстановка и в напряженном режиме заканчивалась подготовка оперативных распоряжений по сосредоточению войск^[55]. Первые официальные донесения ответственных должностных лиц о забастовках и демонстрациях Николай II получил только вечером в субботу 25 февраля — от Беляева и Хабалова (телеграмма № 486) через Алексеева, и от Протопопова (№ 179) через Воейкова^[56]. Таким образом, «силовики» направили императору чрезвычайно важные сообщения спустя пятьдесят часов после начала беспорядков. Роковое промедление мы объясняем лишь их расчетами на любимый русский «авось» и недооценкой опасности, граничащей с преступной халатностью. Мельгунов, пытаясь понять поведение носителей власти, в связи с этим писал: «У самых предусмотрительных людей в действительности еще не было ощущения наступавшей „катастрофы“»^[57]. Однако нельзя забывать, что волнения 23 февраля вспыхнули в военное время в столице огромной империи с многочисленным гарнизоном, чье моральное состояние оставляло желать лучшего^[58]. Например, Л.-гв. полковник Александр Джулиани, командовавший в Царском Селе запасным батальоном Л.-гв. 1-го стрелкового Его Величества полка, насчитывавшим к февралю 1917 года до трех тысяч чинов, отмечал, что усилия офицеров могли дать результат лишь в плане строевого обучения, но они не могли привить запасным духа части и ее традиций. Кадровых офицеров представляли всего лишь шесть человек, негодных к строевой службе по болезни или ранениям^[59]. Поэтому с первых часов массовых беспорядков в Петрограде, независимо от причин, характера и масштабов, в глазах любого должностного лица они должны были представлять повышенную опасность для армии, престола, общества и государства.

Монарх — в отличие от государевых людей — оценил кризисную ситуацию верно и около двадцати одного часа 25 февраля Хабалов получил из Могилева лаконичную царскую телеграмму: «Повелеваю завтра же прекратить в столице беспорядки, недопустимые в тяжелое время войны с Германией и Австрией»^[60]. Командующий расстроился и растерялся. Высочайшее повеление означало открытие огня на поражение по толпе, неизбежные жертвы и непредсказуемые последствия. Очевидно, что, будь на месте Хабалова, например, генерал от инфантерии Лавр Корнилов, залповый огонь был бы открыт еще сутками ранее и без царской телеграммы. Однако по своим личным качествам Хабалов не годился для занимаемой должности. Требовалось, по словам Солженицына, «иметь особый противодар выбора людей», «притягивать к себе ничтожества и держаться за них»^[61], чтобы отдать стратегический столичный округ в руки заурядного генерала, не имевшего опыта командования армейскими частями и соединениями. Нежелание Хабалова видеть трупы на Невском проспекте условно можно назвать застарелым «комплексом 9 января», а также следствием его личных и профессиональных качеств. Но, возможно, пассивность командующего объяснялась первым проявлением психологических сомнений русского генералитета в солдатской массе и ее готовности бороться с мятущейся толпой обывателей, уставших от трудностей затянувшейся войны^[62]. Тем не менее Высочайший приказ поступил, и поздним вечером 25 февраля Хабалов довел его содержание до сведения воинских начальников^[63].

Итак, руководители верховного командования Действующей армии получили официальные сведения о серьезности петроградских беспорядков ранним вечером 25 февраля. При этом до сих пор нет ответа на вопрос, почему Николай II немедленно не распорядился осведомить о положении в столице пять Главнокомандующих армиями фронтов и двух командующих флотами. Особое значение настоящая информация имела бы для Главнокомандующего армиями Северного фронта генерала от инфантерии Николая Рузского (штаб — Псков), и вице-адмирала Адриана Непенина, командовавшего Балтийским флотом (база — Гельсингфорс).

