ПОЭЗИЯ И ПРОЗА

ГЕРМАН ВЛАСОВ

* * *

Есть улица и область есть двора.

Мужчина с зеркалом овальным

идет с добычей метр на полтора,

день делая зеркальным.

Вот он раскинул руки, семеня,

по сторонам глядит он и под ноги;

а то стоит — июньская земля

отобразилась в нем в итоге;

пристроит поудобней, понесет,

и — спичкой по коробке — позолота

по окнам серым — зайчиком мелькнет.

Не просыпайся. Нет. Суббота.

Багаж любви — не смять, не умалить,

не выронить и не поставить в угол.

Нести, держать умение любить,

похожее на купол.

Он обошел стоянку для машин,

асфальт и облако соединяя,

неся пространства лишнего аршин,

зачем — и сам не зная.

И чем оно мужчину привлекло,

ответить могут лип соцветья, —

нести, держать забытое стекло

из прошлого тысячелетья.

* * *

Они ушли, а я живу.

Пью кофе, белый хлеб жую,

ломаю сигарету.

Они — Наташа, Вова, Глеб —

едят другой, воздушный хлеб,

ведь их на свете нету.

Туман и ветер их паек,

а молния — что огонек

китайской зажигалки.

Им ландыши — одеколон,

как наволочка синий лен —

им хорошо, не жалко.

И лучше не могло и быть —

за пазухой у света жить,

в любое время года

витою ватою висеть,

не думать, что с утра надеть,

и не платить за воду.

А я, привязанный к земле,

рубли считаю на столе,

живу, наверно, сложно.

Своей не чувствуя вины, 

я не завидую иным,

я — здесь, потрогать можно.

От чайника вдыхаю пар, 

бензин, табачный перегар,

а стиснет горло снова, — 

гляжу, как поступь их легка,

и называю облака:

Наташа, Глеб и Вова.

* * *

Все сказанное в воздухе висит:

немея, сохнет марля и пеленки,

а слово — энтропии антрацит —

ревниво точит хрупкие постромки.

Ребенок спит, нельзя его будить, —

успеешь рассказать ему о разном,

одеть, обуть, к ручью сопроводить,

историю придумать о прекрасном.

Поспи и ты — нет, лучше подремли, —

на синьку неба в полосах надмирных,

на кур и кошек, в запахах земли

запутавшихся среди мальв ампирных.

Деревня — сон вчерашний, но и в нем

ты обнаружишь признаки державы

и, как в былые дни Пигмалион,

полюбишь глинозем не ради славы.

Начни ваять из сотни мелочей —

пинеток детских, пуговок, иголок —

тончайший мир из памятных вещей

в полста страниц для темных книжных полок.

Июль скрипучий, летней жизни ход,

натянутый над ним небесный кожух.

И назови — хоть високосный год,

тем более, что он еще не прожит.

* * *

Вскрыли склеп мальчишки неумело

Алексею Божьему рабу:

бабочка на горле не истлела

с белизной крахмальною в гробу.

Сёк, порол, по праву первой ночи

портил, на конюшне унижал.

Умер, на чужую вольность корчась.

Мертвым зиму в храме пролежал.

Речь грызет души землистый кокон, —

значит, скоро выйдет на простор

бабочкой дурную память штопать,

крепостных умилостивить хор.

Почтою воздушной, белым бантом

этим летом вылетит опять

духовых потешить музыкантов,

танцевать, потомков удивлять.

Или вот еще: не в платье бальном —

так маячить станет у лица

об отце запиской поминальной,

где заместо имени — пыльца.

* * *

Совершенно не слышен, пробился сквозь почву росток. Будет сам себе крышей, приветствовать станет восток.

Сам собой прирастая, качаясь под светом луны. Листья — стая ручная, но нити от них не видны.

Темной ваги не видно, золотая невидима нить. Хорошо и не стыдно,

изменяя себя, изменить.

Это разве не чудо — расти, озаренье любя, в никуда ниоткуда

(наверное, лучше — в себя).

Кружевница слепая вплетает в ковер узелок. Астры — стаи весталок, петуний живой кровоток.

* * *

С пылом и ленцой она — работа, —

не заметишь, как уже прошла,

но с тобою рядом строит кто-то

соты меда, пота и родства.

Принимай ее без сожаленья,

полюби, испытывай, ругай, —

чтобы облаков густые тени

накрывали дровяной сарай.

И на месте сора и трущобы,

выносима где она едва, —

вырастали самой лучшей пробы

к свету обращенные дома.

Отстраненья от нее не надо.

Овладеешь — отблагодарит.

Жизнь одна, и лучшая награда —

облака, реки смиренный вид,

где в окно жужжит пчелы будильник,

бабочка влетает на балкон, —

жизнь кипит. Не выключай мобильник —

все равно мы видим общий сон.