25 лет РЕФОРМАМ В РОССИИ

Дмитрий Травин

Гайдаровская реформа: четверть века спустя

Четверть века назад в России начались серьезные экономические преобразования, получившие название гайдаровских — по имени главного реформатора Егора Гайдара. Преобразования эти коренным образом изменили жизнь страны. Рыночная экономика покончила с дефицитом товаров. Ликвидация железного занавеса сделала импорт доступным для россиян. Свобода, обретенная предприятиями, позволила людям зарабатывать без ограничений.

Мне неоднократно приходилось писать в «Звезде» о сути тех преобразований (2006 № 5, 2011 № 4, 2015 № 1, 2015 № 6). Но сегодня вопрос о реформах встает по-новому. Каким образом правильные рыночные преобразования четверть века спустя обернулись системой порочных экономических институтов, которые посадили нас на нефтяную иглу и довели Россию до кризиса? Есть ли связь между реформой Гайдара и хозяйственной системой эпохи Путина? Виноваты ли деятели начала 1990-х гг. в том, что мы имеем сегодня?

На этот счет существуют различные мнения. Одни полемисты винят Гайдара во всех грехах, полагая, что его реформы велись неправильно и это обрекает нас чуть ли не на вечное отставание от Запада. Другие, напротив, винят во всем Путина, утверждая, что он отступил от верного курса, проложенного в 1990-х. Характерно, что обе эти позиции сближает субъективизм. Как те, так и другие полемисты полагают, будто политики могут делать все, что угодно, и руководствуются лишь своими идеями: правильными или неправильными, злобными или добрыми, конструктивными или разрушительными. Но на самом деле любые государственные преобразования зависят во многом от объективно складывающихся обстоятельств. От так называемого «окна возможностей», которое то открывается, то закрывается для реформаторов. А чаще всего оно приоткрывается. И в эту щелку можно «просунуть» реформы лишь определенным образом… Либо не просовывать вообще и сидеть потом тридцать три года сиднем в ожидании, пока добрый дядя придет и распахнет окошко настежь.

Попробуем же рассмотреть объективно складывавшуюся в начале 1990-х гг. ситуацию, и то, как восприятие широкими народными массами комплекса перемен сочеталось с ходом преобразований.

 

 

Трагедия российского ВПК

Реформы 1990-х гг. породили в России множество недовольных. И эти недовольные, естественно, ждали спасителя, который навел бы порядок в стране и избавил бы российское общество от всяческих бедствий — от потери работы, задержек зарплат, обесценивания доходов и сбережений.

Не стоит идеализировать реформы. Народу при их проведении выживать было очень трудно. Большое число людей, проигравших от рыночных преобразований, — это не миф, а реальность. Но не стоит впадать и в другую крайность — делать вид, будто при ином варианте проведения реформ пострадавших у нас не было бы. Страдали люди, увы, не столько от самих преобразований, сколько от особенностей той экономической системы, которую пришлось реформировать.

Главная ее особенность состояла в гипертрофированном военно-промышленном комплексе (ВПК). В СССР, долгое время пытавшемся поддерживать паритет с США в гонке вооружений, ВПК был чрезвычайно сильно развит. Оборонные расходы Советского Союза, как правило, превышали в послевоенный период 20 % валового продукта. Доля военной продукции в общем выпуске промышленной продукции превышала, по некоторым оценкам, 40 %.

Лишь крайне малую часть техники, создаваемой ВПК, можно было продавать на мировом рынке за реальные деньги, используемые потом для импорта потребительских товаров. А в основном содержать предприятия и институты «оборонки» приходилось за счет госбюджета. Бюджет же формировался за счет тех предприятий, которые делали для народа что-то полезное. В СССР для нужд ВПК спокойно брали деньги с хороших заводов, но в рыночной экономике эти предприятия уже нельзя было обирать до нитки, поскольку тогда они не имели бы стимулов работать на потребителя, решать проблему товарного дефицита.

Получается, что масштабы ВПК и появление колбасы, масла, сыра в свободной продаже на всем пространстве огромной России оказывались связанными проблемами. Если не сокращать госрасходов на оборонный заказ, то невозможно будет получить от экономики должную отдачу для потребителя. А если сокращать, то непонятно, как быть с миллионами людей, задействованных в работе на ВПК.

Более того, работники ВПК в процессе реформ, к сожалению, должны были испытать не только трудности, связанные с физическим выживанием без привычного государственного финансирования, но и серьезные моральные страдания. Многие из них были высококлассными специалистами в своей области. Многие гордились тем, что работают в самой важной (как нам объясняли в советское время) отрасли экономики. Многие ощущали превосходство еще и от того, что годами получали зарплаты более высокие, чем работники, делавшие колбасу, масло и сыр. Теперь же все вдруг сместилось. «Пищевка» оказалась востребована рынком, тогда как «оборонка» перестала получать поддержку. В «пищевке» люди стали неплохо зарабатывать, тогда как «оборонщикам» пришлось увольняться или подрабатывать где-то на стороне.

Более того, проблема усугублялась еще и тем, что далеко не все могли уволиться или подработать, даже если готовы были сменить профиль своей деятельности. Многие предприятия ВПК в целях секретности советская власть размещала в малых городках Сибири и на Крайнем Севере. Жизнь там в рыночных условиях становилась особенно дорогой, поскольку своих продуктов не имелось. А самое главное — не имелось иной работы, поскольку городки в целом формировались вокруг одного-двух военных производств. Уволиться с предприятия там можно было, но найти иной вариант выживания — крайне тяжело. И столь же тяжело перебраться на жительство в крупные города, поскольку в гибнущих военно-промышленных городках не продашь квартиру и, значит, не соберешь денег на переезд, на покупку недвижимости по новому месту работы.

Особенно тяжело было вынести бремя перемен тем, кто достиг уже солидного возраста к началу 1990-х. Если в молодости нетрудно сменить характер своей деятельности и получить иное образование, то в 40—50 лет и, тем более, непосредственно накануне выхода на пенсию таких возможностей практически не имеется. Работники ВПК не были виноваты в том, что попали в такое сложное положение. Но не попасть в него они, увы, не могли.

Необходимость частичного сворачивания ВПК не зависела от характера и темпа проведения реформ. Быстрее или медленнее они шли, делали ли их Гайдар, Черномырдин или Примаков — в любом случае «на выходе» доля ВПК в экономике должна была оказаться существенно меньшей, чем «на входе» (в 1991 г.). При Гайдаре закупки вооружений пришлось сократить сразу в восемь раз, поскольку последнее советское правительство оставило страну без всяких резервов, с разваливающейся экономикой и с деньгами, необеспеченными товарами. Но даже если бы это сокращение можно было растянуть на несколько лет, а не делать единовременно, все равно в ВПК к концу 1990-х гг. оказалось бы множество недовольных людей, потерявших работу, доходы и статус.

Кто-то из них, в конечном счете, обустроился, а кто-то так и остался к концу 1990-х в бедственном положении. Кто-то принял в целом необходимость рыночных преобразований, а кто-то тосковал по советской власти. Но в любом случае у этих людей остался тяжелый осадок от процесса перемен. С демократизацией и рынком они стали, так или иначе, связывать все свои потери.

 

 

Советская военная ловушка

Гипертрофированный советский ВПК обслуживал гипертрофированную армию. Ее нормальное содержание даже Советскому Союзу было непосильно, поскольку мы пытались противостоять Соединенным Штатам как нашему наиболее вероятному противнику. США по своей экономической мощи сильно превосходили СССР. Более того, часть военной нагрузки брали на себя американские союзники по НАТО, среди которых были такие высокоразвитые страны, как Великобритания, Франция, Германия, Италия. Наши союзники по Варшавскому договору в экономическом плане сильно отставали и значительной доли нагрузки нести не могли. Получалось, что СССР взваливал на себя сверхтрудное бремя. Уже сам этот факт во многом предопределял то, что мы жили в советское время намного беднее капиталистического мира. И без серьезного сокращения армии мы нашу бедность преодолеть никак не могли.

