ПОЭЗИЯ И ПРОЗА

Ася ВЕКСЛЕР

 

ОТРЫВОК

 

…Стол, всегда тесноватый. Вот,

не считая других пристрастий,

канонических текстов свод,

где закладка в Экклезиасте,

и впритык к нему ветхий том,

что, наследуя свиткам, делит

с ними их письмена, притом

раскрывается на Коэлет.

Первородный шершавый пласт,

если сравнивать, жестче стелет.

Все, что молвил Экклезиаст,

много прежде сказал Коэлет

где-то здесь, где подъем и склон,

запах гари и дух пекарен.

Мир не только безумен, он

столь же слеп, сколь неблагодарен.

 

 

 

ЧЕРЕШНИ

 

По-над рынком облако набекрень.

Продавцы товаром не дорожат.

Понедельник — лучший базарный день:

не попросят лишних с тебя деньжат.

 

У меня как раз подходящий план:

повернув с агрипасской стороны,

я куплю черешни — они с Голан, —

если впрямь с Голан, то им нет цены.

 

Уходя, пройду я навылет шук^[1]

и вскочу в трамвай, настигая цель,

на уме держа вид горы Машук,

грозовое облако и дуэль.

 

Жаль поручика: позади стезя,

штучная стезя, а теперь — отстрел.

Да и мифа жаль: если жить нельзя,

пусть черешни бы дуэлянт поел.

 

 

 

РЯД НАСТАВЛЕНИЙ

 

— Эпиграфы упраздни. И не заключай в кавычки

запомнившуюся мысль. Пора обновить привычки.

Н е г о ж е , ты говоришь?.. Когда же и где видали

словечко в последний раз, не тронув запасы Даля?

 

— А чем неугоден Даль? Раскроешь — и нет просрочки.

Вот рифма к нему — миндаль цветет в середине строчки.

Нет, вовсе не с потолка: с холма небольшого рядом,

откуда, включая пчел, заимствуется с возвратом.

 

Оставь в покое миндаль! И не беспокой курсивы.

Слова — достоянье всех; тем более тех, кто живы.

Не упоминай имен. И помни, входя в детали,

что главное — кто берет, а не у кого забрали.

 

— Вдоль окон по ветерку, легчайший, а не пастозный,

летит мотыльковый цвет — как много чего, бесхозный.

И лучше вникать в него, чем зариться на отмычки.

Посмотришь — тепло и свет в законе. А ты — привычки…

 

 

 

ПОХИЩЕНИЕ ЕВРОПЫ

 

Под европейской ночью черной...

В. Ходасевич

Из Сидона на Крит по волнам, восходящим к потопу,

с перепуганной девой, поклажей своей,

белый бык, он же Зевс, на спине умыкает Европу —

финикиянку царских кровей.

 

А едва доплывет, перед ней под платаном высоким

обернется он юношей: что ему высь?

Всех древнее язык, сочетающий Запад с Востоком,

хоть и сказано: им не сойтись.

 

А не Зевсова страсть, как звалась бы шестая часть суши,

над которой от птиц перелетных пестро

и куда бы тянулись, блуждая-кружа, чьи-то души,

где платили б им злом за добро?..

 

Средиземные воды — от Яффы и в сторону Яффы:

не прилив, так отлив до скончания дней.

Смотришь, вытянув шею, как делают это жирафы,

сознавая: отсюда видней.

 

Где-то справа — Сидон, слева — Крит. Если ж брови насупит

Азазель-Азазелло, нашкодить не прочь,

то, скорее всего, над Европой тогда и наступит

обновленная черная ночь.

 

 

 

ВВЕДЕНИЕ В ОТРОЧЕСТВО. Начало 1950-х

 

Скорей всего, выходной в июне или июле.

Зелено за окном. Отцовский мундир на стуле,

на погонах блестит по одной звезде.

И отец говорит о каких-то — не знаю, где

они есть, — камикадзе: против этого нет оружия.

И неправда, что зря навострила уши я.

