ФИЛОСОФСКИЙ КОММЕНТАРИЙ

Павел Кузнецов

Жак Деррида, или Предательство Декарта

— Срезал ты его, — скажут Глебу.

— Ничего, — великодушно заметит
Глеб.  — Это полезно. Пусть подумает
на досуге. А то слишком много берут
на себя…

Василий Шукшин. Срезал

В 1990-е все вокруг менялось с головокружительной скоростью. Время взбесилось и сокрушало любые препятствия на своем пути. «Империя зла» (ныне превратившаяся в «империю добра») рассыпалась в одночасье — почти так же как в 1917-м. Тогда Розанов написал в своем трагическом и путаном «Апокалипсисе нашего времени»: «Русь слиняла в два дня, самое большое в три. Даже „Новое время“ нельзя было закрыть так быстро, как закрыли Русь. Поразительно, что она разом рассыпалась вся, до подробностей, до частностей».

Теперь все случилось не так страшно: по крайней мере, не было резни. Но не только политика, но и интеллектуальная атмосфера менялась с каждым месяцем. Религиозную философию стал агрессивно вытеснять западный постмодерн — прежде всего французский. Иноземные звезды новейшей философской мысли прилетали один за другим — Лиотар, Деррида, Бодрийяр, Поль Рикер, не говоря уже о фигурах второго и третьего порядка. И собирали переполненные залы.

Заморские гости изумлялись переменам. Жак Деррида в одном из московских интервью с недоумением заметил: очень странно, что я не встретил тут ни одного марксиста. Тем более что его следующей книгой станут программные «Призраки Маркса». В его словах даже прозвучала легкая нотка сожаления: как это? Я искал своих героев! Еще вчера тотально марксистская страна, а сегодня ни одного философа — адепта «единственно верного учения»? Получается, что все были марксистами поневоле, исключительно по долгу службы.

Мой старший приятель, либеральный профессор, всю жизнь преподававший исторический материализм, как-то сказал мне при встрече: «Вы знаете, у меня сегодня праздник!» — «Почему?» — «Пришел очередной номер „Вопросов философии“ и, представьте себе, ни одной ссылки на Маркса или Ленина!»

Но на самом деле адепты еще оставались, им пришлось затаиться в глухих углах, где они весьма болезненно переживали свое поражение. Время от времени они пытались призвать к возвращению к истинному, «неискаженному Марксу», но почему-то их никто не слушал.

В результате, скажем, Ю. С., декан философского факультета большого университета в Питере, запил горькую. Это был высокий, седовласый, харизматичный и весьма неглупый мужчина в расцвете лет, который глушил горячительные напитки в неимоверных количествах прямо в кабинете вместе со своими заместителями и коллегами. Прежде существовало партбюро, которое могло бы одернуть и воздействовать на «моральный облик». Но и оно бесследно испарилось: кругом — полная, гибельная свобода. Что может быть страшнее?

Временами, как медведь-шатун, декан бродил, с трудом сохраняя равновесие, от стенки к стенке по широкому коридору с портретами великих философов, путал женский туалет с мужским и, не находя себе места, забредал на какую-нибудь конференцию или семинар. Однажды выступала вполне степенная и дородная дама. Профессор слушал ее минут пять и вполголоса произнес: «Какая ...ня!», затем тихо заснул за партой. Всем оставалось делать вид, что ничего не произошло.

Время — тяжелое. Одна весьма обаятельная женщина средних лет, с кафедры «воинствующего безбожия», отдавшая жизнь борьбе с «поповщиной» и «религиозным мракобесием», как-то тихо и незаметно помешалась рассудком. Возможно, проект каких-то малограмотных московских чиновников — открыть в университетах отделения теологии (к счастью, не осуществившийся) — и стал последней каплей.