Более того, в связи с распадом СССР военная нагрузка на российскую экономику стала еще больше. Другие страны постсоветского пространства не стремились сохранить себя в качестве великих держав и потому не слишком стремились финансировать армию. Россия же объявила себя правопреемником Советского Союза и сохранила в известной мере свои имперские амбиции. Соответственно, она должна была финансировать старые вооруженные силы, обладая экономикой, значительно меньшей по размеру, чем экономика СССР.

Желания пришли в противоречие с возможностями, и сокращение армии стало неизбежно. При этом недовольство сокращаемых столь же неизбежно должно было вылиться именно на российские власти, которые не могли сказать, как прибалты или кавказцы, что военное бремя, мол, было навязано им Москвой.

Борис Ельцин ставил задачу уменьшить наши войска с 3 млн до 1,9 млн человек. Однако сама по себе общая численность военнослужащих, подлежащих сокращению, с экономической точки зрения большой проблемой не является. Сократи призыв — и армия автоматически сильно сократится. А молодежь только выиграет от этого, поскольку ее перестанут отвлекать от учебы и работы.

Но вот сокращение офицерского корпуса представляло собой задачу даже более сложную, чем конверсия и сокращение числа работников ВПК. Офицеру не скажешь, что мы, мол, прекращаем тебя финансировать из бюджета и крутись, парень, теперь, как можешь, ищи новую работу, выживай собственными силами. Страшно даже представить, как будет выживать собственными силами человек, обладающий оружием и навыками военных действий, но не финансируемый из бюджета. Особенно, если живет он не в крупном городе, а в маленьком военном городке, где в принципе никакой работы найти невозможно, кроме той, которую предоставляет государство.

Таким образом, сокращение офицерского корпуса в идеале должно сопровождаться переселением семей военнослужащих в обычные города, предоставлением им квартиры, выходного пособия и оказанием помощи в переобучении, поскольку чисто военная специальность редко может быть востребована в гражданском секторе экономики. Решение подобной задачи в пореформенные годы было совершенно невозможно, поскольку СССР сформировал столь большую по численности армию, что даже те офицеры, которые должны были получать жилье в порядке очереди, получить его не могли. Когда же к ним добавились еще и сокращаемые военнослужащие, ситуация стала совсем безнадежной. Страна попала в ловушку: уволить людей нельзя, поскольку на это нет денег, и оставлять в армии нельзя, поскольку на это тоже нет денег.

Но это еще не все. Возможно, сокращение армии удалось бы на какое-то время растянуть, однако вторая ловушка, оставленная Советским Союзом в наследство России, состояла в необходимости срочно выводить на родину войска, размещавшиеся на территории Центральной и Восточной Европы. Германия, Польша, Чехословакия, Венгрия не хотели больше иметь у себя советские военные базы. Горбачевский СССР получил от стран Запада большие кредиты, и одним из условий экономической поддержки было разоружение.

По идее эти кредиты надо было использовать на трудоустройство и обеспечение жильем военнослужащих. Однако деньги были проедены страной еще до распада СССР из-за того, что экономические реформы эпохи перестройки были очень плохо спланированы. В итоге Россия столкнулась с тем, что выводить вой­ска надо, но денег на нормальное обеспечение офицеров уже нет.

Долгое время уволенным и действующим военнослужащим пришлось мыкаться без нормальных условий жизни. А ведь это были люди, в наименьшей степени подготовленные по роду своей деятельности и образу жизни к принятию реформ и демократии. Их воспитывали в уверенности, что военная служба важна и почетна, что они — лучшие люди страны, готовые жертвовать жизнью за Родину. А значит, Родина должна жертвовать всем ради армии и военной подготовки офицеров.

И вдруг облом. Они нищие. Они никому не нужны. Они бремя для российской экономики. Нетрудно представить, как советские офицеры должны были воспринимать эпоху «лихих девяностых», оставившую их без работы и в то же время не предложившую фактически никакой приемлемой альтернативы.

 

 

Куда ни кинь — всюду клин

Если бы число людей, пострадавших от реформ 1990-х, ограничилось только работниками ВПК и военнослужащими, это было бы еще полбеды. Настоящая же беда состояла в том, что большое число пострадавших находилось еще и в тех отраслях, которые, вроде бы, должны были работать не на быстро беднеющее государство, а непосредственно на потребителя.

При любой власти, при любой социально-экономической системе потребитель должен покупать продукты питания, приобретать крышу над головой, отдыхать и развлекаться, лечиться и т. д. Более того, для производства масла, сыра и колбасы, строительства жилых домов, отелей и кинотеатров нужно оборудование, спрос на которое тоже должен теоретически существовать в любой ситуации. Казалось бы, в десятках отраслей российской экономики, ориентированных на мирные цели, не должно было возникнуть особых проблем. Однако они возникли.

Квартиры в советской системе не продавались, а предоставлялись бесплатно в порядке очереди. Платил за них госбюджет так же, как за вооружение. Соответственно, от раздачи квартир при переходе к рынку приходилось отказываться так же, как от финансирования части ВПК. Неудивительно, что строители перестали получать нормальную зарплату до тех пор, пока не сформировался нормальный рынок недвижимости. А произошло это далеко не сразу, поскольку в трудные времена лишь единицы могли скопить на квартиру.

Кроме жилых домов государство в советское время финансировало множество промышленных строек. Но планы строительства составлялись вне реальной зависимости от потребностей населения. Создавались различные военные объекты, прокладывались магистрали с сомнительной окупаемостью, строились заводы для производства оборудования, спроса на которое на самом деле не имелось. Естественно, такого рода бессмысленное строительство государство должно было пресечь, чтоб не растрачивать денег впустую. Но отказ в финансировании строек усугублял и без того сложное положение строителей.

Продукция сельского хозяйства в советской системе продавалась за деньги, однако колхозы и совхозы получали от государства большую финансовую поддержку, чтобы цены на продукты в магазинах были поменьше. При сокращении такой поддержки колхозники неизбежно несли финансовые потери. Более того, потери села были связаны еще и с тем, что раньше туда в принудительном порядке на уборку урожая отправляли студентов, инженеров, научных работников, а в рыночных условиях роль такого «рабовладельческого подхода» сильно уменьшилась. Деревня должна была справляться сама или сокращать посевы.

Положение дел в деревне неизбежно сказывалось на положении дел в сельскохозяйственном машиностроении. Раньше колхозы закупали комбайны, не считаясь с затратами. И ломали их, ни с чем не считаясь, поскольку государство списывало долги. Но в новых условиях финансировать сельхозтехнику, которая быстро переправлялась с колхозных баз в металлолом, было слишком уж расточительно. Поэтому положение дел на заводах, механизировавших село, оказалось не намного лучше, чем на предприятиях ВПК.

Похожим образом обстояло у нас дело в станкостроении, хотя и по совсем иной причине. Советская власть почему-то очень гордилась числом произведенных станков. Видимо, она полагала, что это автоматически приводит к росту механизации предприятий и к росту производительности труда. При этом известно было, что для такого большого числа станков у нас даже не хватает станочников. Значительная часть оборудования простаивала в цехах, а то и просто на складах и во дворах. Заводам-потребителям станков было, в общем-то, наплевать на то, используются они или нет, поскольку за них платило государство. При переходе к рынку государство платить перестало. Соответственно, число людей, недовольных реформами, пополнили еще и станкостроители.

Наконец (что, вроде бы, совсем парадоксально), большой объем ненужной продукции создавали наши советские предприятия в сфере товаров народного потребления. И это при огромном товарном дефиците. Причина — плановая экономика, при которой не потребитель определяет, что конкретно надо выпускать, а чиновник по согласованию с директором. Если людям вообще нечего надеть, они, конечно, все сметут с прилавков, но если в целом народ одет и обут (как обстояло дело в 1980-х гг.), то покупать станут лишь более качественные и модные вещи. А обувь «лапотных фасонов» (такой термин использовал сам Л. И. Брежнев в одном из выступлений) останется на складе. При переходе к рынку обувщики за такие фасоны перестали получать помощь от государства, а потому даже среди тех работников, которым рынок открывал хорошие возможности, появились люди, пострадавшие от преобразований.

