ПОЭЗИЯ И ПРОЗА

Нина Кромина

Прелесть

Марина Ивановна к юбилею Валентина начала готовиться заранее. Отдала в химчистку платье. То, которое купила за год до пенсии, послушав совет тетки, что потом уже ничего не купишь. Правда, платье было не ахти: ну тут уж ничего не поделаешь, и если в плечах у тебя сорок восемь — пятьдесят, а в бедрах пятьдесят два — пятьдесят четыре, то приходится чем-то жертвовать. Марина Ивановна пожертвовала плечами, и они противно топорщились, нарушая ее представления о гармонии. Ей почему-то казалось, что Валентин предпочитает женщин ухоженных, а потому пришлось идти в парикмахерскую, где, поглядывая на свое отражение в зеркале, все прикидывала, хватит ли в кошельке денег, а потом выложила перед кареглазой, затянутой в полупрозрачную кофточку администраторшей почти половину пенсии.

Осталось купить билеты. Туда и обратно. Решила, что вернется домой последним поездом. Только торжество. Потом сразу на вокзал. Это будет правильно, так ей удастся хоть на чем-то сэкономить. Нет, никаких достопримечательностей, прогулок и прочих излишеств. Никаких переночую где-нибудь. Все обдумав, Марина Ивановна протянула деньги в кассу и неожиданно для себя купила билет только туда… Почему?

Она даже боялась подумать об этом.

Из вещей взяла в поездку шарфик, креп-шифоновый, купленный когда-то на распродаже в магазинчике за углом, где все по одной цене. Его палевый цвет так удачно сочетался с еще приличными босоножками, о которых приятельница Оля когда-то сказала: «Я в таких же замуж выходила. Помнишь?» — и засмеялась, а Марина Ивановна покраснела и попробовала оправдаться: «Видишь, какая я бережливая».

И это действительно так. Ей удалось сберечь не только старые вещи, но и давних друзей, и даже запахи далекого времени.

Марина Ивановна до сих пор хранила в памяти тот день, когда они с Олей поехали на дачу к Валентину, тогда еще худому и костлявому десятикласснику. Это было давно, еще в те времена, когда на площадях у памятников поэтам читали стихи, а на День Победы ходили посмотреть на живых героев последней войны… В то утро, посмотрев на неубранный, с крошками хлеба стол, Марина не обнаружила там записку от мамы. Обычно та, уезжая в командировку, оставляла ее возле хрустальной вазы. Правда, мама еще вечером предупредила ее о своем отъезде, но теперь, не найдя записки, Марина почему-то обиделась и подумала, что мама не любит ее, а любит только свою работу. Ведь даже ее, Марину, она родила в чужом, далеком городе, где по маминому проекту тогда строили сталеплавильный цех металлургического комбината. В хлебнице было пусто, в мойке стыла грязная тарелка. Пришлось повязать фартук. Иногда Марине казалось, что ее мысли о матери и ревнивы и завистливы, и Марина гнала их от себя, но они нет-нет да возвращались к ней. «А вот Олина мама всегда дома», — вздыхала Марина…

Когда девочки были маленькими, именно Олина мать водила Олю и Марину на танцы, а потом, когда вела их домой, покупала обеим по эскимо. К тому же у Оли был папа, и Оля всегда радостно бросалась ему на шею, когда тот возвращался с работы домой. Оля счастливо смеялась, а Марина стояла на пороге, едва сдерживая слезы, и изо всех сил старалась улыбаться. Она знала, что ее папа уехал куда-то далеко. По крайней мере так говорила мама, когда Марина спрашивала ее об отце.

Рассматривая себя в зеркале, Марина пыталась найти в своем облике то, что у нее, возможно, было от папы. Большой рост? Да, она — дылда. Для танцев это неплохо, а для нежных чувств не годится: в классе она выше всех мальчишек, кроме Валентина, конечно, у которого рост за сто восемьдесят. Но тому нравится Оля, которая ему по плечо. В школе Марине никто из мальчиков не дарил цветов. Если не считать цветок, который как-то на Восьмое марта вытащил из букета мимозы, предназначенного Оле, Валентин. Перед тем как передать букет Оле, он посмотрел на Марину как-то особенно внимательно, оторвал маленькую веточку и протянул ее Марине. Она потом долго хранила ее в «Евгении Онегине» прямо на письме Татьяны. Может, цветок и сейчас там, засохший, как мумия?

Марина Ивановна грустно вздохнула и перенеслась в тот далекий май, когда уже цвела черемуха и они с Олей ехали к Валентину на дачу. Ревновала ли она тогда Валю к Оле? Сейчас ей казалось, что нет, ведь Оля — ее лучшая подруга, все детство вместе: в песочнице вместе пекли куличи из разноцветных формочек, играли в сине-красный мяч, держась за руки, катались на коньках, ходили на бальные танцы… Оля всегда была рядом, как родная сестра, смотрела прямо перед собой, казалась уверенной. А она? Все ворон считала, раскрыв рот.

В тот день за окном автобуса отчаянно светило солнце, блестело на молодых листьях, рассыпалось по молодой, еще изумрудной траве. Неожиданно из-за поворота выплыл храм. Бело-розовый, украшенный замысловатой лепниной. Марине даже показалось тогда, что сейчас он оторвется от земли в небо. Она не могла отвести от него взгляда, и только услышав недовольный Олин голос: «Ты что уснула? Нам выходить!» — поспешила за подругой.

