К 75-летию СЕРГЕЯ ДОВЛАТОВА
Переписка Сергея Довлатова
с Ниной Берберовой
1
7 апреля 1982 г.
Уважаемая госпожа Берберова!
Не знаю, известна ли Вам моя фамилия, да это и не важно, поскольку я обращаюсь к Вам исключительно как читатель. За три года в Америке у меня понизился интерес к чтению, которое было моим почти единственным неслужебным занятием на родине. Причины этого, в общем, ясны, и не время о них говорить, тем более, что я все-таки прочитал за эти годы, может быть, тридцать книг, из которых мне чрезвычайно понравились две — роман Сола Белоу «Планета м-ра Сэмлера» (существующий в хорошем русском переводе Нины Воронель)[1] и Ваша книга «Железная женщина»[2].
Я совершенно не литературный критик и даже не слишком интеллектуальный человек, поэтому разрешите мне довольно примитивно выразить впечатление от этой книги.
Я начну не с самого главного (для меня). Мне представляется совершенно исключительной жанровая разнородность[3] этой книги при общем единстве материала. В ней есть черты биографии, авантюрного романа, культурного трактата и физиологического очерка. Но гораздо более меня поразило нечто такое, что я затрудняюсь выразить, и, пытаясь все же это сделать, заведомо предвижу собственное косноязычие. Меня поразила сбалансированность, внутренняя соразмерность чувств и отношений автора с героями. Притом что в книге содержится масса негативных соображений относительно Марии Будберг, Уэллса, Локкарта и Горького[4] — в самом широком спектре: от иронии, насмешки до изобличения во лжи, бездушии и маразме — у читателя нигде не возникает впечатления дискредитации и тем более — сведения счетов, зависти и злобы. Что бы Вы ни писали о Горьком (а там, особенно в конце, есть убийственные вещи), все равно остается впечатление крупной личности, каковою Горький, видимо, и являлся. Это важно, поскольку в противовес официальному советскому культу Горького возникла и развилась не менее стойкая подпольно-диссидентская легенда о его творческом и личном ничтожестве. Должен сказать, что антисоветская ложь мне еще противнее советской лжи, ибо советская ложь — чужая, антисоветская же вроде бы — своя…
То же (насчет соразмерности чувств, баланса отношений) можно сказать и о других героях. Короче (и, может, не стоило мне огород городить), получились живые, многокрасочные портреты и люди.
Еще меня поразила та деликатность, с которой вводятся в повествование — автор и Вл. Ходасевич, теоретически должно быть искушение уделить им больше пространства[5], и если по отношению к себе автор может это желание подавить, то с Ходасевичем гораздо труднее, поскольку Ходасевич — одновременно классик, равный или соизмеримый с Горьким и Уэллсом, и при этом — как бы часть авторской персоны.
Я могу еще сказать о стремительной, даже напористой (отнюдь не дамской) манере изложения, об информативности, богатстве фактуры, не говоря уже о таких, привычно ассоциирующихся с Вами чертах, как юмор и независимость суждений.
Я должен признаться, что, живя в Союзе, знал Вас только как вдову Ходасевича, которого наше поколение более-менее грамотных читателей давно и уверенно поставило в ряд с Цветаевой и Мандельштамом. Лично мне необычайно дорога в Ходасевиче принципиальная вразумительность речи и та восхитительная «банальность», которой щеголял его любимец — Пушкин.
Теперь я полюбил Вашу прозу, радуясь этому еще и потому, что в целом литература первой эмиграции, от которой мы ждали чего-то несусветного, оказалась беднее наших предположений.[6]
К тому, что мы знали и любили еще в Союзе, прибавилась одна хорошая документальная книга Зайцева[7], несколько стихотворений Поплавского[8], несколько страниц Газданова[9] и Яновского[10], одна статья Адамовича о Куприне[11] и две Ваши книги — «Курсив» и «Железная женщина». Почти все остальное — дрянь.[12]
Что же касается, например, рассказов Андрея Седых[13] или повестей Ржевского[14] (кажется, Ржевский из второй эмиграции), то ручаюсь Вам, они не могли бы быть опубликованы ни в одном захолустном советском альманахе и, более того — ни в одной из известных мне фабрично-заводских газет, ибо незатейливость этих произведений слишком явно граничит с пустотой.
Уважаемая Нина Николаевна, если бы я напрягся и затратил больше времени, я бы смог, наверное, высказаться более разумно и точно. Но времени нет, чувства же обуревают, и вот результат.
