ЭССЕИСТИКА И КРИТИКА
Александр Рубашкин
РЫНТЫН
Юрию Рытхэу — 75!
Рынтын — так, по имени
автобиографического героя, зову я иногда писателя Юрия Рытхэу,
одного из самых удачливых наших прозаиков, которого давно уже на родной Чукотке
почитают как классика. После прихода Рытхэу как-то
отодвинулась книга Тихона Семушкина «Алитет уходит в горы», открывшая Чукотку для поколения
военных мальчишек, сверстников Юрия. Да и сам он до сих пор помнит давнее
впечатление от этой книги.
Во всех библиографических справочниках указано, что первые книги
Рынтына выходили в переводах с чукотского
А. Смоляна. Думаю, это не совсем точно. Получается,
что молодой автор делал подстрочник. Вернее говорить о жесткой редактуре еще
сырой рукописи. Признаюсь, и мне доводилось вести подобную работу с литераторами, писавшими изначально по-русски… Юрий был
благодарен судьбе за встречу с Александром Семеновичем, говорил, что она
заменила ему литературный институт, но в то же время, как автор, Рытхэу стремился поскорее освободиться от опеки. Как и
всякий настоящий писатель, он хотел отвечать за каждое свое слово. Первые книги
рассказов — «Люди нашего берега», «Друзья-товарищи», «Имя человека» — вышли еще
в студенческие годы, но довольно скоро после окончания Ленинградского
университета Рытхэу
обрел самостоятельность. Широкая известность пришла с романом «Время таяния
снегов», который со временем стал трилогией.
В университете я не был знаком со своим сверстником, хотя имя
его слышал: учился он двумя курсами младше. А вот в писательском Союзе
сблизился с ним, понимая, что эта близость имела свои пределы. Все-таки с
юности он был довольно закрытым человеком. Виделись в издательстве, где я
работал, в комаровском Доме творчества и на литфондовской даче; там он жил много лет.
Несколько стертые национальные черты при хорошем росте и
благородной осанке делали его похожим скорее на европейца. Блестящий рассказчик,
Рытхэу до «перестройки» говорил более свободно, чем
писал: время накладывало свой отпечаток, требовало осмотрительности. Зная о
моей дружбе с Федором Абрамовым и увлеченности творчеством, да и личностью
нашего старшего товарища, Юрий однажды дал мне очередной свой роман — то ли в
рукописи, то ли уже в корректуре, а потом спросил:
— Ну что, не хуже Федора написал?
— Хуже, хотя интересно.
Пропустив смягчающее слово, несколько обиженный автор спросил:
— И чем же хуже?..
Ответ свой помню и через тридцать лет, сожалея о своей тогдашней
определенности. Но разве не искренностью дороги взаимные литературные оценки? Я
и у Абрамова не все принимал.
— Федор пишет сердцем, — сказал я, имея в виду ту истовость,
бесстрашие, преданность своим героям (и особенно героиням), которые позволяли
Абрамову перешагнуть «соцреалистические» рамки. В них до поры удерживался Юрий Рытхэу.
Такая оценка не мешала нашим откровенным разговорам. Юру
начальство числило своим, да не совсем. Приходилось
считаться с чукотским классиком — с 1967
года он был неизменным делегатом съездов Союза писателей СССР.
И при этом у него всегда была возможность послать всех подальше и уехать в
Уэлен, где его ждала квартира. Там он иногда пропадал по нескольку месяцев,
хотя был добрым семьянином и свою Галю оберегал по мере сил до самого ее конца.
Долгое отсутствие порой позволяло не участвовать в малоприятных общественных
кампаниях.
Сказать, что жизнь писателя обходилась без треволнений, не могу.
