ПОЭЗИЯ И ПРОЗА
Татьяна Шапошникова
Портрет
Зря она сегодня полдня плутала по лабиринтам с тряпьем среди таких же несчастных, задавленных жизнью; рядом за руку — спотыкающийся Федор, в другой руке — пакет с вялыми яблоками при каждом шаге бьет ее по ноге. Да еще сумка, перекинутая через плечо, ее Ольга держала на животе — боялась за кошелек. При этом она безостановочно вертела головой — караулила Катюшу, которая шныряла между лотками и приценивалась. Федор, понятное дело, ныл «на ручки». Время от времени он бунтовал: перекрывал Ольге путь, прижимался к ее животу и тянул руки вверх. В другое время Ольга обязательно бы взяла его, но сейчас, когда это было невозможно, они просто стояли какое-то время обнявшись, к неудовольствию Катюши, приплясывающей от нетерпения, а потом плелись дальше… Просить дочь забрать у нее мешок с яблоками Ольга не решалась. Знала, что Катюша лишь удивленно вскинет брови: мол, что-что? Совсем чужая стала девчонка.
Вдруг Федор утратил интерес к происходящему — принялся икать, потом заревел. Пришлось остановиться и взять его, разомлевшего, на руки. При этом сетка с яблоками тяжело повисла на локтевом сгибе. Прикоснувшись к щеке сына, Ольга ахнула: у него был жар. Она обернулась к дочери с каким-то затравленным выражением на лице, хотя было ясно, что ту сейчас не остановит никакой Федор.
Тут им повезло: Катюша выхватила с какого-то прилавка кроссовку и, радостно улыбаясь, показала ее им с Федором. Нашла то, что искала, из-за чего вчера разгорелся сыр-бор.
Вчера у Катюши в школе исчезли купленные всего месяц назад кроссовки. Переждав поток слез, Ольга как можно тверже сказала, что новые они купить не смогут, так что придется обойтись кедами. Лицо дочери перекосилось от злобы. Она выла и визжала как ошпаренная, что не пойдет в школу без кроссовок, как у Вики!
Ольга с независимым видом глядела в окно, а дочь надрывалась:
— Не хочу такой матери, как ты! Викина мама в сто раз лучше!
Полночи Ольга крутилась в постели, не зная, что придумать (муж остался ночевать в мастерской), и с утра засобиралась в «Апрашку» за проклятыми кроссовками на последние деньги…
Федор уже выл не умолкая, так что на них то и дело оглядывались. Как-то им удалось влезть в набитый трамвай, но тут сын, как назло, замолк, припав к Ольгиному плечу. А она-то надеялась, что их услышат и заметят! Когда через остановку рядом с ними освободилось место, Катюша юркнула на сиденье, водрузив коробку с кроссовками на колени, словно та была хрустальная, и принялась глядеть куда угодно, только не на мать.
— Ладно уж, садись, — все же сказала она через пару остановок и нехотя поднялась.
Последний отрезок пути, от трамвая до дома, мешок несла присмиревшая Катюша, а Ольга тащила спящего Федор, изо всех сил стараясь не поскользнуться. Тяжело дыша, она привалилась к какому-то столбу, и ее взгляд уперся в грязную бумажку: «Покупаем волосы. От 30 см. Дорого».
— А ты говоришь, что тебе больше нечего продать! — услышала она обиженный голос дочери.
Дома Ольга положила спящего сына на кровать прямо в комбинезоне и упала без сил рядом, глядя в одну точку. Сейчас дочь спросит про обед, и надо будет идти в кухню что-нибудь придумывать.
— Здорово, мам, правда? — услышала Ольга и открыла глаза. Кажется, она заснула.
Перед ней стояла Катюша в новых оранжевых с зелеными шнурками кроссовках. Ольга через силу улыбнулась…
Когда Федор заболевал, он почему-то сразу начинал скулить на одной ноте. Это могло продолжаться часами. К тому же эта его худоба… В голову лезли дурацкие мысли, да еще непременно вспоминалось оброненное вскользь замечание соседки: «С этим парнем что-то неладное».