Впрочем, и в стане побежденных произошла смена парадигм. Отчаявшись воскресить «истинного Маркса», Ю. С. и сотоварищи выдвинули нехитрый тезис, что философия — это не что иное, как рационализм, идущий от Декарта и Гегеля к Марксу и противостоящий всем формам «мистики» и «иррационализма», наступавшим тогда со всех сторон, как варвары на Римскую империю во времена переселения народов. Причем к «мистике» относилось все «иррациональное»: не только оккультизм, эзотерика, религиозная мысль, но и многозначительная невнятица входивших в моду постмодернистских текстов. На обсуждении статей для нового сборника или журнала декан гневно возмущался: что это такое?! Это опять ваша мистика! Где рационализм, я спрашиваю?! Философия — это рационализм!

Очевидно, в состоянии хронического похмельного синдрома и «спиритуозной мистики» рационализм оказался для него единственным спасением, позволявшим различать лево и право, верх и низ.

 Справедливости ради профессору надо отдать должное. Он не «сменил вехи» в одночасье, как тысячи бойцов идеологического фронта, и его драма вызывала даже некоторое уважение. В советские времена он имел репутацию свободомыслящего марксиста, школяры охотно посещали его лекции, но теперь, увы, они были мало кому интересны.

 Идейный враг — «иррационалист» Жак Деррида, необыкновенно импозантный седовласый алжирский сефард, разумеется, собрал переполненную аудиторию. Мест не хватало, сидели в проходах, благоговейно внимая рассуждениям о «деконструкции» и «следе» в философии (тогда это была его главная тема). Он говорил неспешно, серьезно, продумывая каждую фразу…

 Где-то ближе к концу выступления дверь в аудиторию внезапно с грохотом отворилась и перед почтенной публикой предстала высоченная фигура пепельно-седого декана с взлохмаченной шевелюрой, едва сохранявшая равновесие.

Парижский властитель дум умолк и с изумлением взглянул на необыкновенного коллегу. Это и был тот самый «призрак Маркса», который он безуспешно искал в столице… «Но своя своих не познаша».

 Воцарилась, что называется, гробовая тишина. Сделав несколько нетвердых шагов, Ю. С. поднял руку и пронзил перстом указующим интеллектуального врага:

— Вы-ы, — громыхнул он зычным голосом, — предали Декарта! Это вам никогда не простится!

Грохнул дверью так, что зазвенели стекла, и бесследно испарился.

Французский интеллектуал был в полной растерянности. Переводчица с большим трудом пыталась объяснить, что, собственно, произошло и почему он «предал Декарта». Но так как с подобной критикой Деррида встретился впервые, ее истинный смысл так и остался ему, похоже, неясен.

Русский богатырь, как в рассказе Шукшина, одной фразой «срезал» его. И по-своему, с метафизической точки зрения, он был прав.

 Деконструкция, постмодерн и Декарт — вещи несовместные.

БОГ И БОДРИЙЯР

Метафизический и культурный голод — одно из фундаментальных ощущений именно позднесоветского времени. Насытить его невозможно, но даже перехватить несколько случайных крошек — уже событие.

Тексты, книги, альбомы, самиздат — все это, конечно, присутствовало, хотя случайно и явно в недостаточном количестве. Кто-то даже умудрялся под хитроумным предлогом получить доступ в спецхран, но и это не утоляло ни голода, ни жажды.

Не существовало главного — современности и живой жизни. Не было авторитетов, учителей, полноценной среды (она таилась в глубоком подполье или отвалила за бугор, особенно в Питере). Что-то творилось в Москве, но, скажем, диссидентская культура была слишком политизирована и откровенно невротична. И при приближении — разочаровывала.

Мутный «Сайгон», еще пара-тройка кафешек или унылые, запуганные профессора и даже академики — небогатый выбор.

Да, в подполье, где, вопреки названию мемуаров генерала Григоренко, можно было встретить «не только крыс», были и встречи, и собрания, и споры, и скандалы, но, как правило, наутро они оставляли чувство не столько метафизического, сколько реального похмелья.