Советская экономика за десятилетия своего существования настолько была искажена бюрократическими требованиями, что проще, наверное, сказать, какая отрасль не испытывала трудностей в годы реформ, чем перечислить всех, кто работал не на конкретного потребителя, а лишь для плана, «для галочки». При этом потреблять, естественно, все мы хотели не «для галочки», а по-настоящему.

 

 

«Лихие девяностые»

Казалось бы, уже перечислены все возможные отрасли экономики, в которых рынок привел к сокращению производства. Но, как ни странно, проблемы при реформировании возникли даже там, где производились товары, недавно еще пользовавшиеся спросом населения и находившиеся среди дефицитных.

Нет сомнения в том, что продукты питания, бытовая техника, обувь и одежда людям очень нужны. Однако в пореформенной России наши предприятия стали страдать из-за конкуренции со стороны импортных товаров — как тех, которые завозились из развитых европейских стран, так и тех, которые приобретались в развивающихся азиатских.

Развитые страны оказались значительно сильнее нас по качеству продукции и по способности быстро внедрять новые технологии, быстро перестраиваться на выпуск модных товаров. В принципе, и до начала реформ информированные люди подозревали, что конкурентоспособность советской экономики низка, но в полной мере катастрофическое положение дел выявилось лишь при рынке. Раньше люди стояли в очереди на покупку советских автомобилей, а при рынке стали быстро переходить на импорт немецких и американских (даже подержанных). Раньше мы мечтали покупать творог или сметану хотя бы без ограничений, а при рынке стали желать, чтобы они были еще и такими же вкусными, как импортные, прибалтийские. Раньше народ счастлив был любому отечественному телевизору (иногда самовозгорающемуся), а при рынке стал предпочитать японские и корейские — безопасные в использовании, а также обладающие хорошим изображением, дистанционным управлением и возможностью принимать много программ.

Развивающиеся страны, возможно, и не превосходили Россию по качеству своей продукции, но обеспечивали поставку дешевых товаров за счет того, что там были очень низкие заработки трудящихся. Китай, Турция, Вьетнам, Индонезия стали вытеснять наши предприятия в сфере одежды и обуви, детских игрушек, хозяйственных мелочей. У некоторых наших производителей вроде бы и фасоны уже были не «лапотные», а сравнительно приличные, но на фоне импорта, основанного на дешевизне китайского труда в сочетании с американскими высокими технологиями, российские предприятия все равно сильно проигрывали.

Россия зависла между двумя мирами: по сравнению с одним наши люди слишком плохо работали, а по сравнению с другим — слишком много получали.

Конечно, у реформаторов был способ справиться с данной проблемой в отличие от проблемы ВПК, которая в полной мере определялась наследием, оставшимся от советской экономики. С импортом можно было бороться, вводя высокие таможенные пошлины. Иными словами, можно было заставить малообеспеченных россиян покупать плохие отечественные товары, поскольку при протекционизме импорт становился для них слишком уж дорог. Лишь богатые смогли бы его приобретать по ценам, включавшим высокие пошлины.

Надо ли было нам вставать на протекционистский путь? Это был сложный выбор. В любом случае власть настраивала против себя часть населения. При свободном рынке — тех производителей, которые на фоне дешевого импорта оказались бы неконкурентоспособны. При протекционизме — тех потребителей, которые вынуждены были бы сильно переплачивать за самое необходимое.

Власть встала на промежуточный путь. Импортные пошлины ввели, но они оказались не столь высоки, чтобы отсечь импорт. Дело в том, что жесткий протекционизм, скорее всего, в условиях отечественного монополизма привел бы к крайне тяжелым последствиям для потребителей. Легко представить, сколько бы брал за плохонькую «Ладу» Волжский автомобильный завод, фактически не имеющий отечественных конкурентов, если бы пошлины полностью отсекали иномарки. А сколько бы стоили при таком подходе продукты питания?

Однако, пойдя по пути низких пошлин, власть приобрела себе противников не только в ВПК, станкостроении и сельхозмашиностроении, но также в легкой промышленности и «пищевке». Люди теряли работу не по своей вине, а потому что с советских времен их предприятия не были подготовлены к истинно жесткой конкуренции. Но безработным и тем работникам, кому месяцами задерживали зарплату, было не легче от осознания объективной обусловленности их проблем. Очередные трудности интерпретировались как трудности «лихих девяностых».

Оставшиеся без работы труженики ВПК в принципе могли при желании понять, что их продукция стране не по карману. Оставшимся без работы строителям и машиностроителям понять это было уже сложнее. Многим из них казалось, что надо всегда строить новые заводы и производить новые станки. Но тем, кто выпускал ткани, одежду, продукты питания или телевизоры, понять причины невостребованности их продукции было, наверное, труднее всего. Пусть она несколько хуже по качеству. Пусть сметана кислее эстонской, обувь дороже китайской, а краски на экране тусклее японских. Но это же наше, родное. Как не поддержать отечественного производителя, если он старается? Пусть государство поддержит год, два или пять, а там, глядишь, как-нибудь и качество вырастет.

Те люди, которые рассуждали подобным образом, становились жесткими противниками «лихих девяностых». Они терпели, сжав зубы, искали себе новую работу взамен потерянной, но с нетерпением ждали перемен.

 

 

Наш средненький класс

Конечно же, неизбежность появления большого числа противников реформ была очевидна для реформаторов с самого начала. Однако они ожидали, что появление нормальной экономики с изобилием товаров на прилавках сформирует большое число сторонников преобразований. Люди ведь могут не только проигрывать от перемен, но и выигрывать одновременно.

Скажем, квалифицированный работник ВПК, потеряв свой традиционный источник заработка, может создать собственную фирму, где он и его бывшие коллеги будут, используя свои уникальные знания, производить высокотехнологичные товары. Тот, кто не может заработать на выпуске продуктов питания, способен перейти к их импорту — как минимум, работая челноком, ввозящим товары через границу, а в лучшем случае создав компанию для широкомасштабных закупок. Наконец, рынок предоставляет немало возможностей для заработка умелым людям, способным строить частные дома, ремонтировать квартиры, перевозить пассажиров и грузы.

И впрямь, миллионы российских граждан сменили сферу деятельности в пореформенный период, причем порой весьма успешно. Успешным людям ни к чему было скорбеть об утраченном с развалом социализма рабочем месте. Теоретически они должны были сформировать средний класс, служащий оплотом дальнейших преобразований. Возможно, класс, не очень многочисленный, но зато весьма влиятельный, поскольку в него попали бы самые лучшие, наиболее толковые, в максимальной степени приспособленные к жизни и достаточно обеспеченные люди, способные интеллектуально и финансово поддержать рыночно-демократическое развитие страны.

Теоретически так могло получиться. Но на практике развитие событий пошло иным путем. Людей, однозначно выигравших от реформ уже в 1990-е гг., оказалось даже меньше, чем можно было поначалу ожидать. По оценкам ВЦИОМа, материальное положение после реформ ухудшилось у большинства людей старшего возраста, да и среди тех, кому было от 25 до 40 лет, проигравших оказалось больше, чем выигравших. Причем основная масса граждан старше сорока не находила возможностей сменить работу и увеличить доходы.

Дело в том, что Ельцин, понимая, как много противников реформ формируется вокруг него и опасаясь сильного протестного движения, с самого начала преобразований решил идти на всевозможные компромиссы. Он готов был раздавать деньги тем, кто этого наиболее активно требовал, предоставлять налоговые и таможенные льготы самым нахальным представителям бизнеса и ублажать парламентскую оппозицию принятием ее самых деструктивных требований. Иными словами, Ельцин готов был постоянно платить за компромиссы, откупаться от осаждающих его противников.

Подобный подход иногда бывает полезен в качестве политической стратегии, но президент России, увы, не имел для ее проведения денег. Поэтому деньги приходилось постоянно печатать. И это порождало быстрый рост цен. А высокая инфляция создает чрезвычайно неблагоприятный фон для развития экономики. Деньги идут, скорее, в спекуляции, чем в инвестиции. Предприятия простаивают. Работы у людей нет. И тот средний класс, который мог бы формироваться в России параллельно с разорением целого ряда социальных групп, проигравших от реформ, фактически не формировался. Старые возможности люди теряли, но новых не приобретали из-за длительного спада экономики.