Кажется, у сына опять воспалилось ухо, температура все росла, и Ольга металась между кухней, ванной и детской… И вдруг остановилась: у нее же еще остались с прошлого раза таблетки!
Заставив подвывающего Федора проглотить лекарство, Ольга уселась на край его постели. Однако сын и не думал засыпать и все нудел о том, что когда же они пойдут на рынок, чтобы купить батарейки для его котенка: только на батарейках его Кузя шевелил хвостом. Рынок был в двух кварталах от их дома, но всегда не по пути, и Ольга всякий раз мучительно оправдывалась перед сыном, обещая, что уж в следующий-то раз непременно…
Сидя в ногах у сына, она то и дело трогала его лодыжки: ждала, когда у него спадет жар.
Муж так до сих пор не появился. А ведь обещал вернуться еще утром. Стрелки наматывали круги на циферблате, а ключ в замке все не проворачивался.
В очередной раз проходя мимо, Катюша вдруг, будто о чем-то вспомнив, остановилась напротив Ольги и, глядя ей прямо в глаза, с вызовом спросила: «А где мой папа?» Не дожидаясь ответа, Катюша победно развернулась и пошла дальше.
Позавчера ночью Ольга долго лежала без сна подле мужа и рассматривала его словно из черного мрамора профиль, уверенная в том, что он спит, — как вдруг муж, не открывая глаз, отчетливо произнес: «Перечитываешь заново?» Она инстинктивно отодвинулась от него и вдруг поняла, что боится мужа. Ольга привыкла отбрасывать прочь любую мелочь, способную напомнить ей о том, как он впервые не ночевал дома. Она уже слишком устала, чтобы ощущать боль, однако все еще не перестала удивляться, порой с изумлением примеривая на себя жизнь, которую никогда для себя не выбирала.
Все началось после третьего курса в стройотряде, когда она отправилась в тундру «кормить комаров». Зачем? Да просто среди записавшихся потрудиться был он — высокий, лохматый, улыбчивый, которого на курсе называли «художником» и у которого для конспектов по всем дисциплинам была всего одна засаленная тетрадь.
Рубили, пилили, носили, и не было этому конца. Весь день в кирзовых сапогах, в ватных штанах и в штормовке, а ночь — в шатровой палатке на двенадцать человек… Только к концу третьей недели Ольга впервые провела вечер у костра, где играла гитара и кто-то пел, надсаживая голос. И он тоже там сидел. Даже здесь, в тундре, у него при себе всегда была папка с набросками, и он в любое мгновение готов был исчезнуть с работы.
— А где же наш художник? — спрашивали однокурсники у красавицы Вики.
— Небо рисует, — смеялась красавица, и у Ольги сжималось сердце.
Как-то они сидели возле костра, и он предложил после стройотряда ехать в Крым.
— Доберемся до Бахчисарая, а там у меня дядя директор совхоза, жильем обеспечит, и работа не пыльная — собирать лепестки роз, а на выходные — Черное море.
— А можно с вами? — вырвалось у Ольги, и сидевшая у костра компания — трое парней и три девицы — в недоумении воззрилась на нее.
Вика расхохоталась, но он вдруг спокойно сказал: «Можно», и Ольга обмерла. Конечно, это было несерьезно, и все только засмеялись, но Ольга-то услышала в этом «можно» нечто особенное и понятное только ей. Услышала и машинально, чтобы только чем-то занять задрожавшие руки, стянула с волос резинку, и ее тяжелые шелковистые волосы хлынули вниз.
— Во как мы умеем! — услышала она. Это была Вика.
Ольга тут же принялась суетливо завязывать волосы в пучок.
Когда все пошли спать, Вика, больно щипнув Ольгу за плечо, прошипела: «А ты еще та щучка!»