Все окна, форточки, щели были заперты наглухо, законопачены, зашпаклеваны, все источники духовной энергии — обесточены, и это герметичное пространство было наполнено спертым воздухом окаменевшей, забальзамированной истории. Время от времени он вызывал приступы чудовищного удушья. «Свирепейшая имманенция», как когда-то выражался Герцен, порождала экзистенциальный вакуум. Город был вычищен, выскоблен, как скоблят при аборте. Оставалось состояние темной засасывающей дыры, провала на 60-й параллели, которая могла ввергать в состояние и сладостного одиночества,
и давящей убийственной тоски.

С завязанными глазами мы шарили руками в пустоте: она была нашей почвой, отчаяньем, воздухом и свободой. Жизнь как ожидание невозможного чуда… Что мы искали? Смешной вопрос: того, что в этом мире не существовало.

Хотя мы вращались в кругах, где к Западу относились отчасти скептически, нашествие заморских гуру у голодных и страждущих вызывало вполне объяснимые надежды.

В отличие от изысканного, утонченного Деррида, Жан Бодрийяр, в прошлом либеральный марксист, был крепким, плотно сбитым и весьма витальным оратором. Он выступал в нескольких местах, в частности в большом зале филологического факультета с окнами на Неву, вместе с очаровательной французской переводчицей.

Бодрийяр сыпал хлесткими, провокативными парадоксами и во всех аудиториях говорил примерно одно и то же.

Мы живем в эпоху искусственно созданных тотальных симуляций — в мире копий, не имеющих оригиналов, либо постепенно их утративших. Симулякр — это совсем не то, что скрывает истину. Это — сама истина, скрывающая то, что ее нет. Иными словами, мы проживаем жизнь, скорее, в нарисованной карте Китайской империи (отсылка к рассказу Борхеса «О строгой науке»), которая более реальна, чем сама империя. У нас нет способов для различения виртуального и онтологически существующего. Поэтому «Войны в заливе не было» (в Персидском заливе, 1991 г.) — эссе, которое принесло Бодрийяру скандальную известность. Это не настоящая, а медиавойна, да и вообще ничего нет и не было, идеологии рассыпались, философия умерла, в том числе и сам постмодерн (Бодрийяр его отрицал), ничего нет, кроме как сообщений с телеэкранов. Медиа — единственный свидетель, транслирующий нам происходящее, остальное — от лукавого.

Кстати, можно вспомнить, в 1970-е мало кто сомневался в действительности высадки астронавтов на Луну, а в 2000-е все наперебой заговорили, что, возможно, это лишь шоу, срежиссированное Спилбергом или Кубриком.

Конец тысячелетия философ определил как состояние человека, проснувшегося утром после оргии. Метафизическая оргия — это высвобождение политических, художественных, утопических, сексуальных и прочих энергий. Сегодня все освобождено, сообщил философ, все утопии реализованы, все ставки сделаны, все возможности проиграны, и мы все оказываемся перед роковым вопросом: «Что делать после оргии?» Надо сказать, что некоторые советские профессора не поняли и обиделись на Бодрийяра. Как сказал один из них: «Может быть, оргия где-то и была, но для нас это — как на чужом пиру похмелье: по усам текло, да в рот не попало».

Посыпались вопросы. Ответы были столь же неожиданны и парадоксальны. Но говоря о полной нереальности окружающего, сам оратор был более чем реален. Он отдаленно напоминал плотно сложенного крестьянина с полотен Курбе или Ван Гога, поэтому напрашивавшийся вопрос, насколько реален он сам, как-то отпал сам собой. Наконец одна очень юная слушательница спросила его о двух вещах:

— Скажите, пожалуйста, в чем отличие постмодернистской иронии от романтической, на ваш взгляд? И какое место занимает Бог в ваших представлениях?

От второго вопроса Бодрийяра аж слегка передернуло.

— Бог — это не моя проблема! — не по-галльски резко ответил он. — А вот про иронию я расскажу…

В самом деле, вопрос прозвучал «неприлично». Уже больше ста лет мир живет и мыслит «после смерти Бога», реальность рассыпалась и исчезла, о чем тут можно говорить?!

Я не помню, что он рассказывал об иронии, мне вспомнилось одно эссе Чеслава Милоша, где поэт пишет, что на стене университета в Беркли начертано большими буквами:

«Бог умер».

