25 ЛЕТ РЕФОРМАМ В РОССИИ
Олег Мороз
3 октября 1993 года
Конец лета 1993 года. Почти два года длится смертельная схватка Ельцина, реформаторов с ярыми противниками реформ — Хасбулатовым, Руцким и иже с ними. Хасбулатов и Ко уверены в своей силе, убеждены, что вот-вот скинут президента, а потому храбро идут на обострение ситуации, открыто провоцируют Ельцина. Руцкой — вице-президент! — публично называет его преступником, Хасбулатов громкоголосо объявляет его пьяницей — дескать, все свои указы президент подписывает в состоянии подпития. Соответственно, Верховный Совет, руководимый этим «профессором», то и дело принимает решения, ведущие к усугублению и без того тяжелого положения в экономике, как, например, совершенно нереальный бюджет текущего 1993 года, исполнить который правительство не могло.
При этом надо иметь в виду два принципиально важных обстоятельства. Во-первых, Верховный Совет только условно можно было называть парламентом. Советы отличаются от парламентов тем, что сосредоточивают в себе не только законодательную, но и исполнительную власть. Этим и пользовались противники Ельцина, спровоцировав неразрешимый в рамках существующей Конституции кризис, так как одна статья декларировала разделение властей, а другая давала право Советам решать любые вопросы. То есть в стране установилось фактическое двоевластие.
Перекраивая Конституцию и пользуясь ее двойственностью, Верховный Совет неуклонно шел к отстранению президента и установлению своей абсолютной власти.
Для России это имело бы катастрофические последствия.
Загнанный в угол Ельцин приходит к выводу, что лобового столкновения избежать не удастся. В начале сентября он принимает решение приостановить деятельность Верховного Совета и Съезда, назначить досрочные выборы в эти органы. Это было нарушение действующей Конституции, но, как говорилось, сама Конституция в силу внутренней противоречивости не давала возможности нормального политического существования. Выход из кризиса можно было найти только за пределами этой неработоспособной Конституции.
Приняв нелегкое решение, Ельцин перестал опасаться противников, перестал избегать рискованных шагов, которые могут им не понравиться. Напротив — как бы посылал этой публике сигналы: «Иду на вы!»
Одним из таких сигналов было его решение вернуть в правительство Егора Гайдара. Отставка Егора Тимуровича, на которую в декабре предшествующего года Ельцин вынужден был согласиться под яростным напором хасбулатовцев, была его тяжелейшим поражением, и вот, возвращая его на прежний пост первого вице-премьера, президент как бы демонстрировал им: отступление закончено, перехожу в атаку.
Гайдар не сразу согласился на предложение президента вернуться на прежнюю должность, сказал, что должен подумать. Думать было о чем: в его отсутствие Черномырдин, сменивший Гайдара на посту главы правительства, «наколотил немало горшков», нараздавал немало обещаний, выполнить которые было невозможно. Возвращаясь в Кабинет министров, Егор Тимурович должен был взвалить эти обязательства на свои плечи.
И все же, несмотря на некоторые немалые колебания, Гайдар принял пред-
ложение президента. Перевесило ясное понимание: страна перед опасной схваткой, исход которой непредсказуем; в такой момент отсиживаться в кустах, наблюдать за всем со стороны — невозможно.
Любопытно, как Ельцин объявил о назначении Гайдара. Ожидалось, что он это сделает на встрече с финансистами, однако эта встреча не состоялась. Все получилось по-другому. О возвращении главного реформатора в правительство президент громогласно сообщил во время посещения дивизии имени Дзержинского. Получился как бы выстрел дуплетом: «знаковое» посещение воинской части, которая по традиции всегда первой используется для наведения порядка при всякого рода заварухах, было совмещено с сообщением о «кадровой перестановке», которая, без сомнения, вызовет ярость — бессильную ярость — у ельцинских недругов.
Указ о назначении был подписан 18 сентября, и в этот же день Гайдар узнал от главы Администрации президента Сергея Филатова о решении Ельцина, касающемся приостановки деятельности парламента.
Филатов поинтересовался у Гайдара, какова его точка зрения относительно этого ельцинского намерения. Для Егора Тимуровича этот шаг президента не был неожиданным. Более того, в принципе он был с ним согласен.
«Очень долго, на протяжении всего 1992 года, я решительно отвергал любые идеи конфронтационного, силового разрешения противоречий с парламентской оппозицией, — пишет он в своих воспоминаниях. — Но в 1993 году твердо убедился: нынешнее большинство в Верховном Совете беспрекословно подчиняется людям, которые не признают никаких этических рамок и демократических норм. Иначе говоря, демократически избранный парламент сам становится максимальной угрозой для демократии».
Однако Гайдар считал, что момент для решительных действий против парламента выбран на редкость неподходящий:
«Важный фактор внезапности, неожиданности отсутствовал, именно такого шага лидеры непримиримой оппозиции от Ельцина и ждали, к нему готовились. Более того — явно на него провоцировали. Как еще можно было расценить выходку Хасбулатова, который буквально накануне перед миллионами телезрителей лично оскорбил президента. Было видно, что он сознательно хочет вывести Ельцина из равновесия. Я ответил Филатову, что, с моей точки зрения, полезнее повременить, подержать команду Хасбулатова в напряжении, заставить нервничать. Вряд ли стоит делать именно то, чего ожидает противоположная сторона, и в тот момент, когда она максимально подготовилась. К тому же ясно, что занять сейчас сразу Белый дом, то есть реально приостановить работу Верховного Совета, что является важнейшей предпосылкой успеха, невозможно».
Филатов попросил Гайдара передать это свое мнение президенту: тот всегда прислушивается к нему.
Встретиться и подробно поговорить с Ельциным Гайдару не удалось: Борис Николаевич догадывался, о чем с ним собираются говорить и что именно Гайдар хочет ему сказать. 21 сентября он позвонил Егору Тимуровичу, извинился, что не сможет его принять. Гайдар:
«Все же я счел себя обязанным высказать свое мнение, привести аргументы. В какой-то момент мне показалось, что он заколебался, помолчал, еще раз взвешивая все „за“ и „против“, потом сказал: „Нет, все. Решение принято. Обратного хода нет“».
Это была обычная манера Ельцина: пока идет обсуждение какой-то проблемы, самой сложной, — пожалуйста, говорите, высказывайте свое мнение, советуйте, но как только он пришел к заключению, что действовать надо так, а не иначе, — всё, разговоры закончены.
До обнародования знаменитого Указа № 1400 оставались считанные часы. Он был опубликован вечером того дня, когда состоялся этот короткий безрезультатный телефонный разговор Гайдара с Ельциным.
* * *
В общем-то в сентябрьско-октябрьских событиях 1993 года надо различать две фазы, довольно сильно разнящиеся между собой. Первая — с восьми вечера 21 сентября, когда был опубликован указ, до 14:20 3 октября и вторая — с 14:20 3 октября до 18:00 4-го. Во время первой фазы было довольно жесткое противостояние президента и Белого дома, с взаимными угрозами и даже отдельными столкновениями, однако была надежда, что все так или иначе кончится миром. Вторая фаза — вооруженный мятеж, поднятый наиболее экстремистской частью сторонников ВС. Гайдар:
«…Примерно в 16 позвонил Алексей Головков, в 1992 году — моя правая рука, руководитель аппарата правительства, а теперь — один из главных организаторов „Выбора России“. Он взволнованно сообщил о крупных беспорядках в Москве, о прорыве оцепления, о разоружении части милиции, о начале штурма мэрии. Случилось то, чего так опасались. Оппозиции все же удалось перевести ситуацию противостояния в открытую борьбу, в силовое русло».
Мятеж начался 3 октября на Октябрьской площади. Участники проходившего здесь митинга оппозиции — около трех с половиной — четырех тысяч человек (по другим данным, двадцать—тридцать тысяч) — примерно в двадцать минут третьего неожиданно двинулись к Крымскому мосту, прорвали кордоны милиции и внутренних войск возле него и ринулись дальше по Садовому кольцу, сминая на своем пути безоружные милицейские и солдатские заслоны. Без особого труда можно было заметить: на острие прорыва действуют не простые демонстранты, а хорошо подготовленные и организованные боевики, вооруженные арматурой, дубинками, камнями. По всем правилам военного искусства они охватывали милицейские силы с флангов, после чего совершали прорыв.