До двух часов ночи 26 февраля в Ставке продолжалась интенсивная подготовка и шифровка соответствующих распоряжений для передачи в войска Действующей армии^[64]. Алексеев занимался исполнением служебных обязанностей по должности начальника Штаба Верховного Главнокомандующего, которому делались регулярные и подробные доклады о положении на фронте, состоянии войск и подготовке наступательных операции^[65]. В те же дни, но не позднее 26 февраля, Алексеев долго и внимательно обсуждал с директором Дипломатической канцелярии Штаба статским советником Николаем Базили записку министра иностранных дел Николая Покровского по вопросу о Проливах с точки зрения реальных возможностей армии и флота по осуществлению Константинопольской десантной операции. Соответствующий отчет Базили направил Покровскому^[66]. Если говорить об информированности штаб-офицеров Ставки, то о первых тревожных сообщениях, поступивших из Петрограда, они узнали лишь между восемью и девятью часами, в воскресенье 26 февраля. Генерального штаба подполковники Тихобразов и Сергеевский, позавтракав в офицерском собрании, пришли в Управление Генерал-квартирмейстера после девяти утра, и чины Ставки уже бурно обсуждали петроградские волнения. Причем речь шла не о революции, а лишь о бунте, вспыхнувшем в «хвостах» у лавок со «съестными припасами»^[67]. Столичные новости произвели впечатление грома среди ясного неба, но не прервали текущей работы. «Все были заняты данной Государем новой оперативной задачей — подготовить армию к решительному наступлению 12 апреля»^[68], — свидетельствовал Сергеевский.

В Петрограде власти стали предпринимать серьезные действия только 26 февраля: ночью подверглись арестам активисты революционных организаций, а утром и днем войска округа, в первую очередь учебные команды отдельных частей и подразделений, начали стрелять по митингующим и демонстрантам^[69]. По оценке историка Михаила Френкина, «события этого критического дня создали смертельную угрозу революции»^[70]. Вместе с тем в указанные сутки, очевидно, и оказалась исчерпана психологическая готовность многих чинов запасных частей и подразделений применять оружие против толпы. Хабалов и Беляев не решились выводить на улицы юнкеров петроградских военно-учебных заведений, представлявших в столичном округе наиболее дисциплинированные кадры военнослужащих. В итоге вечером прозвучал первый и отчетливый тревожный сигнал.

На Конюшенной площади чины 4-й роты запасного батальона Л.-гв. Павловского полка отказались участвовать в подавлении беспорядков и обстреляли конный наряд полиции: они ранили городового и застрелили двух лошадей. Боевой офицер Л. — гв. полковник Александр Экстен, командовавший батальоном, получил смертельное ранение при выходе из казарм, после того как привел роту в порядок. Его убийца, скрывавшийся в толпе манифестантов, остался неизвестным. Вместе с Экстеном был ранен Л. — гв. прапорщик Редигер. При поспешном расследовании происшествия павловцы выдали властям 19 зачинщиков локального мятежа. Беляев, учитывая серьезность обстановки, предлагал немедленно предать их военно-полевому суду, но Хабалов настаивал на предварительном следствии^[71]. Признаков перелома в настроении солдатской массы столичного гарнизона оба старших начальника не увидели.

В записях Николая II за 26 февраля нет признаков беспокойства и каких-либо упоминаний о петроградской смуте. Император работал с Алексеевым, писал супруге, гулял, читал, принял сенатора-юриста Сергея Трегубова, служившего при Ставке консультантом по военно-судебным вопросам, играл в домино^[72]. Днем Алексеев доложил на Высочайшее имя содержание дополнительной телеграммы (к № 486) от Хабалова, направленной днем в Ставку с описанием событий, происходивших во второй половине дня субботы 25-го и по воскресное утро включительно. Из текста складывалось впечатление, что командующий округом действует. Поэтому Николай II в письме к Александре Федоровне подчеркнул: «Я надеюсь, что Хабалов сумеет быстро остановить эти уличные беспорядки. Протопопов должен дать ему ясные и определенные инструкции. Только бы старый Голицын не потерял голову»^[73]. Проблема заключалась в том, что председатель Совета министров Российской империи князь Николай Голицын готовился потерять не голову, а власть — причем совершенно добровольно.

В тот же вечер Николай II принял одно из самых важных решений за годы своего царствования. В 21:20. он направил императрице телеграмму: «Выезжаю послезавтра. Покончил здесь со всеми важными вопросами. Спи спокойно».^[74] Таким образом, в связи с тревожными событиями и состоянием детей, заболевших корью, государь перенес отъезд на сутки — с 1 марта на 28 февраля. Уведомив о том императрицу, ему уже стало бы психологически тяжело отменить отъезд из Ставки, поэтому все дальнейшие уговоры царя пересмотреть свое намерение не имели смысла.