 

Том Сойер изобразил интерес к покраске забора

и ест не свое яблоко. Книга проглотится. Скоро

военная форма отца сменится на костюм,

купилка притупится. Вагон, конечно, не трюм,

но тоже не прочь дать крен. Бытию виднее,

когда перейти с теплее на холоднее.

 

Руинам войны лет семь. Окраинная Луговая

улица уцелела. Но на пути трамвая

всюду развалины; сверху одной — с листьями на просвет —

деревце. Я-то вырасту; оно, я думаю, нет.

Мама тут же его заметила. А вслух торопливо сказано:

«Быстро смотри. Опоздала. Виден был замок кайзера».

 

Здесь, в бывшем Кенигсберге, то есть в Калининграде,

отец, когда надлежит быть при полном параде,

чистит латунь звезд и пуговиц, вовсе не тусклых на вид.

Дальше — черед наград. И как-то особо блестит

медаль «За взятие Кенигсберга»

(в подтвержденье сужденности мест, наверно).

 

Угол портрета с лентами — красной и черной. В школе

вывели всех на линейку. Кто морщится, как от боли,

а кто не стирает капли со щек, как в дождь,

когда говорят о том, что скончался вождь.

…Родители так молчат, что голову не морочишь.

Вот и живи, как можешь. И понимай, как хочешь.

 

Завешивают окно. Снаружи ветер и слякоть.

болен крошечный брат; не начинает плакать,

даже когда укол. Медсестра избегает ходить

мимо развалин — отец должен встретить и проводить.

Я и брат — кто в какую родню; вот и вышло:

у меня глаза, как серые дни, а у него — как вишни.

 

Ровесники — без пяти минут отрок и отроковица, —

мы незнакомы. В будущем пока что пуста страница.

А в этом разрушенном городе ты уже повидал

в компании сорванцов упущенный кем-то подвал,

еще содержавший в итоге военных бедствий

зрелище в духе Босха — и не стереть последствий.

 

А я, наряду с чтением «Хижины дяди Тома»,

вижу фундамент с печью без очертаний дома.

Заарканив канатом, расшатывают трубу;

рушат, обвал подытожив: баста! И с пылью на лбу

навещаю-проведываю новодел-скворечник,

остатки построек, боярышник и орешник.

 

Сиена жженая крыш. Мамин голос: это каштаны.

Мальчик на полустанке в повести «Дальние страны».

Поездка-прогулка в недавно оживший порт:

сбоку причала выпукло-белый борт

одного из судов, смешенье теней и линий,

неуемная рябь воды цвета прусской синей.

 

Спокойная Валя Глебова, серьезная Эмма Глозман!

Мы жили-были рядом, а повзрослеем розно —

в других обстоятельствах времени или мест.

Отца демобилизуют. Дней десять — и переезд.

Но как-никак на местах Луна, Звездный ковш, Юпитер,

а главное — Ленинград (и как эхо: Питер).

 

Из военного квартирования, из городов детства

только туда и возили, будто вводя в наследство

по материнской линии (не говоря: владей

от малолетних до отдаленных дней;

не зря расплющивался твой нос об окно вагона,

и была дорога железная благосклонна).

 

Спустя сорок лет география — привет, дальние страны! —

можно сказать, откроет свои спецхраны.

И увидав родных в Хартфорде (США),

я перестану спешить. День-два — и ляжет душа

к прогулке по Фармингтон-авеню, где проще простого

убедиться в соседстве домов Марка Твена и Бичер Стоу.

 

При всех переменах не лишнее — дуть на угли:

можно вернуться с той скоростью, что и в Google-е,

на предыдущее — сквозь любой интервал.

Кто б сомневался? Отец говорил, что знал,

и знал, что говорил. Так оно и останется,

обозначившись там, где была узловая станция.

 

 

 

* * *

Еще не поздно стоиков читать,

и даже преимущество, что возраст

велит без комментариев молчать,

отвергнув щебет, возгласы и посвист.

 

Погасишь свет — стоическая высь

сквозь звезды кажет глубину объема.

Что значит быть? Пока не родились,

мы были там, в небытии, как дома.

---

1. Рынок (ивр.).