ПОЭЗИЯ И ПРОЗА

Антон Черкасов

Птица

Прежде Егор никогда не покидал свой город. Жизнь его уже давно катилась под откос и была ему не интересна. Еще в начальной школе родители стали замечать за ним странные вещи. Улыбался он только дома, а за его пределами неизменно приобретал озабоченный и напряженный вид. Друзей у него не было, хотя других детей он не сторонился — разве что говорил с ними каким-то безжизненным голосом и всегда прятал в карманы ледяные ладони. Больше всего на свете маленький Егор любил гладкие поверхности. Он мог часами соскабливать застывший цемент с кафельной плитки, а дни, когда мать оставалась дома и размораживала холодильник, превращались в праздник. За право сдирать со стенок морозилки кусочки льда он даже отказывался от сладкого. Однажды он настолько увлекся, что ненароком повредил камеру, и ударивший в лицо фреон лишь чудом не обжег ему глаза. Постепенно пристрастие к блестящим поверхностям сменилось другим, более опасным занятием. Родители все чаще стали находить в его комнате жженые спички. Сначала Егор прятал скрюченные угольки в школьный пенал или под линолеум, но со временем перестал их скрывать. На замечания и упреки он всегда реагировал одинаково: закрывал уши руками и, не шевелясь, смотрел перед собой в пол; тогда его оставляли в покое.

Впервые он вдохнул едкий, чуть сладковатый запах клея из плотного полиэтиленового кулька, когда ему еще не было одиннадцати. К этому его никто не принуждал — Егора вообще трудно было заставить что-то делать. Вряд ли он понимал, чем грозят длительные прогулки в манящий мир иллюзий, но инстинктивно никогда не переходил последний порог. Уединившись в полуразрушенном гараже, он освобождал разум, а после платил за эту опасную свободу тяжелой головной болью. Видения начинались по-разному, однако довольно быстро он обнаруживал, что стоит на краю леса и вглядывается. Егор чувствовал, что там, за деревьями, на другой стороне леса всегда светит солнце, и каждый раз пытался попасть туда. Но чем ближе он подходил к свету, тем острее становилась боль. Она всегда зарождалась в одном и том же месте, ровно за глазными яблоками, и, пульсируя, била в них при каждом движении, заставляя его кричать. Если бы кто-то наблюдал за ним в этот момент, то увидел бы худого, бледного, глухо мычащего подростка, лежащего на бетонной плите с прижатым к лицу слипшимся пакетом.

Однажды в таком виде его обнаружил отец. Когда врачи скорой вернули Егора в реальность, от которой он продолжал отгораживаться молчанием, отец протянул ему листок бумаги. Там было написано: «В следующий раз, если я не успею тебя найти, ты умрешь». Егор тогда ничего не ответил, но с тех пор эта записка всегда лежала в его школьном рюкзаке. Порой, дожидаясь, когда его заберут с продленки, он отходил в дальний конец спортивной площадки, садился на высокую, выкрашенную зеленой краской тракторную покрышку, доставал записку и начинал медленно, одними губами ее перечитывать. Если в это время Егора заставали одноклассники, тут же начинавшие высмеивать его со свойственной детям жестокостью, он молча засовывал записку в карман и поднимал с земли камень или палку, а если рядом ничего не было, то просто нагребал в руку песок. Напуганные его немой решительностью подростки отступали, а Егор уходил на поиски другого уединенного места.

Он все же получил аттестат зрелости, и школа без сожаления отпустила его на свободу. Бывшим одноклассникам, военкомату и всему городу этот полубольной замкнутый человек был не интересен. Его комната в старой коммуналке отторгала лишние вещи, поэтому беспорядка там не бывало. Жизненные потребности Егора были невелики, и мать время от времени привозила ему один и тот же набор простых продуктов и необходимых лекарств.

Всю жизнь работавшая акушеркой в областном роддоме, она иногда брала Егора на халтуру. Несколько раз в месяц он шел с ней на ночное дежурство, где выполнял единственную доверенную ему работу — набивал ватные тампоны. Окружив себя объемными бумажными мешками, он вытаскивал из них клочки хлопка и пальцем вбивал их в сложенную трубкой ладонь. Заготовив недельный запас, он возвращался домой с ненавистью к этому занятию. Впрочем, она быстро сменялась привычным равнодушием. Помимо кое-каких денег халтура иногда позволяла пользоваться благами профсоюза медицинских работников. К путевке, которую матери внезапно предложили в конце октября, он отнесся равнодушно. Сама она ехать не могла, но стоило отказаться, и тогда несколько лет от профсоюза можно было ничего не ждать.