Конечно, он был не для нее. Но ей все время хотелось быть рядом с ним, с его улыбкой, его песочными ресницами. И потом, ей вдруг показалось очень важным увидеть лепестки роз в его ладонях. Она даже улыбнулась этой своей мысли. Но Вика, красавица Вика, беспрерывно вилась вокруг него, словно говорила всем: «Мы вместе и навсегда». Правда, он при этом почему-то смотрел на красавицу спокойно, даже снисходительно.
За билетами в Крым отправилась Вика, с неудовольствием взяв из рук Ольги паспорт и деньги. Весь день Ольге мерещились лепестки и бутоны, которых она раньше никогда не видывала, и среди них он, ее бог. Она даже работать не могла. Когда появилась Вика, вся компания бросилась к ней, и красавица, немного дурачась, приступила к раздаче документов. Ольга последней потянулась за своим паспортом и увидела вложенные в него деньги — те самые, что она давала на билет.
— Билетов оказалось только шесть! — Вика с вызовом смотрела Ольге в глаза, а Ольга лишь растерянно улыбалась. Потом эта улыбка, наверное, приобрела виноватое выражение:
— Ничего страшного. — Она постаралась успокоить Вику, едва слышно добавив: — Извини…
Вся словно каменная, Ольга стояла в маленьком здании аэровокзала, где провожала развеселую компанию в Крым. И вдруг услышала его голос:
— В кассе полно билетов на наш рейс!
Ольга развернулась: побледневший, он в упор смотрел на красавицу.
— А тогда — не было! — пыталась защититься Вика.
Бог шагнул к Ольге и, взяв у нее паспорт, который в этом городке было лучше носить с собой, молча удалился.
— Как же твои вещи? — сказал Ольге кто-то из ребят, когда та уже растерянно вертела в руках свой паспорт с билетом до Симферополя.
— В Эдемском саду все голые ходят! — подмигнув ей, сказал бог.
После тундры жизнь в Крыму оказалась раем: море синего неба, дрожащий воздух, напоенный сладковато-горькими ароматами. И главное — он, ее бог, был на расстоянии вытянутой руки. Но если раньше она мечтала лишь о том, как он однажды возьмет ее за руку, то теперь воображение ее рисовало целые сюжеты. Ночь напролет она смотрела в окно вагончика на огромные южные звезды, и он был с ней. Сколько она ни старалась не думать о нем, он и не думал уходить из ее головы. Ее то бросало в холод, то обдавало жаром, и лишь стылое, сырое крымское утро опускало ее с небес на землю: надо было как-то жить дальше. Надев улыбку на лицо, она шла умываться, потом собирала волосы в тугой узел на затылке и, опустив глаза, здоровалась со всеми за общим столом. В поле за работой она боялась остаться наедине с Викой и изо всех сил старалась не смотреть в его сторону, до крови накалывая шипами пальцы и думая о том, когда же закончится эта мука. А ведь она ехала сюда за счастьем.
— Ну, ты прямо мумия, — услышала она как-то Вику. — Ты случайно не заболела?
— Это от перемены климата, — пробормотала Ольга, уже словно выгоревшая дотла под безжалостным южным солнцем, с глазами, отмытыми до небесной голубизны… Когда же наконец отважилась поднять их, то встретилась с его взглядом, в котором читалось удивление и еще что-то такое, о чем она и думать не смела.
— Ну чё застыл? Мы же гуляем! — И Вика довольно сильно ткнула своего спутника локтем в бок.
На следующий день Ольга осталась на хозяйстве, и в разгар рабочего дня у летней кухни возник он, сильно хромая. Когда она дрожащими руками сняла с его ноги грязную тряпицу, хлынула кровь: порез оказался глубоким. Он со спокойным интересом разглядывал рану, а Ольга отвернулась; ей стало дурно. Она все же попыталась наложить повязку, но он отобрал у нее йод и бинт… Когда он уже сидел с кружкой горячего чая в руках на ступеньке времянки, она вдруг поняла, что он все время смотрит на нее, и смотрит как-то странно, пристально, не столько разглядывая, сколько пытаясь что-то увидеть в ней…
— Принеси-ка ты раненому его планшет из вагончика. — Он вдруг подмигнул ей. — И посверкай глазками! Надо бы тебя, мумия, нарисовать.