В оправдание Ельцина можно сказать, конечно, что он получил страну из рук советской власти с уже сильно подорванной экономикой. Советские премьеры Николай Рыжков и Валентин Павлов активно раздавали деньги, что обусловило высокую инфляцию сразу после либерализации цен. Но, как бы то ни было, моральная ответственность за все это легла не столько даже на горбачевскую перестройку, сколько на «лихие девяностые».

Вслед за инфляцией экономическое положение в стране сильно ухудшала политическая нестабильность. Компромиссы помогли Ельцину сохранить пост президента на протяжении 1990-х, однако почти все это время ни у кого не было уверенности в надежности его позиций. Опасались то неконтролируемого социального взрыва, то победы коммунистов на выборах, то внезапной кончины президента, измученного болезнями. В ситуации постоянной политической нестабильности бизнес имеет еще меньше желания развивать экономику, чем даже в ситуации финансовой нестабильности. А у нас было и то и другое.

Реальный выход из спада, вызванного сложной трансформацией экономики, произошел у нас через семь лет после начала реформ, тогда как в Польше, Чехии, Венгрии, Словакии, Словении и в балтийских государствах на это потребовалось лишь два-три года. Соответственно, у наших западных соседей формирование среднего класса шло гораздо успешнее, чем в России. Там быстро появлялись люди, выигрывавшие от реформ, готовые активно поддерживать рынок и демократию, тогда как у нас быстрый прирост этой категории граждан пришелся уже на нулевые годы. А в самый трудный период преобразований российский средний класс оказался довольно средненьким — малочисленным, запуганным, маргинализированным и политически безынициативным, «сидящим на чемоданах» в ожидании момента, когда надо будет слинять под давлением отвоевывающих свои позиции коммунистов.

Миллионы людей в России слишком поздно узнали, что благодаря рыночным реформам можно нормально жить. Или, точнее, они стали нормально жить так поздно, что вообще уже не ассоциировали улучшение своей жизни с реформами, а предпочитали иные, более простые и удобные объяснения.

 

 

«Вор у вора дубинку украл»

Точно так же на компромиссах строилась и политика приватизации. Все ведущие реформаторы-приватизаторы соглашались в том, что имущество надо продавать за деньги, поскольку лишь так можно привести в страну стратегического инвестора, способного вложить в предприятия капитал. Но поди-ка распродай «Россию», когда тебе тут же скажут, что ты у народа собственность отнимаешь. В итоге стратегические инвесторы получили сравнительно мало (да они к нам, прямо скажем, не рвались из-за финансовой и политической нестабильности), а основная часть акций ушла трудовым коллективам предприятий. Кое-что, как известно, перепало широким народным массам за ваучеры.

Впрочем, ни коллективы, ни широкие массы свое «счастье» удержать в руках не смогли. Многие расстались со своими акциями. Какая-то часть акционеров ценные бумаги сохранила, но сами предприятия оказались столь убогими, что дохода люди не получили. И лишь те, кто случайно или по тонкому расчету оказались собственниками бумаг «Газпрома» и тому подобных компаний, смогли неплохо заработать на распродаже «России».

Главной проблемой для обладателей ваучеров стали чековые инвестиционные фонды (ЧИФы). То, что в них вложили, пропало практически без следа. Как из-за мошенничества, так и из-за того, что сами ЧИФы получать доход могли лишь с плохо развивавшихся российских предприятий «лихих девяностых».

Главной проблемой для трудовых коллективов стало то, что из-за задержек зарплаты и высокой инфляции, обесценивавшей доходы, многие рабочие продавали свои акции за бесценок. Лишь бы добыть денег на хлеб (а порой — на водку). Директора предприятий вступали в сговор с инвесторами, пускали их представителей (скупщиков) за проходную заводов, и, таким образом, акции попадали к вполне определенным лицам, а директора имели свой откат.

В принципе у народа не было особых причин быть недовольным такой приватизацией. До начала распродажи имущества народ ничего не имел (все было государственным, а реально контролировалось директорами). После распродажи он тоже почти ничего имел. Что получил — сам упустил. Произошло это из-за трудных условий жизни и из-за неполноты знаний простых людей о мире капитала. Народ в потере не виноват. Но и приватизаторы не виноваты. Виноваты общий развал экономики, разбогатевшие на народных несчастьях директора и мошенники, за которыми государство недосмотрело.

Тем не менее, у приватизации в России сегодня очень плохая репутация. Значительно худшая, чем она того заслуживает. На самом деле экономический подъем нулевых не был бы возможен, если бы предприятия так или иначе не попали бы в руки бизнеса. Если бы ими руководили старые директора и чиновники, а не бизнесмены, то вместо производства продукции и в нулевые годы шел бы процесс разворовывания. Примерно как в нынешних крупных госкомпаниях, где менеджеры получают многомиллионные оклады.

Плохая репутация приватизации — следствие не столько самого этого процесса, сколько общего разочарования в реформах. Тот, кто потерял в девяностых старую работу, не приобрел новую и пострадал от обесценивания денег, надеялся, может, на доход от собственности. Но и тут ему ничего не обломилось.

А в это время олигархи открыто демонстрировали свое внезапно обретенное богатство. И хотя некоторые из представителей бизнеса поставили на ноги доставшиеся им предприятия и реально к началу нулевых стали выпускать хорошую продукцию, общего впечатления от «лихих девяностых» это переломить не могло. Многие люди стали думать, что приватизированная собственность досталась лишь мошенникам, а значит, она нелегитимна. Проще говоря, новые собственники не имеют на нее ни юридического, ни морального права.

Собственность могла бы стать легитимной, если бы значительная часть российских граждан получала с нее приличный доход. Но этого не случилось бы при любом развитии событий, поскольку советские предприятия, не приспособленные к рынку, вообще такой доход принести были не способны без дополнительных капиталовложений со стороны стратегических инвесторов.

Собственность могла бы стать легитимной, если бы значительная часть российских граждан стала приобретать имущество иным путем — благодаря нормальному развитию экономики и хорошим заработкам. В этом случае оснований ненавидеть «олигархов» было бы поменьше. Более того, часть предпринимателей пользовалась бы уважением общества благодаря способности организовать созидательный бизнес и благодаря благотворительности. Такой вариант развития был возможен, но, увы, в девяностых так и не реализовался.

В итоге, народ собственников не любит. Революций и экспроприаций он, правда, не устраивает, а просто безмолвствует. Как у Пушкина в «Борисе Годунове». Пусть там бояре хоть глотки себе перегрызут, нам наплевать.

И когда вдруг происходит передел собственности, то народ относится к нему по принципу «вор у вора дубинку украл». Если же «дубинку» украл не вор, а, скажем, уважаемый широкими массами человек или те, кого он поддерживает, то такой передел, полагает народ, можно и поддержать. Особенно, если кража совершается под видом возвращения неправедно приватизированного имущества государству.

 

 

На безрыбье и Ельцин рыба

На начальном этапе реформ среди аналитиков доминировали два весьма радикальных суждения о том, как поведет себя народ в трудной ситуации. Оптимисты полагали, что люди поймут важность рыночной экономики и, помня о сером советском прошлом с нехваткой товаров, талонами и длинными очередями, поддержат реформаторов. Пессимисты же полагали, что невыносимая трудность жизни в переходный период вызовет социальный взрыв, который похоронит рынок и демократию. На практике, однако, не случилось ни того ни другого.

Дело в том, что оба эти подхода предполагали иррациональное поведение общества. То есть его склонность к отвлеченным размышлениям, а не реакцию на реальные обстоятельства. Но народ повел себя рационально, делая выводы не из абстрактных схем, а из того, что непосредственно видел.

Поддержать реформаторов? С какой это стати? Ведь жизнь при реформах не стала лучше. На смену вчерашним трудностям пришли новые. Вместо талонов и очередей появились инфляция и задержки зарплаты. Немногочисленные группы интеллектуалов-рыночников, конечно, могли сделать вывод о том, что реформы рано или поздно дадут позитивный результат, но широкие массы народа к таким сложным мыслительным конструкциям привычны не были. Коль плохо — значит плохо. Значит, реформы не удались. Вывод этот делался людьми на основе очевидных фактов, а не предположений и умозаключений.