Помню, Юрий рассказал мне о книге воспоминаний талантливого поэта, инвалида
Льва Друскина. Его рукопись попала в руки «органов» и
стала поводом сначала прогнать поэта с казенной дачи, а потом и выдворить из
страны. История эта, сама по себе позорная, широко известна. Почти все писатели
сочувствовали Льву Савельевичу, в том числе и Юра, но были у него основания для
обиды на своего соседа по дачной жизни. Не буду цитировать записки поэта, я их
посмотрел впервые лишь в середине 90-х, а рассказ о них Юры слышал много
раньше. Он говорил, что всегда старался помочь Леве и его жене, тоже инвалиду.
Приносил продукты из магазина, выручал по-разному. И вот довелось узнать, что,
оказывается, Рытхэу — преуспевающий писатель, который
мог бы купить весь Кудринский переулок…
Действительно, Юра со своим немалым семейством — трое детей и
жена — жил неплохо. Много работал и печатался. Но, как он сказал мне, — «дяди
богатого» у него не было. «Все, что у меня есть, плод моих трудов».
Писал Рытхэу о том, что знал, и
оставался в моих глазах всегда человеком порядочным. К случившемуся
с Друскиным отношения не имел, о чем поэт знал. В
том, что произошло, Друскин
мог винить конкретное лицо (писательский сынок) да
собственную неосторожность. Дело это фабриковалось не в писательском Союзе,
хотя наша организация редко кого защищала. (Случай с Бродским тут был, пожалуй,
исключением, но и за него вступился не Союз, а несколько мужественных
литераторов.)
Как-то я попенял Юре, мол, нет у него настоящих друзей. Он,
шутя, сказал, что не может доверять «белому человеку», предаст. Конечно,
сказано было не всерьез, но я понял — с предательством ему сталкиваться
приходилось. В каждом разговоре Юра проявлял быстроту реакции и
парадоксальность. Однажды, имея в виду проявления антисемитизма в писательской
(и не только) среде, сказал: «Благодаря антисемитизму брызги дружбы народов
долетают до Анадыря».
Постепенно Рытхэу стал фигурой международной, печатался в солидных
западных журналах «Национальная география» и «Вестник ЮНЕСКО», вошел в
редколлегию первого из них. Ему не препятствовали в поездках за границу — это
было выгодно власти, демонстрировало «торжество нашей национальной политики». Рытхэу лучше других знал изнанку такой политики,
неблагополучие на родной Чукотке, проблемы демографические, экономические, но
по-настоящему смог написать об этом лишь когда рухнул
«железный занавес». Судя по его романам 90-х годов, писатель знал за собой долг
перед земляками. И еще прежде, чем рассчитался с ним, он иногда отбрасывал
«позорное благоразумие». Так однажды, когда членов вновь избранного правления
ленинградской писательской организации пригласили к первому секретарю обкома
партии
Г. Романову для «согласования» состава нового секретариата, Рытхэу
показал свой «норов». В подготовленный список вошли
несколько писателей, весьма близких нашему тогдашнему «партийному куратору»,
зато не были включены другие, более независимые и менее управляемые. Вдруг
кто-то предложил добавить в секретариат не предусмотренного
наверху Рытхэу. Секретарь обкома решил сделать верный
ход:
— Что скажете, Юрий Сергеевич?
Вопрос был «на засыпку». Послушный коммунист угадал бы пожелание
начальства и снял свою кандидатуру, но Рытхэу
оказался хитрее и высказался в том смысле, что речь должна идти не о нем, а
хорошо бы ввести в секретариат главных редакторов ленинградских литературных
журналов.
Мяч оказался на другой стороне поля, теперь уже объяснялись
(снимали свои кандидатуры) главные редакторы Г. Холопов и А. Попов, а Рытхэу остался в списке. Так он и стал снова одним из
секретарей ленинградской писательской организации.
Роман выходил за романом. «В долине Маленьких Зайчиков»… «Самые
красивые корабли»… «Иней на пороге»… «Конец вечной мерзлоты»… «Айвангу». Неожиданно и трогательно прозвучали рассказы,
отражавшие детскую наивность чукчей, — «Женитьбенная
бумага», «Как искали Полярный круг». Среди всего написанного в советские годы
писатель до сих пор выделяет роман «Сон в начале тумана». Для Рытхэу это как бы историческое повествование. Действие
происходит до революции, и потому столкновение чукчей с новой цивилизацией не
затрагивает проблемы советизации Севера. Налицо конфликт с пришлыми
из западного полушария. Лишь таким образом автору
удается сказать о потерях, которые несет народ в результате навязывания ему
другого образа жизни. Не знал тогда Рытхэу, что у
него еще будет возможность сказать об этом в полный голос.