В вагончике, где жили парни, она сразу увидела возле одной из коек папку для эскизов и старалась уже смотреть только на нее, боясь соскочить взглядом на кровать, даже не накрытую покрывалом.
Он рисовал ее, а Ольга мысленно бинтовала и перебинтовывала его ногу. Покончив с очередной воображаемой перевязкой, она покосилась на его лодыжку, опасаясь увидеть проступающую через бинт кровь…
Закончив рисовать, он, нахмурившись, изрек:
— Нет, не то…
Через несколько дней они должны были ехать в Симферополь, чтобы лететь домой, но тут заболела Вика, кажется ангиной, и ни у кого не нашлось тетрациклина. Нужно было ехать в город. Закутанная в тощее одеяло, Вика обвела взглядом присутствующих и остановилась на Ольге. А Ольга-то надеялась, что в этот вечер ее бог будет у костра без Вики и, очень может быть, накинет свою куртку Ольге на плечи…
Ольга стояла на остановке более получаса, и вдруг кто-то тронул ее за плечо: это был он. Сказал, что едет с ней, и всю дорогу без умолку говорил, а она ничего не понимала и только все спрашивала себя: почему он поехал?
Они купили лекарство, но опоздали на последний автобус. Она шагала рядом с ним и боялась, что он услышит стук ее сердца, а он все вел и вел ее по какой-то улице. Была уже ночь…
Их все же пустили на ночлег. Переступив порог отведенной им комнаты, она застыла: почти все ее пространство занимала кровать; казалось, каждый, кто попадал сюда, неминуемо должен был очутиться в этой постели.
Он быстро о чем-то переговорил с хозяйкой на веранде и вернулся.
— Дай я хоть дверь закрою, — сказал он и, легонько подтолкнув Ольгу к кровати, набросил щеколду. Потом поставил бутылку с домашним вином на табурет. У Ольги забегали мурашки по спине: он так смотрел на нее, что она не знала, куда девать глаза, и в смятении уставилась на ворот его рубашки. Нужно было что-нибудь сказать или сделать, но ни то ни другое было сейчас невозможно, и она не нашла ничего лучшего, как перевести взгляд с ворота на его наручные часы.
— Ты ведь себе цены не знаешь, — услышала она и почувствовала, как его пальцы разжали черепаховую заколку у нее на затылке, — волосы тут же покатились волной вниз, и он положил этот блестящий поток себе на ладонь. — Прямо Виктория!
Она отпрянула и уперлась спиной в стену.
— Не бойся, это водопад такой в Африке…
— Будешь вино? — Он кивнул на бутылку, когда она уже лежала, вытянувшись в струнку, под простыней на самом краю постели и никак не могла унять бивший ее озноб.
Он прихлебывал вино из горлышка и все чему-то улыбался, глядя в потолок, а она думала только о том, что, конечно, умрет, когда наступит завтра. Он что-то говорил, и она вдруг опять услышала:
— Ты себе цены не знаешь. — Она, кажется, перестала дышать. А он продолжал: — Да что вы все в красоте понимаете?! А я вот знаю: она внутри. Это такой свет, который еще надо увидеть! Но никто не видит…
Когда они утром ехали в автобусе, он опять все говорил, что-то показывал ей за окном, а она послушно смотрела, слушала и не слышала.
На пороге времянки их поджидала осунувшаяся Вика, не забывшая, впрочем, про тушь и помаду.
— Только не говорите, что вы опоздали на последний автобус и провели ночь на вокзале! — засмеялась красавица, готовая заплакать.
— А мы и не говорим, — сказал он и посмотрел на Ольгу.
