Джеймс Меррилл

 ВОЗНИЦА В ДЕЛЬФАХ

Где кони солнца? Где их небосвод?

В зеленобронзовой руке возницы лишь

обрывки от поводьев, мой малыш.

Возница ждет.

Утишить распрю, воссоздать покой,

тот, за который мы коней с тобой

любили, я молил его, дитя,

по твоему веленью. Складки платья.

Грудь в гордой патине. Стеклянного литья,

глаза не ведают занятья.

Они ни с нами, ни с последним, тем,

в ожогах, ковыляющим издалека

с известьем: все горит и выдохлась река.

Никто не правит колесницей, ни

коней, несущих смерть, не держит. Тих

возница, в воздухе одни

глаза. Холодный отблеск их.

В незрячем взгляде — ты не перепутал! —

мы отражаемся, и в нем,

испугом детским загнанные в угол,

мы меньше кукол.

И все вверх дном

в душе. Поводья из его руки

переливаются, как если бы, подобно

нам, перед ним дрожали кони.

Ты помнишь, мой малыш, как кроткий пони

с твоей ладошки сахар ест, подробно

ее вылизывая? Вопреки

тому укору, что в вознице спит,

мы в сладкой вольности с тобой, в огне,

мы мечемся, и даже кротость не

смиренна в нас, — клубится и горит.

ВОЗВРАЩЕНИЕ ЧУВСТВА

Как растрясти тебя? Не действует ни лесть,

ни ложь, ни холодность, ни пристальная страсть.

И все уловки, в сущности, пресечь

пора. Пора. Я на себя готов принять

вину. Кивает. Осени огромна весть.

Букета в вазе чуть дрожит сухая снасть.

Но лишь заговорю — прямая речь

любовью вдвинется в меня по рукоять.

ВИД ИЗ ОКНА

Морозным утром тонкий лед

стекла ребенком в полусне

я вытаил глаза и рот

и лоб неведомого мне

и глядя отвлеченно сквозь

прозрачность линий видел сад

едва сосны темнела ось

в тяжелоснежном блеске лат

и так сияло на снегу

что радость выдохнул в стекло

и ангел отлетел его.

Я был ребенком и светло

не знал что на тоску мою

мир не ответит что рука

оттает в ледяном краю

лицо еще не раз пока

однажды не найду в чертах

твоих тех вытаенных глаз

и радость и любовь и страх

за миг до пропаданья нас.

БАБОЧКА

В один из летних дней

я затоскую, ах,

по меховой твоей

фигурке на ветвях.

Изящество сдает

позиции, виясь

средь яблоневых нот,

и с миром гаснет связь.

Что ж, с миром! Сер ковчег

материи, но, в нем

замкнувшись, ты разбег

(игра Творца с огнем!)

сияющий берешь,

чтоб сбросить кокон и

вдруг высвободить дрожь.

Как кратки дни твои!

Двоящийся дворец,

с мозаикой вразброс.

Как я устал, Творец,

от всех метаморфоз!

От аллегорий, от

символик и вполне

двусмысленных красот

куда податься мне?

Когда твои в сачке

затеплились броски?

Тот лепет в кулачке

рассыпчатой тоски,

тот полдень, и цветы,

и вздроги-витражи,

когда, плененный, ты,

без примеси души,

ты перстью стал самой,

монарх, — вот так и мы

сбегаем, пусть ценой

распада, из тюрьмы.

ПОСЛЕДНИЕ СЛОВА

Твоих зеленых глаз

свет рядом не погас.

Нет ничего, что я

не знаю, жизнь моя.

Я съеден солью слез.

Рассвет или закат, —

я полусдохший пес

в канаве Трои, впредь

или века назад —

я без секунды смерть —

мушиный рой и лоб

ребенка надо мной, —

и та секунда, чтоб

привстать над темнотой.

РАЗРУШЕННЫЙ ДОМ

1

В окне через дорогу вижу

родителей и их дитя.

Как ветвь фруктовую, их нежит

свет вечера, позолотив.

А ниже этажом — темно.

Горит свеча. На блюдце воск

мраморно-тускл.

Гори, гори, театр теней.

А ты восславь,

строка, глядящая на пламя

во все глаза, и эту явь,

и ветвь фруктовую над нами.

2

Отец летал всю Первую войну.

О, жизнь бы инвестировать и дальше

не в акции и не в жену —

в монетный двор ночных небес — летал же!

Но выигрыш чеканили внизу.

Отцу под сорок. Поздно. О, когда бы

он не запроvдал душу: бабки, бабы, —

им, родненьким, на голубом глазу.

Он что ни чертовы тринадцать лет

менял жену. А умерев в поденных

трудах, оставил жен своих на темных

орбитах: кольца, серьги, перманент.

Он сделал бы очередной заход.

Но время — деньги. Не наоборот.

Типичный кадр тех лет: под колесо

чуть не попав, в вуали дама в теле —

пред ней не важно что — Сенат? отель? — и

кто — Смит? Хосе Мария? Клемансо? —

с подножки спрыгивает и орет:

«Торгаш войной! Свинья! Имею право!»

Убыстренная съемка. Кто-то браво

ее оттаскивает. Так-то вот.

Что делал муж? Историю, конечно!

Жена? Она живет для детворы,

он полагал. Естественно. И для

готовки. И старо, и вечно.

Отец наш — Время. Наша Мать — Земля.

Супружеская жизнь — Тартарары.

3

Ведомый сеттером, ему вослед

(был огнен и сатиробедр Мишель) —

я перед дверью. Отворил. Постель

за шторой лет.

В сиянии зелено-золотом

спальня, пульсирующая, как ушиб.

И женщина — под простыней изгиб,

в ребенке отозвавшийся стыдом, —

которую искали. Чернь волос

разбросанных была той чернотой

гравюр старинных, жженных кислотой.

К ним прикоснуться? К белой белизне?

Мертва? Взлетели два испуга глаз.

Рванулся пес. Я выбежал вовне.

Родитель звал гулять ее, я помню.

Стояла осень. Тыща девятьсот,

уж если точно, тридцать первый год.

Она: «Ах, Чарли, не хочу топ-топ».

Он: «Крошка, ты меня загонишь в гроб!»

Солдатик оловянный с ружьецом

стоял на страже, серенький лицом.

И что-то зрело, что меня огромней.

Как плавились сердца их! Как металл

в каком-нибудь романе пролетарском.

Боюсь, я перестукиваться с ними

до нынешнего дня не перестал.

Хоть и остужены загробным царством,

они по-прежнему неукротимы.

4

..Потому

я не охотник до газет страны, —

мне каменного гостя не нужны

шаги в дому.

Раскручивая ржавый механизм,

я знаю, что я времени дитя

не менее, чем Том и Джон, хотя

и не провел на баррикадах жизнь.

В саду не окопался, нет. Мне надо

всего-то, чтоб в стакане корешки,

белея, прорастали авокадо,

чтоб глянули зеленые листки

и стали плотью. Пусть потом умрут.

Начну сначала, как земля, свой труд.

Дитя и рыжий пес по коридорам

слоняются. Полуразрушен дом.

Роскошные торговцы праздным вздором

газет вдруг замирают под окном.

Обитель первых снов, прохлады летней!

Несет бульон — сейчас позолочу

кухарке профиль — Эмма из передней,

чуть потный лоб. Бульона не хочу.

Дом превратили в школу. И сейчас

под потолком танцкласса веет ветер

свободы, и во весь окна распах

кому-то видно то, что и без нас

живет себе, — там бродит рыжий сеттер,

потягиваясь в облаках.

Перевод с английского Владимира Гандельсмана