Во время перестройки, когда обрушился издательский и книжный
рынок, для прозаика Рытхэу настали нелегкие времена —
почти на пятнадцать лет он был отлучен
от российского читателя. Но в Дании живет его дочь, и тесные связи в западных
культурных кругах помогли писателю выпускать свои новые вещи в переводах на немецкий. А вот потерю отечественного читателя Рытхэу переживал трудно. Сюжеты своих «немецкоязычных»
романов мне рассказывал, находя благодарного слушателя. Все же он не хотел
мириться с ролью акына.
Наконец, в начале нового века в издательстве журнала «Звезда»
появился роман Рытхэу «Зеркало забвения». Я тотчас
откликнулся на него рецензией в соседней «Неве», а на совете Союза писателей
Санкт-Петербурга предложил выдвинуть это произведение на премию Правительства
города. Премия была присуждена, и, таким образом, произошло подлинное
возвращение Рытхэу к своим читателям. Должен сказать,
что автор не только не инициировал этого выдвижения, как порой случается, но
заранее обговорил свою поездку на Чукотку именно в конце мая 2002 года, когда
возможные лауреаты должны были быть объявлены. Судя по «Зеркалу забвения», он
чувствовал себя прочно забытым писателем, которому заведомо такую премию не
получить. Между тем три последних романа Рытхэу демонстрируют
иной градус творчества. В прежних произведениях жизнь была опоэтизирована,
творчество подпитывал родной фольклор и романтическое начало, теперь же
писатель возвращается к трагическим страницам истории народа. К искусственному
разрыву с ближайшими родственниками чукчей, живущими по ту сторону Берингова
пролива, к неуемному администрированию советских лет, к «ленинской»
национальной политике, которая вела к деградации всего национального. И все это
передавалось не в публицистической, но в художественной форме. От Рынтына пришел Рытхэу
к образу Гемо (то есть «Незнамова») — от одного
автобиографического героя
к новому, позволившему рассказать подлинную историю чукчей советских
десятилетий.
Это же можно сказать о романе «Скитания Анны Одинцовой». Появись
обе эти книги на нашем книжном рынке в конце 80-х, они бы стали бестселлерами.
В советские годы под подозрением оказывались любые попытки самостоятельного,
творческого изучения национальных проблем. В этих условиях для молодой
исследовательницы жизни и быта чукчей Анны Одинцовой единственным спасением от
тюрьмы и гибели стало бегство через Берингов пролив. Такой сюжет прочитывался в
свое время однозначно, как «измена родине». Столь же невозможен был в прежние
годы и роман «Чукотский анекдот», поднимающий проблемы северной цивилизации,
уничтожаемой вторжением враждебного ей мира. То, что трактовалось как спасение
северных народов, оборачивалось совсем другим.
Автор, получивший
европейское образование, высоко ценящий прогресс науки и культуры, в своих новых
книгах талантливо рассказал о тех потерях, которые несет природа и дети
природы, когда в их жизнь вторгаются бесцеремонно. Цивилизация уже «переварила»
высокие культуры индейцев и аборигенов Австралии, она не только обогащает, но и
убивает многообразие мира. Об этом размышляет русский писатель, сын чукотского
народа Юрий Сергеевич Рытхэу. Не знаю, где застанет
его ближайшая весна — сейчас, когда я завершаю эти заметки, он в Германии,
позже, возможно, заедет в Копенгаген, а ближе к зиме вернется в свой дом на
Суворовском проспекте. Но где бы писатель ни оказался, он останется со своими
героями, «людьми северного сияния», о которых думает, пишет и говорит более
полувека.