Утверждения, будто события 3 октября начались стихийно, как порыв неорганизованных участников митинга на Октябрьской площади опровергают сами же участники тех событий. Одно из таких свидетельств приводит Иван Иванов (видимо, псевдоним кого-то из помощников белодомовского «министра обороны» Ачалова) в своем произведении «Анафема»:
«…Примерно в 14—10 появилась стройная колонна демонстрантов во главе с Ильей Константиновым (депутат, один из самых ярых противников Ельцина, гайдаровских реформ. — О. М.). Эта колонна беспрепятственно достигла середины Октябрьской площади. В этот момент словно растаяли, рассыпались многочисленные оцепления и площадь превратилась в бурлящий людской котел. На какое-то время показалось, что вот-вот начнется запланированный митинг. Однако дальше произошло следующее. Неожиданно для многих собравшихся в центре площади образовалось некое плотное людское ядро, которое резко двинулось на Садовое кольцо, в направлении Крымского моста. Раздались недоуменные возгласы типа: „Вы куда? Мы же так не договаривались. Митинг назначен здесь, на Октябрьской“. Но с Садового кольца уже неслись призывы: „Вперед, к Белому дому!..“»
Вот так. «Договаривались» просто провести митинг, однако возникшая как из-под земли «стройная колонна», ведомая депутатом Константиновым, образовала «плотное ядро», «резко двинулась» на Садовое кольцо и увлекла за собой остальных.
Стоит также добавить, что, по свидетельству того же Иванова, весь путь от Октябрьской площади до Белого дома в рядах «демонстрантов» проделал помощник Руцкого Андрей Федоров с рацией в руках. Возможно, там были и другие такие же «стихийные демонстранты».
По свидетельству очевидцев, весть о том, что «демонстранты» прорываются к Белому дому, в самом Белом доме была встречена с восторгом: «Москва поднялась!» Депутаты бросились к окнам, поздравляли друг друга…
Белодомовские мемуаристы потратили много слов на описание жестокости ОМОНа и внутренних войск во время событий 3—4 октября. Жестокость, конечно, была, но ведь как все начиналось… Опять-таки свидетельствуют тогдашние «демонстранты» (в пересказе Иванова), которым, как вы понимаете, нет смысла представлять происходившее в выгодном для их противников свете:
«…На самом мосту через Москву-реку (Крымском. — О. М.) в районе отводных лестниц стоял ОМОН. При приближении демонстрантов мост ощетинился. Колонна остановилась в ста метрах, и, чтобы избежать столкновения, на переговоры с ОМОНом отправилась группа во главе с батюшкой, но щиты
не разошлись. И под песню „Варяг“ колонна угрюмо двинулась на заграждение. История научила: оружие демонстрантов — камни. Люди добывали их, выковыривая асфальт из трещин на дорожном покрытии моста. Но добытого хватило только на первый бросок, домашних заготовок не было! Началась драка, скрежет щитов, удары дубинок, крики, мат, первая кровь. За несколько минут ОМОН был практически смят».
Оставив в стороне батюшку и «Варяга», подумайте: горстка безоружных омоновцев (100—150 человек), выполняя приказ, пытается остановить агрессивную трех-четырехтысячную (а то и более многочисленную, кто там считал) толпу, швыряющую в них булыжники (на сколько бросков их там хватило, опять-таки поди теперь посчитай), орудующую палками, железными прутьями… Естественно, эта горстка смята. Как вы полагаете, эти избитые омоновцы или их сослуживцы потом не припомнят «демонстрантам» те унизительные, кошмарные для них минуты?
Но это омоновцы. Профессионалы. Позади них были солдаты внутренних войск. Срочники. Восемнадцати-девятнадцатилетние юнцы. Снова свидетельство с «той» стороны:
«В заграждении стояли военнослужащие внутренних войск, совсем мальчишки. Кто успел, убежал по боковым лестницам вниз. Но странное дело: они не убегали к машинам на безопасное расстояние, а стояли, как бараны, около моста, прикрываясь щитами от камней. Видимо, приказа отступать в случае столкновения не было! За их спиной на безопасном расстоянии маячили группки эмвэдэшного и гражданского начальства. Оставшиеся на мосту побитые солдаты были испуганы, многие плакали…»
Вы бы уж хоть про плачущих побитых солдат не писали, если хотите нас убедить, что октябрьские события начались с «мирной демонстрации»! Воздержались бы от воспоминаний, как эти ребята, словно истуканы («бараны»!), стояли под градом камней, тщетно пытаясь закрыться от них щитами! А то ведь как-то не верится во все эти рассказы про благородных, миролюбивых, ищущих справедливости демонстрантов.
Вся штука, однако, в том, что Иванова и других мемуаристов буквально распирает от искушения вновь и вновь пережить эйфорию тех победных часов. Белодомовский летописец беспрестанно «прокручивает» в памяти увиденные им самим или другими сцены недолгого триумфа:
«Авангард колонны — около тысячи бегущих людей разного возраста — вооружался по дороге камнями и дубинами, выламывая скамьи из омоновских машин, прихватывая в местах дорожных работ все, что могло сгодиться во время столкновения. К колонне с боковых переулков присоединялись все новые люди. Коммерческие ларьки не громили! Частные машины, припаркованные к обочинам, не трогали! Гнев людей выплескивался только на омоновскую технику, когда разбивали стекла в брошенных военных грузовиках и эмвэдэшных автобусах».
«Испуганное эмвэдэшное заграждение разбежалось в стороны с пути несущихся людей почти само собой, ощетинившись щитами уже по бокам — на Пироговке и Кропоткинской…»
«…По Садовому кольцу удирает по встречной полосе военный грузовик ЗИЛ-131. Номер неразборчив, машина летит к метро „Смоленская“. На дверке висит демонстрант, которого вскоре стряхивают с машины. Грузовик врезается в колонну машин МВД (группа из трех грузовиков), стоящих на обочине. Притирается по их правой стороне бортом и метров через восемь утыкается в один из них. По его левому борту раздавленный в лепешку человек, впереди упал сбитый в момент столкновения военнослужащий МВД…»
«На Новом Арбате первые 80—100 человек бежали буквально в десяти метрах за спинами улепетывающих со всех ног эмвэдэшников, уже не встречая никакого сопротивления. Только каски убегавших мелькали перед глазами и скрывались во дворах. Побросав автобусы, они битком набивались в газующие легковушки и гнали по тротуарам к набережной. И, наступая им на пятки, улюлюкая, даже не пуская в ход камни, бежал жиденький авангард демонстрантов».
«Пробегая мимо пандуса, забившимся, как в нору, омоновцам бросали с презрением: „Крысы!“. Грузовик со стягом перегнал демонстрантов и стал долбить поливалки с левой части заслона».
Тут автор предусмотрительно опускает одну существенную деталь: стяг на грузовике, таранящем заслон из поливальных машин, был красный. Вообще у Иванова нигде нет упоминания, какого цвета были флаги, которыми 3—4 октября размахивали демонстранты — сторонники Белого дома. Очень ему не хочется признавать доминирующую роль «коммунистических идей» в головах мятежников.
«Существенно потрепанный ОМОН — без щитов, касок и дубинок — пытается спрятаться в автобусах, за машинами, прорваться к своим. На крыше одного грузовика один такой подбитый — ВМЕСТО ЛИЦА СПЛОШНАЯ КРОВАВАЯ МАСКА И ЗАТРАВЛЕННЫЕ ГЛАЗА (выделено мной. — О. М.)».
Довольно быстро — примерно за час — озверевшая толпа смела все заслоны между Октябрьской площадью и Белым домом. На Смоленской милиция применила слезоточивый газ, однако желаемого эффекта это не дало. В 15:35 часть демонстрантов подошла к оцеплению вокруг Белого дома со стороны мэрии и прорвала его. Омоновцев и солдат избивали… Срывали с них каски, отбирали щиты… Все эти унизительные для милиционеров и военнослужащих сцены позже были показаны по телевидению. Был захвачен транспорт: автобусы, принадлежавшие ОМОНу, ЗИЛы внутренних войск, милицейские «москвичи» с мигалками…
Началось «братание» осажденных в Белом доме со своими «освободителями». Всех охватила уверенность, что победа близка.
В 16:05 Руцкой с балкона Белого дома громогласно отдал приказ о штурме самого близкого «вражеского» объекта — здания мэрии (бывшего СЭВа) — и о захвате телецентра «Останкино». А Хасбулатов призвал (или опять же — приказал?) захватить также Кремль. Еще один призыв-приказ спикера — немедленно, сегодня же арестовать Ельцина и всех его близких сотрудников. Магнитофонная запись пламенных выступлений двух главных действующих лиц мятежа:
«Руцкой:
— Прошу внимания! Молодежь, боеспособные мужчины! Вот здесь, в левой части строиться! Формировать отряды, и надо сегодня штурмом взять мэрию и „Останкино“!