Выйдя из автобуса, они тут же увидели Валентина: в легкой кепке, белой рубашке с короткими рукавами и в каком-то смешном галстуке в виде шнурка под горлом. Валентин смущенно улыбался Оле, его глаза так сияли, что у Марины что-то заныло внутри. Когда же Оля протянула ему руку и, хихикнув, присела в шутливом реверансе, Валентин неожиданно покраснел, и Марине стало его жалко.

— Пойдемте скорей туда, там такой храм! — сказала она восторженно и, не оборачиваясь, почти бегом поспешила к храму.

Оля с Валентином едва поспевали за ней…

В храме было темно и тихо. Всюду серые, в подтеках стены, на которых остатки былой росписи, затянутые пленкой разбитые окна. Марина пошла вперед и, остановившись у ступеней, перекрестилась. Стуча каблучками, подошла и Оля, за ней Валентин.

— А там что, за этими воротами? — кивнув на возвышение, за которым стояли черные двери деревянного алтаря с едва проступавшими на них изображениями святых, спросила Оля. — Я туда хочу.

— Там алтарь, — тихо ответил Валентин. — И тебе туда нельзя.

— Почему? — кокетливо надула губки Оля. — Если я туда хочу?

— Там только ангелу можно, — опять покраснев, ответил Валентин.

— А я пойду, — сказала Оля, глядя с вызовом на Валентина и упрямо вскинув подбородок, — туда, где ангел.

— Нельзя, — прошептал Валентин, опустив голову, и взял Олю за руку. Ольга тут же резко вырвала ее. Валентин в этот момент с какой-то болью и отчаяньем смотрел на Олю и все мял в руках свою кепку. Неожиданно для себя Марина шагнула к нему, взяла у него из рук кепку и пошла к выходу.

Выйдя из храма, почти бегом спустилась к реке, села на камень возле черемухи и, вдохнув ее сладкий, одурманивающий аромат, замерла, глядя на воду. Мимо нее, отражаясь в воде, проплывало голубое небо с легкими облаками и белые лепестки цветков. С удивлением заметив в своих руках мятую белую кепку, Марина надела ее на макушку, и у нее закружилась голова. Марине почему-то казалось, что Валентин и Оля непременно подойдут к ней, но они все не шли и не шли.

Тяжело поднявшись с камня, она побрела обратно к храму.

Оля и Валентин стояли друг против друга. Оля, опустив голову, медленно водила веткой по земле, а Валентин что-то горячо говорил, кажется, о чем-то просил ее. Когда Марина подошла, заметив на ее голове кепку и указывая на нее, Оля засмеялась:

— Ты что эту кепку-то нацепила?

Марина совсем забыла про кепку. Взглянув на растерянного Валентина, она улыбнулась, взялась за козырек кепки и повернула козырек на затылок.

— О, как ты умеешь… А мы тут, кстати, поспорили. Я говорю, что церковь построил Баженов, а он… он утверждает, что Казаков. И вообще, нечего тут торчать. Мы кажется приехали к Вале на дачу…

— Пойдемте к реке. Там такая черемуха!.. А на дачу… еще успеем.

— Черемуха? Отлично! — И Валентин, широко шагая, направился к реке.

— Налетай! — кричал он, ловко балансируя на ветках и бросая сверху целые охапки черемухи к ногам Оли и Марины. Оля стояла молча, не обращая внимания ни на Валентина, ни на цветы, и смотрела прямо перед собой какими-то пустыми глазами. А Марина все собирала цветы, прижимала их к груди, боясь обронить хотя бы одну из веток, и, когда Валентин спрыгнул с дерева, протянула ему:

— На, держи.

— Нет, это я для вас обеих собирал, — ответил Валентин, глядя на Олю.

— А мне не надо, — холодно произнесла Оля и тут же добавила: — Мне пора. Можешь нас не провожать.

— А как же дача? — растеряно спросила Марина, прижимая черемуху к груди.

— Да что-то не хочется, — бросила Оля и, взяв Марину за руку, потянула ее к стоянке автобусов.

Марина, с трудом удерживая свободной рукой охапку цветов на груди, то и дело оборачивалась, смотрела туда, где стоял растерянный Валентин, который не знал, что ему делать: то ли бежать вслед, то ли…

Автобус будто поджидал их и, едва девушки вошли, качнулся из стороны в сторону, затрясся и начал набирать скорость.

— Ты что же кепку-то ему не отдала? — с усмешкой взглянув на Марину, спросила Оля.

— Ой, забыла! — вскрикнула Марина и почувствовала, как кровь залила ей лицо.

Только дома она сняла кепку Валентина. Поставила черемуху в хрустальную вазу, и квартира тут же наполнилась сладким, дурманящим запахом.

Ночью Марина проснулась и почувствовала, что больше не может дышать. Она поняла, в чем дело, бросилась к окну, отворила его, попыталась сделать вдох, потом выхватила букет из вазы, невольно опрокинув ее, и выбросила цветы, а потом поплыла в мареве черемухового аромата…

Утром, собирая осколки разбитой вазы, Марина так глубоко поранила безымянный палец, что на нем до сих пор оставался заметен небольшой шрам.

