ЭССЕИСТИКА И КРИТИКА

 Анатолий  Бузулукский

НОБЕЛЕВСКИЕ СИМПТОМЫ

Лауреатом (уместно сказать в данном случае «лауреаткой») Нобелевской премии по литературе 2004 года объявлена австрийская писательница Эльфриде Елинек — плодовитая, культовая, заслуженная феминистка-мученица. Интеллектуальная элита Европы может ликовать — высшей премией отмечена ее непререкаемая любимица.

Эльфриде Елинек родилась в маленьком городке австрийской провинции Штирия в еврейско-чешской семье, училась в Венской консерватории по классу фортепиано и органа, а также в Венском университете постигала театральное искусство. «Моя мать сделала все, чтобы вырастить девочку-вундеркинда», — говорит Эльфриде. Ее многогранные способности и успехи подтверждают, что матери это удалось. Она поэт, прозаик, драматург, в студенческие годы Елинек участвует в различных модных протестных движениях.

В творчестве Елинек красной нитью струится тема нестерпимой женской доли в современном фарисейском мире, все еще удерживающем чувствительную, свободолюбивую, самодостаточную женскую натуру в оковах социальных стереотипов.

Российскому читателю Елинек известна по романам «Любовницы» и «Пианистка». Первый увидел свет в 1975 году (в русском переводе — в 1996 г.), второй — в 1983 году (в русском переводе — в 2001 г.).

Елинек увенчана всевозможными лаврами, удостоена многих материальных наград, слава ее велика и триумфальна, и вот — нобелевский апофеоз! Все складывается, как в ее любимой классической музыке — по нарастающей, крещендо, вопреки, разумеется, столь беспощадно воспетому ею женскому бесправию. Феминизм торжествует, феминизм плодотворен!

Именно об этом, о том, что Нобелевский комитет, принимая решение вручить премию писательнице-феминистке, исходил прежде всего из вездесущей и всевластной политкорректности, заговорили все и сразу. Мол, решение, как всегда, шито белыми нитками. Трудно женщине по объективным причинам получить Нобелевскую премию в области, скажем, физики или биологии, зато там, где субъективные оценки превалируют (например, в борьбе за мир или в литературе), почему бы не проявить милый цивилизованный политес и тем самым не порадоваться свободе, равенству и братству всех полов.

Политкорректность, при всей ее внешней гуманности, конечно же, сила разрушительная, о чем прекрасно осведомлено мудрое западное общество. Но никуда уже от этой лицемерной заразы не деться, она угнездилась в святая святых современного мира — в правах человека. Политкорректность нивелирует не только расовые, исторические или социальные преимущества (за что ей, в общем-то, честь и хвала), она нивелирует человеческую гениальность. Торжествовать должно большинство либо более или менее многочисленное активное меньшинство. Некрасиво теперь быть кому-то одному Микеланджело, когда другим
художникам такая божья искра и не снилась. Неучтиво быть Львом Толстым, когда остальные коллеги-писатели всего лишь Татьяны Толстые. Политкоррект­ность — это наш современный галантный Содом с Гоморрой.

Однако политкорректность политкорректностью, но для получения литературного Нобеля, обладателями которого в течение прошлого века становились практически одни лишь корифеи-классики, новому претенденту необходимо хоть как-то соответствовать уровню предшественников, не только оказаться на гребне сиюминутной литературной волны, но и быть выразителем неких фундаментальных, долговременных тенденций в культуре. Надо сказать, что в творчестве Елинек такие сугубо «нобелевские» критерии, безусловно, присутствуют. Правда, эти критерии последние десять лет точнее было бы называть симптомами.

Официальное обоснование выбора  Эльфриде Елинек в качестве лауреата выглядит так: «За музыкальную симфонию голосов, звучащую в ее романах и пьесах, в которых она с выдающимся языковым мастерством разоблачает абсурдные клише нашего общества и их порабощающую власть». Звучит, как водится, общо. В чем же состоят конкретные творческие заслуги Эльфриде Елинек, привлекшие внимание Нобелевского комитета?

Возьмем наиболее характерный ее роман «Пианистка», где упомянутой МУЗЫКИ действительно чрезвычайно много, где многое происходит из-за нее, на фоне ее и ради нее. Музыка, как некий заменитель Бога, со всеми вытекающими отсюда обстоятельствами, становится главным персонажем этой книги. Замещение божественного начала чем-либо иным, даже самым высоким и сложным, как раз и является одним из таких симптомов современной культуры.