Восторженный рев толпы:
— Ура!
Хасбулатов:
— Я призываю наших доблестных воинов привести сюда войска, танки, для того чтобы штурмом взять Кремль и узурпатора бывшего — преступника Ельцина…
Очередной приступ всеобщего восторга:
— Ура!
Хасбулатов:
— …Ельцин сегодня же должен быть заключен в «Матросскую тишину». Вся его продажная клика должна быть заключена… (далее неразборчиво, но в общем-то понятно, куда спикер собирается заключить „продажную клику“. — О. М.)».
Позже летописцы Белого дома станут наперебой назойливо уверять, что в «Останкино» сторонники ВС под руководством генерала Макашова (который к этому времени уже успел поруководить захватом мэрии) отправились с исключительно мирными намерениями — всего-навсего потребовать эфира для своих вожаков. При этом будет забываться такой «пустяк», как вот этот самый, отданный публично во всеуслышание приказ их «президента» Руцкого: «ШТУРМОМ ВЗЯТЬ МЭРИЮ И „ОСТАНКИНО“». Ни о каких просьбах, касающихся предоставления эфира, как видим, даже речи не было.
* * *
Впервые я встретился с Гайдаром где-то в середине февраля 1992 года, когда он только еще начинал свои реформы. Среди вопросов, которые мы тогда обсуждали, был один ключевой — устоит ли демократическая власть? Уже тогда было видно, что коммуно-патриоты ведут целенаправленную подготовку насильственного свержения тогдашнего российского руководства. Призывы к такому свержению открыто раздавались в печати, на митингах (например, на состоявшемся 9 февраля, незадолго перед нашей беседой, митинге на Манежной площади). Между тем создавалось впечатление, что правительство органически не способно предпринять хотя бы что-то для предотвращения этой угрозы, защитить себя и Россию, что у него нет элементарного инстинкта самосохранения.
Гайдар возразил, что, по его мнению, правительство способно предотвратить подобные угрозы. Конечно, на нем лежит груз либеральной мягкотелости. Это вполне понятно в нашей стране, с нашей историей, с нашими традициями. Но все-таки, как считал тогда мой собеседник, опыт нас чему-то учит, в том числе и тому, что прекраснодушное либеральничанье в такой острый, критический момент неуместно.
Последующие без малого два года показали, что все-таки демократическая власть вела себя недопустимо беспечно перед угрозами своих врагов. И то, что она тогда не пала, тоже можно считать чудом. Назвать ли это традиционной российской либеральной мягкотелостью? Не уверен. Откуда в России традиции либерализма, хотя бы и в форме либеральной мягкотелости? Возможно, под прекраснодушным либеральничаньем Гайдар подразумевал хрестоматийное либеральничанье Временного правительства в момент хорошо просматривавшейся угрозы большевистского заговора и переворота в 1917 году. Но это в нашей истории скорее исключение, чем традиция. Традиции у нас совсем другие — традиции железной руки, «сильной» руки. Скорее всего, Ельцин не хотел ее проявлять, дабы не быть обвиненным в удушении демократии. А может быть, просто положился на авось. Это тоже наша традиция.
Ярче всего беспечность власти проявилась как раз в сентябре—октябре 1993 года. Именно в тот момент из-за этой самой беспечности она едва не пала, пройдя по самому краю пропасти, называемой коммунистическим реваншем.
Исполнительная власть и подчиненные ей силовые структуры начало вооруженного мятежа просто проспали. Утром 3 октября у президента состоялось совещание с участием первых лиц государства, министров-силовиков. Ни слова о том, что ситуация в Москве вот-вот выйдет из-под контроля (а об этом можно было судить хотя бы по беспрецедентному столкновению сторонников ВС с ОМОНом, произошедшему накануне на Смоленской площади), не было сказано. Обсуждали… ситуацию в регионах. Общая оценка довольно спокойная: крупных беспорядков в этот кризисный момент не предвидится, региональные власти в целом лояльны, проведение выборов обеспечат. Как замечает Гайдар, информацией о том, что именно на сегодня оппозиция запланировала переход к активным силовым действиям в столице, Министерство безопасности либо не владело, либо решило не делиться с президентом и правительством.
Вообще, беспечность, царившая в те предгрозовые часы в Кремле, просто поражает. Надо было в течение долгих месяцев вести напряженную, изнурительную борьбу со смертельным врагом, чтобы в последние, решающие часы фактически полностью довериться традиционному русскому «авось!». Вот как об этом вспоминает тогдашний пресс-секретарь президента Вячеслав Костиков:
«В Кремле, похоже, все еще не улавливали предельной остроты момента. Сразу после скомканной поездки на Арбат (2 октября, когда эту поездку „скомкала“ бойня на Смоленской площади, затеянная боевиками, о которой я уже упоминал. — О. М.) Борис Николаевич уехал за город на дачу. Помощники, с учетом того, что был субботний день, уехали часа в три-четыре. Предполагалось, что следующий воскресный день будет нерабочим…
Вспоминая эти дни сегодня, не могу не думать об удивительном сочетании решимости и крайнего легкомыслия, если не сказать — некомпетентности… Поразительное дело: 3 октября Руцкой отдает приказ о начале штурма здания мэрии, а помощники президента узнают об этом из телевизионных репортажей, находясь кто дома в Москве, кто на дачах…
Звучит нелепо, но в службе помощников не была предусмотрена даже возможность быстрого возвращения в Кремль. Все шоферы были отпущены по домам…
Могу сказать по этому поводу только одно — никто в президентском окружении не только не планировал, но, видимо, и не готовился к силовым контрмерам в ответ на провокации сторонников Верховного Совета…»
Ясно, что, когда непримиримая антиельцинская оппозиция перешла к активным силовым действиям, какое-то время адекватного сопротивления им просто не было. Костиков: «Власть находилась в растерянности, отчасти в параличе».
Тем не менее около шести вечера Ельцин ввел в Москве чрезвычайное положение. Оно было введено задним числом — с 16:00. По-видимому, как раз для того, чтобы показать, что Кремль достаточно оперативно отреагировал на вооруженный мятеж, что не было часов бездействия и растерянности.
Эта путаница с временем введения ЧП дала противникам президента повод обвинять его в том, что это он, мол, сам спланировал такие «провокации», как штурм мэрии. Иначе, дескать, не объяснишь, почему в указе о введении ЧП с 16:00 уже содержится упоминание об этом штурме, тогда как в действительности он произошел позже. В частности, такое обвинение адресует Ельцину Иван Иванов. При этом он сам же ничтоже сумняшеся описывает, как этот штурм осуществляли Макашов и другие. Что, они это делали, реализуя план Ельцина? Изумительная логика.
* * *
Хотя Гайдару при втором его пришествии в правительство надлежало заниматься лишь экономикой, люди не хотели с этим считаться — по привычке полагали, что он занимается «всем». Так было и 3 октября. Гайдар:
«…Телефон буквально раскалился. От меня требуют действий, помощи, защиты. Звоню В. Ерину (министру внутренних дел. — О. М.), передаю просьбу Брагина (председателя телерадиокомпании «Останкино. — О. М.) о поддержке. Виктор Федорович заверяет, что команда уже дана, силы направлены, все будет в порядке. Связываюсь с президентом, спрашиваю, готов ли указ о чрезвычайном положении (разговор был еще до шести вечера. — О. М.). Президент отвечает — готовится, над текстом работает Сергей Шахрай.
Снова в телефонной трубке тревожный голос Брагина: где же обещанное подкрепление, тех сил, что имеются, явно недостаточно. Выходит на связь О. Попцов, президент Российской телерадиокомпании: „Сейчас возьмутся и за нас, а здесь, возле Белорусского и на Шаболовке, вообще никакой защиты…“…
Из данных, которые теперь начинают поступать по разным каналам, складывается тяжелая картина. Усилия министра внутренних дел, явно пытающегося сделать все возможное, пока не дают ощутимых результатов. Мэрия сдана, ОМОН деморализован, милиции в городе не видно. Боевики оппозиции действуют нахраписто и решительно, все увереннее овладевая ситуацией.