Прижавшись лбом к мутному стеклу провонявшего выхлопом «Икаруса», он смотрел на серую стену деревьев и вспоминал, как в детстве ездил с родителями на море в Калининград. Именно тогда Егор впервые задумался о смерти. Как и многим шестилетним мальчишкам, ему уже случалось протыкать примотанным к палке гвоздем лягушек или стамеской добивать крупную рыбу, которую вытаскивал отец, но их ему было не жалко…

Однажды Егор лежал между гребнями дюн и наблюдал, как небо наполнялось черными точками. Их становилось все больше, некоторые опускались ниже и, зависнув в осеннем воздухе, сыпались в море. Он разглядел в них птиц — не слишком крупных, чуть меньше вороны, с красивым опереньем. Видно было, как они пытались добраться до берега, но летели неровно, сбивчиво, будто от чего-то спасались. Позже, когда по дороге к дому Егор подобрал несколько голубоватых перьев с черными полосками, отец сказал ему, что это были сибирские сойки, прилетевшие сюда умирать.

На следующий день он отыскал еще живую сойку и принес ее домой. Отец сказал ему, что она не может питаться и скоро погибнет, но Егор упорно подкладывал хлеб и дождевых червей в сооруженный из старого бредня вольер. Сойка не притрагивалась к еде, без умолку кричала, в поисках выхода то и дело пропихивая клюв в сетку, и затихла лишь к вечеру.

Ночью сквозь сон ему показалось, что с веранды доносятся какие-то непривычные звуки. Шел дождь, капли гулко барабанили по старому рубероиду, и в комнате пахло сыростью. Он с трудом заставил себя приоткрыть глаза, повернулся на бок и прислушался. Похоже, птица не спала и отчего-то сильно била крыльями. Он было подумал встать и посмотреть, в чем дело, но, представив, что ему придется в темноте пробираться через заваленный вещами коридор, решил — угомонится сама. Шум не стихал. Егор все же поднялся и тихо, босиком, чтобы не разбудить родителей, пробрался на веранду. Застряв в мелкой ячейке, сойка отчаянно пыталась высвободить голову, но у нее не хватало сил. Егор стоял не шевелясь, и на его лице проступила нерешительность. Помочь ей или все-таки подождать, что она сделает? Заметив его, птица испугалась и перестала дергаться, повиснув на сетке. Он еще немного постоял, но скоро ему стало скучно. Тогда он вернулся в кровать, решив, что завтра пересадит сойку в коробку.

Утром Егор обнаружил, что птица мертва. По ее трупу уже ползали рыжие муравьи, быстро нашедшие к нему дорогу среди подсыхающих лужиц расплесканной воды с набухшими хлебными крошками. Он молча наблюдал, как отец засыпает птицу песком, и, когда над ней вырос невысокий холмик, поинтересовался: «Ты говорил, что эти птицы прилетели сюда умирать. Зачем тогда ночью она так хотела выпутаться?» Отец остановился, пристально посмотрел на него, стряхивая с одежды песок, и спросил: «Ты все видел и не помог ей?» Егор сжал губы, сунул руки в карманы, опустил взгляд и по пути домой не произнес ни слова.

С тех пор минуло почти три десятка лет, отца давно уже не было в живых, но эта сойка из детства иногда приходила к Егору во сне, и тогда он вспоминал себя, стоящего ночью на веранде перед висящей на сетке птицей.

«Заснул, что ли? Приехали!» — окрик с заднего сиденья заставил Егора посмотреть по сторонам. Медработники, проклиная погоду, вывалились из автобуса под ноябрьскую морось. Егор вышел последним, из вещей у него была лишь небольшая спортивная сумка, и дождь его не волновал, поскольку следующие пять дней он не собирался выходить из санатория. Запершись в номере, он сел на кровать и стал медленно дожевывать начатый в автобусе бутерброд. Взгляд его сначала блуждал по желтым обоям, потом прошелся по столу с исписанной столешницей и остановился, только наткнувшись на шкаф. Вместо ножки у того была пустая консервная банка. Не переставая жевать, Егор поднялся, подошел к шкафу и с силой выбил банку ногой. Тот покосился, но не упал.

В день приезда Егор спустился только в столовую, когда в зале уже почти никого не осталось. К субботе дождь усилился; телевизор без привычных каналов быстро надоел, поэтому Егор проспал до вечера, опоздав на ужин. Наступили сумерки, сосало под ложечкой, а собранный матерью дорожный паек закончился. Он знал, что у входа в санаторский парк есть какой-то ларек, но ливень не переставал. Поворочавшись еще полчаса, но так и не уснув, Егор все же натянул штаны, выгреб из сумки мелочь и вышел из номера.