Мотивы поведения императора по-человечески понятны: любимая жена и больные дети находились в Царском Селе в непосредственной близости от столицы. Однако здесь чувство семейной привязанности, очевидно, вступало в конфликт с долгом Верховного Главнокомандующего, который не мог покидать в минуту опасности орган центрального управления Действующей армией. Солженицын задавался вопросом: «Но какому историческому деятелю его слабость к своей семье зачтена в извинение? Когда речь идет о России — могли бы и смолкнуть семейные чувства»^[75]. Задолго до писателя кадровый артиллерист и последний начальник штаба Корниловской Ударной дивизии Генерального штаба полковник Евгений Месснер рассуждал об этой коллизии так: «Желание получить совет Супруги побудило его совершить поступок, для офицера совершенно немыслимый: в момент боя за Россию, за трон он покинул командный пункт и поехал якобы c целью навестить больных детей <…>. Государь в своем лице соединял и Царскую власть и Власть Верховного Главнокомандующего. Вторая из Властей временно перешла к Алексееву (до той поры, пока Царь не прибыл в Псков, и не установилась поэтому телеграфно-телефонная связь его с Генералом Алексеевым). Но первую из властей — Царскую — Царь увез с собой и не мог ею пользоваться на протяжении 40 часов путешествия»^[76].

В перспективе решение Николая II об отъезде из Ставки в Царское Село стало первым фактором, повлиявшим в последующие дни на поведение высшего генералитета, в первую очередь начальника Штаба, остававшегося заместителем Верховного Главнокомандующего по «Положению о Полевом управлении войск», но с правом распоряжения войсками лишь Действующей армии. Вторым фактором мы считаем непосредственное обращение к старшим начальникам председателя Думы Михаила Родзянко. Поздним вечером 26 февраля он прислал в Ставку телеграмму, в целом верно описывая положение в Петрограде. В качестве оздоровительной меры Родзянко предлагал «немедленно поручить лицу, пользующемуся доверием страны, составить новое правительство»^[77]. Император счел опасения преувеличенными и даже не счел нужным ему отвечать. Одновременно председатель Думы направил схожую по смыслу телеграмму Алексееву и копии — Главнокомандующим армиям фронтов^[78].

В течение следующих суток 27 февраля внятно обозначили свою позицию лишь два старших военачальника. Главнокомандующий армиями Юго-Западного фронта генерал от кавалерии Алексей Брусилов из Бердичева телеграфировал в Ставку: «По верноподданнейшему долгу и моей присяге государю императору считаю себя обязанным доложить, что при наступившем грозном часе другого выхода не вижу»^[79]. Формулировка телеграммы важная и примечательная для дальнейшего повествования: по долгу и смыслу присяги Брусилов счел себя обязанным высказать монарху свое откровенное мнение, и никто из современников, включая Николая II, не увидел в том никакой измены.

Генерал Рузский, выразив недовольное удивление по поводу поступления столь важных новостей из Петрограда от штатского человека, подчеркнул насущную необходимость «срочных мер», но не конкретизировал их. Вместе с тем в осторожной форме он высказал царю и Алексееву мысль о негативных последствиях возможных репрессий, способных не умиротворить, а обострить существующее положение. Не менее важным следует считать его замечание о решительном изменении состава и состояния армии за годы войны — по сравнению с кадровой армией мирного времени^[80]. Таким образом, второй раз за революционные февральские дни в настроении генералитета проявилось сомнение в безусловной лояльности солдатской массы.

Точку зрения Алексеева охарактеризовал сам Николай II, в тот же день писавший императрице: «После вчерашних известий из города я видел здесь много испуганных лиц. К счастью, Алексеев спокоен, но полагает, что необходимо назначить очень энергичного человека, чтобы заставить министров работать для разрешения вопросов: продовольственного, железнодорожного, угольного и т. д. Это, конечно, совершенно справедливо»^[81]. В итоге первый контакт между Родзянко и генералами состоялся. Он не дал того результата, на который рассчитывал председатель Думы, так как император не собирался распускать бессильное правительство Голицына. Но по крайней мере Родзянко создал у военных впечатление о серьезности своих заявлений и патриотическом беспокойстве.

В истории о первом — и безуспешном — вмешательстве генералов в дела государственного управления практически незаметным для исследователей осталось косвенное обвинение Рузским Ставки в умышленном сокрытии важной информации о беспорядках в Петрограде. Скрытый упрек адресовался, конечно, не Верховному Главнокомандующему, а Алексееву, учитывая его статус и роль в управлении войсками. Отношения между двумя генералами были весьма прохладными со времен первой Галицийской битвы 1914 года. Алексеев, будучи начальником штаба армий Юго-Западного фронта, руководил их операциями, а Рузский командовал 3-й армией. Показав себя своевольным командармом, Рузский не желал подчиняться командованию фронта, считая себя вправе придерживаться собственных целей, и тем самым наносил ущерб планам Алексеева. Эффектное занятие Рузским 3 сентября оставленного австрийцами Львова, не имевшее стратегического значения, вопреки расчетам Алексеева сковало силы 3-й армии и не позволило им вовремя принять участие в Люблинском сражении, решившем исход битвы^[82]. В 1915 году Рузский высказывался за назначение начальником Штаба Верховного Главнокомандующего не Алексеева, а генерала от инфантерии Алексея Эверта. По замечанию Александры Федоровны, Рузский, которому императрица симпатизировала, часто не соглашался с Алексеевым^[83].