Приходит информация, что началась атака на здание Министерства обороны. Не могу дозвониться до Грачева, связываюсь с его первым заместителем А. Кокошиным. Общее ощущение хаоса и нерешительности только усиливается. Прекрасно понимаю, насколько трудно в сложившейся ситуации задействовать армию. На протяжении последних лет мы много раз повторяли, что армия вне политики, ее нельзя привлекать для решения внутриполитических конфликтов. Это стало в некотором смысле символом веры, убедительно подтвержденным в августе 1991 года. Никто из нас никогда и не обсуждал возможность использовать армию во внутриполитической борьбе. При любых, самых крайних вариантах мог дискутироваться только вопрос о привлечении внутренних войск, милиции, управления охраны. Однако развитие событий 3-го числа показало, что деморализованная милиция и внутренние войска не способны отстоять порядок в Москве, а вооруженные отряды, выставленные оппозицией, вот-вот проложат дорогу к власти в России безответственным и опасным экстремистам. Необходимость срочно поднять армейские части стала очевидной.
Но дойдут ли теперь приказы, будут ли они выполнены, не получится ли, как в августе 1991 года, что армейская машина просто откажется сдвинуться с места, будут лишь рапорты и показная активность?
Уверенно ответить на такой вопрос не мог тогда никто, думаю, включая министра обороны и президента».
* * *
Думаю, министр обороны Грачев в тот момент все же мог бы ответить на этот вопрос. Другое дело, что он сам не торопился привлекать войска к участию в ожесточенных столкновениях, начавшихся в Москве. А президенту не моргнув глазом врал, что они уже в столице и вот-вот начнут действовать. По воспоминаниям Ельцина, в первый раз он услышал от Грачева, что тот дал команду воинским частям идти в Москву, где-то между семью и восемью вечера 3 октября. В дальнейшем он постоянно созванивался с министром обороны и тот бодрым голосом его заверял: войска вот-вот войдут в Москву, войска уже в Москве, они движутся по Ленинскому проспекту, по Ярославскому шоссе, другим магистралям столицы, что к осажденному телецентру вот-вот подойдут мощные армейские подразделения и он будет полностью освобожден…
А войск все нет и нет.
В конце концов Ельцин дал команду связаться с дежурным ГАИ по Москве и выяснить точно, на каком расстоянии от «Останкино» находятся воинские части. В ответ ему позвонил начальник этого ведомства генерал Федоров. Его информация была ошеломляющей: никаких войск в Москве нет, все они остановились в районе Московской кольцевой автомобильной дороги.
«Хотелось грохнуть кулаком по столу, — вспоминает Ельцин, — и крикнуть ему: как остановились, они же должны быть рядом с телецентром! Но при чем тут начальник ГАИ?»
Грачев, конечно, не мог не знать реального положения вещей. Почему же этот «лучший министр обороны», как назвал его Ельцин, водил своего начальника за нос? Только ли потому, что не хотел огорчать шефа «плохими новостями», как это вообще заведено у чиновников? Нет, конечно, не только поэтому. Думается, все три ельцинских силовика — Грачев, Ерин, Голушко (министр безопасности России) — во время сентябрьско-октябрьских событий не проявляли излишней прыти по понятной причине — просто выжидали, чья возьмет, на чью сторону склонится чаша весов. Не исключаю: еще чуть-чуть, и они — а вместе с ними и их подчиненные — могли бы оказаться на другой стороне баррикад.
В 19:26 (по другим данным — в 19:35) диктор Первого телеканала объявил: в связи с тем, что боевики проникли в здание телецентра, телевидение прекращает вещание. Были «вырублены» все каналы. Все, кроме второго.
Председатель телекомпании «Останкино» Вячеслав Брагин:
«Когда начался штурм, мы отключили эфир, чтобы не дать возможность Макашову и прочей этой швали выйти в эфир. Мы сразу погасили наш экран, а в это время работали, переводили его на Шаболовку».
Специалисты, однако, утверждают, что отключить эфир можно было бы даже в том случае, если бы здание АСК-3, подвергшееся штурму, было захвачено боевиками. Так что с отключением можно было не торопиться. То, что телеэкран — особенно экран Первого канала, вещающего почти на всю страну, — был погашен, оказало огромное угнетающее воздействие на людей. Все решили: да, дела действительно плохи.
Скверные вести приходят одна за другой. Гайдар:
«Больше всего удивился сообщению о захвате Государственного таможенного комитета. Подумал: это зачем? Только позже узнал о „Списке Руцкого“. Именно на таможенников он возлагал задачу задержать на границе членов правительства, которые, по его представлению, конечно же, должны были вот-вот ринуться за рубеж. Арестовать и немедленно доставить на суд и расправу в Белый дом. Впрочем, хотя список, начиная с председателя Совета министров, был весьма обширным и включал в себя многих заметных деятелей, фамилии президента, министра обороны и моя в нем не значились. Видимо, эту троицу везти далеко не предполагалось».
Этот «расстрельный» список, оформленный как указ «президента», обнаруженный и опубликованный после подавления мятежа, был таков:
«УКАЗ ПРЕЗИДЕНТА РОССИЙСКОЙ ФЕДЕРАЦИИ
С целью привлечения к ответственности перед Законом Российской Федерации всем государственным органам и организациям Российской Федерации и должностным лицам воспрепятствовать выезду за пределы Российской Федерации следующим гражданам: Черномырдин В. С., Шумейко В. Ф., Полторанин М. Н., Чубайс А. Б., Шахрай С. М., Филатов С. А., Костиков В. В., Ильюшенко А. А., Макаров А. М., Калмыков Ю. Х., Федоров Б. Г, Коржаков А. Е., Барсуков М. И., Козырев А. В., Собчак А. А., Лужков Ю. М., Ерин В. Ф., Голушко Н. М., Котенков А. В.
При задержании указанных лиц незамедлительно в сопровождении охраны направлять их в Дом Советов.
Исполняющий обязанности Президента Российской Федерации А. Руцкой
Москва, Дом Советов
3 октября 1993 года
№ 34»
Как видим, фамилий Ельцина, Гайдара, Грачева в списке действительно нет. С перечисленными в нем еще можно было как-то разбираться, а не упомянутая в нем троица, надо полагать, тут Гайдар прав, подлежала расстрелу на месте. Возможно, о том было какое-то особое распоряжение «президента», письменное, пока не найденное, или просто устное.
Где-то около восьми вечера, видя, что армия, милиция фактически бездействуют, Гайдар приходит к заключению, что необходимо обратиться напрямую к москвичам за поддержкой, призвать их собраться возле Моссовета. В случае крайней необходимости вооружить тех, кто умеет обращаться с оружием, — офицеров запаса, августовских дружинников, сотрудников частных охранных структур. Гайдар звонит председателю Комитета по чрезвычайным ситуациям Сергею Шойгу, дает распоряжение срочно подготовить к раздаче при крайней необходимости тысячу автоматов с боекомплектом.
О своем замысле обратиться к народу, естественно, уведомляет президента, премьера, министра внутренних дел. Все одобряют эту идею.
Уже сидя перед телекамерой, готовясь к выступлению, Гайдар вдруг ощутил, как на него наваливается тревога за тех, кого он «вот сейчас позовет из тихих квартир на московские улицы». Попросил оставить его на минуту в студии одного, чтобы лучше осмыслить, имеет ли он право брать на себя ответственность за их жизни. Гайдар:
«И все же выхода нет. Много раз перечитывая документы и мемуары о 1917 годе, ловил себя на мысли о том, что не понимаю, как могли десятки тысяч интеллигентных, честнейших петербуржцев, в том числе многие офицеры, так легко позволить захватить власть не слишком большой группе экстремистов. Почему все ждали спасения от кого-то другого: от Временного правительства, Керенского, Корнилова, Краснова? Чем все это кончилось, известно. Наверное, эта мысль — главное, что перевешивает все сомнения и колебания. И потому выступаю без колебаний, с сознанием полной своей правоты».
Камера Российского телевидения включена в 22:00.
«Дорогие друзья, — сказал Гайдар, — все эти последние дни правительство России больше всего хотело сохранить спокойствие, избежать кровопролития. Даже сегодня, когда стало ясно, что люди, которые взяли курс на вооруженную конфронтацию, готовы переступить через реки крови, чтобы сохранить свою власть, реставрировать старый тоталитарный режим, снова отнять у нас свободу. Мы надеялись, что удастся избежать вовлечения граждан в это противостояние. Вместе с тем, к сожалению, ситуация продолжает обостряться. У „Останкино“ идет бой, противоположная сторона применяет гранатомет, тяжелый пулемет, пытаются захватить узлы связи, средства массовой информации, добиться силового установления контроля в городе. Правительство предпринимает усилия, с тем чтобы подтянуть силы, необходимые для того, чтобы остановить успех реваншистов. Но надо сказать честно: сегодня вечером нам нужна поддержка. Сегодня мы не можем переложить ответственность за судьбу демократии, за судьбу России, за судьбу нашей свободы на милицию, на внутренние войска, на силовые структуры. Сегодня должен сказать свое слово народ, москвичи. Должны сказать свое слово те, кому дороги свобода России, ее демократическое будущее. Мы призываем тех, кто готов поддержать в эту трудную минуту российскую демократию, прийти ей на помощь, собраться у здания Моссовета, с тем чтобы объединенными усилиями встать на защиту нашего будущего, будущего наших детей, не дать снова на десятилетия сделать из нашей страны огромный концентрационный лагерь. Наше будущее в наших руках. Если мы его проиграем, нам не на кого будет пенять, кроме как на нас самих. Я верю в наше мужество, я верю в здравый смысл нашего общества, верю в то, что мы просто не можем сегодня проиграть».