Сегодня, сидя у компьютера и уже в какой раз сверяя по «Яндексу» маршрут предстоящей поездки, Марина Ивановна почему-то думала о том, что непременно ошибется, перепутает станции метро, сделает пересадку не там, где надо, или на эскалаторе у нее закружится голова и она упадет и разобьется насмерть…

Сон, который приснился ей прошлой ночью, спутал все ее планы, испугал. Марине Ивановне снился незнакомый крепкий мужчина с бородой. На нем белая рубашка, заправленные в сапоги брюки. Его фигура увеличивается у нее на глазах. Покачивая руками, подобно ростовой кукле, он совершает плава­ющие движения, закрывая собой вход в какое-то светлое пространство. Марина Ивановна стремится проникнуть туда, в нездешнее, прекрасное, но мужчина говорит ей: «Вам сюда нельзя». Остолбенев, Марина Ивановна пытается произнести хоть слово, проскользнуть мимо его ручищ, но, как это обычно бывает во сне, ноги ее не слушаются… Проснувшись, подумала: не позвонить ли Оле и, может, сдать билет?

Теперь же с трепещущим сердцем, выйдя из автобуса, Марина Ивановна шла к тому самому храму, о котором вспоминала всю свою жизнь. С благоговением глядя на его бело-розовую неземную красоту, удивляясь свежести его отреставрированных стен, ухоженности и порядку вокруг, она испытывала странное чувство, в котором были и восторг, и сожаление, и печаль. Когда же все пространство наполнил колокольный звон, ее сердце от волнения застучало так громко, что даже отдавало в висках и в горле. Колокольный звон, густой, праздничный, в честь тезоименитства владыки Николая, отзывался в ней каким-то новым чувством сопричастности, что ли, и звону, и всему тому, что сегодня должно было произойти в этом прекрасном храме. Он плыл над землей, сливался с ароматом черемухи, распустившейся за эту ночь. Марина Ивановна то и дело переходила на быстрый шаг, поправляла шарф, который повязала на голову вместо платка, полагая, что шарф, конечно, благороднее, чем обычный платок.

Вдруг ноги ее стали ватными. «Это от волнения», — с беспокойством подумала она и встала возле храмовой ограды, чтобы первой увидеть, как владыка Николай выйдет из лимузина, неспешно пойдет по расстеленной перед ним ковровой дорожке, как люди толпой бросятся к нему за благословением. Мысль о том, что сейчас она увидит Валентина, услышит его голос, вместе с ним будет молиться, а потом примет из его рук причастие, так волновали ее, что она почувствовала, как начинают дрожать руки.

Владыка Николай подходил все ближе! Толпа уже гудела у храма, но Марина Ивановна видела только одного его, у нее перехватывало дыхание, она боялась, что он узнает ее, но именно это ей сейчас и было необходимо. Только бы просто взглянул, только бы одобрил улыбкой. Оля рассказывала, что в прошлый его юбилей, когда она подошла к причастию, Валентин, улыбнувшись, прошептал чуть слышно: «Ну, здравствуй, милая». Сейчас же он смотрел прямо перед собой, его взгляд был спокоен и немного грустен. Перекрестившись, он поднялся по ступенькам и вошел в храм. За ним — священство и прихожане. Пристроившись к толпе, Марина Ивановна робко шла следом. Сейчас она войдет в храм, начнется праздничная литургия, потом проповедь… Она мечтательно прикрывала глаза, и ей казалось, что все слова о любви, о Боге Валентин будет говорить именно ей, а она… она будет молиться только... ему.

— Помаду хоть сотри! — прервала ее мечты полная женщина, с осуждением глядящая на нее.

— Она у меня бесцветная, — беззвучно прошептала Марина Ивановна, поднося ладонь к губам.

В храме Марина Ивановна перекрестилась и постаралась стать невидимой в толпе прихожан.

Из Царских врат вышли священнослужители и владыка Николай. «Валечка, — мысленно прошептала Марина Ивановна, — Валечка, как же я тебя люблю». Она искала и находила в лице владыки те черты, которые всегда были так ей дороги.

— Что вытаращилась-то? Прельстить хочешь? — услыхала она все тот же голос.

Служба продолжалась, а Марине Ивановне казалось, что все шикают на нее, с осуждением смотрят, толкают локтями, и, не дождавшись причастия, она бросилась вон из храма, отчаянно протискиваясь сквозь тесные ряды.

«Прельстить!» — крутилось у нее в голове это чуждое, страшное слово.

Торопливо убрав под шарф волосы, она туго завязала его под горлом и, опустив глаза, медленно пошла вдоль ограды — туда, где еще недавно стояла, ожидая приезда владыки Николая. До нее донесся запах черемухи. Держась за прутья, она вдыхала этот дурманящий аромат, смотрела на храм, колокольню и не узнавала в нем того прежнего храма, которым любовалась, когда они с Олей ездили сюда к Валентину. Мария Ивановна думала о своей жизни, которая как-то не задалась с того самого дня… И вдруг ей стало страшно. Она подумала, что Валентин, прихожане и даже та толстая дама, так некстати нарушившая ее мечты, унесутся к ангелам, а она… останется на земле.