Участник Великой войны, Генерального штаба генерал-майор Сергей Щепихин (в 1914 — Генерального штаба капитан, заведующий службой связи в штабе 3-й армии Юго-Западного фронта) характеризовал Рузского следующим образом: «Болезненный, слабохарактерный, не властный, а главное, за предвоенный период далеко отошедший от вопросов оперативных в широком смысле»^[84]. Трудно представить такого генерала в роли русского Бонапарта. Еще более того — в качестве ближайшего соратника Алексеева по какой-либо заговорщической деятельности, которому, как мы помним, «не хватало железной воли».

Таким образом, 25—26 февраля русское командование во главе с императором Николаем II, многие штаб-офицеры и обер-офицеры Ставки полагали, что в Петрограде начались массовые волнения значительной части населения, в первую очередь рабочих, с явным анархическим уклоном. Генерального штаба полковник Сергеевский в своем интервью 1947 года употребил словосочетание «восставшая чернь»^[85]. Беспорядки возникли в результате плохой организации снабжения, иными словами — по причине скверного подвоза, и ответственность за них лежала на гражданских властях. 26 февраля, вероятно, следует считать последним днем, когда исход петроградской смуты еще никто не мог предсказать. Даже отдельные революционеры на частных совещаниях предсказывали победу правительства в ближайшие дни и долгий период реакции^[86].

Однако утром в понедельник 27 февраля ситуация в столице резко изменилась. Чины учебной команды запасного батальона Л.-гв. Волынского полка, размещавшегося в казармах Гвардейской конной артиллерии в Виленском переулке, отказались участвовать в дальнейшем подавлении беспорядков и подчиняться своему начальнику Л.-гв. штабс-капитану Ивану Лашкевичу, убитому при исполнении служебных обязанностей. Вожаком в команде стал старший унтер-офицер Тимофей Кирпичников, которого иногда называют виновным в убийстве Лашкевича. Затем запасные ворвались в соседние казармы Л.-гв. Преображенского полка, вынудив присоединиться к бунту чинов нестроевой роты, и закололи заведующего полковой швальней армейского полковника Алексея Богданова, пытавшегося выгнать волынцев со двора. Бунт стремительно расширялся и к вечеру 27 февраля из 160 тыс. запасных к нему присоединились 66,7 тыс. нижних чинов^[87]. Мятеж в гарнизоне застал военные власти врасплох, и теперь командование округа во главе с Хабаловым не знало о том, на какие части ему можно положиться. Общее положение в Петрограде стало стремительно ухудшаться и самым непосредственным образом влиять на дальнейшие события, происходившие в Ставке.

Таким образом, по совокупности изложенных фактов автор считает безосновательными попытки представить Ставку и высшее командование Русской Императорской армии в качестве одного из центров по подготовке дворцового переворота с целью принуждения императора Николая II к отречению, равно как и публицистические версии о привлечении к заговору генерала Алексеева конспиративным «триумвиратом» в лице Родзянко — Львова — Гучкова^[88]. В Ставке и командовании по разным причинам существовали свои противоречия между Алексеевым, Клембовским, Лукомским, Ромейко-Гурко, Рузским и другими генералами, далеко не представлявшими тесный круг единомышленников, якобы спаянный общими симпатиями и предпочтениями.

Тяжелая болезнь Алексеева зимой 1916/17 годов сделала для него проблематичным даже ограниченное участие в делах Ставки, а сообщения о личных контактах генерала с князем Львовом и Гучковым в период пребывания в Севастополе, скорее всего, относятся к разряду исторических легенд, возникших на основе слухов и ложных интерпретаций рассказов современников. Автор не исключает какой-то степени осведомленности Алексеева о желании представителей либерально-общественных кругов добиться отстранения императрицы Александры Федоровны от вмешательства в дела государственного управления. Однако подобные настроения были распространены в русских элитах накануне революции^[89]. Конфликтные отношения с невесткой существовали даже у Вдовствующей императрицы Марии Федоровны^[]90. Между неприятием государыни, личным раздражением по поводу ее поступков и энергичным участием в подготовке государственного переворота в пользу цесаревича Алексея Николаевича существует большая разница. Нежелание Алексеева поддерживать какие-либо мероприятия направленные против Николая II отмечалось самими оппозиционерами в марте 1917 года.