Самое простое и важное, что «Железная женщина» — необычайно увлекательная и правдивая книга.
Разрешите мне (в старинном духе) выразить Вам свое искреннее восхищение. Будьте здоровы и вдохновенны.
Любящий и уважающий Вас
Сергей Довлатов
1. Saul Bellow (1915—2005) — американский писатель, лауреат Нобелевской премии (1976). Роман «Планета мистера Сэмлера» («Mr. Sammler’s Planet», 1970); Нина Абрамовна Воронель (род. в 1932 г.) — драматург, переводчик, с 1974 г. живет в Израиле.
2. Берберова Нина. Железная женщина. Нью-Йорк, 1981. Начало книги было напечатано в альманахе «Часть речи» (Нью-Йорк, 1980, № 1), в редколлегию которого входил и Довлатов.
3. В письмах Довлатова курсивом даны слова, подчеркнутые Берберовой, и завершающие подписи. Кроме письма от 1 августа 1986 г., текст писем машинописный.
4. Мария Игнатьевна Будберг (в первом браке Бенкендорф, рожд. Закревская; 1892—1974) — дипломат, скорее всего, двойной агент ГПУ и британской разведки, секретарь М. Горького, была долгие годы близка с Гербертом Уэллсом — героиня книги Берберовой; Роберт Локкарт, также Локхарт (Sir Robert Hamilton Brues Lockhart; 1887—1970) — дипломат, журналист, до 1917 г. генеральный консул Великобритании в Москве, в 1918 г. возглавлял британскую миссию в Петрограде, арестован и выслан как глава «Заговора трех послов».
5. К этому месту на полях приписка Берберовой: «Да. Но не мне».
6. К этому абзацу на полях приписка Берберовой: «Заметить».
7. Борис Константинович Зайцев (1881—1972) — прозаик, переводчик, с 1922 г. в эмиграции, автор романизированных биографий «Жизнь Тургенева» (1932), «Жуковский» (1951), «Чехов» (1954). Но скорее всего Довлатов имеет в виду его воспоминания «Далекое» (Вашингтон, 1965).
8. Борис Юлианович Поплавский (1903—1935) — поэт, прозаик, с 1920 г. в эмиграции.
9. Гайто (Георгий) Иванович Газданов (1903—1971) — прозаик, с 1920 г. в эмиграции.
10. Василий Семенович Яновский (1906—1989) — прозаик, мемуарист, с 1922 г. в эмиграции. Довлатов был с ним знаком и содействовал изданию на русском его мемуарной книги «Поля Елисейские» (Нью-Йорк, 1983). К петербургскому ее переизданию (1993) предпослано его предисловие «Против течения Леты», напечатанное также в «Звезде» (1991, № 9).
11. Георгий Викторович Адамович (1892—1972) — поэт, критик, с 1923 г. в эмиграции. Здесь имеется в виду его эссе «Куприн» из книги «Одиночество и свобода» (Нью-Йорк, 1955). Представляется, что Довлатов прочел и выделил это эссе как текст «о себе».
12. Этот абзац на полях отчеркнут Берберовой.
13. Андрей Седых (наст. имя Яков Моисеевич Цвибак; 1902—1994) — журналист, прозаик, с 1919 г. в эмиграции, c 1973 г. владелец и главный редактор газеты «Новое Русское Слово» (Нью-Йорк). С ним у Довлатова сложились неприязненные отношения, отчасти из-за издания газеты «Новый Американец», воспринятого Седых как опасного конкурента. Вдобавок Седых уволил из своей газеты Елену Довлатову, работавшую в ней наборщиком и корректором.
14. Леонид Ржевский (наст. имя Леонид Денисович Суражевский; 1905—1986) — прозаик, критик, во время войны оказался в Германии (1944), с 1963 г. жил в США.
2
Принстон, 12 апреля 1982 г.
Уважаемый Сергей Довлатов!
Я получила Ваше письмо, которое меня очень тронуло, и мне хочется ответить Вам на него так же серьезно, как Вы мне писали его. Я два года тому назад несколько раз хотела написать Вам в только что родившийся тогда «Нов<ый> Ам<ериканец>»[1], но стараюсь (на этом этапе жизни) не давать непрошеных советов. Хотя считаю, что нигде, как в США, совет дороже денег.