По-старушечьи шаркая, Марина Ивановна направилась к автобусной станции. Стараясь сдержать подергивание в уголке рта, она горько усмехалась своему одиночеству и думала о себе, об Оле и ее подкаблучнике муже, когда-то веселом, а теперь каком-то напуганном, по-прежнему называющем Олю ангелом и предупреждающем все ее желания, об Олиных сыновьях, которые всегда дарят маме на день рождения цветы…

Неожиданно до Марины Ивановны донеслось пение. Это из открытых настежь окон храма хор и голоса прихожан, соединившись вместе, плыли над рекой, клейкими листьями деревьев, соцветиями черемухи, изумрудной травой… Марина Ивановна замерла. Ее глаза, до того печальные и какие-то потухшие, оживились. На губах появилась легкая улыбка. «Господи! Как хорошо, — прошептала она, — как хорошо-то…» — и подумала о том, что и у нее есть еще надежда на спасение и об этом надо побыстрее сказать Оле.

 

 

 

Беби-блюз

Шел дождь. Ноги разъезжались, вязли в кладбищенской глине. Таня смотрела вниз, но не видела ни тропинки, ни своих ног в узконосых сапожках, которые оставляли за собой какие-то скособоченные следы.

Еще несколько дней назад они с Тамарой, возвращаясь из училища, отыс­кивали чистые островки снега и аккуратно ставили на них ноги, отпечатывая подошвы. Отпечатки ложились красивыми узорами, и девочки улыбались, глядя то на них, то друг на друга. Таня заметила, что Тамарин отпечаток более ровный, и, засмеявшись, быстрым движением ноги смахнула его. Однако почувствовав, что Тамара с удивлением смотрит на нее, и испугавшись, уж не обидела ли она подругу, сказала:

— Ты сегодня хорошо танцевала. Особенно адажио.

— Теперь это не имеет значения. Вряд ли меня оставят после моих задышек. А ты прошла диспансеризацию?

— Еще нет. Но у меня, кажется, все в порядке.

Таня и правда была физически сильной, танцевала легко, почти не уставала. Ее рослая худощавая фигура с длинными, сильными ногами свободно делала все необходимые танцевальные движения, и каждый мальчишка из их класса радовался, если ему в партнерши назначали Таню. Все удивлялись ее невесомости и называли перышком.

Но сегодня под дождем «перышко», намокнув, с трудом переставляло ноги, которые скользили и подкашивались. Вдруг Таня оступилась, вскрикнула и едва не упала от резкой боли (ей даже показалось, будто она услышала, как в лодыжке что-то хрустнуло). Тамара с трудом удержала ее, подхватив под локоть. Они медленно уходили с кладбища, где только что похоронили Таниного отца. Мать шла впереди, ее одежда, обувь и даже темный платок были выпачканы рыжей глиной. Когда гроб с телом покойника опустили в вырытую могилу, она закричала и соскользнула за ним. Таня отвернулась и заткнула уши руками.

Вот и сейчас до нее доносились бессвязные слова матери, та за что-то ругала покойника, однако смысл слов прятался от Тани за плотной завесой дождя, которая отделила ее от матери.

На поминках мать подсела к одной из своих подруг и, показывая ей фотографию какой-то женщины, долго шепталась с ней и все плакала. Но если бы только это… Когда они с мамой остались вдвоем, мама протянула Тане выцветшую фотографию какой-то девушки с короткой веселой стрижкой и сказала почти гневно:

— Видишь, каков он!

— Каков?

— Неужели не понимаешь? Если столько лет хранил, значит, помнил всю жизнь.

И Танина мама, отвернувшись, опять заплакала. Ее трясущиеся плечи испугали Таню. Таня сидела тихо, боясь пошевелиться, скованная ужасом и жалостью. Пытаясь вспомнить папины рассказы о его жизни, она не находила там той любви, о которой сейчас рыдала мама. Его голос, глаза, руки были всегда спокойными, когда он вспоминал юность. Кто-кто, а уж Таня заметила бы изменившуюся интонацию, блеск в глазах или забеспокоившиеся руки, которые отец обычно потирал, когда был взволнован. Таня любила отца и понимала, что мама плачет не из-за фотографии, а из-за того, что никогда больше не увидит своего мужа. Тане тоже хотелось заплакать, но слезы куда-то пропали, и ей вдруг показалось, что она перестала жить. И тут сильно, так сильно, что Таня чуть не закричала, заболела нога. Та, которую она подвернула на кладбище.

Нога болела и на следующий день, и через день. Ступня и лодыжка распухли, покраснели, и до них нельзя было дотронуться. Какое уж тут училище…

Теперь Таня все дни проводила на кушетке, иногда к ней заходила зареванная Тамара, которую врачи не допускали до занятий, найдя неполадки с легкими. Пока Тамара рассказывала о своих хождениях по врачам, Таня, взяв лист бумаги и карандаш, рисовала Тамарин портрет и думала, что подруга была бы очень хороша собой, если бы не ее нос. Но, не желая расстраивать Тамару, смягчала абрис, добавляла легкие тени, и получалось, что Тамара очень даже хороша.

