ПОЭЗИЯ И ПРОЗА

Евгений Чигрин

ПРЕДНОВОГОДНЕЕ

Зима слоится корочками льда,

И тянется неровными снегами.

Змеиным светом вспыхнула звезда,

И скрылась за кирпичными церквями.

Прожилось как? — совсем не в молоке:

Надули щеки Парки над вязаньем…

Светильник. Стол. По локоть жизнь в стихе —

До петухов с таким иносказаньем.

Случилось что? — какой-то сложный звук?

В тарелке хлеб и красным телом рыба.

Все больше заморочен бредом слух

В тональности Борея, без просыпа

Свистящего заботливо в ушах

Пугающих задворок и проездов…

Другим бы стать в рифмованных словах

Под музыку таинственных оркестров,

Которые приносят волшебство…

Два призрака прилипли к антресоли,

Стоит декабрь в потрепанном пальто,

Луна в суставах ощущает боли,

Которые бы морфием… Зачем

Так мало жить?.. Обещано — ненастье

И Новый год, и старый Вифлеем,

И плюшевое заячье ушастье.

* * *

…Подкармливаю музыку стишками, в мозгах — музей от мамы до любви,

Которая краснела коготками и смешивалась с запахом айвы,

Мешалась с поцелуями до света, и жизнь пила, и пела петухом,

Стихотвореньем офицера Фета нас на заре не мучила… Кругом

Цвели цветы в роскошных опереньях: я вру сейчас, а кто не врал вчера?

Шептала ты о мыслящих растеньях, цвели мозги до самого утра.

…Подкармливаю музыку и снова бросаю взгляд в прошедшие миры:

Я — космонавт постпушкинского слова, я — огонек постблоковской поры.

…Включаю свет… и снова выключаю, и музыка стоит над головой.

К исходу дня, к бутылочному чаю стекает жизнь рифмованной игрой.

Цветет апрель и — вспыхивает к маю: мне с китаянкой было хорошо

Царапать ад, притискиваться к раю, шептать на ухо дьяволу: еще…

...В мозгах — музей вчерашнего… кладовка: фрагменты, сновидения, дары,

Билет в кино, от счастья упаковка и легкий свет, и яркие шары…

ДАЛЬНЕВОСТОЧНОЕ

В когтях уносят солнце топорки,

Дракон сопливых сумерек клубится,

Везенье тянут в лодки рыбаки

Да чаечка над ними серебрится,

Да видится веселое «давно»,

В котором киноленты парадиза,

То красное, то белое вино…

В туземный бубен Маленького мыса —

Какой-то мальчик? — Ветер мертвых лет? —

Постукивает так, что приведенья

Стекаются на сумеречный свет

Да лепится мотив стихотворенья.

Всплеснет калан задумчивой волной:

Там гребешок, да бокоплав, да ежик

Собою перелистывают дно,

На берегу то — крабики, то — дождик,

Который сам стихотворенье про —

Воздушный шарик девушки, с которой

Мы кутались в чудесное тепло

За кремовой булгаковскою шторой,

Вишневый Марс за шторкою дрожал

И птичьей вишней космос задыхался,

И птичками Господь-провинциал

В деревьях и кустах преображался.

Там что-то было: от видений до —

До лавочки с конфетами и маком,

Там баловство катилось в воровство,

Там лопухи смеялись над оврагом,

Там духи, что счастливое несут,

Стекались к нам из облаков-пеленок…

Там что-то бесконечное, как тут,

Смотрящее созвездьями спросонок.

БАЛКАНСКОЕ

Вдоль набережной призраки и те,

Что быть могли бы призраками места.

Оплот того, кто спасся на кресте, —

За крепостной… Как спелая невеста

Белеет яхта, лодки, катера

И тянет светом мусорных окраин,

Ворота в гавань музыка прожгла,

Свалившись из трактира местным раем.

И не с кем ежевичного вина

Мне накатить до первых аллегорий:

Смотреть Софоклом до хмельного дна?

Быть кораблем локальных акваторий.

Тут афинянин что-то сочинял —

Убойный трагик! Что сказать об этом?

Садовник пел и мирный грек канал

С кифарою таким же потным летом.

Я мастер фраз, в которых жизнь встает,

Но падает, хотя стоять должна бы…

Прибрежный мир захватывает йод,

Как мальчика анапесты и ямбы,

Как музыка, которая — вот-вот —

Могла бы стать воздушными стихами.

Все море, как свинцовый кашалот,

Цветы и мгла, которую руками

Сорвать нельзя, и некому сказать

Спасибо за полночное объятье,

И что-то под словами понимать

В рифмующемся с небом променаде.

Уже случилась эта жизнь во мне,

В которой Серафим и дети смерти —

Перемешались в европейской мгле

И расплатились по библейской смете.

* * *

Светает Адриатика… В дожде

    Все Монтенегро, облако по скалам

Ползет невинным зверем. На воде

    Кораблики и шарики… Усталым

Глядится мир, как будто выжал ночь,

    Отдав все силы женщине, натуре?

Лохмотья туч приляпаны на скотч,

    Жизнь вымокла, как ветер после бури.

Я понимаю жизнь среди агав

    В которых неразборчивая Будва   

В плену моих сомнительных октав

    Плывет кефалью в черепашье будто.

И музыка, что длится без тебя,

    Не требует нечистых аллегорий.

В миндальный мир смотря-бредя-гребя

    (Вдыхая недосказанность предгорий),

Я забываю твой порочный взгляд,

    Желающий того, что дню враждебно,

И музыку, которую де Сад

    Водил гулять на дьявольское небо.

И вал за валом поднимает грудь

    И падает к святилищу «на мысе»,

И, растекаясь, продолжает путь

    Скорее в серой, чем в молочной ризе.

Здесь кипарисы в глянцевой тиши,

    Всей хвойной сутью понимают судно,

Приписанное к бухте. Ни души,

    Верней, душа — задумчивая Будва,

Застывшая в тональности любви

    Венецианской сущности. Я слышу

Густую гамбу в массе синевы,

    Ловлю бемолей правильную фишку…

Соперничать с растленной гамбой?.. как

    Соперничать с губительной волною,

В которой жизнь перетекает в страх,

    И сильный мир, порезанный скалою,

То ангелом, то зверем на меня

    Глазами Адриатики глядится,

Дырявых туч свисает простыня,

    Святой Никола вытянуться тщится

И стать заметней. Лепятся слова —

    Все зарастает местными словами…

Светает Адриатика. Лафа

    Айвовой ноты веет над домами.

Светает Адриатика. Зачем

    Другая жизнь, когда и этой много?

И музыка сейчас с небытием

    Перемешалась на пороге Бога,

Чтоб в будущем затеяться опять,

    В таком порыве, о котором море

Не устает все глуше повторять

    Творцу на ухо, заходясь в повторе.

Но даже там, в грядущем, вряд ли мы

    Сумеем вместе обрести Балканы…

Летает йод от лодки до кормы

    Кораблика и запахи кафаны

Уже спешат в туристскую попсу…

    Молчат стихи, поэты и уроды…

Такую жизнь по буквочке несу,

    Как музыкант неписанные ноты.