ПОЭЗИЯ И ПРОЗА

Борис Парамонов

 

 

* * *

Отнюдь не дорожа дурной привычкой к телу,

от бремени времян достаточно устав,

бывает, задаюсь вопросом не по делу:

куда меня везет телесный мой состав?

 

От смерти не спасут ни янки, ни Европа,

один сквозной маршрут на сретенье в трубе.

И поезд, образец затрепанного тропа,

от точки А, пыхтя, ползет до точки Б.

 

Гремит костьми состав, костяк неверный остов,

платформа, белый взмах прощального адью.

Но если Бёклин прав и это вправду остров,

хочу, чтобы туда наладили ладью.

 

От невезения, от кривды до везенья,

от невезения до правды, до конца.

Британцы, so long, поляки, do widzenia,

соотчичи, привет, ловите на живца.

 

 

 

ЧИТАЯ САРТРА

нагих кариатид

увечный вечный стыд

утраченная честь

на неподвижном есть

канон с заплечья сняв

и наведя на вид

мгновенье вспышка снят

но птичка не летит

 

ахилл весьма не хил

но тут и этот сдал

ход не поднять бахил

не становленье стал

встал замер слился с

остановился стоп

поди теперь поссы

на свалку нечистот

в которой ни меня,

ни мани ни мари

ни черепах гонять

ни суп из них варить

 

прославленный досель

герой вздохнул и сдох

и залезает в щель

в которой минус бог

(босх) в скважину залез

в которой ни угла

и свалка до небес

и вместе свет и мгла

 

в которой вместе об

обои обая

в которой нет ни воп

ни роса ни кия

ни руса ни хохла

ни уса ни хохла

в которой млечный путь

в которой вечный жуть

и жути даже нет

ни зимних дней ни лет

останется скелет

намеком буржую

живу или жую

блюю или пою

 

но кто-то ростом мал

уставит от и до

произвести обвал

и обрести ничто

расчешет пятна гнид

и трубкой надымит

и убежит малыш

посредством гор и лыж

 

 

 

НАБОКОВ

Нет, не дыра отнюдь, но высь, но Выра,

но райский полдень, но ленивый день,

и отчий дом — божественная сень,

снаряд ловца, сачок, морилка, лира.

 

Но вот упала демонская тень —

не Тютчев, но шинель и цвет мундира,

и затоптал персидскую сирень

сначала шах, а после князь надира.

 

И мы в аду, но вспоминаем сад,

где бабочки, как девочки, летали

без устали и все-таки устали.

 

И все одно — что град, что вертоград,

и всякий плод вставал в единый ряд,

а виноград явил оттенок стали.

 

 

 

ПУТЬ В ДАМАСК

Такая синекура надоест

читать, считать и считывать доносцы.

Но Ближний Ист есть Дальний Вест —

идем на Запад, крестоносцы!

Нас Бог не выдаст, свинья не съест.

Нафт недоходен — гроб спасем Господен,

достигнем злачных мест.

Мы веруем, ибо абсурдно,

и встали с судна,

целуем крест.

 

Моря песка. Утопия в песках.

Душонка по природе христианка.

Гипатия, апатия и пьянка

ей не грозят. Работают на страх,

работают на совесть контр-ах

и анти-ох — ни Палестин, ни Сирий,

Адам в раю, а не Линней, не Брем,

и рай для слуха — не Эдем, но Ирий,

и птица Сирин,

что тот Ефрем.

И хор разумных дев, и пляска гурий.

 

Буржуй в Париже пьет апперитив.

Стоят на стреме Тютчев и зыряне.

Червивые семерки против Фив

блефуют газырями-козырями,

как некий скиф.

Смешавшие с полами потолки,

с звездами дно вложили силы-жилы в

мартышкин труд. Потешные полки

ведет Климент Ефремыч Ворошилов.

 

Зырянин зырит, зорок не зазря,

и Ярое отверз Спаситель Око.

Ослябя не ослаб, ни Пересвет.

Да будет свет!

Идет заря,

тьма-тьмущая идет заря с Востока.

 

И мы встаем на караул

в песчаном море-окияне.

Да внидет в Царствие Саул

и прочие павликияне!