Ларек еще работал, денег хватило на пакет сушек и банку сгущенки. Он спешил обратно в корпус и, чертыхнувшись, едва не наступил на что-то шевельнувшееся под ногами. Приглядевшись, Егор увидел птицу. Стараясь оставаться в тени, к земле жался мокрый, запаршивевший, уже неспособный летать голубь с неестественно разросшимся клювом. Несколько секунд они смотрели друг на друга, потом птица неуверенно попятилась назад, а Егор глубже надвинул капюшон и зашагал прочь.

Облизывая пальцы, он макал сушки в сгущенку, хрустел ими и запивал чаем. Бубнил телевизор, а мысли Егора были заняты тем, как убить оставшиеся до возвращения домой дни. Решив, что лучше всего просто отоспаться, он смахнул со стола крошки, пощелкал пультом, разделся и лег. Пытаясь уловить сюжет какого-то сериала, он ворочался, крутил худую подушку в поисках ее прохладного бока, но сон не шел. Егор вновь принялся переключать каналы, наткнулся на белый шум и снова потребовал от себя уснуть: не получалось.

Он посмотрел на часы: время ушло далеко за полночь, санаторий уже спал, лишь дождь продолжал свое однообразное падение. Не зажигая свет, Егор оделся и вышел из комнаты. Его не успевшие высохнуть кроссовки еще больше промокли, пока он шарил ногами в пожухлой траве рядом с ларьком. Досадуя, он уже был готов вернуться, как вдруг заметил чуть дальше в кустах то, что искал. Голубь смотрел на него, не пытаясь скрыться. Егор вытащил черный пакет и затолкал в него ослабшую птицу первой попавшейся веткой.

В номере, не найдя лучшего места, он положил пакет в шкаф. Птица не двигалась, с трудом дышала, а из ее приоткрытого клюва стекала неприятно пахнущая жидкость. Егор вытряхнул птицу на полку и запер дверцу.

Утром он просидел на завтраке дольше обычного, потом обошел пустые коридоры, вернулся в номер и лишь тогда осторожно заглянул в шкаф. По всей полке был размазан помет, пахло гнилью, а из угла на него смотрел еще живой голубь. Егор не знал, что с ним делать дальше: выкинуть на улицу?

Начинало подмораживать. Не замечая холода, Егор неподвижно сидел на качелях в ожидании обеда. Когда отдыхающие потекли в столовую, его со смехом окликнул уже изрядно подвыпивший сутулый лаборант: «А ты, отшельник, идешь с нами брюхо набивать?» Егор кивнул, медленно поднялся, но зашагал в противоположную сторону, к проходной. «Где тут найти ветеринара, ну или хотя бы голубятню?» — как бы нехотя спросил он вахтера.

Покосившаяся высокая будка с зарешеченной крышей оказалась в двух кварталах от санатория, а ее пожилой хозяин чинил что-то внутри. Егор молча протянул ему пакет с голубем. Тот удивился, заглянул внутрь и, внимательно посмотрев на птицу, сказал: «Голодала она у тебя, а потом где-то перловки наклевалась. Помрет теперь. Разве что касторка поможет».

Егор шел по городу, и, заходя в очередной магазин, задавал один тот же вопрос: «Касторка есть?» Скоро это ему надоело, он опустил пакет в урну и быстро направился прочь, запихнув руки в карманы. Пройдя несколько домов, он резко остановился, постоял, глядя в асфальт, и вернулся за пакетом.

В номер Егор пришел только к вечеру, когда ужин давно кончился. Он бросил пакет на стол и минут десять смотрел на него, пока птица не шевельнулась. Тогда Егор наполнил шприц маслом, приготовил полотенце, чтобы накинуть его на голубя, и приоткрыл пакет. Почувствовав опасность, птица издала глухой звук и еще сильнее втянула голову. Егор схватил ее, нащупал вздувшийся от зерна зоб и быстро выдавил касторку в клюв. Голубь отчаянно забил крыльями, и полотенце окрасилось пометом. Егор запихнул пакет в шкаф, лег на кровать и включил телевизор погромче. Немного погодя он убавил звук и прислушался: птица затихла. Тогда он повернулся в сторону шкафа и решительно произнес: «Если завтра ты умрешь, выброшу тебя в окно».