                   Ницше

«Ницше умер».

                   Бог

Жан Бодрийяр прожил еще добрых полтора десятка лет, написал немало книжек и покинул этот мир симулякров 6 марта 2007 года.

СЛОТЕРДАЙК КАК АПОСТОЛ ПРОГРЕССА

Другой гуру западной мысли, немецкий философ и публицист Петер Слотердайк посетил Санкт-Петербург через много лет — весной 2013-го. Автор уже почти классической «Критики цинического разума» (1983), трехтомных «Сфер» (1998—2004), растянувшихся на полторы тысячи страниц, книг «Ярость
и время» (2006), «Стресс и свобода» (2011).

Метафизический голод прошел, страждущих осталось совсем мало. Одну «свирепейшую имманенцию» сменила другая — прямо противоположная. Но аудитория — по-прежнему полна.

Основное в Слотердайке — как и в Бодрийяре — это острота ощущения времени, стремление почувствовать его нерв и если не отвечать, то задавать вопросы, соответствующие сегодняшнему дню, но разговор получился уже совсем иным. Замечательный ариец, с пшеничной копной волос и столь же выразительными усами, больше похожий на швабского фермера, чем на философа, вещал с кафедры весьма убедительно.

Начало «Критики цинического разума» ставит столь точный диагноз, что нельзя его не процитировать:

«На протяжении века философия лежит на смертном одре и не может умереть, ибо задача ее не исполнена. Поэтому конец вынужденно и мучительно затягивается. Она или похоронила себя, предавшись пустой игре в мысли, или пребывает в агонии, во время которой ее посещают откровения, и она высказывает то, что забывала сказать на протяжении всей жизни. Перед лицом смерти ей хочется быть честной и открыть свою последнюю тайну. Она признает: все великие темы были сплошь уловками и полуправдой. Прекрасные, но тщетные взлеты мысли: Бог, Универсум, Теория, Практика, Субъект, Объект, Тело, Дух, Смысл, Ничто — всего этого более не существует… В нашем мышлении не осталось больше ни проблеска от былого взлета понятий и от экстаза пониманий. Мы просвещены, мы пребываем в апатии. О любви к мудрости больше нет и речи. Больше нет знания, любителем которого можно быть. То, что мы знаем, мы не можем любить, но, напротив, задаемся вопросом: как нам удается жить, переносить это знание и не окаменеть».

Что же такое цинизм и почему мы существуем в эпоху тотального цинизма (не путать с античным кинизмом)? «Цинизм — это просвещенное несчастное сознание», которое больше не верит в парадигму Просвещения «знание — сила». Напротив, сегодня знание ведет к бессилию и параличу, защитой от которых выступает именно цинизм. Тот самый, который точно определил еще Оскар Уайльд — «циник знает всему цену, но не ведает никаких ценностей». Цинизм — это форма самозащиты современного невротика, скептика и агностика, который вопреки отсутствию смысла должен продолжать работать. Зачем?

В «Критике…» Слотердайк превосходно показывает банальность современного цинизма на разных уровнях бытия: «Если раньше циниками становились только самые смелые политические умы, то сегодня любой заурядный функционер может сравниться в своем цинизме с Талейраном, Меттернихом или Бисмарком».

Но перед многочисленной аудиторией в здании Двенадцати коллегий предстал совершенно новый и неожиданный Слотердайк с докладом «Непрерывный Ренессанс» и попыткой создать уже не критическую, а «позитивную» философию. Почему произошел столь радикальный перелом? Философ сразу же ответил на этот вопрос: мы все существуем в пространстве медиа, то есть в пространстве абсолютно Негативного, которое поставляет нам исключительно отрицательные сведения о катастрофах, убийствах, террористических актах, войнах, эпидемиях… При этом медиа идут на поводу у своих читателей или слушателей, которые, в свою очередь, сами желают информационного «перца» для остроты ощущений и уже не реагируют на любые новости, кроме негативных, поэтому «новая философия» призвана перейти к позитивному осмыслению бытия. Слотердайк вместе с коллегами основал в Германии премию Имени князя Мышкина (восхитительно!) и всем своим видом стремился подчеркнуть, что ныне философы способны дать «позитивные ответы» если не на все, то на многие драмы и трагедии современности.