Нас обеспечил военторг,

стоим на страже заграницы.

Больница есть не боль, а Ницца.

Мы русские — какой восторг!

Покой покойнику не снится.

 

 

 

НА ОТКРЫТИЕ ПАМЯТНИКА ДОВЛАТОВУ

Эпоха на дворе, в квартирах мы бухали,

эпоха как пахан, но все-таки своя.

Один из нас усоп, и друг степей Бухаев

его подобье изваял.

 

Как закалялась сталь, никто из нас не ведал,

как водку разливать — любой из нас мастак.

И что там впереди — сраженье ли, победа ль

в Ист Ривер броситься с моста?

 

Отнюдь не на посту, а всячески скоромен

опорожнял стакан, но истуканом встал

ногами на асфальт — не потому что скромен,

а просто пропил пьедестал.

 

Сиротами придем мы к твоему подножью

и, как прописано в законе подлецов,

поставим «малыша», накормим птичку Божью,

крутое раскрошив яйцо.

 

Дионис, винный дух, в бореньи с Аполлоном,

так флейта лиру вызывает на агон.

Но вот поладили, и мы идем с поклоном,

и Музы навевают сон.

 

ДВЕ СТОЛИЦЫ

1

Дом Бродского или Мурузи?

А может, Мережковской Зинки?

В Советском видели Союзе

и не такие морозилки.

 

Блокада. Год морозомора,

чем ниже ноль, тем меньше риски.

Не отслюнявить «беломора»

с губы воровки-паспортистки.

 

Метель металась по квартирам,

разрознивая гарнитуры.

А управдом равнял ранжиры

денатурата и натуры.

 

Вы спросите прямолинейно,

а я еще прямолинейней:

что важно — собственник «Бехштейна»

или аккорды на «Бехштейне»?

 

А мы пройдемся по страничкам

и поднесем природе-дуре,

что жизнь и смерть важны жиличкам,

но не важны архитектуре.

 

И тут ни милости, ни злобы,

а если так, то, значит, надо,

чтобы взошло и что зашло бы

пустое око Петрограда.

 

Люблю конторские листы я,

живая нитка вяжет слово.

Они летят, они пустые,

и на любом печать Петрова.

 

 

 

2

Я ходил на Сивцев Вражек,

где бывали, верно, вы,

где и я отведал бражек

самогонщицы-Москвы.

 

Переулки-загогулки

заплелись в бараний рог.

Звали «жаворонком» булки,

звали «пасхами» творог.

 

Как ни кинь, а это место

для попа, но не ханжи.

Расползется это тесто,

как его ни сторожи.

 

Не сдалась Москва на милость,

передернула плечом,

распостилась, распустилась,

разговелась куличом.

 

И теснятся в этой раме

вкус и запах, звон и зык —

и дворами, и дарами,

и ложатся на язык.

 

 

 

* * *

Я траурный выстаиваю пост,

лексема «труп» зовет на перекличку.

Но мне армагеддон и холокост

не по зубам, не в рост —

мне жалко птичку.

 

Какие слухи капают со стрех,

какая свалка за интимом бревен?

Неровен час — проспите птичий грех,

а час неровен.

 

Старик ползет, рыгает и рычит,

болтается ни шатко и ни валко,

и борода, как пьяная мочалка,

и кто там различит,

какой речитатив

он выборматывает: жалко или жарко, —

зане гугнив.

 

Конечно, жарко, некого жалеть,

тем более убогого младенца:

заткни ему в горлянку полотенце,

а там одно — бледнеть или алеть,

блевать или лететь

за стенку или за оконце,

за клеть и за поветь,

и за ушко на солнце.

 

Прекрасен сей полет —

не аденоид, но астероид!

И как астрал поет

превыше туч,

и как прекрасно имя Астрид!

Но тут не ястреб,

а птича «Птюч» —

по-русски не летаюч, а ползуч,

и уползает в некий темный раструб

очков, гремуч.

 

Прекрасен город Мценск, равно Орел и Гродно,

пространство тут и там, и всюду однородно.

 

Я проберусь в подклеть и выведу на свет

и кошку, и невестку, и поветку,

и уползу в Сибирь, и сочиню сонет

про Сонечку, про Соню, про Сонетку.