До зимней сессии подруг не допустили и в начале каникул в коридоре вывесили объявление об их отчислении. Правда, они его не видели, поскольку решили, что их там больше не будет. Не очень-то терзаясь по поводу несостоявшейся балетной карьеры, подруги начали готовиться к поступлению в институт. Какой-нибудь. Они собирались учиться в одном вузе, но у Тани появилось желание стать художником. У нее действительно были способности к рисованию. Она даже успела поучиться на подготовительных курсах Суриковского училища.

Как-то Таня сидела за столом и рассматривала свой рисунок. Сзади тихо подкралась мать, имевшая особенность еще со времен обучения дочери в начальной школе подойти почти беззвучно, заглянуть через плечо, а потом вдруг закричать и затопать ногами, увидев в тетради что-то не то. Вот и теперь, почувствовав дыхание матери у себя за спиной, Таня вздрогнула и невольно выронила карандаш.

— Это не специальность для женщины, — безапелляционно заявила мать, — художники — пьяницы, развратники, нищеброды. Не допущу! Будешь учиться на инженера!

Таня вздохнула и наклонилась за карандашом под стол.

Пришлось сдавать экзамены в текстильный институт. Туда же подала документы и Тамара. Став студентками механико-технологического факультета, подруги в свободное от занятий время бегали по выставкам, ходили в театр, чаще всего на балет. Едва наступала весна, они собирали рюкзаки, отдраивали до блеска котелки и отправлялись в поход с веселой студенческой компанией по туристским тропам Подмосковья. Летом на байдарках проходили по порожистым Сестре и Яхроме или по спокойной Медведице. Однокурсники смотрели на подруг, особенно на Таню, с симпатией, им нравилось в этих девушках отсутствие кокетства. Вскоре, ко всеобщему удивлению, Тамара вышла замуж за инструктора по плаванию, приехавшему в столицу из далекой провинции, а Таня, на которую все заглядывались, по-прежнему никого не выделяла, со всеми была одинаково дружелюбна. Вечерами, когда от костра летели искры и уже тихо грустила гитара, Таня незаметно исчезала. Не обнаружив ее, тот, кто смотрел на нее преданным щенячьим взглядом, бросался искать, надеясь, что при встрече с ним Танины ресницы дрогнут и он увидит ее глаза. Оставшиеся у костра, только усмехались и, когда тот возвращался, только сочувственно вздыхали: «Не ты первый».

Таня же почти до утра сидела где-нибудь на берегу, обычно на высоком открытом месте, и вглядывалась в небо. Гирлянды звезд, новые Млечные Пути открывались ей, и где-то там, в бездонной глубине, горела одна крохотная звездочка, которая казалась родной. Таня пыталась понять эту бесконечность и не могла, привыкнув к тому, что все то, что она видела на земле, имело конец. Но почему-то, не ощущая в себе этой конечности, чувствовала, что она-то будет всегда. Иногда ей слышались чьи-то нежные голоса. Они манили ее за собой, подсмеивались над ее робостью и протягивая ей свои невидимые руки. «Как мне хорошо», — думала она, паря в воздухе, и полагала, что так будет всегда…

После того как Тамара родила дочку, Таня стала часто приезжать к ней в гости поглядеть на круглые детские щечки, покатать коляску и продолжала при этом витать среди своих звезд, стараясь как можно реже бывать дома. Правда, комнатку, которая когда-то была папиным кабинетом, не забывала: на кушетке всегда было светлое покрывало, на окне чистая штора, в вазе свежие цветы.

Тане шел уже тридцать второй год, и как-то мать сказала:

— Не кажется тебе, моя дорогая, что ты засиделась в девках?

И Таня задумалась. Она не могла понять, зачем надо обязательно выходить замуж, чтобы быть счастливой, но знала, что если мама говорит, что надо, то, наверное, надо.

И Таня вышла замуж.

Ее муж был очень даже ничего: его ценили на работе, продвигали по службе, после защиты диссертации он получил должность начальника отдела, умел починить, приколотить, иногда аккомпанировал Тане на фортепиано: она нет-нет да начинала порхать по комнате, крутить фуэте. Таня по-прежнему любила выставки, театр, особенно музыкальный, и свою свободу.

Но однажды мать сказала:

— После сорока не рожают. — И посмотрела на Таню будто в лорнет, приблизив лицо к животу дочери.

И Таня родила мальчика.

Ей принесли его завернутого в застиранные больничные пеленки, в которых краснело сморщенное личико. Когда же молоденькая сестричка пропела: «К груди, мамочка, прикладывайте, к груди!» — Таня положила ребенка на кровать и бросилась в коридор.

Когда принесли ребеночка в следующий раз и сестричка опять завела свое «К груди, мамочка, к груди», Таня сказала:

— Отдайте его отцу!

Но и этого ей показалось мало и при выписке из роддома она сказала мужу:

— Возьми своего ребенка!

— Таня! Что с тобой? Держи себя в руках! — испугано воскликнула мать.

А муж взял ребенка осторожно, приподнял кружевной уголок, удивился круглым глазам, которые настороженно рассматривали его.

Петру было за сорок, и это был его первый ребенок. Он уже знал, что с Таней происходит что-то не то и готовился к чему-то, чего еще не представлял себе.

— Мама, иди домой, пожалуйста, — чуть слышно сказала Таня. — Мы сами разберемся.