Выйти на баррикады, спровоцировать социальный взрыв и вернуть коммунистов к власти? Ну уж нет. Ведь вчерашние трудности не лучше сегодняшних. Скорее, уж надо крутиться, искать приработки и, костеря неудачливых рыночников, осваивать этот рынок с пользой для самого себя. Поскольку в противном случае опять появятся и очереди, и талоны, и товарный дефицит. Немногочисленные группы интеллектуалов коммунистических убеждений, конечно, могли верить в то, что на этот раз будет построен социализм с человеческим лицом, но широкие массы не склонны были к такого рода странным фантазиям. Разве может быть у крокодила человеческое лицо? Спасибо, насмотрелись.

Если б российское общество девяностых было уныло апатичным и склонным противодействовать любым переменам, ничто не мешало б ему поддержать коммунистов на парламентских выборах. Или лично Геннадия Зюганова на выборах президентских. Однако на референдуме, объявленном Ельциным в апреле 1993 г., народ в целом поддержал реформы, а на президентских выборах 1996 г. поддержал (хоть и со скрипом) самого Бориса Ельцина.

Поддержка эта, однако, была весьма условной. На безрыбье и рак рыба. А в отсутствие приличных политиков и Ельцин президент. За него можно высказаться, но лишь потому, что былая советская жизнь совсем неприемлема. При рынке можно хоть как-то барахтаться и выживать, тогда как старый режим сулил лишь бесконечный застой, отрицающий всякую перспективу.

В общем, народ принял гайдаровский рынок за неимением другого. Однако при этом хотел, естественно, значительно большего. Народ готов был в любой момент отдать свое сердце такому лидеру, который не только даст рынок, но даст и деньги, и высокооплачиваемую работу, и видение перспектив, и уверенность в завтрашнем дне. Не такую уверенность, как при коммунистах, когда ясно было, что завтрашний день ничем не будет отличаться от тусклого нынешнего, а настоящую уверенность — с ожиданием развития страны, при котором доходы все время растут и жизнь все время становится хоть немного благоустроеннее.

Народ хотел третьего пути. Но не так, конечно, как хотят его интеллектуалы.

Мыслителям надо сначала представить себе третий путь, обосновать его возможность теоретически, написать тысячу книг, построить сотню сложных математических моделей и провести в дискуссиях с оппонентами пару десятков лет — то есть то время, за которое сформируется поколение учеников, непосредственно реализующих идеи учителей. Мыслители конструируют третий путь интеллектуально и часто полагают, будто народ делает то же самое, только с трудом и с опозданием. Но если простого человека хорошенько просветить, полагают мыслители, если разъяснить ему детали и показать, как все обстоит на самом деле, народ поймет и поддержит.

Народу же надо получить этот третий путь сразу и целиком. Здесь и сейчас. Он не готов к длинным рассуждениям, а потому годами безмолвствует, пока мыслители этот путь ищут. Но когда вдруг, проснувшись поутру и протрезвев, народ обнаруживает, что сложная жизнь каким-то образом наладилась, доходы подросли, цены стабилизировались, прилавки заполнились, он говорит: «Вот это мне нравится. Так и надо было с самого начала все делать». И, естественно, в причины того, почему вдруг началось процветание, народ вникать не будет. А возблагодарит лидера, который ему это дал. Или же сделал вид, что дал.

И благодарить такого лидера общество будет до тех пор, пока «третий путь» не накроется медным тазом. После чего, проснувшись и вновь протрезвев, народ скажет сакраментальную фразу из старого советского кинофильма: «А царь-то ненастоящий!» И будет затем безмолвствовать. И затаится до появления нового, на этот раз настоящего царя. Который предложит четвертый путь.

 

 

Что русскому здорово, то немцу карачун

А теперь перенесемся из начала 1990-х гг. в начало нулевых, и посмотрим на то, как народ вдруг обнаружил «третий путь».

До августа 1998 г. российский потребительский рынок был заполнен импортными товарами. Объяснялось это тем, что наши власти на протяжении трех с половиной лет стремились удерживать рубль в так называемом валютном коридоре. Рублю не давали сильно падать. Максимум — мягко опускали на незначительную величину. При этом работала наша экономика в целом довольно плохо. Несмотря на трудности, с которыми сталкивались в середине 1990-х гг. миллионы людей, в целом мы жили все же лучше, чем должны были бы жить в соответствии с общим уровнем развития хозяйственной системы.

И вот рубль рухнул. В августе власти вынуждены были отказаться от поддержания валютного коридора, поскольку у них не имелось больше средств, чтобы сохранять свою старую политику. Бизнес и рядовые граждане стали в панике скупать доллары, понимая, что в перспективе иностранная валюта еще больше подорожает. В целом весь комплекс обстоятельств (слабость властей, паника, бегство капитала из России) привел к тому, что за полгода рубль ослабел почти в пять раз. Иными словами, на нашу зарплату мы могли теперь купить в пять раз меньше долларов и, соответственно, тех зарубежных товаров, которые наши импортеры за доллары приобретали на мировом рынке.

Импортер, понятно, не может работать себе в убыток. Если, скажем, он купил за рубежом товар по цене 10 долларов, то должен выручить эту же десятку от продажи на российском рынке. То есть импортер должен получить такую выручку в рублях, чтобы, поменяв затем ее на валюту, снова иметь 10 долларов. И даже больше, поскольку без прибыли никакой бизнес функционировать не станет.

Если до августа 1998 г. доллар можно было, грубо говоря, поменять на шесть рублей, то наш импортер должен был продавать свой товар в России не дешевле 60 рублей. А если к началу 1999 г. за доллар давали уже тридцатку, то продавать десятидолларовую вещь приходилось за три сотни, как минимум. Соответственно, те покупатели, которые триста рублей вместо шестидесяти платить не могли или не хотели, покупателями быть переставали.

Не удивительно, что вслед за рублем рухнул импорт. Ввозить в Россию большой объем импортной продукции больше не было смысла. Потребители не могли в целом столько всего купить. Понятно, что импорт совсем не исчез, поскольку всегда бывают богатые и бедные потребители, а значит, для тех, кто побогаче, покупки зарубежных товаров все равно оставались по карману. Кроме того, есть ведь такие вещи, которые даже сравнительно бедный человек постарается купить на последние сбережения. Например, лекарства, у которых нет более дешевых отечественных заменителей. Однако в целом для экономики эти «частности» не так много значили. Мы в среднем стали покупать гораздо меньше импорта.

Но от того, что импорта стало меньше, наша потребность в товарах не исчезла. Если вдруг появлялся на рынке кто-то, кто мог предложить тот же товар не по триста, а по шестьдесят (как раньше), он был обречен на успех. И даже если не по шестьдесят, а, скажем, по сто, успех тоже был гарантирован. Понятно, что кто-то вообще больше шестидесяти платить был не в состоянии, но для основной массы столь незначительная разница со старой ценой была приемлема в отличие от дорогущего и совершенно неприемлемого импорта.

И вот выяснилось, что российский бизнес может организовать производство товаров-заменителей по цене, которая выше старой, но значительно ниже новой цены импорта. Издержки ведь выросли только у импортеров. А для отечественного производителя все осталось как прежде. Он не стал из-за падения рубля платить большую зарплату своим рабочим. Он не стал платить больше налогов государству. Сырье не подорожало (если, конечно, оно было отечественным), да и транспортные расходы остались на прежнем уровне.

В общем, ситуация возникла, как в поговорке. Что русскому здорово, то немцу карачун. Или, точнее, выигрывал не русский у немца, а тот производитель, который организовывал свой бизнес на российской территории и нес издержки в рублях. Проигрывал же тот, кто производил за рубежом и нес издержки в долларах, немецких марках или, скажем, эстонских кронах.