Позже, как он и предвидел, его упрекали: дескать, как можно было вытаскивать на улицу, возможно, под пули безоружных людей. Но ведь бывают минуты, когда нельзя оставаться дома. Иначе сейчас, в октябре 1993-го, действительно получится как тогда, в октябре 1917-го. Даже если и не будет той самой «крайней необходимости», одно лишь появление тысяч людей возле памятника Долгорукому будет выражением их непреклонной позиции в начавшейся гражданской войне.
* * *
После телеобращения Гайдар, естественно, сам отправляется к Моссовету. Как отреагируют люди на его призыв? Отреагировали как надо! С прилегающих улиц на Советскую площадь (так она еще называется) стекаются потоки людей. Строят баррикады, разжигают костры. Неизвестно, сколько здесь пробыть придется. Гайдар:
«Офицерские десятки, готовые в случае нужды взять оружие в руки, уже строятся возле памятника Юрию Долгорукому. Но это — на крайний случай. Крепко надеюсь, что оружие не понадобится. Толпа напоминает ту, в которой стоял в августе 1991 года, заслоняя Белый дом. Те же глаза. Добрые, интеллигентные лица. Но, пожалуй, настроение еще более суровое, напряженное. Где-то среди них мой отец, брат, племянник. Наверняка знаю, здесь множество друзей, соратников, однокашников.
Выступаю перед собравшимися, сообщаю, что от „Останкино“ боевики отброшены. Призываю оставаться на месте не рассредоточиваясь, начать формирование дружин, быть готовыми при необходимости поддержать верные президенту силы.
Главный вход в Моссовет закрыт. С трудом, в обход, перелезая через баррикады, пробираемся в здание. Еще недавно его частично контролировала оппозиция. Группа депутатов Моссовета пыталась организовать здесь один из ее штабов, но теперь здание очищено людьми Ю. Лужкова. Сам он оживлен, возбужден, даже весел. Прошу Мурашева (бывший глава московской милиции, демократ, политический соратник Гайдара. — О. М.) наладить связь между нашими дружинниками и милицией. Созваниваюсь с В. Черномырдиным, рассказываю об обстановке в центре столицы, спрашиваю, что известно о подходе войск. В целом картина неопределенно-тягучая, но порыв оппозиции, кажется, начинает выдыхаться.
Еще раз выступаю у Моссовета и на машине — к Спасской башне. Там еще одно место сбора. Из окна машины вижу, как пробудилась, преобразилась Москва. Множество народа, полыхают костры, кое-где звучат песни, видны шеренги дружин. Собравшись вместе, люди ощутили свою силу, почувствовали уверенность.
У Спасской башни на Красной площади, где люди собрались по своей собственной инициативе, настроение более тревожное, плохо с организацией. Ко мне подходит военный, представляется полковником в отставке, просит указаний, помощи. Там, у Моссовета, — сплочение. Здесь — пожалуй, наше уязвимое место».
От Кремля Гайдар возвращается на свое рабочее место на Старую площадь:
«…У меня в кабинете А. Чубайс, Б. Салтыков, Э. Памфилова, С. Васильев, А. Улюкаев и многие другие. Жадно расспрашиваю их, какие новости, что произошло в мое отсутствие. Информации до обидного мало. Прошу министров отправиться на митинги, выступить, поддержать боевое настроение москвичей. Вообще, одна такая ночь может выявить людей лучше, чем долгие годы. Кое-кто из наших неожиданно впал в панику, сбежал. Но остальные вели себя спокойно и даже мужественно. Например, Василий Васильевич Барчук, председатель правления Пенсионного фонда, немолодой, с больным сердцем. В вечер, когда замолкло „Останкино“, примчался ко мне с дачи, в свитере, готовый сделать все, что необходимо».
…Мы с женой тоже поехали к Долгорукому. Перед красным зданием Моссовета — огромная толпа. Отдельно кучкуются герои августа 1991-го — ребята из движения «Живое кольцо», вооруженные… кольями (позже узнал, что для них приготовлены и автоматы, но пока вот — колья). Во всем чувствуется предгрозовое напряжение.
Слушаем Гайдара, уже не по телевизору, а вживую. Он подтверждает, в чем причина его тревоги:
«Говорю честно: сегодня полагаться только на лояльность, на верность наших силовых структур было бы преступной халатностью и преступной наивностью с нашей стороны».
Мало-помалу, однако, напряжение начинает спадать. Появляется ощущение, что до Моссовета, по крайней мере этой ночью, боевики вряд ли доберутся…
Рано утром 4 октября корреспондент ОРТ так описывал обстановку в этом районе:
«Со здания Моссовета идет вещание второй программы телевидения. Время 4 часа 37 минут. Средний возраст тех, кто провел здесь ночь, от 25
до 40 лет. Более молодых довольно-таки мало. Женщин также мало. В основном мужчины… Оружия нет. У людей трубы, палки. Спиртного нет. Жгут костры. Люди поют песни. Нормальная атмосфера. 5:16 утра. Обстановка не изменилась. Народ ходит, мерзнет, жжет костры. По радио передают сообщения о том, что наконец-то приближается техника — танки, БТРы и другие машины, то есть помощь. Сообщается о взятии очередного райсовета — Пролетарского. Сейчас идет эпопея взятия райсоветов. На Манежной площади собрался митинг в поддержку и защиту Кремля…»
* * *
Гайдар постоянно держит связь с президентом:
«Около двух ночи. Говорим по телефону с Борисом Ельциным. Голос у него усталый, даже охрипший, но гораздо более уверенный, чем раньше: войска будут! Двинулись! Идут к Москве!
Догадываюсь, что ему недешево стоило добиться такого поворота событий. Говорю, что, по моему мнению, президенту надо бы встретиться с военными, даже еще до вступления их подразделений в Москву. Они должны видеть его и лично от него получить приказ. В противном случае остается риск, что армия так и не начнет действовать. Победа все равно будет наша, но прольется больше крови.
В половине шестого утра президент перезвонил, сказал, что эту мою просьбу он выполнил».
Что же произошло в этом промежутке времени — между двумя часами и ночи и половиной пятого? Как и советовал Гайдар, президент встретился с Грачевым и другими военачальниками в Министерстве обороны. В СМИ о ней были противоречивые сообщения. По одним сведениям, генералы единодушно поддержали Ельцина, по другим — некоторые из них выразили несогласие с президентом. Коржаков в своих мемуарах так описывает эту встречу:
«Атмосфера мне сразу не понравилась: комната прокурена, Грачев без галстука, в одной рубашке. Через распахнутый ворот видна тельняшка. Другие участники заседания тоже выглядели растерянными. Бодрее остальных держался Черномырдин.
Президент вошел, все встали. Ниже генерал-полковника военных по званию не было. Но спроси любого из них, кто конкретно и чем занимается, — ответить вряд ли смогли бы.
Борису Николаевичу доложили обстановку. Никто ничего из этого доклада не понял. Ельцин спросил:
— Что будем делать дальше?
Наступила мертвая тишина. Все потупили глаза. Президент повторил вопрос:
— Как мы дальше будем с ними разбираться, как их будем выкуривать?
Опять тишина…»
Как видим, ни единодушия, ни особых разногласий не было — была просто растерянность.
Коржаков сказал, что некий конкретный план есть у его заместителя — начальника Центра спецназначения Службы безопасности президента РФ капитана первого ранга Геннадия Захарова. Эпизод с «рассмотрением» этого плана генералами похож на анекдот:
«Когда Захаров сказал, что для успешной операции всего-то нужно десять танков и немного военных, генералы оживились: наконец появилось конкретное дело. Шеф поднял начальника Генштаба:
— Есть у вас десять танков?
— Борис Николаевич, танки-то у нас есть, танкистов нет.
— А где танкисты?
— Танкисты на картошке. (Оставшаяся с советских времен привычка — посылать солдат, гражданских рабочих и служащих, студентов, школьников на спасение колхозного урожая. — О. М.)