Но самим оказалось не под силу. Придя домой, Таня сразу ушла в свою комнату, повернула собачку на дверной ручке, упала лицом в подушки и пролежала так день и ночь и еще день и ночь. Петр пеленал, бегал за сухой смесью, кормил, нервничал, осторожно стучал в комнату Тани, но жена не отвечала. Вышла на третий день в той же одежде, в какой пришла из роддома. Ее лицо, распухшее, бледное, испугало Петра. Он предложил ей поесть, попить чая, но вдруг в кроватке заплакал ребенок, и Таня, прижав ладони к ушам, закричала. Потом схватила сумку, пальто и выскочила из квартиры.

Сначала бежала, потом, задохнувшись, пошла, удивляясь тому, что не узнает свой город. «Где я, что я здесь делаю?» — думала она. Ей было трудно дышать, остановившись, она вспомнила Тамару, как та танцевала тяжело, с одышкой…

Кто-то взял ее за руку. Она обернулась.

— Ты за мной следила? — зло спросила она Тамару и, не дождавшись ответа, побежала.

— Подожди! — закричала ей вслед Тамара.

Но Таня даже не обернулась. Остановиться ее заставила резкая боль в ноге, той самой, которую когда-то подвернула. Повернувшись к Тамаре, она воскликнула:

— Отстаньте вы все от меня. Не нужен он мне, понимаешь?

— Таня, — как можно спокойнее начала Тамара, — мальчика я утром к себе буду забирать, а Петр за ним после работы будет заходить, хочешь? — При этом Тамара крепко сжала руку подруги.

— Не хочу, я даже жить не хочу, — ответила Таня.

— А может быть, попросить твою маму? — вслух рассуждала Тамара.

— Только не ее. — У Тани в глазах что-то вспыхнуло. — Хотя нет, пусть у нее будет игрушка, — сказала Таня, и ее глаза опять потухли.

Только вечером Тамара привела Таню домой, раздела, умыла и напоила чаем.

С тех пор так и повелось: утром Петр относил сына к Тамаре, вечером забирал. Таня же весь день проводила в постели, не раздвигая ночных штор, почти ничего не ела. Если ночью ребенок плакал, уходила на улицу, на детскую площадку: садилась на качели и раскачивалась до утра…

Так прошло три года.

Как-то, когда Таня была дома одна, в дверь позвонили. Увидев в глазок маму, которую не видела все эти годы, Таня побежала в комнату, забилась в угол платяного шкафа и прижала ладони к ушам. Она продолжала сидеть в шкафу и вечером, когда Петр привел сына из детского сада. Лепет, розовые щеки, льняные волосы малыша не воодушевляли Таню: она по-прежнему сидела в своей комнате, время от времени отодвигала штору и вглядывалась в небо, пытаясь увидеть там звезды. Но небо было пустым, беззвездным. Когда муж c сыном приходили домой, она ложилась на кушетку, отворачивалась к стенке, укрыв голову одеялом, или пряталась в шкафу, плотно закрыв дверцу. Правда, когда сын болел и до нее доносился его сухой кашель, она тревожно прислушивалась.

В один из вечеров, уложив сына, Петр долго стучал в дверь Таниной комнаты.

— Таня, — шептал он, боясь повысить голос, чтобы не разбудить мальчика, — Таня, я должен сказать тебе что-то важное.

Но за дверью стояла такая тишина, что вдруг, предположив самое страшное, Петр рванул ручку двери на себя и остолбенел: в комнате никого не было. Окно, однако, было закрыто. Взгляд натолкнулся на шкаф. Петр подошел к нему. Дернул створку. Откинул висевшую на плечиках одежду и увидел Таню, прижимающую к себе балетную пачку, ту, в которой когда-то танцевала в училище.

Таня испугано посмотрела на мужа: посеревшее лицо, растрепанные волосы, отвисшие на коленях брюки, несвежая, без верхних пуговиц рубашка.

Неожиданно ей вспомнился тот Новый год, когда они познакомились у Тамары. Его чуть разгоряченное лицо, откинутые назад темные волосы, белая отутюженная рубашка. Глядя на Петра, она тогда удивилась его сходству со своим отцом: негромкий голос, застенчивая улыбка и глаза, в которых столько тепла. Помнится, тогда Петр подошел к ней и, протянув оторванную от рубашки пуговицу, которую крутил весь вечер, смущенно произнес:

— Вот, оторвалась.

Таня тогда взяла у Тамары иголку с ниткой, подошла к Петру, который стоял не шевелясь, показывая глазами, куда пришивать. Все время поправляя нитку, Таня осторожно продевала ее в крошечное отверстие и боялась уколоть Петра.

— Ну, пришила? — услышала она за спиной веселый голос Тамары, которая весь вечер удивлялась простому Таниному платью, ее лицу без следов косметики и при этом необыкновенному сиянию глаз.

«Какой у него тогда был взгляд! А сейчас он что-то скрывает…» И вдруг, еще глубже забившись в шкаф, она испуганно выдохнула:

— Мама?

— Я ничего не говорил про маму, — торопливо ответил Петр.

— Нет, я чувствую, что с мамой что-то случилось… Умерла? — закричала она, в упор глядя на Петра…

И были похороны, и ноги скользили по мокрой глине, и плакала Тамара, прижимая к себе Таниного сына. И Петр, обхватив Таню руками, держал ее так крепко, что у него побелели пальцы.