Когда Вы мне пишете, что Вы не интеллектуальный человек, то я Вас не понимаю: Вы не каменщик, не кондуктор, Вы — писатель, значит, работаете интеллектом. Кем же Вы можете еще быть? Это в старое время — наши эпигоны-реалисты считали, что надо «брать нутром». Это теперь не годится. И еще: надо быть «наблюдательным человеком» — зачем?
Итак, Вы интеллектуал и только поэтому так чудно смогли оценить некоторые мои «отсебятины», которыми я начинила мою книгу. Писать о жизни М<арии> И<гнатьевны> Б<удберг> только было бы неинтересно мне, а Вам — читать. Потому смешаны жанры. Но, конечно, не сознательно! Просто это пришло как результат того, что я больше всего в жизни думала. Простите за то, что процитирую себя самое (в Курсиве): «некоторые люди всю жизнь лечат людей, или путешествуют, или учат детей, а я всю жизнь — думала».[2]
Ваши слова о «сбалансированности» тоже попали в самую точку. Это — цель моей всей жизни — и себя, и то, что я делаю, сбалансировать. И — странно сказать — я этого достигла. Теперь и болеть и умереть не страшно, а как-то даже интересно.
Вы, конечно, правы, что эмиграция мало что дала совершенного. Но три имени — я думаю, можно про них сказать «отчасти великих», — останутся: Набоков, Цветаева, Ходасевич. Два последних были изгнанием погублены. Первое — процвело, сильнее чем это было бы на родине. Это не так уж мало. Или Вы другого мнения?
Что касается Седых и Ржевского, то второго я мало знаю, помню, что он, Ржевский, написал рассказ, как он в голодный год (один из…) доил какую-то свою родственницу, чтобы не умереть от голода. Она только что перед этим родила ребенка.[3] На такие вещи я реагирую физиологически (не буду вдаваться в подробности). Пришлось на этом оборвать чтение. Что касается Седых (Яши), то он был когда-то одним из милейших и добрейших людей. Писателем он не был. Был репортером и прекрасно писал в газете (где и я работала) о судебных разбирательствах и дебатах в Национальной Ассамблее. Поэтому не судите его слишком строго.
Возвращаюсь к «Нов<ому> Ам<ериканцу>». Я Вас тогда очень оценила; Вы профессионал, талантливый и с большим чувством юмора. Год назад в феврале я подписку свою прекратила: я почувствовала, что газета не знает, куда она идет, и понятия не имеет о подводных камнях, которые на ее пути начинают появляться. Теперь я слышу, что Вы ушли из редакторов. Я не могу этому поверить. Вы сделали газету, нашли подписчиков, пошли на жертвы, впряглись в работу, в которую верили, и вдруг — ушли?? Я думаю, здесь что-то не так. А узнать решительно не у кого. (Я люблю информацию из первых рук.)
Как-то мне кажется ненормальным, что мы до сих пор не знакомы лично. Мне кажется, нам пора встретиться. Я даже в этом уверена. Мой телефон — 609-924-4751. Если будет у Вас охота и время, может быть, Вы приедете ко мне в Принстон? Или настроитесь на долгий разговор по телефону?
Спасибо Вам за письмо. Простите, что обратилась к Вам без отчества — оно мне неизвестно.
Н. Берберова
А если Вы правда теперь больше не редактор газеты, то что Вы делаете? Или что собираетесь делать?
1. Созданная в 1980 г. при активном участии Довлатова еженедельная газета, в которой он два первых года был главным редактором.
2. Берберова отчасти пересказывает следующие строчки из своей книги: «Вообще я много думала. В сущности, я больше всего в жизни думала. Это звучит странно: „я больше всего в жизни путешествовал“, „лечил людей“, „учил детей грамоте“ — это звучит разумно. „Я больше всего в жизни думала“ звучит на мое ухо — дико» (Курсив мой. New York, 1983. C. 623).
3. Имеется в виду эпизод из рассказа «Горячее дыхание», относящийся к одному из персонажей (см.: Ржевский Л. Через пролив. Мюнхен. 1966. С. 35—36).
3
26 апр<еля 1982 г.>
Уважаемая Нина Николаевна!
Я был очень рад Вашему письму и Вашей готовности встретиться со мной. Это реально. Тут, говорят, бывает оказия в лице некоего моторизованного Тарасенкова.1 Я ему скоро позвоню и договорюсь — в принципе. Затем позвоню Вам и уточню время. Это будет, я думаю, сразу после 10-го мая, если Вы окажетесь свободны и расположены к встрече. Тогда-то я Вам все и расскажу: о газете, о бесчинствах «милейшего и добрейшего Яши» и о собственном кретинизме.