— Вы что, на всю российскую армию не можете десять танков найти?! — опешил президент.
— Я сейчас все выясню, — перепугался генерал.
Шеф пригрозил:
— Десять минут вам даю, чтобы вы доложили о выполнении, иначе…
Захаров же стал излагать подробности: сначала по радио, по всем громкоговорителям необходимо предупредить осажденных, что будет открыт огонь по Белому дому. Только после предупреждения начнется осада и стрельба по верхним этажам. Это своеобразная психологическая обработка, она подействует на осажденных.
На генералов, я видел, план Захарова уже подействовал — они слушали безропотно, раскрыв рот. Никто о столь решительных, радикальных действиях и не помышлял. У меня сложилось впечатление, что каждый из них думал лишь об одном — как оправдать собственное бездействие.
Борис Николаевич спросил штаб:
— Согласны? Будут у кого-нибудь замечания?
Привычная тишина.
Решение о штурме приняли, и президент сказал:
— Все, в семь утра прибудут танки, тогда и начинайте.
Тут подал голос Грачев:
— Борис Николаевич, я соглашусь участвовать в операции по захвату Белого дома только в том случае, если у меня будет ваше письменное распоряжение.
Опять возникла напряженная тишина. У шефа появился недобрый огонек в глазах. Он молча встал и направился к двери. Около порога остановился и подчеркнуто холодно посмотрел на „лучшего министра обороны всех времен“. Затем тихо произнес:
— Я вам пришлю нарочным письменный приказ.
Вернувшись в Кремль, тотчас приказал Илюшину подготовить документ. Подписал его и фельдсвязью отослал Грачеву».
Совещание на Арбате закончилось в четвертом часу ночи…
В действительности дело, конечно, заключалось не в формальной бумаге, а в том, что министр обороны, как уже сказано, вообще колебался, следует ли принимать сторону Кремля или лучше уклониться от этого, переждать, посмотреть, как будут развиваться события. В качестве главного аргумента, почему он не жаждет поскорее привести в действие подчиненные ему войска, у него был принцип нейтралитета армии, который не раз провозглашался самим Ельциным и о котором в своих воспоминаниях, мы видели, пишет Гайдар. В конце концов президенту удалось уломать министра, окончательно привлечь его на свою сторону — и это было главным результатом того ночного действа. Остальное — детали.
Из-за чего произошел перелом в настроении Грачева? Почему он перестал наконец колебаться и реально — не на словах — принял сторону Ельцина (не письменный же приказ президента в самом деле все тут решил!)? Полагаю, ключевую роль здесь сыграли вести, полученные им из «Останкино», — то, что внутренние войска без всяких колебаний и сомнений (в первую очередь тут надо сказать спасибо отряду спецназа внутренних войск «Витязь») отбросили макашовцев от телецентра, не дали его захватить. Прояви они слабость, отдай телевидение в руки мятежников, позволь им выйти в эфир уже не с манифестами и воззваниями, а с известием о своей полной победе — и все крутанулось бы в обратную сторону… В лучшем случае армия так и осталась бы «нейтральной», в худшем… Известно, что в худшем.
Так что ключевую роль в подавлении октябрьского мятежа, без сомнения, сыграли внутренние войска. Недаром же министру внутренних дел — единственному из всех силовиков — Ельцин по итогам октябрьских событий присвоил звание Героя России. Неизвестно, правда, заслужил ли лично Ерин эту награду, но если считать, что таким способом была отмечена особая заслуга подчиненных ему частей, — все тут сделано правильно.
И еще вопрос: что было бы, если б силовые структуры, включая армию, так и остались пассивными, каким они были в течение первых часов после начала вооруженного мятежа? Как мы знаем, Гайдар считал: если к утру 4 октября эта пассивность сохранится, единственным выходом из положения будет раздать оружие дружинникам и действовать своими силами.
Чем могла закончиться схватка пропрезидентских дружинников с белодомовскими боевиками, одному богу известно.
* * *
В половине пятого утра 4 октября войска и милиция в сопровождении бронетехники начали перемещаться в сторону Белого дома. В 7:25 на площадь Свободной России (позади Белого дома), разрушив баррикады, прорвались пять БМП. Около восьми часов БМП и БТРы открыли огонь по окнам Дома Советов. В 8:36 десантники под прикрытием бронетехники начали приближаться к зданию.
Согласно справке Оперативного штаба по руководству воинскими формированиями и другими силами, предназначенными для обеспечения чрезвычайного положения в Москве, в 8:30 мятежникам было предложено сдать оружие. Разоружилась лишь незначительная группа. Остальные, говорится в справке, продолжали активное сопротивление с использованием автоматического оружия и снайперских винтовок. Сторонники ВС, находящиеся за пределами оцепления (оно было восстановлено), то и дело предпринимали попытки преодолеть его, прорваться к Белому дому, однако теперь эти попытки уже не имели успеха.
…Итак, штурм Белого дома начался где-то в 6:30—6:40 (некоторые говорят — в 6:45). А в 9:00 с Новоарбатского моста и с набережной Тараса Шевченко по зданию открыли огонь танки Таманской дивизии.
Захаров, как мы помним, советовал подтянуть в район Белого дома десять танков. На деле стрельбу вели восемь: четыре — с моста и четыре — с набережной Тараса Шевченко на противоположном от Дома Советов берегу Москвы-реки. Еще два танка стояли несколько поодаль от стрелявших, в резерве. Поскольку многие танкисты, как и доложил Ельцину начальник Генштаба, были «на картошке», экипажи оказались сборные, да и вообще недоукомпектованные: всего по два человека в каждой машине — командир и механик-водитель, причем некоторые даже не из штата дивизии, «прикомандированные». Один из танкистов, в ту пору лейтенант, только что из училища, позже рассказывал в «Московских новостях»:
«3 октября в 21:00 я получил назначение командиром разведроты, танк Т-72, механика-водителя, маршрутный лист… Подписал ведомость выдачи боеприпасов и получил приказ: подавить огневые точки… (позже, когда танки уже были на марше, этот приказ по радио был уточнен — „подавить огневые точки в Белом доме“. — О. М.). Когда выехали на Калининский (точнее, уже Новоарбатский. — О. М.) мост, оказалось, что людей на мосту нет, а из пулеметов шпарят с верхних этажей БД. Танк имеет одно ограничение: не может задрать пушку высоко. Потому что казенник упирается. А пулеметы били даже из „стакана“ на крыше БД, ну и из окон. И шпарят из пулеметов по кому? По пехоте. А кто у нас пехота? Пехота у нас — юные дзержинцы. Из дивизии имени товарища Дзержинского. Салабоны всякие. Сынки. Дети. Это меня больше всего завело: по нашим детям, козлы всякие, за свои долбаные идеи… Поэтому по пятому осколочным — огонь! По шестому — огонь!»
Здесь, по-видимому, отсчет этажей идет не от земли, а от основания так называемого «стакана» — центральной, высотной части Белого дома. Известно, что танки стреляли по верхним этажам здания — двенадцатому и выше.
После нескольких залпов танковых орудий в Белом доме начался пожар. Всего по зданию было сделано двенадцать выстрелов. Гайдар:
«Тем, кто не пережил вечер третьего октября, не видел нависшей над страной страшной опасности, не звал людей на площадь, непросто понять мои чувства, когда раздался первый танковый выстрел по Белому дому. Как ни парадоксально, первое, что я испытал, было огромное облегчение: не придется раздавать оружие поверившим мне людям, посылать их в бой».
И еще Гайдар, уже как вывод из всего случившегося:
«3—4 октября в Москве состоялась скоротечная гражданская война. Коммунистические и националистические боевые дружины, действуя решительно и напористо, были близки к овладению ключевыми точками Москвы, а значит — России. Войска долго колебались, начали действовать только после явно выраженной обществом поддержки президентской стороны. Более ста пятидесяти убитых у „Останкино“ и Белого дома.
Никто из вождей радикальной оппозиции и депутатов не пострадал. Пожалуй, больше всех опозорился „президент“ А. Руцкой, по очереди призывавший летчиков — бомбить Кремль, иностранных послов — гарантировать его драгоценную жизнь, а затем демонстрировавший свой автомат в смазке как главное свое алиби…
Через некоторое время уйдет напряжение реальной схватки, мучительное беспокойство, охватившее миллионы людей в России и в мире вечером 3 октября, когда исход противоборства был неясен. Многие из тех, кто этим вечером заклинали президента действовать самым решительным образом, вскоре начисто отрекутся от своих слов, торопясь возложить на него всю ответственность за случившееся (это относится, в частности, к Явлинскому. — О. М.) А образ танков, стреляющих по Белому дому, надолго останется в общественной памяти, порождая сомнение в стабильности российских демократических институтов».