Остальных персонажей в романе, собственно, трое. Неудавшаяся пианистка, преподавательница музыки Эрика Кохут, мать, сбагрившая мужа в сума­сшедший дом как помеху ее онтологическому единству с дочерью, и молодой, исполненный обывательского самодовольства, ученик Эрики Вальтер Клеммер. «Пианистка» — роман отчасти автобиографический. Потому отчасти, что между автором и ее героиней возникает небольшое противоречие: у героини нет и никогда не будет никакого успеха (в частности, исполнительского), автор же таким творческим успехом награждена сполна. Возможно, Елинек, когда писала этот роман, еще не вкусила славы в достаточном количестве, поэтому плачевная участь Эрики ее мучает, как своя собственная. Автора и ее героиню роднит и некий природный мазохизм, присущий, кажется, обеим в одинаковой степени. Возможно, именно мазохизмом следует объяснять заявление госпожи Елинек, что она якобы отказывается от Нобелевской премии. Экстралитературная мотивация этого отказа выглядит благородством: я не могу быть обласканной и счастливой, когда моя героиня (как обобщенный типаж) лишена ласки и несчастна… Действительно, Эрика дает бесконечные уроки музыки пошлым юным созданиям. Иногда Эрика ненавидит саму эту музыку, которая, объединившись с матерью, обманула ее и теперь терзает ее, являясь ежедневно в корявом исполнении учеников. Душа учительницы перенасыщена одиночеством и уничижением. Наконец, красавец Клеммер отвергает ее любовные мазохистские желания, «когда она будет лишь инструментом, на котором научит его играть». «Разве такое может пожелать женщина, великолепно играющая Шопена?» — возмущен ее извращениями «нормальный» юноша Клеммер. Эрике в этом чуждом для нее мире остается только одно — резать свое тело острым ножом…

Вот еще один симптом современной интеллектуальной литературы: место психологического романа заняло повествование, представляющее собой беллетризованный психоанализ вперемешку с довольно банальными социологическими умозаключениями. Что-то среднее между исповедью клиента своему психотерапевту и курсовой работой по обществоведению. Кстати, фамилия героини романа «Кохут» позаимствована у известного американского психоаналитика опять-таки австрийского происхождения. В «Пианистке», все еще по Фрейду, сексуальные фантазии бурно сублимируют в музыкальные и, наоборот, искусство и физиология сливаются в неком непродуктивном половом акте. Бесконечно, с многочисленными вариациями, со страниц книги льются полубессознательные эротические откровения. Словно человеку, как пациенту, дают возможность выговориться исключительно по медицинским соображениям. Психиатрия затмила психологию. Обочина сползла на магистраль. Моветоном считается ясный целостный образ мира.

Симптоматично, что новая литература без всякого смущения пренебрегает художественными закономерностями в своих текстах и считает это даже доблестью. Конечно, если весь замысел абсурден, в его контексте любую нелепость легко выдать за достоинство. Представляется, что читатель «Пианистки» испытает дискомфорт от явной нелогичности, когда страдание Эрики Кохут, подготавливаемое на протяжение двухсот страниц с дотошной достоверностью, вдруг за секунду совершенно необъяснимо обернется пшиком. Стоило только недалекому юноше Клеммеру немного напугать Эрику, как она из Жанны д‘Арк превращается в оторопелую мещанку. И все это многословное нагнетание (больше половины объема книги) праведной и даже эстетической муки, оказывается, не стоит и выеденного яйца. До обидного нелогично.

Разумеется, роман, нацеленный на престижную премию, не может обойтись и без некоторых политических и исторических болезненных аллюзий. В «Пианистке», например, высокая, душераздирающая, женственная духовность Эрики Кохут была растоптана бесчестной, тщеславной, мужланской телесностью Вальтера Клеммера. Мало того, что здесь пахнет заурядным феминизмом, здесь угадывается и намек на фашистскую подоплеку бытового насилия, которое позволяет себе по отношению к униженной Эрике Кохут белокурая бестия Вальтер Клеммер. Этот инстинктивный нацист заявляет, что она с ее древней плотью «жутко воняет и должна немедленно уехать из города». Таким образом, стереотипы наталкиваются на стереотипы и, кажется, заглушают жизненную правду.

Теперь о «выдающемся языковом мастерстве». К сожалению, культовые зарубежные романы последнего времени, вне зависимости от того, что у каждого из них имеется свой автор, пишутся как бы одним и тем же унифицированным языком. Тексты современных писателей можно тасовать и перемежать как угодно, никто и не заметит, что этот кусок принадлежит А., а этот Б. Напротив, под этим вавилонским смешением понимается некая культурная фишка, эдакая
постмодернистская прелесть. Возможно, причиной тому служит и все та же корпоративная писательская политкорректность, возможно, к обезличиванию языков причастны переводчики, из добрых, профессиональных побуждений причесывающие всех на один манер. Язык Эльфриде Елинек из этого общего ряда отнюдь не выдается. Якобы симфонические, огромные периоды, полные необязательных, назидательных длиннот, создают заторы и немоту. В то время когда речь идет о музыке, текст выглядит каким-то глухонемым. Немота усиливается отсутствием прямой речи. Елинек словно поддерживает бесплодные попытки героини-пианистки достичь совершенства в музыкальном исполнительстве своим приблизительным, мастеровитым эквивалентом писательницы…

Однако о вкусах Нобелевского комитета не спорят.

Видимо, скоро в полиграфическом плане книги Елинек претерпят изменения. Пока их обложки коммерчески крикливы. Нобелевская премия потребует академического, сдержанного дизайна. Нобелевская премия имеет свойство пронизывать книги своих лауреатов светом вечности. Нобелевских лауреатов читаешь с дополнительным пиететом. Скорее всего, это коснется и Эльфриде Елинек. Ее послужной список пополнится нобелевской речью.1 Нередко нобелевские лекции становятся литературными шедеврами.

Нобелевская машина не дает сбоев. Она не может прервать свою работу на год или на два, она не может ждать мировых гениев, вообще не может ждать. Если нет многолетних растений, в дело идут однолетние. Нобелевской премии не страшна девальвация, по крайней мере в денежном выражении.