Набоковым, Цветаевой и Ходасевичем я, как и всякий вменяемый читатель, восхищаюсь с очень давних пор. Я ведь писал Вам: «…Помимо тех, кого мы знали и любили еще в Союзе… и так далее».
Вы спрашиваете, что я делаю, перестав быть редактором. Я пытаюсь стать свободным литератором. У меня есть еженедельная халтура на радио «Либерти», есть договор с издательством «Кнопф»2 (и, кажется, будет второй), есть жена — обладательница наборной машины, кроме того, я здоровый толстый мужчина и не погнушаюсь в трудной ситуации никакой работой. Но думаю, что до этого не дойдет. Еще я что-то зарабатываю выступлениями и публикациями. При своих ничтожных потребностях я ощущаю себя довольно зажиточным человеком. С некоторой пышностью хочу добавить, что единственной целью моей эмиграции была — свобода.
Надеюсь, мы скоро увидимся и поговорим.
Ваш С. Довлатов
1. Дмитрий Анатольевич Тарасенков (род. в 1941 г.) — писатель, переводчик, с 1978 г. в эмиграции, с 1984 г. сотрудник «Радио Свобода».
2. В нью-йоркском издательстве «Alfred A. Knopf, Publisher» вышли «Компромисс» («The Compromise», 1983) и «Зона» («The Zone», 1985). Следующие прижизненные книги по-английски, «Наши» («Ours»), «Чемодан» («The Suitcase») и «Иностранка» («A Foreign Woman»), вышли в других издательствах.
4
29 декабря 1984 <г.>
Дорогая Нина Николаевна!
Посылаю Вам очередной скрипт, транслировавшийся о Вас по радио «Либерти».[1] По форме это обычная торопливая халтура, но по существу все соответствует правде. А правда заключается в том, что я люблю и перечитываю Ваши книги и что более всего мне дорога в Вашем творчестве черта, которая редко встречается в русской литературе и никогда не встречается в литературе эмигрантской и которую я бы назвал — «драматический, выстраданный оптимизм». И еще, уже по-человечески, я восхищаюсь тем, что Вы, может быть единственная в эмиграции, не преодолеваете жизнь, а осваиваете ее.
Я забыл, посылал ли Вам свои последние книжки. Если нет, то мне бы хотелось, чтобы они все-таки присутствовали в Вашей библиотеке, а если да, то отдайте эти экземпляры каким-нибудь не очень требовательным знакомым.
Пользуюсь случаем, чтобы от души пожелать Вам в наступившем году всего самого наилучшего.
Любящий и уважающий Вас
Сергей Довлатов
Для программы «КУЛЬТУРА» (№ — 119)[2]
ВОЗВРАЩЕННАЯ МОЛОДОСТЬ[3]
(Поэтический сборник Нины Берберовой. «Руссика»[4])
Эмиграция — сложное дело. Для многих из нас отъезд на Запад был единственным выходом, единственной возможностью избежать репрессий, обрести творческую свободу, уберечь наших детей от лжи и лицемерия. Многим из нас удалось успешно реализовать себя на Западе в житейском, духовном и творческом плане. Однако на протяжении многих десятилетий в эмигрантской литературе и публицистике звучат драматические мотивы, обусловленные разрывом с культурой метрополии, потерей массового читателя, тяготами жизни на чужбине и невозможностью стать органической частью западной цивилизации. Так или иначе, эмигрантская литература, при всем разнообразии и богатстве, несет в себе временами печальную, а иногда даже унылую ноту.
Ничего подобного вы не обнаружите в творчестве Нины Николаевны Берберовой, старейшей и, может быть, самой заслуженной писательницы русского литературного Зарубежья, единственной здравствующей представительницы так называемого «серебряного века» в русской литературе. Поэтический сборник Берберовой со скромным заглавием «Стихи» выпустило недавно нью-йоркское издательство «Руссика».
Всю свою долгую жизнь Нина Николаевна Берберова прожила в согласии с исповедуемыми ею принципами, не зная той мятущейся душевной раздвоенности, которая так характерна для значительной части либеральной русской интеллигенции. В характере (равно как и в творчестве) Берберовой преобладают черты, которые мы по традиции (или в силу укоренившихся предрассудков) чаще связываем с сильным полом — мужество, умение добиваться поставленной цели, трезвый и холодный ум, стойкость в самых неблагоприятных обстоятельствах, презрение к рефлексии, душевной вялости, интеллектуальному бессилию. Нина Берберова в своей скитальческой жизни всегда напористо овладевала языком той страны, где приходилось существовать Берберовой, всегда находила работу, всегда преодолевала этнические барьеры и не капитулировала даже в тех случаях, когда капитулировало государство, предоставившее ей политическое убежище!