До августовской девальвации российский производитель часто не хотел вообще связываться с организацией производства, поскольку импортный товар был не дороже (или немного дороже) его собственного, а качество импорта и престиж зарубежного товара у покупателя, как правило, были выше. Если у бизнесмена имелись свободные капиталы, он, скорее, предпочитал на эти деньги сам что-нибудь импортировать, чем организовывать производство в России. Но теперь приоритеты сменились. Отечественный капитал пошел в производство. Да и иностранный тоже начал создавать на территории России свои филиалы.

Если в Петербурге, скажем, до августа продовольственные магазины были заполнены эстонскими молочными товарами, благо везти их недалеко, то с 1999 г. торговля перешла практически целиком на отечественную продукцию. Цены оказались несколько выше, чем до девальвации, но в сравнении с тем, сколько стоила бы эстонская сметана при новом валютном курсе, российский товар выглядел очень дешевым. И покупатель его активно приобретал. А бизнес постоянно расширял производство и нанимал новых работников.

 

 

«Лихие девяностые» как источник стабильности

Но здесь возникает важный вопрос. Если девальвация так позитивно влияет на развитие отечественного производства, то почему же раньше при слабом рубле российская экономика не встала на ноги? Ведь наша валюта падала по отношению к доллару практически непрерывно на протяжении всей первой половины 1990-х гг. Если на первых рыночных торгах в апреле 1991 г. (раньше вообще никакого валютного рынка в СССР не существовало) за доллар давали 32 рубля, то к началу гайдаровской реформы в январе 1992 г. «зеленый» подорожал до 150 рублей. К концу 1992 г. курс был уже 1 к 400, а в печально памятный день черного вторника октября 1994 г. «американец» поднялся почти до четырех­тысячной отметки (вырос в 10 раз меньше чем за два года). Причем к моменту введения валютного коридора летом 1995 г. рубль еще больше ослаб.

Понятно, что за эти годы издержки российских производителей в рублевом выражении тоже сильно возросли, но, конечно, происходило это с большим отставанием. Зарплату рабочим задерживали месяцами. Тарифы на энергию оставались заниженными. А от уплаты налогов бизнес порой умело уходил.

В общем, слабый рубль должен был вроде бы способствовать развитию оте­чественной экономики. А он не способствовал. Экономика падала вплоть до 1997 г. Характерно, что падение ВВП приостановилось не в годы падения нашей валюты, а тогда, когда рубль оказался в валютном коридоре. И лишь на руинах этого коридора сработал впервые эффект девальвации.

Объясняется все это тем, что одних лишь макроэкономических стимулов для развития недостаточно. Важны еще и так называемые институциональные изменения. Проще говоря, правила игры, действующие в экономике.

Во-первых, чтобы отечественный бизнес устремился зарабатывать деньги благодаря девальвации, надо, чтоб этот бизнес существовал. До гайдаровской реформы бизнеса в России не было. Или, точнее, зародыш его имелся благодаря первым кооперативам и коммерческим банкам, возникшим в годы горбачевской перестройки. Но они были тогда еще слабоваты и масштабное развитие отечественного производства потянуть никак не могли.

Во-вторых, для того, чтобы бизнес получил развитие, он должен был не в «резервации» находиться, а захватить все сферы экономики. Такое расширение стало возможно только при либерализации цен и торговли, которые произошли при Гайдаре. При Горбачеве бизнес функционировал только в некоторых сферах, где прибыльность была очевидна: импорт компьютеров, одежды, узкого круга продуктов питания. А после либерализации новый российский бизнес имел потенциальную возможность вторгаться в любые иные сферы, поскольку они все стали рыночными. Он имел возможность инвестировать деньги, обеспечивая нормальное экономическое развитие самых разных отраслей.

В-третьих, для того, чтобы окрепшие на протяжении девяностых российские капиталы устремились в производство, должна была пройти приватизация. Она у нас осуществлялась, конечно, не лучшим образом, и есть за что критиковать конкретный механизм передачи госсобственности в частные руки. Однако одно важное новшество появилось. И это перевесило все недостатки приватизации. Бизнес, желающий работать и зарабатывать, к концу 1990-х пришел на предприятия и смог поставить дело по-рыночному, а не по-советски.

В первой половине 1990-х старые советские заводы и фабрики могли бы, наверное, составить конкуренцию импорту. Но у директоров, как правило, не было ни умения, ни желания работать в условиях конкуренции. А главное — у них не было капиталов, чтоб обновить технологии и сделать свой новый товар похожим на импортный, а не на советский. Капиталы появлялись у бизнеса, выросшего из кооперативов и банков. Но пока бизнес не пришел на заводы, он мало чего мог добиться. Строить молочный или мясоперерабатывающий завод с нуля гораздо дороже, чем налаживать дело на старых советских предприятиях.

В-четвертых, для нормальной работы экономики важно было обеспечить финансовую стабильность. Проще говоря, сделать так, чтоб цены не росли бешеными темпами. При Гайдаре стабильности достигнуть не удалось, но к концу 1990-х совокупными усилиями нескольких правительств инфляцию снизили до приемлемого уровня. Каждое из них было не слишком удачливо, но все вместе они сделали так, что Центробанк смог наконец прекратить безудержную денежную эмиссию, порождавшую рост цен.

При высокой инфляции бизнесу выгоднее зарабатывать на спекуляциях: купил доллар задешево — продал задорого. А в производство инвестировать сложно. При инфляции кредит очень дорог, а потому трудно найти деньги, которые можно было бы вложить в производство на условиях, выгодных и банку, и инвестору, и будущему потребителю продукции. Когда же инфляция снижается, инвестиции активно идут в экономику. Особенно большим был их приток у нас в 2000 г.

В общем, обнаруживается еще один парадокс. Для нормализации работы экономики в путинскую эпоху значение прихода Путина к власти оказалось не столь уж большим. Гораздо важнее все то, что происходило перед этим. «Лихие девяностые» были, конечно, лихими, но именно они обеспечили, в конечном счете, стабильность. Уже к 1999 г. российский бизнес стал значительно более умелым, богатым и энергичным, чем в начале 1990-х. Бизнес рвался в производство, поскольку оно становилось теперь для него по-настоящему привлекательным. И производство действительно заработало. И неплохо, надо сказать, работало вплоть до кризиса 2008—2009 гг.

 

 

Чем Кудрин для Путина дорог

Впрочем, не следует делать вид, будто при Путине не совершались реформы, необходимые для развития экономики. Такой взгляд на вещи был бы не объективным, а сильно идеологизированным.

В правительстве и в кремлевской администрации за время путинского президентства перебывало много экономистов реформаторской направленности: Алексей Кудрин, Сергей Игнатьев, Андрей Илларионов, Герман Греф, Михаил Дмитриев, Алексей Улюкаев… Реформаторы какое-то время видели возможность реального продвижения вперед, поскольку это продвижение действительно было. Один из немногих, но важных примеров преобразований — налоговая реформа. Кудрин осуществил ее в первый же год пребывания Путина у власти, и эта реформа, без сомнения, сильно стимулировала развитие экономики.

Снижение налогов способствует развитию экономики. Если бизнес экономит деньги на расчетах с государством, он может установить цену пониже, чем у зарубежных конкурентов, и выиграть схватку за покупателя. Важно и то, что при низких налогах бизнес может получить большую прибыль. Как ни странно, от этого выигрывает не только сам предприниматель, но и общество в целом, поскольку высокая прибыльность привлекает капиталы. Соперничающих за эту прибыль конкурентов с годами становится все больше, а значит, в конечном счете соперничество притормозит рост цен или даже их снизит.

Кудрин добился снижения целого ряда налогов. Многие вообще были отменены. Если в 1990-х гг. в России существовало 53 вида налогов и сборов, то после 2004 г. осталось лишь 14. На первый взгляд представляется, будто подобный либерализм подрывает бюджет и увеличивает доходы бизнеса, снижая возможность государства осуществлять социальные выплаты. Однако на самом деле обилие налогов не приводит к росту доходов государства. По некоторым из них собирают столь мало денег, что на содержание налоговых инспекторов и на осуществление всяких проверок уходит больше средств. А кроме того налоговая неразбериха заставляет бизнес плодить много бумаг и держать лишних клерков вместо того, чтобы нанять людей, способных что-то производить.

Итак, как же изменилась налоговая система конкретно после реформы Кудрина?