Утром он проснулся от топота спешащих на завтрак людей и с удивлением обнаружил, что лежит на одеяле в куртке и джинсах. На небе проглядывало солнце, из-за окна доносилось шарканье — с дорожек сметали остатки листвы. Егор вспомнил вчерашний день, подошел к шкафу и осторожно приоткрыл дверцу. Птица все еще дышала. Он повторил вливание касторки, хотя понимал, что толку от этого мало. Но за масло были отданы деньги, да и провозился он с голубем уже изрядно…

До возвращения домой оставалось два дня. Похоже, лечение начинало действовать. Зоб у птицы уменьшился, сама она приободрилась, и Егор перестал держать ее в шкафу. Он раздобыл картонную коробку, застелил ее полотенцем и на ночь оставлял в ней голубя под кроватью. Засыпая, он даже прикидывал, войдет ли коробка в сумку и где поселить птицу. Мысль о том, что он возьмет ее с собой, показалась ему дикой, но бросить начатое он уже не мог. Накануне отъезда Егор собрал вещи, тщательно вытер шкаф и приказал голубю: «Чтобы в автобусе сидел тихо!»

На следующее утро за десять минут до звонка будильника Егор уже был одет и заправлял шприц маслом. Он приоткрыл коробку, заглянул внутрь и замер; потом быстро вернул крышку на место и принялся ходить взад-вперед. Автобус уже стоял под окнами с заведенным двигателем, и Егор слышал чьи-то поспешные шаги, торопливые речи, смех, глухие хлопки крышек багажного отделения… Он вновь подошел к коробке с птицей и уставился на нее. Сейчас в нем шла какая-то борьба, словно он никак не мог на что-то решиться. На что-то очень важное для себя…

— А где наш отшельник? — услышал он знакомый голос из коридора.

Кажется, его уже искали. Он еще немного помедлил; потом, не сводя глаз с коробки, повесил на плечо сумку, обвел взглядом номер и наконец как-то нерешительно и осторожно взял в руки коробку с птицей.

«Икарус» катил по мокрому после первого снега шоссе, напрягаясь на подъемах и почти не притормаживая на поворотах. Поначалу картина была довольно уныла и безлюдна: за окнами тянулись придавленные сырым небом давно убранные поля с брикетами подгнившей соломы, полосы голого кустарника и черные избы, напоминавшие разбросанные среди свежей белизны огромные угли потухшего костра. Потом мизансцена стала меняться: в небе добавилось света, а на проселках, пересекавших шоссе, появились первые действующие лица: баба на мотоцикле с коляской, груженной картофелем и мужиком, пьяно размахивающим руками и орущим ей что-то веселое; какая-то горбатая старуха возле автолавки, никак не могущая справиться с мешком, туго набитым кирпичами хлеба, и рука, тянущаяся к ней из фургона, чтобы помочь ей водрузить его на спину; школьники, все в одинаковых куртках, с разноцветными рюкзачками, наперегонки бегущие вдаль по намерзшему в раскисших колеях первому льду, то и дело проваливающиеся по щиколотку и упоенные своим щенячьим счастьем; улыбающийся медведь, мокрый и деревянный, вставший на дыбы возле входа в кафе «Милости просим»…

— Небось на помойке кошку дохлую подобрал? — косясь на коробку, лежащую у Егора на коленях, подначил его сидевший через проход лаборант, всю дорогу прикладывавшийся к фляжке. Егор посмотрел на него как-то отрешенно, словно не понимая, о чем тот, и вдруг улыбнулся:

— А у вас, оказывается, глаза разноцветные… Разве так бывает?

— Значит, бывает, — буркнул тот. — А ты чего вдруг разулыбался? Заболел, что ли?

— Кажется, да. — Егор, не переставая, улыбался.

— А я думаю, ты, парень, выздоравливаешь, — странно усмехнувшись, ответил лаборант и отхлебнул из фляжки.

Егор снова смотрел за окно, впитывая детали всего, что летело сейчас мимо него, смотрел и не узнавал ни неба, ни полей, ни постепенно оживших и задышавших печными трубами изб, ни всех этих людей, которые вдруг обрели и плоть, и кровь, и судьбу. И стали вдруг самыми настоящими. Живыми.

Егор уже чувствовал, ощущал этот мир — тот самый, который еще недавно казался несущественным, не существующим, пустым и раздробленным, и который теперь вдруг сложился в одно целое, из которого нельзя было уже изъять ни его самого, ни его мертвую птицу.

Прильнув к стеклу, он напряженно вглядывался в тянувшуюся вдоль шоссе стену леса, которая становилась все черней и черней, и уже знал, что вот-вот сквозь это черное скрюченное и почти мертвое навстречу ему наконец прорвутся ослепительные лучи солнца.