Может быть, именно в силу цельности своей натуры Нина Берберова сохранила в очень преклонные годы — бодрость духа, завидную трудоспособность, удивительную творческую форму. Может быть, в силу этого Берберова выглядит моложе многих своих учениц-слависток, она не только не ищет, но и решительно избегает посторонней помощи и говорит все, что думает, независимо от того, какое это производит впечатление на окружающих. В одном из писем к автору этой передачи Нина Николаевна Берберова говорит о том, что смерть уже не внушает страха, а только — любопытство…[5]
Летом 1922 года Нина Берберова со своим будущим мужем, выдающимся русским поэтом Владиславом Ходасевичем, покинула Россию и обосновалась в Париже, где принимала деятельное участие во всех крупнейших изданиях русского Зарубежья. Роман Берберовой «Последние и первые»[6] был встречен единодушными похвалами критики. О второй книге Берберовой «Повелительница» (1932 г.) известный литературовед Владимир Вейдле говорил как о повороте к «хорошо расчищенным садам французского романа».[7]
В 36-м году Нина Берберова выпустила биографию Чайковского, которая была переведена на многие языки и впоследствии положена в основу советского фильма[8] с Иннокентием Смоктуновским в роли великого русского композитора. Параллельно Нина Берберова пробовала себя во многих литературных жанрах, в том числе — в стихах и стихотворных переводах. К опытам Берберовой благожелательно относились такие разные и требовательные художники, как Бунин, Горький, Алданов, Мережковский.
После войны Нина Берберова некоторое время редактировала литературную страницу газеты «Русская мысль»[9], а затем в 1950 году совершила решительный поворот в своей личной и творческой судьбе — перебралась в Соединенные Штаты, где восемь лет спустя начала академическую карьеру. Берберова преподавала в Йельском и Принстонском университетах и в 1960 году завершила работу над фундаментальной автобиографией «Курсив мой», одним из самых захватывающих мемуарных произведений двадцатого века. По ценности содержащихся в книге Берберовой «Курсив мой» сведений и документальных материалов, по независимости суждений, остроте психологических характеристик и яркости повествования «Курсив мой» сопоставим лишь с мемуарами Надежды Мандельштам[10] и потрясающей книгой Солженицына «Бодался теленок с дубом».
В 1981 году вышла в свет очередная книга Нины Берберовой «Железная женщина» — роман-жизнеописание баронессы Марии Будберг, авантюристки, писательницы, близкой подруги Горького, Уэллса, Локкарта. Жизнь баронессы Будберг была теснейшим образом связана с великими потрясениями двадцатого века.
И вот наконец издательство «Руссика» выпустило стихотворный сборник Берберовой, посвященный памяти Владислава Ходасевича. В сборник вошло все лучшее из поэтического наследия Берберовой с 1921 по 1983 год.
У Берберовой сдержанный поэтический голос, чуждый надрыву и аффектации; коллизии в стихах Берберовой (как у всякого истинного поэта) разрешаются на уровне высших нравственно-философских понятий: жизнь, смерть, любовь, история, память, время. От ранних стихотворений, в которых можно ощутить влияние Блока, Ахматовой, Ходасевича, до итоговой совершенно независимой лирики 80-x годов Берберова находится во власти свойственных ей тем и мотивов; для Берберовой характерно сочувствие ходу жизни в целом, готовность принимать решения и брать на себя ответственность за свою судьбу, презрение к морализаторству, активная нравственная позиция. Берберовой свойственно также осознание эмиграции как миссии; именно Берберовой принадлежит блестящая формулировка сути эмигрантского бытия, воплощенная в чеканных строчках, приписываемых в разное время Цветаевой, Зинаиде Гиппиус и Ирине Одоевцевой:
Я говорю: я не в изгнанье,
Я не ищу земных путей,
Я не в изгнанье, я — в посланье,
Легко мне жить среди людей…[11]
С. Довлатов
1. «Radio Liberty» («Радио Свобода», до 1959 г. «Радио Освобождение»), с 1953 г. ведет радиовещание на русском языке, финансируется Конгрессом США.
2. На «Радио Свобода» Довлатов делал передачи как «фрилансер», то есть свободный сотрудник, официально в штат не зачисленный, но имеющий свои регулярные часы и рубрики.