Вика шагнула к Ольге и вцепилась в ее распущенные волосы…
Меньше чем через час Ольга снова ждала автобус, следующий до вокзала, и, как вчера, до ее плеча кто-то дотронулся. Как же она боялась обернуться!
Осенью они поженились, правда, в институте об этом никто не узнал. Ольга старалась сохранить это в тайне, а он — он почти не посещал институтские аудитории, рисовал и рассказывал Ольге о своих замыслах, и каждый новый оказывался грандиознее предыдущего. Его фантазии ее шокировали: например, он всерьез намеревался написать проституток с Московского вокзала на фоне Смольного института… И при этом каждый день рисовал ее, Ольгу.
Как-то, среди бела дня, он набросился на нее («Раздевайся!»), и она решила, что ему не хватило предыдущей ночи. А оказалось, что он вздумал рисовать ее, только теперь обнаженной.
И не было конца этой обнаженке. Часами он пытался запечатлеть ее то сидящей, то лежащей, будил ее, когда она засыпала, и требовал замереть в какой-нибудь нелепой позе, но изображение сопротивлялось, и он взрывался: ожесточенно перечеркивал лист ватмана, рвал его на части и даже топтал, как ненавистного врага. Ольга порывалась обнять его, но он только злился, крутил ее, словно куклу, пересаживал и кричал:
— Не то! Не то! Не то!
Правда, случались дни, когда он отпускал ее со словами: «Что-то в этом есть, но… Ладно, иди спать». И Ольга мучилась сознанием собственного несовершенства. Ей все еще казалось, что он ошибается, приписывая ей какие-то необыкновенные свойства, что в ней нет и никогда не было того, что он ищет.
Он не учился и нигде не работал, хотя время от времени в доме появлялись деньги. Ольга робко спрашивала: «Откуда?» — но никогда не получала ответа.
А он снова мучил ее, ходил за ней, как зверь по следу.
Когда его не было дома, она открывала его папку: многое ей нравилось, многое удивляло.
— Может, тебе стоит переключиться на что-то другое? — спрашивала она его. — У тебя так хорошо выходят лодки на Шкиперском протоке и кладбищенские кресты!
— Нет, я буду рисовать тебя. Хочешь знать, что я ищу в тебе? То, что увидел там, в Крыму. Хочу запечатлеть что, собственно, есть человек.
— И что есть человек?
— Зверь, — ответил он и тут же прибавил: — Но ты не бойся: этот зверь с добрыми глазами.
— Пока ты ищешь зверя, ты перестаешь быть человеком, — вздохнула она и тут же испугалась: он вдруг больно схватил ее за кисти рук — правда, сразу же разжал их, словно обжегся. Когда она открыла глаза, он уже улыбался, немного беспомощно.
— Извини. Меня нельзя трогать.
Так он мучил ее всю осень и зиму, а весной все прекратилось; он стал запираться в ванной со своей папкой, так что Ольга не знала, что и подумать.
И однажды он развернул перед ней кусок ватмана. Ошеломленная, Ольга долго смотрела на себя его глазами, а потом, испугавшись себя, сунула лист за спинку дивана. Но забыть увиденное не смогла. На портрете была именно она, Ольга, а не какая-то похожая на нее женщина. Помимо всех подробностей тела там было еще что-то, что, несомненно, принадлежало Ольге, но что, кажется, невозможно было изобразить.
После появления на свет Катюши Ольга почти не видела мужа, оставшись один на один с младенцем, бутылочками и бессонными ночами. Крутилась как белка в колесе, а когда он вдруг появлялся дома, напрасно просила его хоть немного побыть с ребенком.