Бездоказательны и утверждения о каком-то спланированном завлечении Николая II в Ставку накануне Февральской революции. Совместная тесная работа Верховного Главнокомандующего и начальника Штаба Действующей армии в период 23—26 февраля 1917 года была обусловлена подготовкой весенних наступательных операций. Наиболее важным автор считает тот факт, что в первые революционные дни в Ставке и командовании не только не ставился вопрос о теоретической допустимости отречения Николая II, но даже проблема дарования «ответственного министерства» — то есть предоставления монархом Государственной думе права формировать правительство — не считалась актуальной. Целесообразным и разумным Алексеев и Брусилов считали лишь смену председателя Совета министров на более популярного и энергичного государственного деятеля, по сравнению с князем Голицыным, но прерогативы монарха по назначению министров они не оспаривали. До 28 февраля высший русский генералитет не предлагал никаких радикальных изменений в конструкции управления Российским государством, не говоря уже о передаче престола цесаревичу Алексею Николаевичу.

Взгляды и оценки в среде командования Действующей армии стали меняться лишь под влиянием потери непосредственной связи с Верховным Главнокомандующим в результате его малопонятного отъезда из Ставки и перерастания беспорядков в Петрограде в солдатский бунт, а затем в революцию. Однако и в последующие драматические дни настроения и действия генерала Алексеева, а также Главнокомандующих армиями фронтов и командующих флотами не были направлены ни против династии, ни против монархической формы правления в России.

1. Блок А. А. Последние дни старого режима // Архив Русской Революции издаваемый И. В. Гессеном. Т. IV. Изд. третье. Берлин, 1922. С. 5—54; Головин Н. Н. Российская контрреволюция в 1917—1918 гг. Ч. 1. Кн. I. [Париж — Tallinn, 1937]. Приложение к «Иллюстрированной России» на 1937. Кн. 23; Марков Н. Е. Отреченные дни Февральской революции 1917 года. Харбин, 1938; Якобий И. П. Император Николай II и революция. Tallinn, 1938; Ольденбург С. С. Царствование императора Николая II. Мюнхен, 1949; Солоневич И. Л. Великая фальшивка Февраля и другие статьи. Буэнос-Айрес, 1954; Начало Белой борьбы и ее основоположник, 1917—1957. Буэнос-Айрес, 1957; Мельгунов С. П. Мартовские дни 1917 года. Париж, 1961; Ответ на книгу Кириенко «1613 г. от чести и славы — к подлости и позору февраля 1917 г.». Сборник статей членов Объединения чинов Корниловского Ударного Полка. Париж, 1965; Кобылин В. С. Император Николай II и генерал-адъютант М. В. Алексеев. Нью-Йорк, 1970; Катков Г. М. Февральская революция. Париж, 1984; Алексеева-Борель В. М. Сорок лет в рядах русской императорской армии: Генерал М. В. Алексеев / Науч. ред. А. В. Терещук. СПб., 2000; Кручинин А. С. Генерал от инфантерии М. В. Алексеев // Белое движение. Исторические портреты. М., 2003. С. 59—108; Солженицын А. И. Размышления над Февральской революцией. М., 2007; Анфертьев И. А. Документы «Аргентинского архива» генерала от инфантерии М. В. Алексеева об обстоятельствах отречения императора Николая II от престола. 1917 г. // Четыре века Дома Романовых: Материалы Международной научной конференции 6 марта 2013 года / Отв. ред. Е. И. Пивовар. Сост. И. А. Анфертьев. М., 2013. С. 250—286; Анфертьев И. А. Источники личного происхождения об участии генерала от инфантерии М. В. Алексеева в отречении императора Николая II от престола // Вестник архивиста (Москва). 2013. № 4. С. 62—82; Мультатули П. В. Император Николай II и заговор 17-го года. М., 2013; Куликов С. В. Ставка: 23 февраля — 1 марта // Первая мировая война и конец Российской империи. Т. 3. Февральская революция / Изд. 2 исправ. Рук. проекта Б. В. Ананьич. СПб., 2014. С. 343—368; и др.