3. Заголовок «Возвращенная молодость» повторяет название книги (1933) любимого Довлатовым Михаила Зощенко.
4. Берберова Н. Стихи 1921—1983. Нью-Йорк, 1984. Издательство «Руссика» (Russica Publishers, Inc.) создано в 1976 г. и просуществовало до начала 1990-х.
5. См. письмо 2.
6. Берберова Н. Последние и первые. Роман из эмигрантской жизни. Paris, 1930.
7. Владимир Васильевич Вейдле (1895—1979) — теоретик искусства, литературовед, с 1924 г. в эмиграции. Очевидно, Довлатов цитирует отзыв Вейдле о «Повелительнице» по книге Глеба Струве: «В. В. Вейдле говорил о нем как об отклонении в сторону от Достоевского, о повороте к „хорошо расчищенным классическим садам французского романа“» (Струве Г. Русская литература в изгнании. 2-е изд. Paris, 1984. С. 291).
8. «Чайковский» (1970) с Иннокентием Смоктуновским в гл. роли; режиссер И. В. Таланкин, сценарий Таланкина, Ю. М. Нагибина и Б. А. Метальникова. Вполне возможно, что сценаристы читали книгу Берберовой «Чайковский: История одной жизни» (Берлин, 1936).
9. «Русская мысль» — парижская эмигрантская газета, издается с 1947 г.; с 2008 г. — в Лондоне, с 2011 г. — журнал.
10. «Воспоминания» (1970) и «Воспоминания. Вторая книга» (1972) Н. Я. Мандельштам неоднократно переиздавались в 1970-е—1980-е гг. на Западе.
11. «Я не в изгнаньи — я в посланьи…» — эта дважды повторенная Берберовой в «Лирической поэме» (Современные Записки [Париж]. 1927. Т. 30) строчка еще чаще приписывалась одному из столпов русской диаспоры Д. С. Мережковскому. У Довлатова процитировано в соответствии с современными нормами правописания.
5
Принстон, 10 ян<варя 19>85 <г.>
Дорогой Сергей Довлатов!
Я получила Ваше письмо и три Ваши книги. Но я не знаю, как Вам писать: в ноябре на АААСС[1] Вы подошли, пожали руку и отошли. Через пять минут
я догадалась, что это были Вы. Мы с Вами переписывались два года тому назад и собирались увидеться. Это что, новый код вежливости? Я, может быть, отстала от века?
Я два года ничего не читала, на письма не отвечала и не имела ни часу свободы: писала книгу о русских масонах.[2] Месяц тому назад кончила ее и теперь свободна — и прочитала все три Ваши книги.
Как я уже писала Вам когда-то: Вы талантливы. И юмор у Вас превосходный — умный и сильный (чего стоит Ленин — Горькому о Фаусте Гете!). Но почему Вы повторяете слово в слово то, что уже было сказано?[3] Это для меня загадка, хотя я слегка подозреваю, что это от отсутствия концентрации.
Возьмите «Наши». Стр. 8—9 и 16 повторяют то же самое[4]; затем — сын тетки, которого она прижила от Угарова[5], был усыновлен неким Ароном (фамилия не дана). После этого Вы называете его «братом» и «Довлатовым». Как это согласовать?[6] Третье — который дед упал в овраг, тот же ли, который был расстрелян Сталиным?[7] И наконец — жена в первой книге и жена в «Заповеднике» — одна и та же? Как будто бы нет: трудно себе представить, чтобы мужчина остался жить с женщиной, которая даже в постели не проронила ни одного з в у к а. Да и о разводе говорится не раз. Обе книги, в сущности, две главы автобиографии, и загадки в структуре как-то не украшают ее. Но прочла я все три с большим удовольствием, и по-своему «Заповедник» — шедевр: как я рада, что я — не Пушкин!
Но главное — читайте, пожалуйста, корректуру внимательнее и вычеркивайте повторения. Даже Фауст Гете поблек, после того как Вы во второй раз его использовали. Не стыдно Вам!!
Знаю о Ваших успехах и радуюсь им. Все еще жалею, что не вышло у вас с газетой. Там Вы были на своем настоящем месте.
Привет. Хорошо было бы встретиться когда-нибудь.
1. The American Association for the Advancement of Slavic Studies (Американская ассоциация по развитию исследований в области славистики). Основана в 1948 г. как The Association for Slavic, East European, and Eurasian Studies (ASEEES).