— Не надо так сильно. Не бойся, я не прыгну в яму, — сказала Таня, не глядя на него, и только слабо вскрикнула, когда гроб стали забрасывать глиной.

— А ведь теперь я совсем одна, — неожиданно прошептала Таня, когда они вернулись домой.

— А наш сын? — удивился Петр. — А я?

Он ждал, что Таня ответит ему. Но она молчала. В молчании прошли и несколько следующих дней, которые Петр, боясь оставить Таню одну, провел дома, отпросившись с работы.

Он смертельно устал от своей нынешней жизни. Его измученное лицо и неряшливый вид удивляли даже незнакомых людей. В метро он ловил на себе сочувствующие или недоуменные взгляды пассажиров, старался ни на кого не смотреть. Танина депрессия, врачи, больницы, в которые время от времени Таню упекала районная врачиха, похороны тещи и, наконец, угроза сокращения на работе вымотали его. Он по-прежнему поднимал утром полусонного сына и отводил в садик, вечерами читал ему про зайчика, которого бросила хозяйка, и про бычка, который вздыхает, боясь упасть. Тамара теперь все реже оставляла мальчика у себя, ссылаясь на то, что тот мешает ее дочери заниматься. А как-то и вовсе попросила не приводить к ней больше мальчика. И Таня догадалась, что от Тамары ушел инструктор по плаванию.

Теперь по вечерам Петр доставал бутылку водки и наливал из нее в мутную хрустальную стопку, выпивал, а потом шел в детскую. Он уже давно не работал начальником отдела, а сидел на полставки и стоял первым в списке на сокращение.

Таня по-прежнему жила в своей комнате. Правда, в последнее время, после того как Петр укладывал сына, иногда выходила в кухню, и Петр, боясь спугнуть ее, неловко предлагал ей поужинать.

Под Новый год Петр принес елку. Настоящую. Запахло далеким, давно забытым Щелкунчиком, отчего у Тани закружилась голова. Приоткрыв дверь, она смотрела на елку, на Петра, который неспешно раскладывал елочные украшения и улыбался. Таня подошла к мужу.

— Какой ты… небритый, — тихо сказала она, с сожалением глядя на рубашку без двух верхних пуговиц. — А где пуговицы?

— Вот, — Петр осторожно извлек из нагрудного кармана пуговицы и, бросив взгляд на часы, еще тише, чем Таня, сказал: — До Нового года осталось пятнадцать минут.

Таня взяла с его ладони пуговицы, медленно перевела взгляд на часы, потом кончиками пальцев смахнула пуговицы на ладонь.

— Успеешь пришить? — прошептал Петр.

Тут дверь детской комнаты приоткрылась и к ним вышел их сын Сережа. В разных носках, в пижаме, из которой давно вырос. Он смотрел то на родителей, то на яркие игрушки, уже блестевшие горкой на столе, то на елку и улыбался. Петр тайком поглядывал на Таню. Бескровное лицо, бледные потрескавшиеся губы. Таня же не сводила взгляд с Сережи, и Петр вдруг увидел, как медленная улыбка стала менять ее лицо, как порозовели щеки, расползлись в улыбке губы и в глазах вспыхнули маленькие звезды.

И она сказала:

— Успею.

Анастасия Скорикова

Цикл стихотворений (№ 6)

ЗА ЛУЧШИЙ ДЕБЮТ В "ЗВЕЗДЕ"

Павел Суслов

Деревянная ворона. Роман (№ 9—10)

ПРЕМИЯ ИМЕНИ
ГЕННАДИЯ ФЕДОРОВИЧА КОМАРОВА

Владимир Дроздов

Цикл стихотворений (№ 3),

книга избранных стихов «Рукописи» (СПб., 2023)

Подписка на журнал «Звезда» оформляется на территории РФ
по каталогам:

«Подписное агентство ПОЧТА РОССИИ»,
Полугодовой индекс — ПП686
«Объединенный каталог ПРЕССА РОССИИ. Подписка–2024»
Полугодовой индекс — 42215
ИНТЕРНЕТ-каталог «ПРЕССА ПО ПОДПИСКЕ» 2024/1
Полугодовой индекс — Э42215
«ГАЗЕТЫ И ЖУРНАЛЫ» группы компаний «Урал-Пресс»
Полугодовой индекс — 70327
ПРЕССИНФОРМ» Периодические издания в Санкт-Петербурге
Полугодовой индекс — 70327
Для всех каталогов подписной индекс на год — 71767

В Москве свежие номера "Звезды" можно приобрести в книжном магазине "Фаланстер" по адресу Малый Гнездниковский переулок, 12/27