Во-первых, была отменена прогрессивная шкала подоходного налога (НДФЛ — налога на доходы физических лиц). Все стали платить лишь по 13 %. Кажется, будто бы это делалось лишь в интересах богатых плательщиков, однако в реальных условиях начала нулевых годов многие богатые люди скрывали свои доходы. Разнообразные мошеннические компании наживались на «обналичке», необходимой для выплат зарплат черным налом. Госбюджет денег не получал. Но в налоговых службах тысячи инспекторов занимались долгой бумажной волокитой, чтобы взыскать по прогрессивной шкале лишнюю сотню рублей с профессора, крутящегося на трех работах, чтоб прокормить семью. Упрощение системы взимания налога ликвидировало эту бессмысленную суету.

Во-вторых, существенно снизили ставку налога на прибыль (с 35 % до 24 %) и не столь существенно — НДС (с 20 % до 18 %). Такое снижение в первую очередь способствовало стимулированию развития бизнеса. Некоторые экономисты потом предлагали снизить НДС радикально, но Путин с Кудриным на такую реформу не пошли, поскольку налог этот стабильный, собирается хорошо, и снижение ставки привело бы, скорее всего, к снижению доходов бюджета. При этом в кудринском варианте налоговой реформы бюджетные поступления не снизились, а возросли. В том числе за счет расширения экономики, связанного с налоговой реформой.

В-третьих, постарались переложить большую нагрузку с обычного бизнеса на нефтяной, который в наших условиях является наиболее доходным. Ввели специальный налог на добычу полезных ископаемых, повысили экспортные пошлины и акцизы. Через несколько лет, когда резко стали расти цены на нефть, стало ясно, что такой подход был правильным. Тот бизнес, который зарабатывал больше всего благодаря хорошей рыночной конъюнктуре, должен был отдавать хоть часть заработанного на общие нужды. А тот бизнес, который от цен на нефть ничего не выигрывал, получал в такой ситуации возможность платить государству несколько меньше за счет снижения остальных налогов. Конечно, в полной мере переложить должное бремя нагрузки на нефть и газ Путин с Кудриным не смогли, но двигались в правильном направлении.

Конечно, Путин осуществлял скорее политическое прикрытие реформы, непосредственным исполнителем которой был Кудрин. Но прикрытие это было очень важным. Правительству часто приходилось вступать в споры с парламентариями, желавшими все взять и поделить по известному шариковскому принципу. Немногие понимали, в частности, что государство может снизить налоги и при этом выгадать в фискальном плане от развития бизнеса. Но Путин это всегда понимал, а потому способствовал проведению реформы.

А кроме того, он хорошо понимал, что Кудрин осуществил для него одну из немногих важных и в то же время успешных реформ. Именно этим объясняется то, что Путин про Кудрина все время вспоминает, и именно ему он предложил подготовить проект новой реформы, необходимой в нынешней кризисной ситуации. Некоторые люди из путинской команды уходят практически без следа. Президент их легко отпускает, поскольку и пользы-то особой от них не было. Такие люди, как, скажем, Борис Грызлов, легко заменимы. Но заменить Кудрина оказалось нелегко. И Путин знает подобные вещи лучше многих.

 

 

Как Америка нас обогатила

При всей важности рыночных правил игры, девальвации рубля и снижения налогов российская экономика в нулевые годы не показывала бы такой быстрый рост, если бы не поднялись нефтяные цены на мировом рынке. Эффект девальвации обычно сходит на нет за нескольких лет, поскольку у производителей растут издержки (в частности, потому, что рабочие требуют большей зарплаты). Рынок и низкие налоги, правда, обеспечивают рост по-прежнему, но если наша экономика не имеет особых преимуществ перед другими, то наше развитие не может быть лучше, чем у соседних стран. А Россия в середине нулевых росла в целом быстрее, чем мировая экономика, и, в частности, быстрее, чем европейская экономика. Произошло это именно за счет нефти и газа.

Вот уж кого в полной мере можно назвать чудотворцем. Слабенькая, чуть-чуть только начавшая подниматься после долгого кризиса экономика вдруг резко пошла вверх благодаря широкому спросу на наши основные экспортные продукты. Начался рост еще в 1999 г., но он не был таким уж значимым, поскольку цены лишь восстанавливались после сильного падения, случившегося в середине 1990-х. За пару лет они стали вновь нормальными, и дальше рост начал притормаживать. Никто не ожидал больше радикальных перемен. Однако в 2003 г. американцы вторглись в Ирак, добились быстрой победы над Саддамом, но навести порядок на Ближнем Востоке так и не смогли. Наоборот, весь регион всполошился и утратил былую стабильность. Мировой рынок перепугался не на шутку, поскольку возможность перманентной войны в основном нефтедобывающем регионе мира грозила развалом производства и прекращением поставок. Цены на нефть вновь резко пошли вверх. В общем, Соединенные Штаты своей близорукой внешней политикой создали ситуацию, от которой выиграли Россия и другие нефтедобывающие страны.

«Чудо» наше моментально исчезло в 2008 г., как только нефть рухнула, подешевев примерно в три раза. Экономический рост мигом обернулся спадом. Эта катастрофа, случившаяся с российской экономикой, заставляет всерьез задуматься именно о роли нефти и снижает охоту искать какие-то иные мифические факторы развития помимо нее.

Почему же нефть для нас столь важна? Дело в том, что каждый нефтедоллар, полученный от экспорта, выполняет в экономике важную стимулирующую функцию, а не только наполняет карманы. Выручка достается не только нефтегазовым олигархам (хотя они, конечно, выплачивают себе любимым огромные зарплаты с немалыми премиями, да к тому же получают доход от акций), но тонким слоем «размазывается» по всей стране. Во-первых, хорошо зарабатывают все люди, трудящиеся в нефтегазовом секторе экономики. Во-вторых, деньги достаются тем отраслям, которые «нефтянку» обслуживают (железнодорожный и трубопроводный транспорт, банки, нефтепереработка, производство оборудования, автозаправки). В-третьих, немалую долю нефтяной выручки изымает государство с помощью налогов и пошлин, а затем перераспределяет на военные цели, на правоохранительные органы, на зарплату бюджетникам, на пенсии старикам, на поддержку малоимущих.

В общем, выходит так, что «по кусочку» от нефти достается миллионам людей. И эти миллионы, увеличив свои доходы, бросаются в магазины, желая купить нужные вещи: от колбасы и сыра до автомобиля и квартиры. Поскольку спрос на товары растет, то наши производители имеют возможность расширить производство. Они открывают новые предприятия, покупают новое оборудование и нанимают новых работников. В погоне за хорошими работниками они значительно повышают зарплаты. Таким образом, деньги, полученные миллионами людей непосредственно от «нефтянки» или от государства, создают рабочие места для других миллионов. Те, в свою очередь, получив зарплату, тоже устремляются в магазины. И так расширение спроса доходит до каждого уголка страны и до каждой отрасли экономики — даже самой узкой.

Естественно, этот процесс не бесконечен. Расширение спроса постепенно затухает. Богатые приобретают внутри страны все, что им нужно, а свои более экзотические потребности начинают удовлетворять за счет импорта, поскольку многих товаров и услуг наша экономика предоставить не может. Вслед за богатыми так начинает вести себя и средний класс. В общем, чем дольше мы «жируем» на нефти, тем большая часть населения начинает тратить деньги на то, что производится не у нас. Однако в целом механизм роста, стимулируемого нефтью и газом, способен обеспечить несколько лет бурного экономического развития. Особенно, если в эти годы цены на энергоносители непрерывно растут.

 

 

Три источника, три составные части

Ленин когда-то говорил о трех источниках, трех составных частях марксизма. Любопытно, что та политическая система, которая сложилась сегодня в России, тоже стала следствием трех сошедшихся воедино обстоятельств, хотя они представляют собой не теоретические источники, а социальные процессы.

Во-первых, в пореформенные годы образовалось множество людей, проигравших от перехода к рынку, но не желавших при этом возврата к советской системе. Они ждали и безмолвствовали до тех пор, пока не появился лидер, который стал у них ассоциироваться с нормальным развитием экономики.