2. Берберова Н. Люди и ложи. New York, 1986.
3. В прочитанных Берберовой книгах Довлатова дважды перефразируется известная надпись Сталина (не Ленина) на сказке М. Горького «Девушка и смерть»: « Эта штука сильнее чем „Фауст“ Гете (любовь побеждает смерть). 11 / Х. 31 г. И. Сталин». В «Зоне» (1982): «Ох и напьемся… Это будет посильнее, чем „Фауст“ Гете». В «Заповеднике» (1983): «А досье у тебя посильнее, чем „Фауст“ Гете».
4. Имеется в виду повтор сведений о сыновьях Исаака Мечика, довлатовского деда по отцовской линии, на с. 8—9 и 25 (не 16) в издании: Наши. Ann Arbor, 1983.
5. Александр Иванович Угаров (1900—1939) — партийный деятель, с 1934-го по 1938 г. секретарь Ленинградского горкома ВКП(б). Расстрелян.
6. В книгах Довлатова его двоюродный брат Борис, сын сестры его матери, чаще всего называется просто «братом». Вообще Берберова не всегда принимает во внимание, что Довлатов в своих «документальных» книгах задачи ставит чисто художественные, во имя этой художественности с «документом» обращаясь произвольно.
7. Согласно тексту «Наших», расстрелян Исаак, дед Довлатова по отцовской линии, «упал в овраг» Степан, дед по линии материнской.
6.
12 янв<аря> 1985 <г.>
Дорогая Нина Николаевна,
я действительно подошел к Вам на конференции, поздоровался. Вы были окружены людьми, я покрутился и исчез, чтобы не выглядеть назойливым.
Путаница в моих сочинениях, увы, имеется; может быть, это потому, что
я двадцать лет не печатался и привык к безответственности. У советской власти масса привлекательных сторон, в частности, она дает людям право на безответственность. Надо мне быть повнимательнее.
В Принстон я, надеюсь, рано или поздно попаду и тогда услышу от Вас много резких слов, потому что я, кажется, олицетворяю все то, что Вам чуждо в жизни и в людях.
А пока от души желаю Вам здоровья, бодрости и вдохновения, то есть всего того, чего у Вас и так хватает.
Искренне Ваш
С. Довлатов
7[1]
Сергею Довлатову
с благодарностью за понимание, с напоминанием об анти-встрече и с пожеланием здоровья, памяти и тишины от автора этой книги.
Февр<аль> 1985
1. Надпись на подаренной Довлатову книге «Курсив мой» (2-е изд. New York, 1983).
8
27 февр<аля 1985 г.>
Дорогая Нина Николаевна!
Ваш «Курсив» получил и от души благодарю Вас за подарок. Свой экземпляр немедленно дарю профессору Серману[1], последнему классицисту и симпатичному старику, автору, между прочим, книги о Державине, которая выходила и по-английски. Таким образом, Ваш подарок приобретает двойную силу.
Надеюсь, Вам и без меня известно, что все вменяемые люди моего поколения испытывают к Вам самые восторженные и почтительные чувства, причем именно к Вам, как ни к одному другому здравствующему писателю первой волны. Каким-то странным образом тон Вашей речи, ход мыслей, ритмика, настроение, душевные правила — все это очень созвучно и близко лучшим людям третьей эмиграции. Ничего подобного я (при всем огромном уважении) не могу сказать ни о Бунине, ни об Адамовиче, ни о Мережковских. Невозможно себе представить, чтобы у кого-то из них нашлось доброе слово в адрес, например, Олеши или тем более Эренбурга.
Олешу мне посчастливилось два или три раза видеть, и мне бы хотелось рассказать Вам о нем такую историю.
Когда умер Ильф, Евгению Петрову через некоторое время дали орден, и он по этому случаю устроил вечеринку. На этой вечеринке Олеша, естественно, напился и стал всем дерзить. Тогда Петров ему сказал:
— Юра, как тебе не стыдно портить людям настроение?!
На что Олеша ответил:
— А как тебе не стыдно носить орден покойника?!?
Это было сказано сильно, но не очень справедливо: судя по всему, Петров был хорошим, и уж конечно, талантливым человеком.
И еще такая история.
Как-то раз Олеша подписывал издательский договор. Договор был составлен по стандарту. То есть: «Издательство „Молодая гвардия“, именуемое в дальнейшем „издательство“, заключает с Юрием Карловичем Олешей, именуемым в дальнейшем „автор“, договор в том, что автор обязуется представить издательству…» и так далее.