Михаил Толстой - Протяжная песня
Михаил Никитич Толстой – доктор физико-математических наук, организатор Конгрессов соотечественников 1991-1993 годов и международных научных конференций по истории русской эмиграции 2003-2022 годов, исследователь культурного наследия русской эмиграции ХХ века.
Книга «Протяжная песня» - это документальное детективное расследование подлинной биографии выдающегося хормейстера Василия Кибальчича, который стал знаменит в США созданием уникального Симфонического хора, но считался загадочной фигурой русского зарубежья.
Цена: 1500 руб.
Долгая жизнь поэта Льва Друскина
Это необычная книга. Это мозаика разнообразных текстов, которые в совокупности своей должны на небольшом пространстве дать представление о яркой личности и особенной судьбы поэта. Читателю предлагаются не только стихи Льва Друскина, но стихи, прокомментированные его вдовой, Лидией Друскиной, лучше, чем кто бы то ни было знающей, что стоит за каждой строкой. Читатель услышит голоса друзей поэта, в письмах, воспоминаниях, стихах, рассказывающих о драме гонений и эмиграции. Читатель войдет в счастливый и трагический мир талантливого поэта.
Цена: 300 руб.
Сергей Вольф - Некоторые основания для горя
Это третий поэтический сборник Сергея Вольфа – одного из лучших санкт-петербургских поэтов конца ХХ – начала XXI века. Основной корпус сборника, в который вошли стихи последних лет и избранные стихи из «Розовощекого павлина» подготовлен самим поэтом. Вторая часть, составленная по заметкам автора, - это в основном ранние стихи и экспромты, или, как называл их сам поэт, «трепливые стихи», но они придают творчеству Сергея Вольфа дополнительную окраску и подчеркивают трагизм его более поздних стихов. Предисловие Андрея Арьева.
Цена: 350 руб.
Ася Векслер - Что-нибудь на память
В восьмой книге Аси Векслер стихам и маленьким поэмам сопутствуют миниатюры к «Свитку Эстер» - у них один и тот же автор и общее время появления на свет: 2013-2022 годы.
Цена: 300 руб.
Вячеслав Вербин - Стихи
Вячеслав Вербин (Вячеслав Михайлович Дреер) – драматург, поэт, сценарист. Окончил Ленинградский государственный институт театра, музыки и кинематографии по специальности «театроведение». Работал заведующим литературной частью Ленинградского Малого театра оперы и балета, Ленинградской областной филармонии, заведующим редакционно-издательским отделом Ленинградского областного управления культуры, преподавал в Ленинградском государственном институте культуры и Музыкальном училище при Ленинградской государственной консерватории. Автор многочисленных пьес, кино-и телесценариев, либретто для опер и оперетт, произведений для детей, песен для театральных постановок и кинофильмов.
Цена: 500 руб.
Калле Каспер  - Да, я люблю, но не людей
В издательстве журнала «Звезда» вышел третий сборник стихов эстонского поэта Калле Каспера «Да, я люблю, но не людей» в переводе Алексея Пурина. Ранее в нашем издательстве выходили книги Каспера «Песни Орфея» (2018) и «Ночь – мой божественный анклав» (2019). Сотрудничество двух авторов из недружественных стран показывает, что поэзия хоть и не начинает, но всегда выигрывает у политики.
Цена: 150 руб.
Лев Друскин  - У неба на виду
Жизнь и творчество Льва Друскина (1921-1990), одного из наиболее значительных поэтов второй половины ХХ века, неразрывно связанные с его родным городом, стали органически необходимым звеном между поэтами Серебряного века и новым поколением питерских поэтов шестидесятых годов. Унаследовав от Маршака (своего первого учителя) и дружившей с ним Анны Андреевны Ахматовой привязанность к традиционной силлабо-тонической русской поэзии, он, по существу, является предтечей ленинградской школы поэтов, с которой связаны имена Иосифа Бродского, Александра Кушнера и Виктора Сосноры.
Цена: 250 руб.
Арсений Березин - Старый барабанщик
А.Б. Березин – физик, сотрудник Физико-технического института им. А.Ф. Иоффе в 1952-1987 гг., занимался исследованиями в области физики плазмы по программе управляемого термоядерного синтеза. Занимал пост ученого секретаря Комиссии ФТИ по международным научным связям. Был представителем Союза советских физиков в Европейском физическом обществе, инициатором проведения конференции «Ядерная зима». В 1989-1991 гг. работал в Стэнфордском университете по проблеме конверсии военных технологий в гражданские.
Автор сборников рассказов «Пики-козыри (2007) и «Самоорганизация материи (2011), опубликованных издательством «Пушкинский фонд».
Цена: 250 руб.
Игорь Кузьмичев - Те, кого знал. Ленинградские силуэты
Литературный критик Игорь Сергеевич Кузьмичев – автор десятка книг, в их числе: «Писатель Арсеньев. Личность и книги», «Мечтатели и странники. Литературные портреты», «А.А. Ухтомский и В.А. Платонова. Эпистолярная хроника», «Жизнь Юрия Казакова. Документальное повествование». br> В новый сборник Игоря Кузьмичева включены статьи о ленинградских авторах, заявивших о себе во второй половине ХХ века, с которыми Игорь Кузьмичев сотрудничал и был хорошо знаком: об Олеге Базунове, Викторе Конецком, Андрее Битове, Викторе Голявкине, Александре Володине, Вадиме Шефнере, Александре Кушнере и Александре Панченко.
Цена: 300 руб.
Национальный книжный дистрибьютор
"Книжный Клуб 36.6"

Офис: Москва, Бакунинская ул., дом 71, строение 10
Проезд: метро "Бауманская", "Электрозаводская"
Почтовый адрес: 107078, Москва, а/я 245
Многоканальный телефон: +7 (495) 926- 45- 44
e-mail: club366@club366.ru
сайт: www.club366.ru

Почта России