Во-вторых, на рубеже девяностых и нулевых годов экономика начала быстро развиваться, появилась работа, возросли реальные доходы населения. Общество получило именно ту модель существования, которой долго ждало: наполненные товарами прилавки при повышающемся уровне жизни.

В-третьих, Владимир Путин стал главой государства именно в такой ситуации: девяностые народ отверг, нулевые стал принимать на ура. Президент, как прагматик, стремящийся извлекать выгоду из любой ситуации и не склонный поддаваться влиянию абстрактных идей, использовал сложившиеся в народе настроения для формирования таких правил игры, которые ему представлялись оптимальными. Именно эти правила игры и поддержало общество, поскольку именно в этих условиях люди стали жить лучше.

Вышла пародоксальная вещь. Гайдаровские реформы сформировали важнейшие условия для экономического роста нулевых, но когда этот рост пришел, общество решило, что он связан с иными причинами, и укрепилось во мнении, будто преобразования 1990-х были ошибочными. Тем самым правительству был дан карт-бланш для укрепления новых институтов — тех, которые привели сейчас экономику к серьезному кризису. Если бы правила игры, которые хотел сформировать Гайдар, в полной мере сложились и сохранялись бы по сей день, ситуация в экономике была бы иной. Но общество, возбудившись от наших «успехов», правила переменило и сегодня затягивает пояса.

Экономика, возникшая в результате преобразований Гайдара, конечно же, повлияла на то, как дальше развивались события. Но надо понимать, что другой экономики в результате рыночных реформ у нас возникнуть и не могло. Трудности преобразований полностью обуславливались их условиями. В других странах похожие реформы, проводившиеся друзьями и коллегами Гайдара — Лешеком Бальцеровичем, Вацлавом Клаусом, — привели к похожим экономическим последствиям, но не помешали становлению демократии, поскольку число проигравших от преобразований людей ни в Польше, ни в Чехословакии не было столь велико. Нам же сегодня приходится расплачиваться экономическим кризисом, переходящим в стагнацию, за проблемы, нараставшие в СССР на протяжении долгих десятилетий.

Анастасия Скорикова

Цикл стихотворений (№ 6)

ЗА ЛУЧШИЙ ДЕБЮТ В "ЗВЕЗДЕ"

Павел Суслов

Деревянная ворона. Роман (№ 9—10)

ПРЕМИЯ ИМЕНИ
ГЕННАДИЯ ФЕДОРОВИЧА КОМАРОВА

Владимир Дроздов

Цикл стихотворений (№ 3),

книга избранных стихов «Рукописи» (СПб., 2023)

Подписка на журнал «Звезда» оформляется на территории РФ
по каталогам:

«Подписное агентство ПОЧТА РОССИИ»,
Полугодовой индекс — ПП686
«Объединенный каталог ПРЕССА РОССИИ. Подписка–2024»
Полугодовой индекс — 42215
ИНТЕРНЕТ-каталог «ПРЕССА ПО ПОДПИСКЕ» 2024/1
Полугодовой индекс — Э42215
«ГАЗЕТЫ И ЖУРНАЛЫ» группы компаний «Урал-Пресс»
Полугодовой индекс — 70327
ПРЕССИНФОРМ» Периодические издания в Санкт-Петербурге
Полугодовой индекс — 70327
Для всех каталогов подписной индекс на год — 71767

В Москве свежие номера "Звезды" можно приобрести в книжном магазине "Фаланстер" по адресу Малый Гнездниковский переулок, 12/27

Сергей Вольф - Некоторые основания для горя
Это третий поэтический сборник Сергея Вольфа – одного из лучших санкт-петербургских поэтов конца ХХ – начала XXI века. Основной корпус сборника, в который вошли стихи последних лет и избранные стихи из «Розовощекого павлина» подготовлен самим поэтом. Вторая часть, составленная по заметкам автора, - это в основном ранние стихи и экспромты, или, как называл их сам поэт, «трепливые стихи», но они придают творчеству Сергея Вольфа дополнительную окраску и подчеркивают трагизм его более поздних стихов. Предисловие Андрея Арьева.
Цена: 350 руб.
Ася Векслер - Что-нибудь на память
В восьмой книге Аси Векслер стихам и маленьким поэмам сопутствуют миниатюры к «Свитку Эстер» - у них один и тот же автор и общее время появления на свет: 2013-2022 годы.
Цена: 300 руб.
Вячеслав Вербин - Стихи
Вячеслав Вербин (Вячеслав Михайлович Дреер) – драматург, поэт, сценарист. Окончил Ленинградский государственный институт театра, музыки и кинематографии по специальности «театроведение». Работал заведующим литературной частью Ленинградского Малого театра оперы и балета, Ленинградской областной филармонии, заведующим редакционно-издательским отделом Ленинградского областного управления культуры, преподавал в Ленинградском государственном институте культуры и Музыкальном училище при Ленинградской государственной консерватории. Автор многочисленных пьес, кино-и телесценариев, либретто для опер и оперетт, произведений для детей, песен для театральных постановок и кинофильмов.
Цена: 500 руб.
Калле Каспер  - Да, я люблю, но не людей
В издательстве журнала «Звезда» вышел третий сборник стихов эстонского поэта Калле Каспера «Да, я люблю, но не людей» в переводе Алексея Пурина. Ранее в нашем издательстве выходили книги Каспера «Песни Орфея» (2018) и «Ночь – мой божественный анклав» (2019). Сотрудничество двух авторов из недружественных стран показывает, что поэзия хоть и не начинает, но всегда выигрывает у политики.
Цена: 150 руб.
Лев Друскин  - У неба на виду
Жизнь и творчество Льва Друскина (1921-1990), одного из наиболее значительных поэтов второй половины ХХ века, неразрывно связанные с его родным городом, стали органически необходимым звеном между поэтами Серебряного века и новым поколением питерских поэтов шестидесятых годов. Унаследовав от Маршака (своего первого учителя) и дружившей с ним Анны Андреевны Ахматовой привязанность к традиционной силлабо-тонической русской поэзии, он, по существу, является предтечей ленинградской школы поэтов, с которой связаны имена Иосифа Бродского, Александра Кушнера и Виктора Сосноры.
Цена: 250 руб.
Арсений Березин - Старый барабанщик
А.Б. Березин – физик, сотрудник Физико-технического института им. А.Ф. Иоффе в 1952-1987 гг., занимался исследованиями в области физики плазмы по программе управляемого термоядерного синтеза. Занимал пост ученого секретаря Комиссии ФТИ по международным научным связям. Был представителем Союза советских физиков в Европейском физическом обществе, инициатором проведения конференции «Ядерная зима». В 1989-1991 гг. работал в Стэнфордском университете по проблеме конверсии военных технологий в гражданские.
Автор сборников рассказов «Пики-козыри (2007) и «Самоорганизация материи (2011), опубликованных издательством «Пушкинский фонд».
Цена: 250 руб.
Игорь Кузьмичев - Те, кого знал. Ленинградские силуэты
Литературный критик Игорь Сергеевич Кузьмичев – автор десятка книг, в их числе: «Писатель Арсеньев. Личность и книги», «Мечтатели и странники. Литературные портреты», «А.А. Ухтомский и В.А. Платонова. Эпистолярная хроника», «Жизнь Юрия Казакова. Документальное повествование». br> В новый сборник Игоря Кузьмичева включены статьи о ленинградских авторах, заявивших о себе во второй половине ХХ века, с которыми Игорь Кузьмичев сотрудничал и был хорошо знаком: об Олеге Базунове, Викторе Конецком, Андрее Битове, Викторе Голявкине, Александре Володине, Вадиме Шефнере, Александре Кушнере и Александре Панченко.
Цена: 300 руб.
Национальный книжный дистрибьютор
"Книжный Клуб 36.6"

Офис: Москва, Бакунинская ул., дом 71, строение 10
Проезд: метро "Бауманская", "Электрозаводская"
Почтовый адрес: 107078, Москва, а/я 245
Многоканальный телефон: +7 (495) 926- 45- 44
e-mail: club366@club366.ru
сайт: www.club366.ru

Почта России