Подзаголовок его доклада можно обозначить так: «О возможности счастливого существования в эпоху несчастья». Для этого он обратился к «Декамерону» Боккаччо, написанному в середине XIV столетия, когда чума скосила во Флоренции более двух третей населения. Фривольный «Декамерон» начинается с описания ужасающей эпидемии (о чем как-то забылось), а далее мы видим, как семь прекрасных женщин и трое юношей удаляются из чумного города и пытаются воссоздать новое, не подверженное чуме сообщество. Они рассказывают друг другу множество самых причудливых и невероятных историй, и это рассказывание и становится, по Слотердайку, созданием новой реальности, с которой берет свое начало Ренессанс. Иными словами, рассказ, нарратив становится формой регенерации или восстановления человеческого сообщества, оказавшегося в предапокалиптической ситуации. Мы рассказываем друг другу что-то, и тем самым мы воскресаем для новой жизни посреди ужасающей реальности…

Это совсем не пушкинский «Пир во время чумы», а попытка воссоздания именно человеческой жизни в нечеловеческих обстоятельствах. Собственно, это единственно интересная идея, прозвучавшая в докладе знаменитого философа, который в дальнейшем, на протяжении почти часа, безуспешно пытался убедить аудиторию, что Ренессанс западной и, следовательно, мировой цивилизации как начался с тех пор, так и продолжается по сей день, пройдя через Барокко, Просвещение, Романтизм, Капитализм и все катастрофы ХХ столетия. Забавно сравнить его с Бодрийяром, который утверждал: «Идея прогресса умерла, но прогресс продолжается. Идея богатства, предполагающая производство, исчезла, но производство осуществляется наилучшим образом <…>. Идея исчезла и в политике, но политические деятели продолжают свои игры, оставаясь втайне совершенно равнодушными к собственным ставкам. О телевидении можно сказать, что оно абсолютно безразлично к тем образам, которые появляются на экране, и, вероятно, преспокойно продолжало бы существовать, если бы человечество вообще исчезло» («Прозрачность зла»).

В речи Слотердайка то же самое прозвучало с точностью до наоборот, что вызвало чувство недоумения. В конце концов стало понятно: теперь и сам интеллектуал — пленник медиа. Он вынужден отвечать на их запрос, дабы разбавить сплошную негативную ауру информационного поля хоть какой-то «позитивной» философией, пускай это даже будет набор банальностей. Это напомнило возвращение к идее прогресса XIX столетия или теодицее Лейбница, согласно которой мы «существуем в наилучшем из возможных миров». Но на самом деле это имеет отношение не столько к Лейбницу или Прогрессу, сколько, в первую очередь, к современному информационному полю, требующему от интеллектуалов хотя бы ложку меда в бочку дегтя, где люди цивилизации вынуждены существовать.

Что же такое «позитивное» (тема гламурных журналов) и возможность «счастливой жизни»? Если, скажем, за лето не произошло ничего «негативного», никто не умер, не обанкротился, не покончил с собой, не сломал руку или ногу, не заболел — все прекрасно! Любые травмы в бессобытийном мире становятся событием. В псевдопозитивной Утопии общества массового потребления нарушение счастья — это нарушение порядка вещей, если угодно — структуры мироздания.

Но человек не создан для счастья — об этом говорили сотни людей, заканчивая, скажем, Андреем Тарковским. Есть нечто выше. Это очевидно.

«Счастье», конечно, может быть очень скучным, но думая о том, что чума во Флоренции в 1348 году скосила десятки тысяч людей, об этом нечеловеческом ужасе, который миру пока не грозит, — мы, глядя на еще сохранившиеся девственные поля, леса, луга, понимаем, как нам повезло.

Может быть, Слотердайк по-своему в чем-то прав.