* * *
Чаадаев когда-то написал:
«…Мы, можно сказать, некоторым образом — народ исключительный. Мы принадлежим к числу тех наций, которые как бы не входят в состав человечества, а существуют лишь для того, чтобы дать миру какой-нибудь важный урок».
«Провидение <…> как бы совсем не было озабочено нашей судьбой. Исключив нас из своего благодетельного действия на человеческий разум, оно всецело предоставило нас самим себе, отказалось как бы то ни было вмешиваться в наши дела, не пожелало ничему нас научить».
«В нашей крови есть нечто, враждебное всякому истинному прогрессу.
И в общем мы жили и продолжаем жить лишь для того, чтобы послужить каким-то важным уроком для отдаленных поколений…»
Но вот в середине 1980‑х Провидение, Господь Бог как бы наконец «озаботился нашей судьбой», повернулся к нам своим ликом. Все это можно было воспринять как чудо, как непрестанный ряд идущих друг за другом чудес.
Великая антикоммунистическая революция Горбачева—Ельцина (я так ее называю, вы можете называть иначе) — это чудо, состоявшее из цепи чудес, каких-то удивительных, рационально малообъяснимых явлений. Начать с того, что в марте 1985 года генсеком КПСС стал Горбачев, человек, по своим личным качествам явно выпадавший из строя престарелых партийных бонз. Правда, там были и не очень старые — Гришин, Романов… У них, наверное, было больше шансов выдвинуться в лидеры. Но вот — Горбачев… Человек энергичный, беспокойный, что-то хотевший сделать для страны (остальные хотели только одного — просидеть как можно дольше во властных креслах и спокойно уйти на щедро обеспеченный «заслуженный отдых»). Правда, Горбачев был ставленником Андропова, именно Андропов перетащил его из Ставрополя в Москву. С ним они много говорили о необходимости реформ. Именно Горбачеву и Рыжкову Андропов незадолго до смерти поручил подготовить их план. Говорят, Андропов прочил Горбачева в свои преемники и даже оставил где-то что-то вроде соответствующего письменного завещания. Но… во‑первых, престарелым коммунистическим фундаменталистам ничего не стоило это завещание «потерять», и вроде бы «потеряли» — сделали генсеком еще более карикатурную, чем Брежнев последних лет, фигуру — брежневского «завхоза» Черненко, который, впрочем, сделал неоценимую услугу стране: управлял ею, «не приходя в сознание» чуть больше года. Это во‑первых, а во‑вторых, Андропов, наверное, перевернулся бы в гробу, если бы узнал, КАКИЕ реформы, став генсеком, затеял Горбачев. О таких ли реформах они с ним говорили, сидя у костерка во время наездов Андропова в горбачевские обкомовские ставропольские владения!
Чудо, что в генсеки Горбачева продвинул… Громыко, человек глубоко консервативных взглядов, пришелец из далекой сталинской эпохи. Выдвинул и мастерски продвинул привычными для него аппаратными методами.
Чудо, что Горбачева очень быстро не скинули с высокого поста его однопартийцы — они вполне могли это сделать, как только осознали, что горбачевские разговоры о решительных реформах — это не просто ритуальные речи, которыми обычно сопровождается воцарение очередного партийного лидера, а серьезные намерения, которые несут для них, партийных чиновников различного уровня, реальную, смертельную угрозу.
Они вполне могли бы его скинуть в августе 1991-го, но… В последний момент почему-то (почему?) не смогли сделать решающий шаг, сломить сопротивление своих безоружных противников, собравшихся возле Белого дома, не решились арестовать или даже расстрелять человека, возглавившего это сопротивление, — Бориса Ельцина. Ясно: если бы они его устранили, подавить дальнейшее сопротивление было бы уже, как говорится, «делом техники».
Само появление в рядах правящей партийной бюрократии такого человека, как Ельцин, человека, еще более решительного сторонника коренных реформ, еще более решительного противника этой самой бюрократии, чем Горбачев, — тоже чудо. Откуда он взялся? Ведь в советскую пору он никак себя не проявлял в какой-то оппозиции коммунистической власти, ничем особо не отличался от прочих партийных функционеров. Его неожиданное появление в роли лидера антикоммунистических сил — тоже чудо.
Чудо, что его не «убрали» в августе 1991-го (сделать это было очень легко). Чудо, что не устранили в процессе почти двухгодичного противостояния с российским парламентом, где конституционным большинством обладали его коммунистические противники и союзники их. Чудо, что он, полуживой, сумел выстоять на выборах 1996 года, одержать победу над коммунистическим вожаком Зюгановым (тогда выборы, за некоторыми не очень значительными исключениями, были настоящими выборами, сам же Ельцин сильно заботился об этом).
Чудо, что в критический для страны момент, когда казалось, что пути для ее спасения нет, появился мало кому известный в ту пору экономист Егор Гайдар, которому Ельцин доверил проведение экономических реформ. За очень небольшой отведенный ему срок — каких-то одиннадцать месяцев — при совершенно диком сопротивлении, при саботаже со стороны своих противников он сумел сделать главное из того, что намечал и что стало необратимым, несмотря на все усилия ретроградов повернуть дело вспять.
Восхождение Гайдара на высший пост в правительстве реформ тоже началось как бы случайно — со встречи и разговора с госсекретарем Геннадием Бурбулисом. Как вы думаете, где происходила эта встреча? В осажденном Белом доме в ночь с 20 на 21 августа 1991 года. Как раз тогда, когда гэкачеписты готовили штурм этого здания — ельцинского штаба, оказавшего сопротивление коммунистическому госперевороту. Свел Гайдара и Бурбулиса Алексей Головков, в эту пору советник Бурбулиса, а до этого сотрудник Гайдара по академическому Институту экономики и прогнозирования научно-технического прогресса, прекрасно знавший его как блестящего экономиста.
Бурбулис не экономист, но вот как-то Гайдару удалось убедить его в серьезности своих представлений о текущей экономической ситуации в стране и в общих чертах о том, что нужно делать. Бурбулис предложил Гайдару сформировать и возглавить рабочую группу, которая подготовила бы предложения по первоочередным экономическим реформам.
Группа засела на 15‑й даче в подмосковном правительственном поселке Архангельское. Безвылазно работала там дни и ночи. Готовила предложения, проводила встречи с разными людьми — экономистами разных степеней и рангов, сотрудниками уходящего, уже ушедшего союзного правительства, пока еще действующего, но, было ясно, доживающего последние дни, российского силаевского правительства.
Статус этой группы, ее бурной деятельности был пока не определен. Все могло остаться на уровне мозгового штурма, проводимого неким собранием достаточно эрудированных научных консультантов…
Ожидал ли в тот момент Гайдар, что именно ему придется стать во главе серьезнейших реформ? Ясности тут не было ни для окружающих, ни для него самого. Впервые разговоры о лидерской роли Егора Тимуровича его коллеги затеяли весной 1991 года после международной экономической конференции в Париже, но тогда, по словам самого Гайдара, это воспринималось скорее как шутка, как розыгрыш на каком-то институтском капустнике. Более реальной ему, да и другим, представлялась роль государственного советника президента по экономике. Готов ли он к такой роли? С таким вопросом к нему обратился за несколько дней до путча все тот же Головков. Гайдар тогда не дал прямого ответа. Сказал: все будет зависеть от того, что Ельцин собирается делать с экономикой. Если общее направление совпадает с его, Гайдара, убеждениями, он готов серьезно рассмотреть такое предложение. Утром 19 августа — наверное, незадолго до того, как по телевизору начали показывать «Лебединое озеро», — определенно решил, что, если от Ельцина последует такое предложение, непременно примет его: на этом месте он действительно может быть полезен; как-никак в данный момент его институт — самое сильное научное учреждение в плане подготовки и реализации рыночных реформ.
Первый разговор с Ельциным у Гайдара, организованный Бурбулисом, состоялся в конце октября 1991 года. Кадровые вопросы не обсуждались, речь шла об экономической ситуации в стране. У Гайдара создалось впечатление, что для политика Ельцин «прилично» ориентируется в экономике. Понимает, что реформы предстоят тяжелые, самоубийственные, что популярности они ему не прибавят, но еще более самоубийственно и дальнейшее ничегонеделание, топтание на месте.