Она едва ли не каждый день вынимала из-за спинки дивана тот портрет и разглядывала его, каждый раз открывая в нем, то есть в себе, что-то новое. Или среди дня вдруг ловила себя на том, что ждет той минуты, когда ей ничто не помешает извлечь портрет на свет. В этом изображении было что-то, что давало ей силы жить дальше. И вот еще что: чем больше она вглядывалась в портрет, тем больше видела в нем… его, мужа, а вовсе не себя. По крайней мере, там его было не меньше…
А потом портрет пропал. Она бросилась к мужу, и он сообщил дежурным голосом, что отнес его в приемную комиссию Академии художеств…
— Как ты мог отдать им меня… такую?
— Только такую! — оборвал он ее.
Ее все растущая усталость и непонимание того, что от нее требуется, были сродни физической боли. «Тебе отдадут его?» — спрашивала Ольга мужа. «Кого — его?» — не понимал ее муж. «Тот мой портрет?» — «Это мой портрет!»
В августе его приняли в Репинский институт, и он перестал бывать дома. Нет, конечно, он периодически появлялся, но не как муж, скорей как солдат на побывку. Даже рождение Федора ничего не изменило… В минуты их близости Ольге казалось, что мужу она не нужна. Она чувствовала, как ее душа отторгает ее тело, которым давно безраздельно владел муж: наутро она частенько обнаруживала синяки на своих запястьях.
Начались реформы девяностых, и Ольга сушила сухари, белые и черные, мариновала минтай «под курицу», высматривала на Сенном рынке порошковый творог. Иногда ее приглашали в гости, и ей приходилось брать с собой детей. Когда наступало время уходить, Катюша начинала выпрашивать что-то сладкое, и нередко им удавалось принести домой пару яблок или кусок пирога.
А муж, всякий раз забывая про молочную смесь, покупал акварель и пропадал где-то до двух ночи, а потом являлся веселый, и от него несло алкоголем и духами…
— Катюша, освободи телефон, надо вызвать неотложку.
— Еще пять минуточек!
Катюша болтала с подружками, валяясь на диване, время от времени поднимая то одну, то другую ногу в новых кроссовках.
Врач, появившийся в квартире, когда уже стемнело, выписал лекарства, на которые у Ольги, конечно же, денег не было. Но после того как она обтерла сыну сгибы локтей уксусом, жар понемногу начал спадать. Федор наконец-то уснул, а Ольга уже не могла оставаться в этой душной клетке. Не отдавая отчета куда и зачем, она подошла к вешалке в прихожей.
— Ты куда? — вытаращилась на нее Катюша, выскочившая в коридор.
Ольга продолжала одеваться, пряча лицо. Боялась, что ее остановят. Катюша испуганно схватила ее за локоть и прижалась к ней, но тут же отпрянула:
— Мама, ты горячая!
— Я скоро, — тихо сказала Ольга и прикрыла за собой входную дверь.
Она шла прямо по лужам, подернутым льдом, и старалась ни о чем не думать, но одна мысль не давала ей покоя: все пошло не так после того портрета. Она остановилась посреди какой-то улицы и вдруг подумала, что мансарда дома, которую она сейчас разглядывает, очень похожа на мастерскую мужа. В одном из ярко освещенных окон последнего этажа маячила какая-то девица с сигаретой в пальцах, кажется пьяная, смеялась и переговаривалась с кем-то, кто находился в глубине комнаты. Увидев Ольгу и на мгновение встретившись с ней глазами, девица, позвала кого-то, кто был там, и этот кто-то зашторил окно.
Ольга свернула на набережную со сфинксами, остановилась возле какого-то кафе, спустилась по ступенькам вниз. Выцветший зал со стертыми полами и пластиковыми столами пустовал. Хотя нет, в углу, за дальним столиком, сидел какой-то старик в потертом пиджаке. Вокруг шеи у него был обмотан широкий красный шарф. Старик воззрился на Ольгу.
— Наяда! — Он приподнялся со своего места и слегка поклонился. — А я ведь вас знаю! — И он сделал приглашающий жест рукой.
Ольга послушалась и села напротив старика.
— Тут чай есть? — спросила она и не узнала своего голоса.
Старик подмигнул ей и достал из внутреннего кармана бутылку.