Олеша вдруг сказал:
— Меня эта форма не устраивает.
— Что именно вас не устраивает?
— Мне не нравится форма: «Юрий Карлович Олеша, именуемый в дальнейшем „автор“…»
— А как бы вы хотели?
И Олеша сказал:
— А я бы хотел так: «Юрий Карлович Олеша, именуемый в дальнейшем — Юра!»
Простите, Нина Николаевна, что отвлекаю Вас всякой болтовней. Еще раз спасибо и будьте здоровы.
Уважающий Вас
С. Довлатов
1. Илья Захарович Серман (1913—2010) — филолог, историк литературы, с 1976 г. в эмиграции.
9
1 авг<уста> 1986 <г.>
Дорогая Нина Николаевна!
Перечитывая в какой-то неправдоподобный раз «Курсив», обнаружил сегодня (т. 2 стр. 5141), что через неделю у Вас День Рождения.
Мистика! — как восклицал в подобных случаях мой малограмотный дружок, ленинградский писатель Шейко.[2]
Обнимаю Вас, восхищаюсь Вами и какой-то армянской частью своей души — горжусь!
Судя по всему, людей, точнее — женщин, подобных Вам, уже никогда не будет.
Извините, что пишу от руки, почерк гнусен, машинка — на даче.
Ваш С. Довлатов
1. Во 2-м издании «Курсива…» (1983) на с. 514 есть запись, помеченная августом 1945 г.: «8-го было мое рождение. С трудом достала полфунта чайной колбасы…» И дальше рассказана забавная история, как И. А. Бунин всю эту колбасу съел.
2. В Ленинграде были писатели со схожей фамилией, но Шейко нам неизвестен.
10
Принстон, 11 августа 1986 <г.>
Дорогой Сергей Довлатов!
Получила Ваше доброе и теплое письмо и очень ему обрадовалась. Было бы еще лучше, если бы Вы мне написали, как Вам живется. Когда Вы собираетесь писать книги, издавать их, редактировать газету и вообще заниматься настоящим делом? Читали ли Вы отчет Съезда?[1] (да, на моем компюторе <так!> есть ъЪ!) И о том, что пора издать (или даже издавать) Ходасевича и Набокова? И что думаете об этом? Или разлюбили нашу литературу? И полюбили какую-нибудь другую?
Как Вы, вероятно, слышали, у меня враги мрут как мухи, а друзей прибавляется каждый месяц. Я могу научить Вас, как это делать: надо писать, писать и писать. Мало есть, спать в меру, трудиться 14 часов в сутки, и все будет хорошо. Я стала любить давать непрошеные советы — не хотите — не слушайте. Потом пожалеете. Одумайтесь, как сказал Лев Толстой (впрочем, может быть, и не он).
В будущем году необязательно меня поздравлять с днем рождения, но через пять лет это надо сделать непременно — мне будет 90 лет. До этого срока прощаюсь с Вами. Еще раз благодарю Вас за Ваше милое письмо.
1. Восьмой — и последний — съезд писателей СССР прошел в Москве с 24 по 28 июня 1986 г. В частности, Андрей Вознесенский говорил на нем: «Пора издать Замятина, Ходасевича...» Набоков на съезде в подобном контексте упоминался, скорее всего, «кулуарно».
11
27 ноября 1989 <г.>
Дорогая Нина Николаевна!
Андрей Арьев был в Нью-Йорке, закрутился в хороводе старых друзей, что-то писал для «Либерти», немножко выступал, умеренно пьянствовал и в результате, к величайшему его сожалению, так и не вырвался к Вам в Принстон. Он просил простить его и переслать Вам эту газету и фотографии.[1]
От себя желаю Вам, дорогая Нина Николаевна, доброго здоровья и всяческих удач.
Как я рад, что Вы «успели на поезд».
Ваш С. Довлатов
Донатович
1 После конференции в Дартмутском колледже (Ганновер, Нью-Хемпшир) 26—29 октября
1989 г., посвященной 100-летию А. А. Ахматовой, автору этих примечаний довелось дней двадцать жить в Нью-Йорке. Он же опубликовал в «Ленинградской правде» (1989, 28 сентября) рассказ Берберовой о судьбе парижской Тургеневской библиотеки со своей вступительной заметкой; фотографии вечера Берберовой в ленинградском Доме писателя 14 сентября 1989 г.
Публикация Елены Довлатовой. Подготовка текста и примечания Андрея Арьева