В своей книге «Дни поражений и побед» Гайдар дает интересную, предельно точную характеристику Борису Ельцину:
«У Ельцина сложный, противоречивый характер. На мой взгляд, наиболее сильное его качество — способность интуитивно чувствовать общественное настроение, учитывать его перед принятием самых ответственных решений. Нередко возникало ощущение, что он допускает ошибку в том или ином политическом вопросе, не понимает последствий. Потом выяснялось — это мы сами не просчитываем на несколько ходов вперед.
В принципиальных вопросах он гораздо больше доверяет политическому инстинкту, чем советникам. Иногда при этом принимает абсолютно правильное решение, но иногда и серьезно ошибается. Тут, как правило, виной настроение, которое довольно часто меняется и подводит его.
Сильное качество — умение слушать людей. Убедительно звучащее личное обращение может повлиять на него гораздо больше, чем самая лучшая, прекрасно написанная бумага. Но здесь таится и опасность: тот, кто вошел к нему в доверие и умеет убеждать, имеет возможность и злоупотребить этим доверием, такое случалось не раз, в том числе и при принятии чрезвычайно важных решений.
Нередко я ловил себя на мысли о схожести Ельцина с былинным богатырем Ильей Муромцем, который то отважно громил врагов, то лежал на печи. Ельцин может быть очень решительным, собранным, но, когда кажется, что задача решена, противник повержен, способен вдруг впадать в длительные периоды пассивности и депрессии. Несколько раз подобная апатия приводила к утрате важнейших, с трудом завоеванных преимуществ. Так было и в сентябре—октябре 1991 года и, может быть, еще более серьезно — в октябре—декабре 1993-го.
Характерная черта Бориса Ельцина — уважение, которое он питает к людям независимым, и презрение к рабскому поведению. Отсюда — и умение соглашаться с самыми неприятными для него аргументами, если он чувствует их состоятельность. В 1991—1992 годах я намного чаще говорил президенту „нет“, чем „да“, доказывал ему, почему советы, с которыми к нему приходят и которые ему кажутся убедительными, на самом деле самоубийственны. Почему нельзя делать то, о чем его просят губернаторы, бывшие министры, старые товарищи и почему нецелесообразны те или иные кадровые перестановки и перемещения.
Абсолютно убежден: никогда не смог бы этого добиться, если бы с осени 1991 года у президента не сложилось твердого убеждения, что к власти я отношусь сугубо функционально, к ней не стремлюсь и за свое место в правительстве не держусь. Помнится, я предложил Борису Николаевичу принять мою отставку то ли во вторую, то ли в третью нашу встречу после своего назначения в состав правительства. И вот по какому поводу. Тогда Гавриил Попов очень хотел уйти с неуютной в голодном 1991 году должности московского мэра и просил назначить его министром иностранных дел и внешнеэкономических связей, объединив эти министерства. Ельцин готов был согласиться, я категорически возражал. Что касается поста министра иностранных дел, это выходило за сферу моих полномочий, но вот убежденность в том, что внешнеэкономическими отношениями, если мы хотим иметь комплексные реформы, должен руководить кто-то из членов моей команды, была абсолютно четкой. Поэтому я попросил Бориса Николаевича не проводить этого назначения, сказав, что в противном случае не смогу взять на себя ответственность за проведение экономической политики. И он уступил. Впоследствии таких эпизодов в наших отношениях было немало.
Ельцин — человек прямой, иногда прямолинейный. Нетерпим к человеческим слабостям. По-барски может унизить. По отношению ко мне этого никогда не случалось, к другим — бывало, и я, честно говоря, испытывал при этом мучительную неловкость и за избыточно заискивающего слугу, и за барственного господина. Широкая русская душа Бориса Ельцина — не всегда на пользу государственным делам. Ему, скажем, гораздо легче даются искренняя дружба или жесткая конфронтация, чем тонкие, сложные чувства. То же и в работе: он зачастую рубит сплеча там, где необходимо терпение, тщательное изучение всех аргументов, неторопливость в решениях. В ряде случаев это оборачивалось ущербом национальным интересам.
Хорошо знавшие Бориса Николаевича лидеры зарубежных государств, особенно постсоциалистических, неоднократно пользовались этой его слабиной, выбивая односторонние несбалансированные и вряд ли обеспечивающие интересы России уступки. Особенно часто такое случалось за столом дружеских переговоров с лидерами государств СНГ. Несколько моих непростых разговоров с президентом были связаны именно с этим, с моими вынужденными и достаточно жесткими публичными возражениями против принятия тех или иных обязательств. Борис Николаевич обижался, отводил меня в сторону, говорил, что я должен высказывать ему свои замечания один на один. Я старался делать именно так, но не мог сдерживаться, когда широким жестом он вдруг сводил на нет результаты наших многомесячных усилий. Как это было, например, с выделением российской рублевой зоны.
Но все это позже. Тогда же, в октябре 1991 года, наш первый разговор пришелся мне по душе. Он показал, что президент думает о реформах всерьез, понимает необходимость срочно переходить от программ к делу, готов к этому, имеет представление о направлении предстоящих преобразований, быстро улавливает суть даже не знакомых ему сложных экономических проблем».
* * *
Когда Гайдар и его коллеги начинали свои реформы, их правительство называли правительством камикадзе. Это определение, не без некоторой бравады, повторяли и они сами. Никто тогда не думал, до какой степени опасность, которой они себя подвергают, — опасность не только их карьере, политическому будущему, но и самой жизни — серьезна.
1—2 февраля этого года на ТВЦ в серии «Удар властью» показали телефильм про Гайдара. Фильм так себе, как и все фильмы этой серии. К жизни и деятельности Егор Тимуровича прилеплены оскорбительные комментарии Жириновского, Хинштейна, Руцкого, Делягина, Бабурина, Павлова, Алксниса… Правда, есть и правдивые — Мариэтты Чудаковой, Андрея Нечаева, Петра и Марии Гайдар, Аллы Гербер… Вставлены мои несколько слов из длинного интервью, которое я давал журналистке канала еще прошлым летом. В общем, «за» и «против» (в том числе совершенно идиотские «против»), без собственного мнения авторов. Это у них называется «объективным подходом».
Есть, однако, в этом фильме и нечто ценное. Кажется, впервые и достаточно полно на госТВ показано, как отравили Гайдара в 2006 году и как он в течение трех лет угасал (яд необратимо поразил почти все органы).
Вот что рассказывала (не в этом фильме) об эпизоде предполагаемого отравления Гайдара директор Библиотеки иностранной литературы Екатерина Гениева, с которой он дружил и которая тоже была на той презентации его книги «Гибель империи» в Дублине, где все и случилось:
«Утром мы с Егором Тимуровичем мирно шли на завтрак, он замечательно себя чувствовал. За завтраком мы сидели за одним столом, он ел, как и я, фруктовый салат, разница в нашем меню была — он пил чай, а я кофе. И чай и кофе принесла служащая кафетерия.
— На одном подносе?
— Нет, в руках.
— Сколько времени прошло перед тем, как Гайдар потерял сознание?
— Он почувствовал себя плохо через полчаса. И к 11 часам, до официального открытия конференции, поднялся к себе в номер. Дальше его самочувствие ухудшалось. Он, делая героические усилия, сумел дважды выступить на представлении своей книги «Гибель империи». Но примерно в 18:30 Егор Тимурович очень быстро вышел из аудитории, не доведя презентацию до конца. Когда
я вышла за ним, он лежал на полу, без сознания, с непрекращающейся рвотой. Судя по всему, в этой рвоте был тот чай».
Никакого серьезного официального расследования отравления Гайдара проведено не было. Некое неофициальное расследование вроде бы пытался организовать друг Гайдара Анатолий Чубайс, но безуспешно.
Угасал он у всех на глазах. Время от времени, заходя в институт Гайдара,
я спрашивал у его сотрудниц в приемной, как он. Ответ был всегда один, неутешительный: «Плохо». Осенью 2007 года я имел возможность задать этот вопрос самому Гайдару. Дело было в «Интерфаксе», на презентации моих книг «Так кто же „расстрелял“ парламент?» и «Красные больше не вернутся». До этого
я не раз приглашал его на такие презентации, но у него как-то все не выходило со временем. На этот раз вышло. Перед началом мероприятия мы какое-то время сидели «за кулисами». «Как вы, Егор Тимурович, — спросил я его. — Не оклемались?» Не знаю, насколько этот вопрос был уместен: Гайдар выглядел неважно, но все же не так, как должен был бы выглядеть человек тяжелобольной и как он будет выглядеть в дальнейшем. Гайдар опустил голову и отрицательно покачал головой.
Великий русский реформатор умер 16 декабря 2009 года.