— А разве можно? — спросила Ольга, равнодушно, словно со стороны наблюдая за происходящим: незнакомец, отвешивающий ей поклон, стакан мутного стекла, липкая бутылка в отечной руке.
— Нам — можно, — улыбнулся старик.
И Ольга придвинула к себе стакан с портвейном. Пригубила, и слезы выступили у нее на глазах; липкое тяжелое тепло разлилось внутри нее и сладко отдалось в мозгу, отодвинув на второй план действительность.
Старик оказался художником, когда-то даже преподававшим в Репинском институте.
— Хорошо, что вы существуете, — услышала она, а он, встретив ее непонимающий взгляд, продолжил: — Натурщицы так не глядят. Вы ведь жена одного из наших выпускников, верно? — И он долил Ольге в стакан вина. — А ваш муж, пожалуй, гений. Гений, — старик усмехнулся, — у которого рука не дрогнет укокошить какого-нибудь простеца ради своего «Снятия с креста». Мы вот привыкли, что гений и злодейство — вещи несовместные. Но не верьте тому, кто будет утверждать это, — он или плут, или дурак. Конечно же, гений — злодей, и не дай бог никому оказаться рядом с ним, потому что гений не хочет гореть в одиночку… Но утешение все же есть: когда схлынет эпоха, от художника не останется ничего, кроме его творений. А это значит, что вы останетесь навсегда.
Он замолчал, подперев щеку ладонью, рассматривая Ольгу.
— Нет, никуда он от вас не уйдет… Потому в вас есть то, что невозможно выразить, а ведь именно невыразимым и занимались во все века гении…
Ольге вдруг все стало неинтересным, неважным.
— И не пытайтесь его переделывать, — крикнул он, когда она уже была у выхода, — только такой он и настоящий! Жаль, правда, быстро сгорит…
Она перешла проезжую часть и облокотилась о парапет набережной — ждала, когда пройдет дурнота. Мокрый снег летел в лицо, облепляя шарф, повязанный вокруг головы, тротуар уходил из-под ног. Она бессильно опустилась на ступеньки возле сфинкса, прислонясь виском к граниту. Мимо плыл ноздреватый лед, хлопья снега быстро тонули в черной воде. Внезапно пахнуло морем — и она увидела то, давнишнее, под голубым крымским небом… Но дальше заглянуть не удалось: снег залепил экран…
Завтра она купит сыну батарейки и лекарства. Откуда возьмет деньги? Продаст свои волосы. Дорого. Дальше еще что-нибудь придумает. Катюша… С ней надо разговаривать каждый вечер, рассказывать про жемчужно-серое утро в горах, про лепестки роз в огромных пальцах…
Она не узнавала улиц, словно никогда не бывала здесь раньше. И ей вспомнился сон, который повторялся в последнее время: она летит в пропасть и все никак не может разбиться. Сейчас этот сон неожиданно слился с явью: коридоры незнакомых улиц гнали ее вперед, и она почему-то уже знала, что остановки не будет — у этой пропасти нет дна. В отчаянной попытке вернуться она вцепилась в обрывок памяти — в утреннее солнце, ярко осветившее кухню и сына на стульчике для кормления, отмахивающегося от ложки с кашей, которую она собралась отправить в его недовольный рот. Где-то тут ее муж: Ольга чувствует на себе его пристальный, прожигающий взгляд и уже знает: стоит только обернуться — и она увидит глаза зверя.
Вокруг нее копошились какие-то безголосые и бесформенные люди, прячущие лица в воротники. Холода больше не было. С трудом разлепив губы, Ольга попыталась спросить у них дорогу домой, но язык отказывался ей повиноваться. Она так никуда и не ушла с этих ступенек возле сфинкса. Кто-то тряс ее за плечо и что-то кричал ей, и она, кажется, что-то отвечала этому человеку.
Что-то про батарейки для Кузи, без которых котенок не шевелит хвостом.